Мои клиенты сидят на диване: ее руки намертво скрещены на груди, а он сидит, подавшись вперед и опустив сцепленные кисти между широко расставленных ног. Расстояние между супругами такое, что я легко уместилась бы между ними, и на каждом из сеансов они отодвигаются друг от друга все дальше.
Женщина так сжала зубы, что на ее скулах заметны желваки. Я удивляюсь, что сегодня она не плачет – на прошлых консультациях не обходилось без слез. Муж то и дело бросает взгляды на супругу, и всякий раз у него дергаются брови, будто он либо задается вопросом – когда все так разладилось, либо соображает, что предпринять.
– Я не знаю, что еще сказать, – мямлит он. Жена с усмешкой качает головой, еле слышно что-то буркнув. – Ну, прости меня, – спохватывается он.
– О Господи! – кричит она, вскидывая взгляд к потолку. Видимо, сегодня решила удержаться от слез во что бы то ни стало.
Ненавижу этот момент, однако минутная стрелка миновала цифру шесть – Таня уже ждет, чтобы закрыть офис. Администратор уходит последним.
– Боюсь, что… – начинаю я, но клиентка, не дослушав, вскакивает с дивана и хватает кардиган, уныло свисающий с подлокотника:
– Знаю, наше время истекло.
– Мне очень жаль, – говорю я искренне. Я готова повести их в паб и позволить выговориться, но это абсолютно непрофессионально. – Может быть, в заключение вы хотите что-нибудь сказать?
– По-моему, сегодня он сказал достаточно.
Муж, закусив губу, поднимается и, не глядя на меня, подбирает куртку.
– Вам доводилось раскаиваться в том, что вы спросили о чем-то, чего не желали знать? – тихо произносит клиентка, идя к дверям.
– А вам? – спрашиваю я.
Она делает едва заметное неопределенное движение головой.
– Теперь я уже не могу этого не знать, не так ли?
Я киваю. Да, отныне ей придется жить с осознанием, что муж ей изменил. Я раздумываю, не предложить ли клиентке прийти на следующий прием одной, но она уже говорит с Таней, записываясь на совместную консультацию через неделю.
Когда супруги уходят, я запираю кабинет и подхожу к столу администратора. Таня, поправляя очки с толстыми стеклами, что-то резво печатает на клавиатуре и не поднимает взгляд, пока я не подхожу к ней почти вплотную.
– Я, пожалуй, пойду, – говорю я. – Простите, что задержалась.
Звонит телефон. Таня смотрит на часы, но берет трубку.
– Офис Стеллы Харви!
Я до сих пор испытываю удовольствие, слыша эти слова. Пока администратор объясняет структуру цен на прием у семейного психолога, я в который раз прикидываю, сколько могла бы сэкономить на ее жалованье. Таня, так сказать, идет в счет аренды – соседние кабинеты снимают физиотерапевт, педикюрша и целитель рейки [1], но ни один из нас не работает полный день, и я не верю, что мы не можем обойтись без администратора.
Повесив трубку, Таня поворачивается к компьютеру, чтобы закрыть программу.
– Потенциальные клиенты, – сообщает она. – У молодых супругов проблемы с дочерью. Они собираются перезвонить на следующей неделе.
– Спасибо. Какие планы на выходные?
– Мы с Майком едем к его родителям. А у вас?
– Завтра обедаю у Бонни.
– Как она поживает? – Таня поднимает брови.
Я смеюсь.
– У нее все отлично. Муж в отъезде, вернется через пару дней, – зачем-то добавляю я, хотя не могу и предположить, как скажется на Бонни отсутствие Люка: обрадует ее это обстоятельство или, наоборот, разозлит.
Таня кивает, поджав губы, без сомнения вспоминая тот единственный раз, когда она встретилась с моей сестрой. Таня явно не была очарована, но я давно перестала беспокоиться о защите Бонни. В какой-то момент мне стало безразлично, что думают о ней другие. Я потеряла почти всех близких, поэтому меня нельзя винить за желание общаться с сестрой.
Кроме того, никто никогда не понимал наши отношения. Даже я не смогла бы объяснить все нюансы. Мы полные противоположности, но восемнадцать лет назад, после ухода Дэнни, я поклялась, что никогда не брошу сестру. Тогда мне впервые пришло в голову – может, Бонни не виновата, что она такая?
В детстве мама, думая, что я сплю, заходила поправить мне одеяло. Она опускалась возле кровати на колени, и я чувствовала на лице ее теплое дыхание, а обволакивающий аромат «Шанели» еще долго ощущался в комнате.
– Стелла, мое дитя, – шептала она, мягко поглаживая меня по волосам. – Мне бы вполне хватило одной тебя…
Может, на Бонни мамы просто не хватало.
Мы с Таней вместе выходим из офиса. Она поворачивает направо, а я перехожу улицу, чтобы срезать дорогу через парк, мимо собора. До моей квартиры на окраине Манчестера идти двадцать минут.
Мне нравится ходить пешком, даже в январе, когда улицы освещают только фонари и от холода горят щеки. На ходу я обдумываю сессии, намеченные на следующую неделю, и, как всегда по пятницам, даю себе слово уделять больше внимания развитию собственного бизнеса.
Решение стать семейным психологом и открыть частный кабинет я приняла не под влиянием минутной прихоти. Я не из тех людей, кто с раннего детства знает, кем станет, хотя в школе была круглой отличницей. Понадобилось десять несчастливых лет в компании по подбору персонала и неплохой бонус в связи с сокращением, чтобы решиться.
Одиннадцать месяцев назад я прошла обучение и обязательный курс психотерапии. Мой преподаватель с самого начала подчеркнула важность этого этапа: детские психологические травмы или нерешенные проблемы прежних отношений способны исказить мои суждения и сделать консультирование необъективным.
Я попыталась увильнуть, но безуспешно, и поняла, что если продолжу отказываться, это вызовет недоверие. Немалую часть своей биографии я аккуратно разложила по «коробочкам» и глубоко их спрятала. В нашей семье это отлично умели делать все, я училась у настоящих виртуозов. Правда, это шло вразрез с тем, чего я ожидала от своих клиентов.
– Почему вас привлекает семейная психология? – было первым вопросом, который задала мне психотерапевт.
Я ответила, что у меня было очень счастливое детство, любящие родители и идиллическая жизнь на Эвергрине, что меня интересуют семейные отношения и я считаю, что обладаю врожденной способностью выслушивать и помогать. В целом я рассказала правду, опустив только отъезд с острова и несколько дней перед этим.
Консультант, как и большинство людей, сразу заинтересовалась Эвергрином.
– Неужели там живут всего сто человек? – изумилась она.
Я кивнула:
– Сто с чем-то. Я всех знала, и все знали меня.
Услышав в моем голосе искреннее восхищение, она уставилась на меня с открытым ртом.
– Мне правда нравилось, – засмеялась я. Кому-то в такой обстановке покажется тесно, но для меня на земле не было лучшего места, чем Эвергрин.
– А вы не чувствовали себя отрезанными от мира?
Еще один популярный вопрос. Хотя на пароме до материка всего полчаса, с побережья Дорсета Эвергрин не видно.
– Я – нет, – ответила я.
А вот моя сестра ходила мрачнее тучи, когда зимой сообщение с Большой землей ограничивалось единственным рейсом папиного парома в день. Впрочем, Бонни всей душой ненавидела остров, который я обожала.
– Вы говорите, что на момент отъезда вам исполнилось одиннадцать? – продолжала психотерапевт. – А сколько лет было вашим брату и сестре?
– Дэнни пятнадцать, а Бонни семнадцать, – сообщила я. – Я – младшая.
Консультант кивнула, хотя я не поняла, что она для себя вывела. Широко улыбаясь, я прикидывала, как бы не сболтнуть лишнего, когда она станет интересоваться нашим последним летом на острове и годами после нашего отъезда. Она захочет узнать, отчего распался брак моих родителей, а я не смогу ей ответить. У всех нас были свои секреты, которые каждый держал при себе. Мы никогда не говорили о них, и в конце концов они раскололи нашу семью на части.
Я хотела помогать людям разговориться, потому что на молчании наша семья и споткнулась, но я не собиралась выкладывать это психотерапевту. Вместо этого я вкратце рассказала, как сложилась наша жизнь после отъезда с острова, упомянув лишь голые факты.
От воспоминаний о нескольких консультациях, которые мне пришлось вытерпеть, меня отвлекают первые увесистые капли дождя. Приходится зайти в первый же магазин, чтобы не промокнуть: видимо, зонтик остался в офисе. Бродя вдоль винных стеллажей маленького универмага в ожидании, когда стихнет дождь, я выбираю белое «Совиньон» за семь фунтов.
Придя домой, я наливаю себе бокал и сажусь у окна, наблюдая, как частые капли усеивают стекло. Несмотря на то, что у меня мало дел на выходные и я, строго говоря, работаю не пять дней подряд, на душе все равно ощущение пятницы. Я с удовольствием думаю, как сейчас допью «Совиньон» и приготовлю карри, а потом поднимусь к Марко, который живет этажом выше, и мы выпьем с ним еще по бокалу. Так я и делаю, при этом не поддавшись на уговоры пойти с ним в клуб.
К себе я возвращаюсь только в десять, но спать еще не хочется, поэтому, устроившись на диване, я укутываюсь в плед и включаю телевизор, рассеянно листая журнал.
Начинаются новости, и я поднимаю взгляд на экран: девушка-репортер стоит перед неким домом, держа большой зонт, – ветер яростно треплет ее волосы, собранные в «конский хвост». Я смотрю на бегущую строку и снова на девушку. Сперва я не замечаю ничего особенного и уже собираюсь вернуться к журналу, когда кое-что в кадре привлекает мое внимание.
У камеры необычный ракурс, но в верхнем углу экрана отчетливо видно характерное окно – круглое, с матовым стеклом. Не веря своим глазам, я подаюсь вперед, хватаю пульт и прибавляю громкость, чтобы сквозь бешеный стук в висках расслышать, что говорит журналистка.
Странно, как я сразу не узнала наш дом, навсегда отпечатавшийся в моей памяти до мельчайших деталей. Мне достаточно только подумать о нем, и я смогла бы нарисовать его во всех подробностях с разрешением в тысячу пикселей. Впрочем, дом уже не совсем похож на себя.
Внешние подоконники выкрашены в насыщенный бирюзовый цвет, а когда камера поворачивается, я разглядываю белые, в колониальном стиле, карнизы под сточными желобами и пристроенную спереди оранжерею. Дом сильно изменился, однако это, несомненно, он: белый штакетник слева ставил отец, чтобы отделить двор от тянувшейся с краю общей тропы. Справа по-прежнему шумят высокие сосны.
Сквозь шум в ушах я сосредотачиваюсь на словах журналистки.
– Судя по всему, жители острова напуганы произошедшим.
Я перевожу взгляд на бегущую строку, едва успев прочесть: «…острове вчера ночью». Далее следуют новости о Сирии, но уже очень скоро телерепортеры вновь возвращаются к сенсации на острове.
– Значит, других подробностей полиция пока не сообщает? – спрашивает диктор в студии. На экране появляется наш сад и белый полицейский тент, аккуратно уместившийся как раз между домом и деревьями, отделявшими наш участок от опушки леса.
– Пока нет, но эксперты работают с раннего утра, – отзывается корреспондент.
В бегущей строке идет повтор: «Тело найдено на острове вчера ночью». Я до хруста стискиваю руки, желая, чтобы кровь поднялась к неприятно немеющим предплечьям.
На острове нашли тело. Хотя корреспондент не сообщила прямо, я поняла, что останки были зарыты в саду за нашим домом.
С болезненным любопытством я ловлю все новые обрывки новостей: нынешние хозяева задумали сделать пристройку к дому и копнули, получается, глубже, чем ожидали. Накануне вечером один из строителей заметил в земле кости, оказавшиеся человеческой рукой, а рядом, соответственно, лежало остальное.
Журналистка сообщает, что событие ошеломило как строителей, так и владельцев дома. Зайдя за белую палатку полицейских экспертов, она показывает точное место, где были найдены останки. В потрясении уставившись на экран, я подмечаю каждую мелочь, невольно комкая свой мягкий джемпер. Любому, кто не знает остров, может показаться, что яма буквально у нас за домом, но я, уроженка Эвергрина, отлично вижу, что тело зарыли за садом, где уже начинается лес.
Дело в том, что на Эвергрине у большинства домов нет заборов, отделяющих частную территорию от общей. Там, где жили мы, – в Квей-хаусе, «Доме у причала», построенном в двух шагах от пристани, – папа в конце концов поставил штакетник с той стороны, где непосредственно под окнами проходила общая тропа. А с трех остальных сторон мы ориентировались по деревьям, потому что границы на острове – понятие условное. Неискушенный зритель решил бы, что тело было зарыто в саду, и именно так это пытаются преподнести телевизионщики.
Я не могу оторвать глаз от экрана, потому что сегодня я вижу наш дом впервые с той ночи, когда мы в спешке уехали с острова.
Нашарив телефон, я дрожащими пальцами набираю номер Бонни и подношу трубку к уху. Сестра отвечает за секунду до того, как у нее включается автоответчик:
– Да!
– Новости видела?
– Нет, мы уже ложимся. Люк приболел, и…
– Включи телевизор, – перебиваю я. – Би-би-си.
– Ладно, ладно, дай мне минутку, – бурчит сестра.
Я представляю, как она идет в кухню и включает маленький плоский телевизор, висящий на стене над стойками.
– Боже мой! – ахает она. – Это что, наш дом?
– На острове нашли тело, – произношу я. – Прямо за нашим садом.
Бонни молчит.
– Почти что в саду, – отзывается она наконец.
– Неправда, приглядись, там уже опушка леса!
– Черт побери… Кого же там зарыли?
– Они не сказали. Почти никаких подробностей.
Слышно, как Бонни втягивает воздух сквозь зубы.
– Даже не сообщили, мужчина это или женщина, хотя уже наверняка установили, раз криминалисты возятся с утра.
– Ну, на острове-то знают, кто это, – говорит сестра. – Боже мой, – добавляет она с коротким смешком, – представляешь, что там сейчас начнется? Налетят, как стервятники!
– Должно быть, это для них ужасно, Бонни.
– Да на этом острове задницу не почешешь без того, чтобы сразу все не узнали! Когда у меня началась менструация, все мальчишки знали об этом через двадцать четыре часа!
Бонни права. Я не могла и ногой поболтать над обрывом без того, чтобы мама не узнала об этом прежде, чем я успевала вернуться домой. Дэнни не мог свалиться с дерева, где он прятался, чтобы на острове не начали шептаться. Впрочем, к Дэнни всегда проявляли повышенный интерес.
– Это сделал кто-то из местных, – вдруг заключает Бонни, увлеченная происходящим, точно мы наблюдали какой-то спектакль.
– Еще неизвестно.
– Да брось ты. Кто станет туда приезжать и закапывать труп?
Я не нахожу ответа, но сама идея мне не нравится.
– Как думаешь, это кто-нибудь из наших знакомых? – спрашиваю я. – Я про труп.
– Вряд ли. Мы так давно уехали.
Я киваю, однако вслух ничего не говорю.
– Или, – продолжает Бонни с драматической интонацией, – труп мог лежать там все время, пока мы жили в том доме. А мы ходили по могиле и знать ничего не знали. И ведь никто мне не верил, когда я твердила – там что-то неладно!
– Там не было ничего необычного.
– Из ямы, наверное, сейчас достают целую гору останков.
– Бонни!
– Без паники, Стелла, мы не живем там уже четверть века.
– Знаю, но… – Я замолкаю.
– А мне нравится, что они сделали с домом, – заявляет вдруг Бонни.
Я замираю:
– Что ты имеешь в виду?
– Его покрасили, и теперь он выглядит нарядно.
– Да? – говорю я. – Я и не заметила.
Бонни, разумеется, знает, что я лгу. Разве можно не заметить насыщенный бирюзовый цвет, который делает дом удивительно современным и совершенно непохожим на наш?
Сестра фыркает, прежде чем спросить:
– Ты собираешься звонить отцу?
– Наверно.
Я знаю, что должна, но делать этого совершенно не хочется, и не в последнюю очередь потому, что мы с папой больше не говорим про Эвергрин.
– Ты давно разговаривала с ним?
– Да, – отвечаю я, испытывая привычное чувство вины. – Мне давно пора к нему съездить. Может, сделаю это вместо звонка.
– Когда дома не будет ведьмы.
– Оливия, кажется, вышла на работу, и в будни у меня есть шанс с ней разминуться. Может, поедешь со мной? – с надеждой спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.
– Нет, – категорически отрезает Бонни.
– Ладно, позвоню отцу утром, – вздыхаю я, уже ощущая знакомое напряжение – будто что-то сжимает легкие, из-за чего я начинаю дышать с трудом. Да, я хочу поговорить с отцом, однако сейчас уже все по-другому. Он очень изменился и давно не тот папа, каким был на острове моего детства. Изредка мне удается пробудить в нем прежнюю личность, но я даже не знаю, хорошо мне от этого или еще тяжелее.
– Поневоле задумаешься, скажи? – Голос Бонни в трубке возвращает меня в настоящее.
– О чем?
– Узнаем ли мы, кто это сделал, вот о чем!
Закончив разговор, я продолжаю переключать каналы в поисках новых репортажей об Эвергрине, но больше нигде ничего не сообщают, и я не замечаю, как засыпаю на диване. Во сне, как часто бывает в последнее время, я вижу Эвергрин. Я бегаю по лесу с подружками, мы беззаботно смеемся, но вдруг они исчезают, и вот уже кто-то преследует меня. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем и затекшей шеей.
Остров перестал мне сниться спустя несколько лет после нашего отъезда, однако сны вернулись после нескольких сеансов у психотерапевта, которые мне пришлось пережить во время обучения. Теперь я не знаю, как от них избавиться. Всякий раз, проснувшись, я слышу голос преподавательницы: «Вот почему так важно избавиться от своих демонов!»
Но на Эвергрине никогда не было «демонов». В одиннадцать лет свои счастливые воспоминания на острове я могла бы сложить в пирамиду высотой до неба. На одной из консультаций я вскользь упомянула о разводе родителей, решительно заявив, что проблемы у них начались гораздо позже переезда, когда мы давно перебрались в Винчестер, и отец продал свою душу офису с кондиционером и матовыми стеклами. Я повторила это несколько раз, убеждая заодно и себя, потому что откровенничать была не готова.
Сейчас нет и трех часов утра, надо ложиться досыпать, но я медлю, поглядывая на айпад. В последнее время меня не оставляло желание найти наш дом в Интернете. Вернувшись с первого сеанса у психотерапевта, где мы разбирали Эвергрин подробнее, чем я была готова, я загрузила «Райт мув» [2], набрала в строке поиска адрес «Дома у причала», но тут же удалила: мне не хотелось видеть наш дом изменившимся.
Однако я искала кое-кого из островитян. Много раз я пыталась найти свою лучшую подругу детства Джилл, но безуспешно. Не принес результатов и поиск Тесс Карлтон и Энни Уэбб, которую в нашей семье звали тетушкой, хотя она не была нам родней. Я не удивилась, что Энни нет в «Фейсбуке», – сейчас ей уже за восемьдесят.
Сны оставляют горечь во рту, и вместо айпада я достаю свой детский альбом, хранящийся в корзине для журналов за диваном. Рассматривание сувениров детства неизменно приносит мне утешение, напоминая о блаженном времени, и сердце постепенно начинает биться ровнее.
Альбом распахивается в том месте, где я остановилась в прошлый раз: посреди страницы коричневым скотчем, закручивающимся на концах, наклеено птичье перо. Я приглаживаю скотч, но едва отпускаю, как его края снова отстают. Однажды я займусь альбомом – заново прошью страницы и надежнее приклею содержимое, прежде чем все окончательно развалится.
Я знаю каждую страницу наизусть, и мне трудно сказать, хранит ли дневник реальные воспоминания об острове или же фотографии и памятные вещицы создали собственную легенду. Переворачивая страницу, я успеваю поймать выпорхнувшую из альбома фотографию.
Моя мама сфотографировала меня и Джилл последним летом на острове: мы сидим на песке, склонив друг к другу головы, и наши кудри спутываются, подхваченные ветром, – мои, позолоченные солнцем, и янтарные локоны Джилл. Переплетаясь, наши такие разные волосы создают нечто удивительно красивое.
Кончиками пальцев я провожу по лицу Джилл. Если закрыть глаза, я отчетливо вспомню ее смех, но на фотографии она даже не улыбается. Мама застала нас врасплох, и я до сих пор слышу, как Джилл настойчиво шепчет мне на ухо: «Никому не говори», прежде чем мама крикнула нам: «Ну-ка, скажите «сыр»!» Интересно, заметила ли мама тогда что-то неладное?
Захлопнув альбом, я делаю глубокий вдох, от которого перехватывает горло. Я держала свое обещание целое лето, но в конце концов не смогла молчать вечно. Возможно, я совершила ошибку, однако сейчас уже поздно об этом думать.
На следующий день я пытаюсь представить, как будет проходить обед с Бонни: наши разговоры об Эвергрине всегда выходили натянутыми. Я объясняю это тем, что мы относимся к своему детству (а Бонни – и к юности) диаметрально противоположно. Иногда я недоумеваю, как так вышло: родные сестры, а помним совершенно разное.
Бонни открывает дверь и отступает в сторону, пропуская меня в длинный коридор, подальше от дождя, который не прекращался с прошлой ночи.
– Люк совсем расклеился, он уже никуда не едет, – бросает она, обгоняя меня и ведя в кухню, расположенную в задней части дома.
– О, а что с ним?
– Простудился, – Бонни шумно вздыхает. – Лежит в постели и ноет. Я запретила ему появляться в кухне, вдруг у него что-нибудь заразное.
– Да я не боюсь. – Сестра не отвечает, и я продолжаю: – Ты могла бы приехать ко мне, вместо того чтобы держать мужа наверху.
Бонни даже теряется:
– Я же приготовила обед.
Я округляю глаза при виде такой душевной черствости и стягиваю плащ, повесив его на крючок у двери в патио.
– Тебе чаю или кофе?
– Чаю, спасибо.
– Я так надеялась отдохнуть от него в выходные. Он совсем заморочил мне голову!
– Это не новость, – отзываюсь я, жалея беднягу шурина и надеясь, что Люк все-таки спустится поздороваться.
– В последнее время он злит меня больше обычного. Представляешь, записал мальчишек на занятия по боксу! Какого черта он думает, что я мечтаю видеть их боксерами?
Бонни замолкает – ее старший, Бен, заглядывает в кухню.
– Мам, но я хочу заниматься боксом. И ты уже разрешила, – напоминает он.
– У меня пока нет склероза, – бросает сестра, пронзив взглядом своего двенадцатилетнего сына, и отворачивается.
Бен пожимает плечами, а я раскрываю ему объятья.
– Твоя мама волнуется, что тебя поранят, вот и все, – шепчу я на ухо племяннику.
– К тому же это дорогое удовольствие, – желчно замечает Бонни.
Я закатываю глаза, а Бен хитро улыбается.
– Готова поспорить, ты еще подрос, – говорю я. – Ты уже почти с меня ростом.
– Так ты же маленькая, тетя Стелла!
– Эй, – смеюсь я, – во мне пять футов и пять дюймов!
Племянник вечно прохаживается насчет моего роста. Рядом с сестрой, которая на голову выше меня, я действительно чувствую себя лилипутом.
– Ма-ам, – продолжает Бен, – отвезешь меня к Чарли? Дождь идет!
– Не выйдет! Для такого случая мы купили тебе велосипед. До Чарли всего две минуты, и у меня в гостях твоя тетка.
– Я не возражаю… – вмешиваюсь я.
– Нет. У него есть транспорт. И ноги.
– Ну, ладно. Пока, тетя Стелла, – Бен машет мне и уходит.
– Такой красивый мальчик, – восхищаюсь я, когда за ним закрывается дверь. – Они у тебя оба красивые.
– Знаю, – Бонни задумчиво смотрит сыну вслед, затем поворачивается и начинает шарить в шкафах, выставляя чашки. – С ужасом думаю о том дне, когда они приведут домой подружек.
Я придвигаю стул, пока Бонни заканчивает заваривать чай.
– Новостей о найденных останках пока нет, – осторожно начинаю я.
Бонни долго не отвечает, и я уже думаю, что сестра, как обычно, сменит тему.
– Ты позвонила отцу? – спрашивает она.
Я качаю головой:
– Еще нет. Бон, тебе вообще не хочется его увидеть? Разве ты не соскучилась?
Бонни поджимает губы и отводит взгляд:
– У меня с ним были не такие теплые отношения, как у тебя.
– У вас были нормальные отношения, и я не об этом спрашиваю.
– У родителей на меня никогда не было времени, – Бонни проводит ладонью по столешнице.
– Это просто смешно, Бонни. Ты рассказывала мне совершенно другое, – замечаю я, вспомнив редкие мгновенья откровенности Бонни.
– Ну, то было в раннем детстве, когда они вечно пытались меня перевоспитать, – возражает сестра. – А в какой-то момент они махнули рукой – наверно, когда родилась ты, – добавляет она. – Шучу. – Она смотрит на меня поверх чашки: – Во всяком случае, тебя любили больше всех, это было заметно любому.
– Бонни, это неправда.
– Это правда, – сестра резко отодвигает стул. – Но мне давно безразлично. Сейчас поедим. Но у меня только суп.
– Звучит заманчиво, – отзываюсь я, недоумевая, почему Бонни не перенесла нашу встречу, если у нее не было настроения готовить. – А где Гарри? – спрашиваю я про младшего племянника.
– Тоже у приятеля. Клянусь, они проводят больше времени в чужих домах, чем у себя. Я их почти не вижу, – Бонни опускает голову. Очевидно, сестра скучает по своим мальчикам, хотя и не признается в этом. – Должно быть, это в порядке вещей для нормальных городов с нормальными школами. Не представляю, какими бы они выросли, если бы им пришлось жить на маленьком пятачке, как нам!
– Неужели тебе совсем не нравился Эвергрин? – не верю я.
Сестра поворачивает голову:
– Да я его ненавидела! У меня не было жизни, не было подруг…
– Как это? – перебиваю я. – А Айона?
– Ага, только Айона. – Бонни отворачивается к плите. – И всего на одно лето. Я на днях вспоминала Дэнни. – Эта тема настолько редка у сестры, что мое сердце замирает. – Не знаю отчего. Я начала о нем думать неделю назад…
Я не нахожу, что сказать, поэтому молча жду продолжения.
– Хотя вообще-то я вру, – признается Бонни. – Я знаю почему. Как-то раз, когда мои мальчики играли в регби, я заметила на поле странного крупного мальчишку. Он стоял на краю площадки и только смотрел на остальных. Дэнни вел себя точно так же.
Я отрываю уголок у лежащей передо мной салфетки и начинаю скатывать из него комок между пальцами.
– Наш братец всех пугал, и я его за это ненавидела, – произносит Бонни будто сама себе. Налив супу, она приносит тарелки к столу и возвращается за батоном и ножом.
– У тебя не было к нему неприязни, – тихо возражаю я, когда она присаживается.
Бонни бросает на меня возмущенный взгляд:
– Еще какая! С самого его рождения. Тогда-то все и изменилось: мать стала таскать меня на эти дурацкие игровые занятия в «Останься-поиграй», где какая-то тетка пыталась меня разговорить.
Заинтересовавшись, я собираюсь расспросить подробнее, однако Бонни не остановить:
– До меня искренне не доходило, как ты его терпишь. Я не могла взять в толк, какие темы для разговоров вы находите, сидя в домике на дереве, – вы же там часами торчали!
Так и было, мы сидели там часами, но при этом почти не разговаривали, занимаясь каждый своим делом, как малыши, еще не научившиеся играть вместе. Дэнни рисовал, а я читала или играла с моими Барби.
– Помнишь, как он грохнулся с дерева? Я решила, что он разбился, – вспоминает Бонни. – Он не двигался, так и лежал, – сестра свешивает руки на одну сторону и высовывает язык. У нее получается очень комично – я едва сдерживаю улыбку. – Дэнни подглядывал за нами с Айоной, но под его тушей треснула ветка, и он шмякнулся на землю.
– Смутно припоминаю что-то такое.
Интересно, это было в тот раз, когда Бонни вопила на кухне, жалуясь маме на Дэнни?
– Мне хотелось, чтобы он больше не двинулся с места, но он зашевелился, и я чуть не прикончила его. Он вечно за нами шпионил, чем ужасно смущал меня, – продолжает сестра. – Никто не понимал этого мальчишку.
– Никто и не пытался, – бурчу я.
– Сколько я себя помню, он вечно играл один, катая свои машинки кругами по песку. Я часто спрашивала себя, почему взрослые столько возились со мной, когда было видно любому – это у Дэнни проблемы!
– А когда тебя перестали возить в детский клуб? – спрашиваю я.
– Это в «Останься-поиграй»? – Пожав плечами, Бонни зачерпывает полную ложку супа. – Мне было лет семь. Не знаю, что там произошло, но однажды мать за руку вытащила меня оттуда, заявив, что не хочет больше ничего знать.
– О чем? – удивляюсь я, однако Бонни ничего не объясняет, сославшись на то, что ответов у нее нет. Остается гадать, действительно ли это так или сестру просто не интересует правда.
– А с возрастом он становился все хуже, – Бонни снова переключается на Дэнни. – В последнее лето он был настоящим кошмаром – помнишь ночевку на пляже?
– Еще бы! – Я тоже находилась там, когда Дэнни обвинили в том, что он лапал одну из девочек.
– А как он вел себя с Айоной! – возмущается Бонни. – Я вечно сгорала со стыда за него. Удивляюсь, как она вообще продолжала со мной дружить, ведь Дэнни постоянно крутился возле нее.
– Айона ему нравилась, – произношу я, – потому что относилась к нему по-доброму.
Бонни отворачивается, но я замечаю, как еле заметная тень пробегает по ее лицу.
– На днях я ездила к маме на кладбище, – вдруг говорит она. – Это ты положила на могилу цветы?
Я невольно выпрямляю спину. Мне давно пора привыкнуть к манере Бонни то и дело менять тему разговора, однако на этот раз ей удается меня удивить. Я не собираюсь отвечать, потому что сестра отлично знает, что я езжу к маме каждую неделю и оставляю цветы.
– Ей бы ужасно не понравилась эта история с трупом на острове, правда?
Я киваю, ощутив странное облегчение оттого, что мама этого не видит.
– Хочешь кофе? – спрашивает Бонни, когда мы закончили обедать.
– Пожалуй, – соглашаюсь я, помогая ей убирать посуду.
– Знаешь, иногда я убить готова за бокал вина, – выдает сестра, глядя на меня в ожидании реакции.
– Бонни, я не знаю, что ты хочешь от меня услышать.
– Да ладно, ты же у нас психолог! Если даже ты ничего не можешь придумать…
– Я консультирую семьи, в которых разладились отношения, а не выздоравливающих алкоголиков.
– А связи ты тут не улавливаешь? – интересуется сестра, сверля меня взглядом. Не дождавшись ответа, она продолжает: – Я не хочу напиваться, просто мне надоедают чай и кофе. – Она недовольно смотрит на чайник. – Кстати, как там твоя работа?
– Хорошо, – отвечаю я. – Я действительно получаю от нее удовольствие.
– Есть интересные клиенты?
– Ты же знаешь, что я не имею права рассказывать, – смеюсь я.
– Родной-то сестре? Что-нибудь пикантное! Имена называть необязательно.
– Нет.
– Зануда, вот ты кто.
– Не сомневаюсь, – улыбаюсь я.
– И ни один мужчина тебе не приглянулся?
– Бонни!
– А как еще тебе с кем-то знакомиться? Разве не идеальная ситуация? Перед тобой мужчины, которые несчастливы в браке. Тебе достаточно подтолкнуть их в правильном направлении!
– Среди клиентов меня пока никто не привлекал.
– И верно, с твоим характером лучше одной, – Бонни наливает горячий кофе в кружки, и мы замолкаем. – Ты не думала разыскать Дэнни?
– Думала, конечно, но я не знаю, с чего начать.
– Как считаешь, мама знала, куда он уехал?
– Без сомнений, – уверяю я, поднося кружку к губам. Я всегда винила маму за то, что она отпустила Дэнни: даже к двадцати двум годам мой брат не созрел для самостоятельной жизни, и я отказывалась понимать, как она могла этого не видеть.
Восемнадцать лет назад я готова была искать Дэнни по всей стране. Я представляла, как мы найдем его дрожащим в темном переулке, сжавшимся в комок, запихаем в машину и увезем домой. Но мама только сказала: «Я потеряла его много лет назад».
Возразить было нечего. Мы все обратили внимание, что Дэнни стал еще более замкнутым и отстраненным с тех пор, как мы покинули остров. Правда, никто не интересовался, отчего он больше не прикасается к своему альбому и карандашам.
– Может быть, она поддерживала с ним связь, только скрывала это от нас? – предполагаю я.
– Зачем ей это делать?
– Возможно, он так попросил.
– С чего бы это?
– Не знаю, – устало бормочу я. – Чужая душа – потемки.
Бонни кивает. Я жду, что она скажет что-нибудь о маме, но вместо этого сестра выдает:
– Может, его и в живых-то нет!
Пододвинув мне печенье, она берет одно и кладет в рот целиком, выжидательно глядя на меня.
– Господи, Бонни, ну разве можно такое говорить?
Сестра пожимает плечами, не сводя с меня глаз и сосредоточенно жуя.
– По-моему, мама знала, где он, – задумчиво произносит она наконец. – Я не могу себе представить, чтобы она никогда его не искала.
Вечером, когда в новостях не появляется ничего нового, я беру наконец свой айпад и начинаю просматривать фотографии на различных веб-сайтах, ища знакомые лица.
Меня всегда интересовало, как сложилась жизнь у людей, среди которых я выросла и которые все еще могли оставаться на острове: они были частью моего мира, я не представляла своего существования без них. Приблизив снимок местных жителей, сгрудившихся у белого полицейского тента, я вглядываюсь в лица, ожидая теплой волны узнавания, но с увеличением снимок становится все более зернистым. Не отчаиваясь, я вожу пальцем по лицам – и вдруг замираю. На заднем плане я вижу женщину, стоящую отдельно от остальных. Я сразу узнаю ее.
Я сворачиваю снимок и открываю следующий, где видно предельно четко – это действительно Руфь Тейлор, мама моей подруги Джилл. Она стоит одна перед кафе, а под фотографией подпись: «Местная деревня». Руфь смотрит куда-то за рамкой кадра, и я вглядываюсь в ее круглое лицо с искривленным ртом, отмечая, что она очень постарела – волосы стали совершенно седыми.
Значит, Тейлоры так и живут на острове? По многим причинам я надеялась, что Джилл оттуда уехала.
Вздохнув, я усаживаюсь поудобнее и снова возвращаюсь к первой фотографии. Каждому из этих людей теперь придется отвечать на вопросы. И если полиция еще не выяснила, кому принадлежат найденные останки, то это дело нескольких дней.
Никто не может ступить на остров или покинуть его, оставаясь незамеченным. Никто не мог быть похоронен в его земле без того, чтобы хотя бы один из жителей не знал об этом.
Я умоляла маму отвезти меня обратно на Эвергрин. Я приставала к ней с той ночи, как мы покинули остров, и вплоть до того дня, когда уехал Дэнни, то есть через год после ухода из семьи отца.
– Мы все еще можем вернуться, – предложила я за завтраком. – Ведь на отъезде тогда настоял папа, а сейчас его нет.
Я затрудняюсь определить, много ли правды было в объяснениях родителей, но решение уехать в ту ночь явно принял отец.
– Стелла, мы не станем этого делать, – ответила мама.
– Но почему? Мы были там так счастливы, мама.
– Сейчас не время, – перебила мама, быстро взглянув на Дэнни, набивавшего рот кукурузными хлопьями.
– Дэнни тоже там было хорошо, – настаивала я, раздраженная тем, что мать и слышать не желает о возвращении. – Разве нет, Дэн?
Брат поднял глаза, но не ответил, а сразу отодвинулся на стуле, отнес тарелку в раковину и поспешно вышел из кухни. Не может же мама не видеть, насколько он не приспособлен к городской жизни.
– Ты же понимаешь, что там ему будет лучше, – добавила я. – Обещай хотя бы подумать об этом!
Мама пробормотала, что подумает, но меньше чем через две недели Дэнни ушел из дома. Взвалил на плечи тяжелый рюкзак и сказал мне, что уходит. Мать стояла у калитки, глядя ему вслед, и лицо у нее было бледное и измученное. С таким же выражением мама звонила в клинику, когда Бонни впервые ложилась на лечение, – точно ее мир развалился на куски.
Мама долго не опускала руку, будто желая дотянуться до Дэнни, но, насколько я знаю, она не сделала ни одной попытки его остановить. Уже позже я часто задумывалась о том, что чувствовала мама, когда отпускала остальных. Она всегда была единственной, кто держал нас вместе, и всякий раз, когда один из нас покидал родительский дом, мне казалось, что образовавшаяся невидимая прореха с треском рвется все дальше.
После ухода Дэнни я перестала просить о возвращении на остров. Мое сердце уже не принадлежало Эвергрину, а со смертью мамы мысль об острове без нее казалась мне невозможной.
Однако сообщение в новостях разворошило воспоминания и полузабытые чувства, и я впервые завидую умению Бонни отстраняться и делать вид, что это нас не касается.
В воскресенье рано утром я звоню сестре. Прошло больше суток, а я все еще откладываю разговор с отцом.
– Говорят, останки принадлежат женщине, – сообщаю я Бонни. – Но я не понимаю, почему никто не заявил о ее исчезновении. Ведь наверняка кто-то заметил, что человек пропал. – Я задумываюсь. – На острове мы знали всех. Не могу отделаться от мысли, что убитая – наша бывшая знакомая.
– Ну и кто это может быть? Тесс Карлтон? – выпаливает сестрица, не целясь. – Или одна из близняшек Смит? Одна сестра убила другую?
– Бонни, ты говоришь ужасные вещи.
– Скоро мы все узнаем, – бормочет она, теряя интерес к разговору. Я задерживаю взгляд на экране телевизора. Снова показывают наш дом: камеры обшаривают сад и темный лес, лежащий за ним, густо заросший деревьями. Солнце освещает лишь верхушки крон, и с этого ракурса лес выглядит мрачным, внушая невольную робость. Туристы, как правило, не ходили в чащу, а мы в детстве безбоязненно убегали в такую глушь, куда свет не проникал и на минуту.
Каким-то образом оператору удается передать смутную угрозу, таящуюся в лесу, и я впервые вижу лес глазами посторонних: он походит на обиталище призраков.
После разговора с Бонни я начинаю мысленно перебирать девочек, которых знала тогда. Почти все были старше меня, но младше Бонни: Тесс Карлтон, дочь лучшей подруги моей матери; Эмма Грей; подруга Бонни – Айона и, конечно, Джилл. Мои воспоминания о них в основном отрывочны, если не считать Джилл.
В последний раз я виделась с лучшей подругой после маминых лихорадочных, сбивчивых слов о том, что мы уезжаем. Меня не интересовал съемный дом в Винчестере или больший доход от папиной новой работы, поэтому я со всех ног кинулась к Джилл, которая сказала ждать ее в нашем заветном месте – на уединенной поляне у обрыва.
Я не учла, что за Джилл увяжется ее отец, и подруге пришлось украдкой шептать мне на ухо, что она не вынесет даже мысли о моем отъезде.
Мы обе были в слезах, когда Боб Тейлор подошел к нам слишком близко и велел Джилл возвращаться домой. Он, что называется, стоял у нас над душой, и я не могла спросить подругу, что же такого важного происходило у нее дома, если ее отец не может оставить нас наедине хоть на минуту. Но к тому времени меня уже не удивляли поступки Боба Тейлора.
Я схватила Джилл за руки, глядя ей в лицо и запоминая его. Она дрожала всем телом.
– Не бойся, – проговорила я, надеясь, что ее отец не услышит меня. Я покосилась на него, однако Джилл замотала головой. Как мне хотелось, чтобы он отошел, и мы смогли бы поговорить как следует! – Мы будем переписываться, – продолжала я. – Я напишу первой и пришлю тебе мой новый адрес. Обещай, что ответишь!
Джилл кивнула, моргая, пытаясь прогнать вновь навернувшиеся слезы:
– Обещаю! Мы всегда будем лучшими подругами.
– Клятва кровной сестры, – проговорила я, и мы соединили наши пальцы, но тут отец Джилл громко позвал ее, и она наконец отстранилась. – Я буду скучать! – крикнула я, и мой голос дрогнул от боли.
– Я тоже! – прокричала в ответ Джилл.
Я сдержала слово и написала Джилл через неделю после того, как мы поселились в Винчестере. Я подбегала к двери всякий раз, как гремел почтовый ящик, а через неделю написала ей снова, умоляя ответить и указав свой адрес еще и на конверте, на случай, если подруга потеряла первое письмо. Однако ответа от Джилл я так и не дождалась.
Этим же днем в моей квартире раздается звонок, а вслед за ним, почти сразу, довольно настойчивый стук в дверь.
– Иду, иду, – бормочу я, в спешке ставя чашку на кофейный столик, и чай выплескивается на него через край. Когда я открываю дверь, то вижу на пороге двоих мужчин. Один из них высокий, тщательно выбритый, другой примерно на голову ниже.
– Мисс Стелла Харви? – уточняет высокий. – Я детектив констебль Уолтон, а это мой коллега, констебль Киллнер. Вам не о чем беспокоиться, мы лишь хотим поговорить о происшествии, о котором вы, наверное, знаете из новостей. Вы позволите нам войти и задать несколько вопросов?
– Не понимаю, – я недоуменно качаю головой, но отступаю, пропуская детективов в узкий коридор. – Почему вы собираетесь опрашивать меня?
– Мы опрашиваем всех, кто жил на Эвергрине. Причин для беспокойства нет, – заверяет он, дойдя до конца коридора, где надо либо поворачивать налево, в маленькую кухню, либо направо, в гостиную.
Я показываю направо – в гостиной просторнее, но чаю не предлагаю и молча опускаюсь в старое мамино кресло-качалку.
– Мы уже давно там не живем, – говорю я. – Наша семья уехала с острова в тысяча девятьсот девяносто третьем году.
Констебль Киллнер кивает, щелкнув ручкой и открыв блокнот. Проведя пальцем по списку, он переводит взгляд на меня:
– А когда вы приехали на Эвергрин, мисс Харви?
– Я там родилась, – отвечаю я. – В тысяча девятьсот восемьдесят втором. А родители перебрались на остров… – я замолкаю, вспоминая, – году в семьдесят шестом или семьдесят седьмом. Моя старшая сестра была младенцем.
Детектив кивает и вновь углубляется в свои записи.
– А что? – не выдерживаю я, подавшись вперед так, что чуть не падаю с кресла. – Ведь это было так давно, что я не понимаю, как это может вам помочь.
Уолтон улыбается:
– Стандартная процедура.
– Мы жили на Эвергрине сто лет назад, – настойчиво продолжаю я, не сводя с него глаз в попытке понять, что все это значит. Неужели полиция считает, что тело пролежало за нашим садом больше четверти века? Или меня допрашивают, потому что я жила на острове в то время, когда закопали труп?
– Знаю, – констебль снова улыбается. – Мы понимаем, что на момент отъезда вы были совсем юной, мисс Харви, но мы только кое-что уточним и уйдем. Мы не отнимем у вас много времени.
Поджав губы, я глубже усаживаюсь в кресло – так, что маленькая подушка упирается в поясницу. Мое сердце трепещет, угрожая сорваться в дикий галоп, однако улыбка Уолтона кажется искренней, и я напоминаю себе, что еще ничего не знаю о найденных останках.
Констебль просит уточнить, с кем и где я жила на острове, и я отвечаю – с мамой, папой, Бонни и Дэнни в «Доме у причала», в Квей-хаусе. Я замираю при мысли, что детективы уже поговорили с Бонни, но, с другой стороны, сестра не прибавит ничего нового. Наши версии будут практически одинаковыми.
Тем не менее присутствие полиции в моей гостиной заставляет меня заметно нервничать. Я пытаюсь расслабить плечи и не стискивать зубы. Что, если полицейские наблюдают за мной, подмечая мои непроизвольные жесты и делая выводы – точно так же, как я на сеансах с клиентами, или им действительно просто нужно выслушать голые факты и откланяться?
– Кто были ваши соседи? – спрашивает Уолтон.
– Соседей как раз не было, – отвечаю я, пояснив, что Квей-хаус стоит у самой пристани, можно сказать на отшибе, и других домов рядом нет. Киллнер переворачивает листок в своем блокноте и, по-моему, всматривается в карту острова. Не удержавшись, я тоже заглядываю, напрягая глаза.
– Слева от вас находился паб «Сосны»? – уточняет Киллнер.
Я киваю.
– Да, там жила моя подруга Джилл Тейлор и ее родители. Руфь и Боб, – добавляю я, потому что детективы сидят с выжидательным видом. – Не знаю, возможно, они до сих пор там живут.
Киллнер скупо улыбается, и я вдруг понимаю – совершенно не важно, что знаю я: полиции уже известно больше.
– А правее Квей-хауса начиналась деревня, – продолжает он. – Может, вы помните, кто жил в первых домах?
Мне живо вспоминается сплошной ряд частных домов с пристройками-магазинами. Вряд ли это можно было назвать деревней – скорее центральным местом, средоточием жизни острова, где взрослые собирались, чтобы пообщаться и сделать необходимые покупки.
– В крайнем, ближайшем к нам доме, жил врач, – рассказываю я. – Но пока мы жили на острове, там сменилось несколько врачей.
Детектив просит меня постараться припомнить их имена, и я добросовестно всех перечисляю, но кто из них и в какой период времени работал, сказать затрудняюсь. Пока Киллнер записывает, я перехватываю взгляд Уолтона на фотографию на книжной полке.
– Это моя мама, – поясняю я. – Она погибла десять лет назад в аварии.
– Примите мои соболезнования, мисс Харви.
Я наблюдаю, как он рассматривает снимки на каминной полке. Все, кроме одного, из далекого прошлого, когда мы были юными и жили на чудесном зеленом острове. На мгновенье брови Уолтона сходятся на переносице при виде множества фотографий, сделанных, можно сказать, на месте преступления и украшающих мою гостиную. Хорошо, что он еще не видел моей спальни.
– Вы будете опрашивать моих близких? – интересуюсь я, чтобы привлечь внимание Уолтона, который уже взял с полки фотографию.
– Будем.
– Мой отец… – начинаю я, но детектив перебивает, пристально вглядываясь в снимок:
– Это ваша сестра?
– Да, – я сдвигаюсь на краешек кресла.
Постучав пальцем по стеклу, он поворачивается к Киллнеру, который поднимается и подходит к напарнику.
– Браслет вашей сестры, – произносит Уолтон, когда я тоже встаю и забираю у него фотографию. – Вы его помните?
– Конечно, я же его сама сделала.
Констебль сразу поворачивает ко мне голову.
– Это браслет дружбы, я их много наделала в то лето, когда мы уехали с острова. Я их продавала.
– Не припомните, кому?
– Господи, ну как кому? Девочкам.
– Сможете составить список тех, кто приобрел у вас браслеты? – просит Уолтон.
– Ну, могу, наверно, – неуверенно предполагаю я.
Уолтон снова улыбается, но его улыбка уже не кажется искренней, и на этот раз, когда он повторяет, что их визит – всего лишь простая формальность и волноваться мне не о чем, я не верю ему.
– Спасибо за то, что уделили нам время, – говорит детектив, оставляя визитку и прося позвонить, когда я подготовлю список.
Через окно гостиной я смотрю, как полицейские разговаривают, подходя к машине. Констебль Уолтон смеется чему-то сказанному коллегой. Трясущимися руками я набираю номер Бонни, отмечая, что в глубине души мне скорее нравится происходящее, потому что остров снова возвращается в мою жизнь, пусть даже таким образом.
Но Уолтон будто невзначай оглядывается на мое окно, и искра радости гаснет, сменившись тягостным чувством от мысли, что один из сплетенных мной браслетиков может быть каким-то образом связан со страшной находкой на острове. Я со щелчком закрываю жалюзи.
– Ты меня слышишь? – спрашиваю я, когда Бонни отвечает: в трубке стоит треск. – Ты где?
– В «Теско», здесь отвратительная связь… Подожди… – Через несколько секунд трубка снова оживает: – Так лучше?
– Да. У меня только что побывала полиция.
– Люк сказал, что они и к нам приходили. Чего они хотят?
Я пересказываю их вопросы, слыша, как Бонни бросает покупки в свою тележку.
– Они хотят убедиться, что никто не лжет, – говорит сестра. – Чего ты перепугалась?
– Не лжет о чем? – настораживаюсь я.
– Наверно, о тех, кто был или не был на острове.
Полицейская машина наконец отъезжает, и я отхожу от окна.
– Мне это не нравится, – признаюсь я. – Бон, мне кажется… у меня такое чувство, что мы еще жили на Эвергрине, когда это произошло.
– Они просто задают вопросы, – шумно вздыхает сестра. – Скорее всего, обходят всех, кто когда-либо бывал на острове. Почему ты паникуешь?
– Их интересовали браслеты дружбы, которые я делала. На фотографии браслет на тебе. Полицейские попросили меня составить список всех, у кого он был.
Если подумать, я не припомню, чтобы Бонни когда-нибудь носила его, однако сейчас, снова вглядываясь в фотографию, я убеждаюсь, что браслет действительно у нее на запястье.
– Ты меня слушаешь? – спрашиваю я, озадаченная молчанием в трубке.
– Зачем им список?
– Не знаю, но, получается…
Что? Что мы знаем, кто убитая? Или, может, кто ее убил?
– Это ничего не значит. Они сейчас перерабатывают массу информации, – делает вывод сестра, однако в ее голосе нет уверенности.
– Мне не нравится оставаться в неведении. У меня чувство… – я замолкаю, подбирая слова, – …что я должна быть вовлечена в это.
– Не сходи с ума, – просит Бонни. – Почему мы уже неделю только и говорим, что об этом чертовом острове? Хватит с меня Эвергрина, даже думать о нем не желаю!
Ее реакция меня не удивляет, но в отличие от Бонни меня эта новость сбила с толку. Я не могу избавиться от мыслей, которые всегда гнала от себя, и все «коробочки» с секретами, которые я тщательно прятала, одновременно открылись, выпустив содержимое. Существует много вопросов, на которые я хочу получить ответы, но раньше мне недоставало смелости.
– Бон, – начинаю я осторожно, – я вспоминаю наш отъезд оттуда и последние дни на острове…
Я замолкаю, не зная, как закончить фразу.
– Ну?
– Может, ты помнишь что-нибудь такое, чего не помню я?
– Конечно, нет! Что я могу помнить?
«Я думаю, куда больше моего, Бонни». Она была на шесть лет старше меня и, без сомнения, осведомленнее.
– Мы ведь ни разу не поговорили откровенно.
– Потому что тут не о чем говорить, – припечатывает Бонни. – И не вздумай снова приставать, почему мы уехали! Родители сказали, что нам нужны деньги, которые папа заработает на новой работе. Лодка-то наша почти ничего не приносила. Чем тебя эта версия не устраивает?
Сомнительно, что она устраивает тебя, думаю я, пока Бонни излагает факты, будто заученные наизусть. Сестра что-то скрывает от меня. Ну, значит, и я не должна говорить ей обо всем.
Попрощавшись, я беру фотографию, которая привлекла внимание констебля Уолтона. На ней мы стоим все впятером в последнее лето на острове. Я вглядываюсь в улыбающиеся лица мамы и папы – он обнимает ее за плечи, а она крепко держится за его руку.
Что же с нами случилось?
Мне безумно хочется поговорить об этом с Бонни, но какая-то другая часть меня протестует. Потому что тогда мне пришлось бы признать: я скрыла то, что произошло перед нашим поспешным отъездом с острова. Скрыла, потому что верила, что если солгу, это будет держать нас всех вместе.
Эвергрин быстро перестает быть сенсацией, однако мое любопытство нарастает: я методично прочесываю Интернет в поиске фотографий, имен – чего угодно, связанного с островом. Чем больше я узнаю, тем больше мне необходимо выяснить. Это сродни наркотической зависимости. Как мне удавалось держаться в стороне столько лет – не понимаю.
Спустя пару недель после начала моих собственных визитов к психотерапевту она спросила меня:
– Часто ли вы вспоминаете ваш старый остров?
Одной лишь интонацией ей удалось превратить мой родной, любимый Эвергрин в придуманный, несуществующий край.
– Я бы так не сказала, – ответила я, повторив ее жест – чуть склонив голову набок. Мы обе были одинаково пытливы и горели желанием забраться в голову к собеседнице. Со своей стороны, я хотела понять, к чему клонит консультант и почему она то и дело поднимает тему острова. Значит, что-то на прежних сеансах вызвало у нее профессиональный интерес.
Не выдержав затянувшейся паузы, она продолжала:
– Вы жалеете, что родители увезли вас оттуда. Как вы считаете, вы дали себе возможность осесть где-нибудь еще?
Интересный вопрос. Об этом я не задумывалась.
– Пожалуй, я… не знаю.
– Вам тридцать пять лет, вы меняете профессию, живете в съемной квартире, мечтаете посвятить себя помощи другим и массу времени тратите на свою сестру, которая, кстати, проживает в десяти минутах от вас.
В словах консультанта мне почудился упрек. Горячая волна поднялась по шее к щекам.
– Вы так говорите, будто я неудачница, – вырвалось у меня.
– Отнюдь, – она покачала головой. – Простите, если я неудачно выразилась, – я аплодирую вашему решению освоить новое поприще. Однако у меня впечатление, что вы непомерно много беспокоитесь о Бонни и… – она сделала паузу, и я заметила легкую краску на ее щеках, – …живете прошлым. Видеть детство в розовом цвете – явление распространенное, но, наверно, не совсем адекватное для человека вашего возраста. Планировать будущее – это…
– Мне казалось, я как раз думаю о будущем, – перебила я, заморгав, чтобы прогнать предательские слезы, – раз я занялась переквалификацией. Что касается Бонни, то не волноваться о ней я не могу – у меня больше не осталось никого из близких.
– Да-да, – согласилась психотерапевт и явно хотела что-то прибавить, однако я продолжила, не дав ей высказаться:
– И я почти не думаю об острове.
Это, конечно, было ложью, и она это понимала. Я превратилась в подобие Бонни, которая топит правду в алкоголе. Мой детский альбом запрятан между журналами, а в гардеробе у меня обувные коробки, набитые старыми фотографиями, сделанными мамой.
Многие годы я подавляла желание вернуться на Эвергрин и уже надеялась, что у меня получилось, но с вечера пятницы меня не покидает ощущение, что искушение одерживает верх, а теперь, после визита полиции, я попросту не могу оставаться в стороне. Я поеду на остров и выясню, почему кто-то зарыл труп возле нашего сада и какое отношение к жертве имеют мои браслеты из бисера. Я хочу побыть среди людей, которых когда-то горячо любила, потому что разлука для меня уже невыносима. Я должна вернуться и узнать, отчего мы бежали с острова, полностью отдавая себе отчет, что так счастливы уже нигде не будем.
Мое сердце колотится, и я составляю список обладательниц моих браслетов, перечитав его, прежде чем отправить полиции. Взгляд останавливается на первом имени в списке, и я окончательно понимаю, что, сидя дома, не найду ответов.
В понедельник утром я пытаюсь сосредоточиться на новых клиентах: супружеской паре и их четырнадцатилетнем сыне. По словам матери, у подростка проблемы с посещением школы.
Перечисляя свои тревоги, она говорит быстро, словно ставя галочки в списке покупок. Видно, что она нервничает. Всякий раз, описывая очередной случай, клиентка подчеркивает, что не одобряет поведение сына, однако у меня нет впечатления, что она хочет его унизить. Скорее ей нужно, чтобы я знала – она хорошая мать, которая активно ищет выход из ситуации.
Я ей сочувствую. Кажется, она винит себя за то, что проблема оказалась запущенной – подросток почти не учится в школе, и вот теперь все они оказались на приеме у семейного психолога. Похоже, клиентке так же неловко, как и мне вчера, когда в моей гостиной сидели двое полицейских.
Слушая, я киваю и поглядываю на ее мужа и ребенка. Мальчик теребит скомканную куртку, лежащую на коленях, и явно мечтает оказаться где угодно, только не тут. На его лице красные пятна, жесты выдают внутреннюю истерику, и я чувствую – он вот-вот сорвется. С него уже довольно. Как только мать немного выдыхается и набирает воздуха для нового монолога, я прошу мальчика описать, как он представляет себе удачный день.
Он хмыкает и дергает плечом, но впервые с тех пор, как он здесь, поднимает голову и ловит мой взгляд.
К концу консультации я убеждаюсь, что у родителей подростка несколько смещены приоритеты, однако у меня остается ощущение недосказанности, и я предлагаю уделить мальчику полчаса общения наедине в начале следующего сеанса.
Провожая клиентов, я думаю о Бонни и детском психологе, к которому ее возили на материк. Не в первый раз я жалею, что рядом нет мамы, чтобы спросить, зачем ей это понадобилось. Иногда я ловлю себя на мысли, как бы мне хотелось усадить рядом собственных родителей и дать им возможность выговориться.
Я бы спросила маму, как она могла отпустить Дэнни, а отца – чего он искал, когда сошелся с Оливией, и нашел ли это в итоге; сознавал ли он, что Оливия – полная мамина противоположность, и стало ли это причиной его выбора.
Теперь папа живет в доме без излишеств, столь же строгом, как и его новые отношения, в которых нет места бурным сценам, сердитым словам и повышенному тону. А также смеху, привычке держаться за руки и тайным поцелуям, когда родители думали, что я не смотрю. С мамой у него так и было.
Когда папа переехал к Оливии, я втайне думала, что он получил по заслугам, но после ухода Дэнни впервые засомневалась – может, в случившемся есть и мамина вина? Бонни, безусловно, считала именно так.
Подойдя к столу администратора, я с наигранной небрежностью сообщаю, что, пожалуй, съезжу на остров и взгляну на место преступления. Таня привычно сдвигает очки на переносицу и медлит с ответом. Я сознаю, что жду от нее одобрения моей идеи.
– Это называется синдром упущенных возможностей, – наконец изрекает она. – Когда у человека навязчивая боязнь упустить что-то любопытное.
– Вы говорите обо мне как о вуайеристе, – обижаюсь я. – Лучше скажите прямо, если вам кажется, что моя идея ужасная.
– Так и есть – идея ужасная. Меня к раскопанной могиле и силой не затащишь, но, с другой стороны, я и не думала никогда вернуться в наш городишко… – она вздрагивает. – А что думает Бонни?
Я качаю головой.
Моя сестра только удержит меня.
– Вы ей не сказали?
– Нет. И вообще, это всего лишь мысли, – говорю я, взмахивая рукой. В этот момент в коридоре появляются клиенты с прошлой недели, и я приглашаю их пройти в свой кабинет.
– Знаете что, – заявляет Таня, когда они не слышат нас, – если вам захотелось поиграть в детектива, будьте осторожны. Полиция вас за излишнее любопытство не поблагодарит.
– Роль детектива меня вовсе не привлекает, просто я давно не видела старых подруг.
Я найду Джилл и спрошу, почему она ни разу мне не написала. Я никому не говорила, как терзалась поисками объяснений этой совершенно невероятной ситуации. Мне отчаянно хотелось, чтобы наша дружба не прервалась. Боль оттого, что меня забыли и так скоро забросили, была необыкновенно острой, но я терпела, потому что наша семья старательно залатывала любую брешь, пытаясь создать подобие нормальной жизни на новом месте.
И это только одна из многих «коробок», у которых начали слетать крышки. Теперь в ушах звучат голоса, которых я не слышала много лет, и я не могу заставить их замолчать.
– А с отцом вы не хотите посоветоваться? – вдруг спрашивает Таня, отвлекая меня от мыслей.
– Я ему еще не звонила, – отвечаю я, отходя от ее стола и направляясь к кабинету. Дело в том, что я не хочу продолжать разговор об отце. Хоть папа единственный, кто может объяснить причины нашего отъезда с Эвергрина, я не уверена, что могу ему доверять.
Не успеваю я поинтересоваться у супружеской пары их самочувствием, как клиентка выпаливает:
– Вряд ли я когда-нибудь смогу простить его! Все, что я вижу каждую ночь, – это он с ней!
Ее голос дрожит, и она отворачивается от мужа, а тот привычно рассматривает свои руки, которые то сцепляет, то расцепляет.
– Зря он мне сознался, – продолжает клиентка. – По-моему, он просто захотел облегчить свою совесть!
– Неправда, – бормочет муж, и я прошу его объяснить, что он имеет в виду. Мне очень хочется, чтобы он высказался.
– Не понял вопроса, – снова бурчит он.
– Она спрашивает, зачем ты мне сказал! – не выдерживает жена.
Он косится на нее:
– Потому что ты пристала ко мне, как с ножом к горлу. Ты умоляла сказать тебе правду, вот я и поверил, что ты действительно этого хочешь.
– Хочу? – Жена начинает плакать. – Я хотела знать, что ты мне не изменял!
Муж бледнеет и вновь опускает голову, уставившись на свои руки. Он сейчас мало что может сказать, чтобы спасти положение, но вместе с тем я должна добиться, чтобы он не молчал. Жена между тем продолжает говорить, возвращаясь к одному и тому же – что она предпочла бы ничего не знать.
– Сейчас вы поступили бы иначе? – спрашиваю я.
– Что? – не понимает она.
– Ну, если повернуть время вспять и оказаться за минуту до того, как вы упросили мужа сказать правду, вы поддались бы искушению услышать то, что, как вам казалось, вы хотите знать?
По округлившимся глазам клиентки я понимаю, что вопрос прозвучал довольно странно, но мне действительно любопытно. Я даже подаюсь вперед, хотя здравый смысл подсказывает, что не годится использовать клиентов в личных целях.
– Я не… – Клиентка мотает головой. Похоже, она окончательно запуталась, и я кладу ладонь на стол и заверяю, что не хотела ловить ее на слове.
– Здесь нет правильного или неверного ответа, – добавляю я. После допущенной оплошности мне приходится отступить, чтобы клиентка успокоилась.
Разговор продолжается, но после окончания сеанса, когда муж выходит из кабинета, женщина задерживается и признается мне:
– Я, наверно, все равно бы спросила.
Вид у нее очень печальный, и я дотрагиваюсь до ее руки:
– Каждая из нас поступила бы так же. Человек всегда хочет правды.
Разве лучше изводить себя, предполагая худшее? Я много раз прокручивала в голове различные сценарии, уходя от вопросов, грозивших «прожечь» мне череп изнутри. А теперь у меня ощущение, что они и впрямь могут прожечь. Во время собственных консультаций у психотерапевта я убедилась: мы лучше подготовлены, когда знаем, с чем имеем дело.
Я выхожу вместе с супругами и, когда они скрываются в конце улицы, поднимаю лицо к серому небу. Пальцы машинально трогают запястье другой руки, где когда-то был мой браслетик дружбы.
В то лето у всех появились тайны – правда, не пойму, когда все зашло так далеко. Я пытаюсь анализировать ситуацию, но все только запутывается, превращаясь в тугой клубок. Однако меня не оставляет уверенность, что если я найду, за что потянуть, остальное распустится без труда.
Найденные останки, наш поспешный отъезд, Джилл – что, если это звенья одной цепи? Мысль как ножом пронзает мою душу, и пасмурное небо точно надвигается на меня. Я не в силах побороть тревожное предчувствие, что могу оказаться права. Я должна узнать правду, а отсюда этого не сделаешь.
Я возвращаюсь в офис, дожидаюсь, пока Таня договорит по телефону, и прошу перенести прием оставшихся клиентов на следующую неделю.
– У меня их не так много, и время вполне можно найти.
Таня пристально смотрит на меня поверх очков.
– Я не могу не поехать, – едва слышно выдыхаю я.
В половине двенадцатого утра я стою в очереди на пристани у кромки воды. Вот так же пассажиры когда-то ждали маленького парома моего отца. Теперь яркие двухпалубные лодки выстраиваются вереницей, словно утки, а в киоске продаются билеты на круиз к соседним островам. Неизменным осталось одно: зимой до Эвергрина всего один рейс в день, и паром уходит через пятнадцать минут.
Мои родители расстроились бы, что перевозки прибрала к рукам крупная компания, но я довольна, что незнакома с новыми владельцами. Не представляю, как бы я справилась с собой, увидев другого человека за рулем папиной лодки.
Сжимая билет в левой руке, я тереблю край, пока он не начинает рваться.
Однажды я услышала фразу, что от страха до возбуждения всего пара дюймов. То, что когда-то показалось мне фривольностью, сейчас я нахожу близким к истине. Меня страшит и возбуждает перспектива вновь ступить на Эвергрин, и эти эмоции так переплетены, что я уже не могу отделить одно от другого.
С материка Эвергрин не разглядеть – его заслоняют другие острова, в основном необитаемые, однако, незримый, он здесь, рядом. Большинство пассажиров выйдут на Браунси, специально обустроенном для туристов; почти никто не решится забраться в такую даль, как Эвергрин.
Накануне я связалась по телефону с некой Рэйчел, которая сдает комнаты в своем доме на острове. В объявлении размещение не называлось полупансионом, но из разговора с женщиной я поняла, что можно рассчитывать на ночлег и завтрак. Сомневаюсь, что комнаты были переполнены, – несмотря на сенсацию, в январе на остров заглядывают редко, однако Рэйчел долго не соглашалась оставить меня в своем доме.
– Всего на три ночи, – взмолилась я, сжимая телефонную трубку.
Рейчел шумно вздохнула.
– Не понимаю, что вам тут понадобилось. Вы из полиции?
– Нет, – заверила я. – Наша семья жила на острове очень давно, и теперь я хочу повидать давних подруг.
– Например? – тут же спросила Рэйчел.
– Энни Уэбб, – ответила я. Энни наверняка на острове, если она еще жива. Я затаила дыхание в ожидании ответа.
– Ну, не знаю…
– Пожалуйста! – взмолилась я. – Я вам ничем не помешаю, вы меня и не заметите.
– Точно на три ночи?
– Только на три.
– Так и быть, – засопела Рэйчел. – До завтра, – и она положила трубку.
Интересно, сколько гостей у нее остановилось? Люди приезжают на Эвергрин в поисках приключений, но на острове мало дел, которые нельзя закончить за день.
Возвращаясь после работы, папа часто повторял услышанные фразы вроде: «Какая странная изолированная коммуна!» или «Прячутся они тут, что ли?».
Мне не нравилось, как гости отзывались об острове – будто у нас здесь какие-то тайны.
– Почему они так говорят? – спрашивала я маму, однако она только отшучивалась:
– Завидуют. А кто бы не хотел здесь поселиться?
– А почему они думают, что мы прячемся? – не отставала я. Мне представлялось, как Эвергрин съеживается, прячась за широкими «плечами» Браунси, и никому невдомек, что наш остров существует. Я живо воображала, как островитяне спешат укрыться за деревьями, едва туристы сходят на берег с папиного парома.
Мама втолковывала мне, что речь не об этом.
– Некоторые люди попросту слепы к здешней красоте, – объясняла она. – А мы ее видим.
В конце концов в идее нашего укрытия мне стало видеться нечто таинственное и волшебное. Но сейчас я впервые оказалась по другую сторону: на этот раз я ищу того, кто прячется от меня.
– Мисс, вы с нами?
Я поднимаю взгляд на человека на пароме и смотрю на стальные сходни.
– Нам пора, если вы едете. Или вы ждете кого-то?
– Нет, я…
– Вам помочь?
Я качаю головой и вдыхаю полные легкие морского воздуха, обдирающего горло будто кирпичной крошкой.
– Иду, – отзываюсь я, и мужчина отступает, пропуская меня вперед. Несмотря на холод, я поднимаюсь на верхнюю палубу и сажусь с правой стороны – отсюда лучше виден Эвергрин.
Когда паром отходит от пристани, все внутри у меня сжимается, и я закрываю глаза, чувствуя, что вот-вот взорвусь. Я много лет мечтала об этой минуте, и происходящее кажется нереальным. От накопившихся вопросов болит голова. Интересно, остров выглядит как прежде? Что, если я не встречу никого из знакомых? Чем будет оправдываться Джилл за свое упорное молчание? Каково будет вновь оказаться перед нашим домом? Последнее, как я понимаю, меня пугает больше всего. Глаза распахиваются сами собой, и я хватаюсь за поручень рукой, которая еще сжимает билет.
Как я и предполагаю, на Браунси многие выходят; на верхней палубе, кроме меня, никого не остается. Темные тучи грозят дождем, но я не ухожу, зная, что всего через несколько мгновений вдали появится мой остров. Я хочу увидеть его как можно четче, а не через запотевшее стекло внизу.
Я налегаю на перила. Дыхание перехватывает, и от слез щиплет глаза, когда мы начинаем огибать Браунси. Постепенно, по частям, открывается Эвергрин. Тонкая полоска песка, растущие стеной деревья, словно подпирающие линию горизонта. Временами лес расступается, и можно разглядеть озера. Вот показывается бухта – пустая, без лодок, ожидающая нашего прибытия.
Невольно вскрикнув, я зажимаю рот рукой. Сердце колотится, взгляд блуждает вдоль горизонта, стараясь ничего не упустить. Об этом мгновении я мечтала с той самой ночи, как мы уехали. Снова увидеть мой остров. Вернуться домой.