Венеция. Улица.
Входит ЛАНЧЕЛОТ.
ЛАНЧЕЛОТ. Интересно, даст ли мне моя совесть сбежать от моего хозяина-жида? Черт, он тут как тут, вводит меня во искушение, подзуживает: «Эй, Гоббо, Ланчелот Гоббо, милый Ланчелот»; или так: «Премилый Гоббо»; или сяк: «Милейший Ланчелот Гоббо, бери ноги в руки, рви когти, дай деру». А моя совесть возражает: «Нет, погоди, честный Ланчелот; постой, пречестный Гоббо»; или под стать вышесказанному: «Честнейший Ланчелот Гоббо, не смей бежать, не вздумай смазать себе пятки». Чертяка хорохорится, велит собирать манатки: «Скорей!» – подгоняет нечистый; «Прочь!» – подстегивает лукавый; «Заклинаю небесами, – умоляет окаянный, – напряги свои расчудесные мозги и вали отсюда!». А что совесть? Бросается моей душе на грудь и вполне разумно урезонивает меня: «Дружище Ланчелот, ты ведь честный человек, и отец с матерью у тебя честные люди…». Но, говоря по чести, это правда только насчет моей мамаши, а вот честность папаши с некоторым, я бы сказал, душком, чуточку не такая, какая нужно. «Стой!» – приказывает совесть. «Не стой!» – подталкивает черт. «Нет, стой!» – не унимается совесть. «Хорошо вам советовать, – говорю я, – и тебе, совесть, и тебе, черт». Поступить по совести, значит, по-прежнему служить хозяину-жиду, который сам – Господи прости! – смахивает на черта. А бросить его к чертям, значит, поддаться искушению и тем самым угодить – спаси и сохрани! – в лапы самого черта. Несомненно, жид – это воплощенный черт, и, по совести говоря, у меня не совесть, а черт знает что такое, если по ее указке я должен якшаться с жидом. Враг рода человеческого подает мне дружеский совет. Спасибо, черт. Я передам свои ноги в твои руки: сбегу к чертовой матери!
Входит ГОББО.
ГОББО. Господин юноша, скажите, пожалуйста, как здесь найти господина жида?
ЛАНЧЕЛОТ (в сторону). О небеса! Это же мой единоутробный папаша! Сказать, что он плохо видит, нельзя, поскольку он вообще ничего не видит. Если я его слегка разыграю, он меня и не узнает.
ГОББО. Господин юный джентльмен, скажите, будьте добры, как здесь найти господина жида?
ЛАНЧЕЛОТ. Будет поворот, сверните направо; будет разворот, сверните налево; а будет доворот, не сворачивая ни вправо, ни влево, развернитесь и упретесь в ворота жида.
ГОББО. Боже правый, вижу, мудрено до него добраться будет. Скажите, не живет ли у него один такой Ланчелот, который живет у него, или не живет?
ЛАНЧЕЛОТ. Вы спрашиваете о молодом господине Ланчелоте? (В сторону.) Ну, держись, я сейчас такую воду взбаламучу – из глаз брызнет! – Значит, речь идет о Ланчелоте, молодом господине?
ГОББО. Вовсе не о господине, сэр, а о сыне бедного человека. Отец его, да будет позволено мне это сказать, честный бедняк из бедняков, но благодаря Бога пока еще жив-здоров.
ЛАНЧЕЛОТ. Да не об отце речь, будь он кем угодно, а о молодом господине Ланчелоте.
ГОББО. Раз вы его знаете, то, с вашего позволения, я говорю как раз о Ланчелоте.
ЛАНЧЕЛОТ. Ergo, старик, я прошу тебя, я тебя умоляю: ergo, ты поминаешь господина Ланчелота?
ГОББО. Да, Ланчелота, с позволения вашей милости.
ЛАНЧЕЛОТ. Ergo, господина Ланчелота. Но не поминай этого господина, старик, ибо этот юный джентльмен – согласно жребиям и уделам, а также древним присловьям касательно Парок, трех сестер, и прочих отраслей знания – в самом деле приказал долго жить или, выражаясь простым языком, отправился к праотцам.
ГОББО. Господи помилуй! Сынок был мне настоящей опорой под старость лет, моим подлинным столпом.
ЛАНЧЕЛОТ. Неужто я выгляжу таким же деревянным, как столб, посох или подпора? Неужто ты меня не узнаешь, отец?
ГОББО. Увы мне, я вас не знаю, молодой джентльмен. Вы мне только скажите насчет моего сынка – пошли, Господи, покой его душе! – жив он или помер?
ЛАНЧЕЛОТ. Значит, ты меня не узнаешь, отец?
ГОББО. Увы, сэр, я вас не узнаю, совсем слепой стал.