Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый - читать онлайн

Приемную апостольского нунция в Германии, монсеньора Чезаре Орсениго, украшал яркий плакат «Зимней помощи». Хорошенькая девушка, улыбаясь, паковала посылку. За ее спиной, у камина, возвышалась рождественская елка, увешанная свастиками. Самая большая свастика венчала верхушку дерева: «Каждая семья рейха обязана отправить подарок солдату вермахта».

Девушка складывала в ящик колбасы и банки с домашним джемом. На лацкане жакета блестела булавка, с портретом фюрера. Подобные украшения выдавали щедрым жертвователям. Монах вскинул глаза от пишущей машинки:

– У ее светлости похожая булавка… – запястье посетительницы охватывал золотой браслет, с изящными, фарфоровыми медальонами. Украшение выпустили ограниченным тиражом, на фабрике СС, в Аллахе. На медальонах изобразили символы рейхсгау. Браслет выдавали активисткам NS-Frauenschaft, благотворительницам, пославшим больше всего подарков на Восточный Фронт. Женщины устроили соревнование, опережая друг друга в получении медальонов. Марта собрала полный комплект одной из первых.

Для визита к его высокопреосвященству, Марта надела скромный, хорошо скроенный, твидовый костюм, с юбкой ниже колена, обтягивающей аккуратный, выступающий живот. Короткая шубка, темного соболя, доходила до тонкой, несмотря на беременность, талии. Насадив шляпку на бронзовые волосы, она повернулась к свекру:

– Дядя Теодор, я сама справлюсь. В конце концов, – Марта помолчала, – я католичка, а не вы. Нунций меня принимает по рекомендации архиепископа Кельна… – с монсеньором Фрингсом Марту связал пастор Бонхоффер. Католические и лютеранские священники, противники режима, сотрудничали. Фрингса рукоположили в сан архиепископа летом. Нунций участвовал в церемонии. Съездив в Кельн, Марта встретилась с его высокопреосвященством. За Фрингсом пристально наблюдало гестапо. Архиепископ был известен осуждением политики Гитлера. Они с Мартой разговаривали в единственном месте, где можно было не опасаться слежки, или подслушивания.

Бархатная занавеска кабинки для исповеди заколыхалась.

Его высокопреосвященство вздохнул:

– Фрау фон Рабе, кельнскую епархию я проверил. В монастырях и приютах нет ни следа группы из Мон-Сен-Мартена, или отца Виллема. Впрочем, если святой отец был связан… – архиепископ, со значением, покашлял, – с определенными активностями, то ведомство, охраняющее меня… – Марта услышала в голосе Фрингса горечь, – могло отправить его в лагерь, лишив имени, под номером… – Марта знала от Генриха о директиве «Мрак и Туман».

Старшего деверя, как личного помощника Гиммлера, назначили одним из ответственных за выполнение приказа фюрера:

– Ваше высокопреосвященство, – напомнила Марта, – канцелярия его святейшества обещала написать нунцию, монсеньору Орсениго. Я должна лично с ним встретиться… – на организацию встречи ушло почти два месяца.

Марта рассеянно поигрывала последним медальоном на браслете, с гербом рейхсгау Ватерланд, бывшего Позен:

– Хоть бы Генрих скорее приехал, – тоскливо подумала она, – хоть бы он к родам не опоздал… – муж пока оставался в Польше. Вся семья собиралась на Рождество. В большой гостиной виллы фон Рабе ставили пышную, свежую елку. Слуги вынимали из кладовых ящики с фарфоровыми игрушками, расписанными свастиками и портретами фюрера.

Елку привезли от старшего деверя особым вагоном, с подарками на Рождество. В послании Максимилиан извинялся, что может не успеть к празднику:

– Выполняет особые задания рейха и фюрера… – Марта скривила губы:

– Дядя Теодор, он сейчас не на восточном фронте… – летом старший деверь вернулся в Берлин со средневековым эмалевым ларцом. Дождавшись отъезда Максимилиана, Марта не поленилась отнести драгоценность на Музейный Остров. Объяснив, что беспокоится о сохранности вещи, Марта ловко выведала у эксперта о происхождении ларца. Искусствовед принес большой, изданный до прихода Гитлера к власти альбом:

– Лиможская эмаль… – он листал страницы, – посмотрите, ваша светлость, провенанс вещи… – вернувшись в Шарлоттенбург, Марта, мрачно, сказала свекру:

– Запишите, дядя Теодор. Ларец после войны должен вернуться в художественный музей в Новгороде. Макс навещал Россию… – свекор держал в сейфе, в кабинете, особую тетрадь, куда вносил данные о бывших хозяевах картин и статуй. Граф Теодор аккуратно расспрашивал старшего сына, или консультировался у специалистов:

Марта рассматривала подарки, кардиганы отличной шерсти со скандинавскими узорами, крохотную, трогательную, вязаную шапочку и пинетки:

– Он в Норвегии, дядя Теодор. И елку он оттуда прислал… – летом Марта невзначай попросила Максимилиана показать ей средневековый рисунок. Запомнив узор на раме зеркала, Марта скопировала его в блокнот:

– Здесь только ключ к шифру, – поняла девушка, – технический набросок, так сказать… – научный руководитель Марты, Конрад Цузе, разрешал ей работать на вычислительной машине Z3. Марта выполняла заказы Люфтваффе, рассчитывая параметры управляемых ракет, для Вернера фон Брауна.

Цузе обещал ей досрочный выпуск из университета и должность личного ассистента:

– Очень хорошо, что ваше состояние, – сварливо сказал математик, – не повлияло на умственные способности. Я всегда придерживался мнения, что деторождение пагубно для женщин, ученых. Впрочем, у вас есть слуги, вы наймете нянь… – Марта покачала головой:

– Долг немки, герр Цузе, производить на свет солдат для фюрера. Надеюсь, в следующем году, Адольф получит нового брата. Но я твердо намереваюсь совмещать материнство и работу на благо рейха… – Марта не знала, с кем еще разговаривает научный руководитель. Она должна была быть осторожной. Цузе оставлял ее наедине с машиной. Марта просчитала повторяющиеся элементы, в рисунке:

– Ключ к шифру, без шифра, бесполезен, – поняла она, – а сведения, записанные значками, мы никогда не найдем… – старший деверь не держал дома рабочей документации. Эмма осенью уехала в женскую школу СС, в Оберенхайм. Золовка выпускалась весной, возвращаясь на Принц-Альбрехтштрассе, в канцелярию рейхсфюрера Гиммлера:

– Может быть, ей начнут больше доверять, – подумала Марта, – разрешат присутствовать на совещаниях, а не только варить кофе и печатать заказы для столовой… – Эмма тоже приезжала домой на Рождество.

– Хоть бы Максимилиана партизаны пристрелили, если он в Норвегии, – угрюмо пожелала Марта, – гидростанцию они взорвали, но вторая миссия успехом не увенчалась. Завод стоит на месте… – Марта унаследовала от золовки ключи, открывавшие неприметный абонентский ящик, на почтовом отделении, в Потсдаме. Марта ездила в пригород под предлогом прогулок, на свежем воздухе:

– И сегодня погуляю, в Тиргартене, – она заставила себя убрать пальцы от браслета, – волноваться не о чем. Погода хорошая, теплая. Нет ничего необычного в том, что я пройдусь вдоль Ландвер-канала… – церковь, где муж, шесть лет назад, впервые увидел герра Питера, давно закрыли, однако у пастора Бонхоффера остались ключи. Марта встречалась со священником, чтобы обсудить обряд крещения. Когда Бонхоффер перешел под покровительство абвера, гестаповскую слежку с него сняли.

Соблюдая осторожность, Марта всегда проверялась, покидая виллу. Она сама водила мерседес, предпочитая не пользоваться услугами семейного шофера:

– На всякий случай, дядя Теодор, – заметила она свекру, – ведомство моего преданного поклонника, – Марта дернула щекой, – сажает агентов отдела внутренней безопасности в семьи высокопоставленных офицеров… – Марта хорошо умела уходить от слежки:

– Но за машиной никого не отправляют, – размышляла она, – по крайней мере, я не заметила. А в метро я всегда исчезаю… – она усмехнулась. На метро Марта ездила встречаться с членами группы.

Она получала открытки, с видами Брюсселя, написанные четким, разборчивым почерком, пахнущие сладкими пряностями. Девушка отправляла в Бельгию длинные послания. Марта сообщала о берлинских концертах, оперных спектаклях и выставках.

Генрих присылал обстоятельные письма, с описаниями красот Польши, и средневековых городов. Марта и граф Теодор занимались расшифровкой по вечерам, в кабинете, когда слуги уходили спать. Свекор варил кофе, на спиртовке, щедро добавляя Марте свежего молока и сахара:

– Для малыша, – подмигивал он девушке, – и вообще, сахар полезен для мозга… – Марта смеялась, что ребенок, назло фюреру и Отто, вырастет сладкоежкой.

Монах стучал клавишами пишущей машинки, тикали часы. Марта почувствовала движение малыша:

– Скоро поешь… – она ласково положила руку на живот, – мама зайдет в кондитерскую, на Фридрихштрассе… – Марта часто навещала кафе, где в последний раз видела мать, летом прошлого года. Она садилась за тот же столик. Ей хотелось увидеть серые глаза, услышать ласковый голос:

– Доченька моя… – Марта перелистывала нацистский журнал, борясь со слезами:

– Мамочки больше нет. Она никогда не узнает, что у нее появится внук, или внучка. А мой отец… – Марта вздыхала, – где его искать? Если только после войны… – Марта отчаянно не хотела, чтобы ее беременность наблюдал нацист, но подобного было не избежать:

– Я зубной врач, – развел руками Франц, – то есть, конечно, ты приезжай, при беременности часто развиваются проблемы с зубами. Однако я не могу взять на себя такой риск, Марта. Я не специалист, не акушер-гинеколог… – Марте пришлось обратиться к доктору Клаубергу, приятелю Отто, известному гинекологу. На каждом приеме Клауберг, вдохновенно, рассказывал ей о своей будущей карьере в Аушвице:

– Отто отправляется в экспедицию, с обществом «Аненербе». Когда я проведу ваши роды, я займу его пост, в медицинском блоке…

Марту, всякий раз, передергивало, когда Клауберг касался ее:

– Надеюсь, что Отто не захочет меня осматривать… – она держала на коленях сумочку, – я такого не вынесу… – будто услышав ее, ребенок, недовольно, зашевелился. По расчетам Клауберга, до родов оставалось недели три:

– Дитя лежит правильно, – уверил он Марту, – ребенок довольно крупный, скорее всего, мальчик. Впрочем, граф Теодор высокого роста, и ваши деверя тоже. Мальчик, – повторил Клауберг, – вы хорошо выглядите. С девочками, женщины, наоборот, дурнеют… – Марту давно не тошнило. Зеленые, ясные глаза блестели, она крепко спала и с аппетитом ела.

Отто приезжал из Польши с Генрихом. Весной деверь отплывал из Ростока:

– Скорее всего, на подводной лодке, – решила Марта, – рейхсфюрер не станет рисковать кораблем… – Генрих вез из Польши сведения о концентрационных лагерях. Из Брюсселя сообщили, что дорогой друг находится в Варшаве, в гетто, на нелегальном положении. Передатчик при докторе Горовиц остался, но Генриху с ней было никак не связаться:

– Все равно, – упрямо сказала Марта свекру, – я обязана встретиться с нунцием, надавить на него… – она, со значением, скосила глаза на свой живот, – доктор Горовиц должна знать, что случилось с ее мальчиками. Пусть кружным путем, но до нее дойдет весточка… – граф Теодор, ласково, погладил ее по голове:

– Только не вызывай у нунция подозрений. Он фашист, поклонник Муссолини… – Марта сжала губы в тонкую линию:

– Он получил письмо от его святейшества, и обязан выполнять распоряжения папы… – Марта вооружилась письмами от рейхсфрауерин Гертруды Шольц-Клинк, и главы гестапо Мюллера. Рекомендатели превозносили графиню фон Рабе, как образец арийской жены и будущей матери, католичку и верную дочь фюрера. Мюллер проводил Рождество в Баварии, с семьей. Группенфюрер успел прислать подарки, нюрнбергские пряники со свастиками, для елки, и резные, деревянные игрушки для ребенка. На погремушках, как и на колыбели, из лучшего дуба, тоже красовались свастики. В детской повесили картину с фюрером, окруженным малышами.

Свекор, довольно бодро, сказал:

– Осталось недолго терпеть, милая моя. По слухам, на Волге русские загнали Паулюса в котел. Его отбросят обратно на запад, и вермахт покатится к границе, быстрее ветра. И тогда… – граф Теодор не закончил. Марта предполагала, что группа свекра готовит покушение на Гитлера, но давно велела себе:

– Не надо с ними о таком говорить. С дядей Теодором, с Генрихом, с Эммой. Они немцы, это их страна. Сделай так, чтобы они оказались в безопасности… – Мюллер возвращался из Баварии к церемонии эсэсовских крестин, как кисло называла обряд Марта. Восприемником младенца становился сам фюрер. Ребенка ждали в рейхсканцелярии, на Вильгельмштрассе.

– Адольф… – Марта, незаметно, поморщилась, – но только на год, не больше. На самом деле, будет Теодор, или Анна… – девочку, хотя бы, не требовалось снабжать именем фюрера.

Телефон на столе у монаха зазвенел, секретарь нунция поднял трубку. Марта скользнула глазами по своей книге, изданию исторического эпоса Йозефы Беренс-Тотеноль, «Усадьба Вульфа», с автографом автора. Марта устроила на вилле званый чай и чтение, собрав жен и дочерей нацистских бонз:

– В нескольких километрах вниз по течению реки, где Ленна делает изгиб, уходя на северо-запад, расположена так называемая усадьба Вульфа. Здесь обитает клан Вульфов, по-барски свободно, уединенно. Основатель клана создал ее, когда в округе еще действовала разбойничья банда. Многие члены семьи были сильными, мужественными людьми, в их жилах текла дикая кровь… – Марта зевнула, не разжимая губ.

Фрау Йозефа пользовалась покровительством Геббельса, производя бесконечные саги о благородных, чистокровных арийцах, храбрых и плодовитых:

– Это хотя бы можно читать… – Марта скрыла вздох, – в отличие от поэзии, прославляющей фюрера… – секретарь покашлял:

– Прошу, ваша светлость. Его высокопреосвященство ждет… – захлопнув книгу, Марта сунула том в сумочку, достав четки:

– Барбье подарок прислал… – вспомнила она, – еще один приятель Макса… – четки освятили в Лурде. Перекрестившись на маленькую статую Богоматери, с младенцем Иисусом, Марта прошла в открытую секретарем дверь кабинета нунция.

Марта припарковала мерседес на Потсдамер-плац, у афиши очередного пропагандистского фильма, «Атака на Баку». В ожидании захвата каспийских нефтяных промыслов считалось патриотичным отказываться от личных машин, передавая лимит на бензин вермахту. Марта, осенью, заговорила об этом с графом Теодором. Свекор усмехнулся:

– Незаметно, чтобы офицеры, на Принц-Альбрехтштрассе, или партийные бонзы, пересели на метро, дорогая моя. Мы живем скромно, даже самолета у нас теперь нет. Всего одна машина на семью. В твоем положении лучше не толкаться на станции Цоо… – Марта, тем не менее, часто ходила из Шарлоттенбурга до метро пешком. Осень стояла теплая, она подкидывала носком туфли каштаны, на сером асфальте мостовой:

– Герр Кроу выжил, очень хорошо. И доктор Кроу, наверняка, в безопасности… – из Брюсселя приходили только очень обрывочные сведения. Радисты избегали долго сидеть в эфире, технические службы в гестапо работали отлично. У них не было почти никаких новостей из Лондона, кроме того, что касалось дела. Брюссельский контакт сообщил, что Питер Кроу, после убийства Гейдриха, благополучно, добрался до Лондона.

Выключив зажигание, Марта посмотрела на белозубую, широкую улыбку Вилли Фрича. В «Атаке на Баку» он играл благородного офицера германской службы безопасности, Ганса Ромберга. Немец вступал в смертельную схватку с английским шпионом, Перси Форбсом. Если судить по фильму, Британия, со времен гражданской войны, собиралась захватить бакинские нефтяные поля.

Марта забрала с пассажирского сиденья картонную коробку, из кондитерской на Фридрихштрассе. Она взяла для пастора берлинские булочки, с ванильным кремом. Начало декабря выдалось мягким. Моросил легкий дождик. На Потсдамер-плац было немноголюдно, до обеда в учреждениях оставалось еще часа два. Марта шла под развернутыми, колыхающимися нацистскими знаменами, вспоминая сухой голос нунция:

– Фрау фон Рабе, я понимаю, что у вас есть семейные связи, в Ватикане… – Марта вздернула подбородок:

– Дружеские связи, ваше высокопреосвященство. Мой свекор в хороших отношениях с послом рейха при Святом Престоле… – нунций, внимательно, посмотрел на нее из-под круглых очков, в железной оправе. Им принесли хороший кофе, не эрзац, и монастырское печенье, тонкое, посыпанное сахаром. Нунций курил американские сигареты. Марта велела себе собраться:

– Его превосходительство посол сообщил моему свекру о письме, отправленном вам, из канцелярии его святейшества. Оно касается судьбы отца Виллема де ла Марка, арестованного в Мон-Сен-Мартене, и группы воспитанников католического приюта… – завтракая со свекром, Марта заметила:

– Хорошо, что Генрих прислал сведения по программе ариизации славянских детей в Польше, – она раздула ноздри, – теперь у меня есть оправдание визиту… – интерес жены оберштурмбанфюрера фон Рабе к участи человека, связанного с бандитами, как их называли в немецких газетах, мог показаться странным. У Марты наготове имелось объяснение.

– Ваше высокопреосвященство… – она прижала узкую ладонь, с простым, серебряным кольцом, к твиду жакета, – Иисус и Дева Мария благословили мое чрево новым солдатом для фюрера… – Марта указала глазами на живот, – однако я знаю много католиков, истинных сыновей и дочерей фюрера, которых Господь не оделил подобным счастьем. Ваше высокопреосвященство, – зеленые глаза заблестели, – если фюрер, в своей мудрости, распорядился отбирать для ариизации славянских детей, из Польши и Чехии, то почему мы не можем распределить в семьи детей бельгийских? Они сироты, католики, в них нет дурной крови славян… – с посетительницей было не поспорить.

Несмотря на хрупкие запястья, изящные щиколотки, и веснушки у носа, графиня фон Рабе напоминала нунцию тяжелый танк.

Вытащив рекомендательные письма, с весомыми подписями, она долго распространялась о горе женщин, не могущих произвести на свет ребенка:

– Дети вырастут в любви к фюреру, и рейху, – заверила Марта нунция, – они станут гордостью Германии… – монсеньор откашлялся:

– Фрау фон Рабе, надеюсь, вы понимаете, что если святой отец Виллем подозревается в сомнительных знакомствах, то я не могу, и не буду спорить со службой безопасности рейха. Отец де ла Марк не ребенок, ему тридцать лет… – письмо из ватиканской канцелярии лежало в папке у Орсениго. Речь шла о внуке канонизированных бельгийских святых, и о десятке детей, из католического приюта. Справившись во внутренних документах Ватикана, нунций узнал, что святому отцу в этом году исполнилось тридцать:

– Он сан поздно принял. Сначала был инженером, потом в Конго работал, в приютах, с отцом Янсеннсом… – Орсениго пока не стал связываться с Принц-Альбрехтштрассе. Отца Виллема обвиняли в укрывании партизанского связного, радиста, пойманного с передатчиком.

Марта сказала свекру:

– Главное, найти святого отца и детей. Группу могли разделить, послать малышей в приюты, а отца Виллема в Дахау, в бараки для священников. Но если он в лагере, то мы о нем позаботимся. Будем отправлять передачи, в Дахау подобное разрешают. Детей разберут по семьям, после войны они вернутся к родителям… – голубые, в мелких морщинах, глаза свекра, грустно посмотрели на Марту:

– Может быть, их родители мертвы, милая моя. Не забывай о депортациях…

Марта помнила:

– Тем более, надо разыскать малышей, – твердо сказала девушка, – мы с Генрихом взяли бы мальчиков… – она махнула на восток, – но такое опасно. Нет сомнений, что Макс навещал приют. Он мог запомнить близнецов… – Марта выучила наизусть имена и возраст детей. Сведения пришли отдельным письмом из Ватикана, лично ей в руки:

– Жозеф и Себастьян Мерсье, – повторяла она, – шести лет от роду… – выслушав нунция, Марта вежливо согласилась:

– Разумеется. Если отец де ла Марк был вовлечен в сеть людей, измышляющих нанести вред рейху, он заслужил наказание. Но дети… – Марта промокнула глаза шелковым платком с монограммой, – дети, невинные создания. Мое сердце будущей матери преисполнено жалости… – Марта выбила из нунция обещание начать розыски группы.

Она шла вдоль берега Ландвер-канала:

– Все будет хорошо. Родится дитя, Красная Армия отбросит вермахт от Волги. Скоро англичане и американцы высадятся в Европе, дети вернутся домой. Мы с Генрихом возьмем маленького, Аттилу, и поедем в Геттинген. Эмма выйдет замуж, дядя Теодор будет возиться с нашими ребятишками. Макса и Отто повесят, вместе с остальной бандой… – Марта наступила носком туфли на зеленую, сочную траву:

– Почему союзники не бомбят Польшу, и Пенемюнде? Летом был налет на Кельн, другие города рейха тоже пострадали. Почему они не атакуют лагеря, или полигон фон Брауна? Мы передали все нужные сведения… – Марта понимала, почему:

– Всем нужны баллистические ракеты, и никому не нужны евреи… – горько подумала она:

– Глобочник может хоть всех евреев Польши уничтожить, никто и палец о палец не ударит. После войны союзники передерутся за фон Брауна и Гейзенберга, за машину Цузе и так называемые медицинские исследования, из лагерей… – Марта положила руку на крестик:

– Надо делать свое дело, приближать победу. Потом станет понятно, что случится. Одно ясно, с мамой мы больше никогда не встретимся… – она издалека заметила знакомую, лысую голову на уединенной скамейке, у канала. Присев рядом, Марта поставила между ними коробку с пирожными:

– Берите, святой отец. Свежие булочки, только из кондитерской… – за ними возвышался шпиль закрытой церкви. Легкий ветер гнал по Ландвер-каналу золотые листья. Небо было серым, низким. Марта решила:

– Летом покатаю Генриха на самолете. Пока не удалось, с его командировками. И малыша надо к воздуху приучать… – Бонхоффер смотрел на упрямый очерк подбородка. Темные, длинные ресницы девушки слегка дрожали:

– Все равно, – подумал пастор, – рождаются дети, даже в самые темные дни, даже в долине смертной тени… – у Марты в сумочке нашелся чистый носовой платок. Он вытер пальцы:

– Очень вкусные пирожные. Все просто… – пастор, отчего-то, вздохнул, – купель из церкви не вынесли. Приедете с графом Теодором на машине, после темноты… – свекор был крестным отцом ребенка, – и окрестим малыша, тоже Теодором, или Анной… – зеленые глаза взглянули на него. Марта улыбнулась:

– Теодором-Генрихом. Мой муж еще не знает, – она помолчала, – но мне кажется, что так лучше, святой отец. Я вам позвоню, из автомата, на аппарат в кафе… – Марта никогда не вела с виллы подозрительных разговоров. На квартире Бонхоффера, в Веддинге, телефона не было. Пастор договорился с хозяином кафе, на первом этаже дома, тоже христианином, сторонником запрещенной церкви. Марта пожала руку священнику: «Счастливого Рождества!».

Бонхоффер перекрестил узкую спину, в темной шубке. Она несла шляпку в руке, помахивая сумочкой. Волосы, покрытые каплями дождя, немного блестели. Она ступала легко, будто плывя над травой:

– Марта, услышав, что идет Иисус, пошла ему навстречу… – Бонхоффер поднялся. За церковью не наблюдали, ключи лежали у него в кармане. Он хотел помолиться о будущем ребенке:

– И о ней, и о Генрихе. Обо всей Германии. Господи, дай нам исцеление, избавь нас от морока этих лет… – тяжелая дверь церкви захлопнулась. Ветер взметнул над травой бронзовый, палый лист.

В общем вагоне поезда из Оберенхайма, подходившего к вокзалу Цоо, было тепло. Девушки расстегнули форменные, серо-зеленые шинели, сбросив их на деревянные сиденья. Многие учащиеся школы СС никогда не навещали столицу рейха. Они приникли к окнам, расспрашивая уроженок Берлина о зданиях, проносящихся мимо.

Экскурсию устроили, как рождественский подарок. Девушки, на каникулах, разъезжались к родным. Те, у кого не было семьи, оставались в Берлине. Группу селили в одном из домов общества «Лебенсборн», на окраине города.

В начале осени, курсантки успели навестить подобный дом в Эльзасе, где располагалась школа. Их познакомили с девушками, ожидающими детей, провели по аккуратным, чистым помещениям для младенцев. Главная медицинская сестра прочла лекцию, об уходе за младенцами. В Оберенхайме, кроме занятий по нацистской идеологии, физической подготовки, и технических дисциплин, преподавали кулинарию и домоводство.

Начальница школы, SS-Fuhrerin, ее светлость принцесса Ингеборга фон Шаумбург-Липпе, наставительно поднимала палец:

– Вы должны брать пример с образцовых арийских жен и матерей. Ваша работа на благо рейха только начинается, дорогие девушки. Замужество и рождение детей, есть истинное призвание любой женщины, верной дочери партии и фюрера… – ее светлость Ингеборга носила на лацкане форменного жакета золотой значок НСДАП. Она была родственницей обергруппенфюрера, принца цу Вальдека унд Пирмонта, руководителя СС в Касселе. Дети ее светлости Ингеборги выросли, начальнице школы было за сорок. Она ласково встретила Эмму фон Рабе:

– Очень хорошо, что ты, дорогая моя девочка, последовала примеру братьев. Твоя покойная матушка была бы рада, узнай она, что ты отдаешь свои силы работе на рейх и фюрера… – графиня Фредерика была связана с домом Шаумбург-Липпе, родственными узами.

Несмотря на хорошее отношение к ней начальницы, и аристократическое происхождение, Эмма старалась не выделяться среди товарок. Впрочем, в первом наборе в школу, почти все учащиеся происходили из семей офицеров СС. Многие знали друг друга, по конференциям Лиги Немецких Девушек, партийным съездам, где они маршировали со знаменами, и летним лагерям. В Оберенхайме школа размещалась в здании католического монастыря, закрытого после аннексии Эльзаса и Лотарингии. Девушки жили по несколько человек, занимая бывшие кельи. Партайгеноссе Ингеборга поддерживала строгую дисциплину. Девушек будили в шесть утра, на зарядку, уборку помещений, и утренний развод, во дворе монастыря. Дежурные по школе поднимали флаг СС. Ученицы пели «Хорста Весселя», отдавая нацистский салют, и строем шли в столовую.

На медицинской комиссии, при поступлении, врачи придирчиво измеряли рост кандидаток. Эмма окидывала взглядом столовую:

– Все высокие, светловолосые, голубоглазые, как на картине Циглера, – она горько усмехалась. Кандидаток обязывали предоставить рекомендации от офицеров СС, руководителей отделения Лиги Немецких Девушек, или нацисткой женской организации. Документы, как и у мужчин, проверяли до шестого, и седьмого колена. Девушки сдавали письменный экзамен, с диктантом, и сочинением, на темы нацистской идеологии. На устном испытании они отвечали на вопросы о «Майн Кампф», истории рейха и НСДАП.

Кроме того, все прошли спортивные испытания, бегая стометровку, отжимаясь и подтягиваясь.

Несмотря на возраст, и двоих детей, ее светлость Ингеборга щеголяла отменной фигурой. Начальница обгоняла на стометровке девушек, младше ее на два десятка лет:

– Наше здоровье принадлежит фюреру и рейху… – заявляла она, – умеренность в еде и отсутствие вредных привычек, вот ключ к долголетию… – курение и спиртное в Оберенхайме запрещали. Шкафчики девушек, и кельи обыскивали. Партайгеноссе Ингеборга поощряла доносы учащихся друг на друга. Им давали увольнительные, в город, но не позволяли выходить с территории школы в одиночестве:

– Никакого толка от увольнительных, – кисло подумала Эмма, – не спрятаться от любопытных глаз… – она рассказывала девушкам о западных пригородах Берлина, которые миновал поезд:

– Ничего, – бодро сказала себе Эмма, – осталось немного потерпеть. Два дня экскурсии, и нас распустят по домам. На вилле можно покурить, выпить вина, с папой и Генрихом… – она нежно улыбнулась:

– Марта не курит сейчас. Скоро дитя родится, я стану тетей… – в школе, кроме начальницы, ни у кого детей не было. Ученицы все оказались младше двадцати пяти лет. Замужней, вернее, вдовой, среди них была только фрейлейн Антония. Испанка поджимала губы:

– Подобное и браком назвать нельзя. Я жила, как в тюрьме, с коммунистическим варваром… – фрейлейн Антония поступила в школу по рекомендации абвера, военной разведки. Девушки предполагали, что после окончания курса, испанка возглавит обучение в одной из школ, готовящих агентов для работы на восточном фронте. Фрейлейн Антония отлично знала русский язык, бойко печатала на машинке, и стенографировала. Она быстро научилась работать на рации. Испанка, несколько раз, выступала перед девушками, рассказывая соученицам, об ужасах жизни в большевистской России. Абвер хотел, чтобы фрейлейн Антония вела работу среди русских военнопленных, женщин, содержащихся в концлагере Равенсбрюк:

– Скоро появится русская добровольческая армия, – уверенно сказала испанка, – в ней понадобится женское подразделение. Мы будем обучать медсестер, радистов, телефонисток… – их еще не возили на экскурсии в концентрационные лагеря. Многие девушки намеревались поступить в тамошнюю охрану, и получить на погоны мертвую голову.

Глядя в прозрачные, светло-голубые глаза фрейлейн Антонии, Эмма, почему-то, всегда ежилась. Испанка оказалась аккуратна и немногословна. Она отлично стреляла, и преуспевала на спортивной площадке. Эмма руководила школьным хором. Фрейлейн Антония солировала в песнях:

– У нее сопрано, как у Марты… – размышляла Эмма, – но у Марты голос более нежный. Антония вся, как гренадер, и поет резко. Хотя фигура у нее отличная… – растолстеть в школе было невозможно. Девушками разрешали сладкое раз в неделю, по воскресеньям, когда на десерт подавали простое печенье, приготовленное руками студенток. Фрау Ингеборга позволяла девушкам съесть только две штуки. Начальница ссылалась на статьи в женских журналах, где сахар называли губительным для здоровья.

Ученицам выдавали маленькую стипендию. В увольнительных девушки покупали конфеты, сладости присылали в передачах, из дома. Фрау Ингеборга безжалостно конфисковала все запрещенные вещи:

– Помните о солдатах на восточном фронте. Вы обойдетесь без шоколада. Подарки отправятся в окопы, на Волге… – каждую неделю, в большом зале училища, они паковали посылки для «Зимней помощи». На уроках домоводства девушки вышивали свастиками кисеты для табака, вязали шарфы и жилеты, для вермахта.

Граф Теодор присылал дочери деньги. Эмма купила в Оберенхайме пряжу. После занятий и вечерней поверки, она вязала подарки для племянника или племянницы. На шапочке, пинетках и кофточке не было свастик. Эмма вывязывала елки и оленей. Девушка, ласково, думала:

– Я тоже выйду замуж, обязательно. После победы, когда всю банду повесят. После победы Германия изменится. Я встречу человека, которого полюблю… – пока Эмме требовалось быть осторожной, и не вызывать подозрения соучениц, или фрау начальницы. Эмма рассчитывала после окончания курса вернуться на Принц-Альбрехтштрассе:

– Макс меня рекомендует, – она, незаметно, кривила губы, – меня допустят на закрытые совещания. Может быть, даже удастся устроиться в рейхсканцелярию, к ненормальному. С точки зрения будущего покушения, так даже лучше… – Эмма поддерживала Генриха. Ей тоже казалось, что стоит заговорщикам обезглавить рейх, и все вернется на круги своя:

– Просто морок, – она смотрела на соучениц, – они все помнят жизнь до Гитлера. Они были подростками, когда горел Рейхстаг. Они помнят, какую музыку передавали по радио. Они учились в одном классе с евреями, дружили с ними, играли вместе… – на идеологических занятиях им рассказывали об опасности связей с неполноценными расами:

– Какие евреи, – вздыхала Эмма, – в Германии их не осталось, как коммунистов. Люди либо уехали сами, либо их депортировали, либо они прячутся… – Марта говорила, что в Берлине есть агенты СССР:

– Однако я не знаю их имен, – замечала девушка:

– Конечно, было бы хорошо, если бы подполья объединились, но искать агентов СССР, большой риск… – граф Теодор покачал головой:

– Учитывая твои, как бы сказать, обстоятельства, риск еще больший. Не стоит, – подытожил граф.

Идеологические уроки и занятия по домоводству проводились после обеда. Утром девушки изучали технические дисциплины, и шли на спортивную площадку. Отбой в школе устраивали в девять вечера. После ужина девушкам давали два часа свободного времени. Они готовили домашние задания, слушали радио, или писали родным. По воскресеньям католичек отпускали к мессе, в Оберенхайм.

Аккуратно уложенные, белокурые волосы фрейлейн Антонии, сверкали золотом, под черной пилоткой:

– Она католичка, набожная. Хотя она из Испании. Исповедуется, причащается…

Эмма задумалась:

– Может быть, она тоже играет. Абвер ее, наизнанку вывернул, как говорится, но, может быть, она не просто так в плен сдалась… – Антония выдала СС местоположение партизанского отряда, где ее держали, как говорила девушка, в коммунистическом рабстве.

Эмма смотрела на знакомые дома Шарлоттенбурга:

– Я бы увидела, что-то, в ее глазах, как у Марты. Хотя она может быть полезна, папе и Генриху. Папа связан с абвером, тамошние офицеры поддерживают заговор. Антония может знать о настроениях людей в русском отделе… – Эмма наклонилась к соседке:

– Если хочешь, приходи к нам на рождественский обед. Познакомишься с моими братьями… – фрау Ингеборга всегда ставила Эмму в пример девушкам:

– Все три брата фрейлейн фон Рабе служат рейху и фюреру. Именно такой должна быть арийская семья… – Эмма добавила:

– Максимилиан может быть занят, но из Польши приезжают Генрих и Отто… – Тони скромно натянула на колени длинную, форменную юбку.

В школу СС ее направил абвер. После окончания курса Тони намеревалась добиться распределения в Аушвиц:

– Я найду Виллема и вытащу его из лагеря, – обещала себе девушка, – чего бы мне это ни стоило. Мы любим друг друга, у нас ребенок. Мы должны быть вместе… – она была уверена, что Воронов позаботится о мальчике:

– После войны мы приедем в СССР, заберем Уильяма, – говорила себе Тони, – если потребуется пристрелить Воронова, то я могу лично этим заняться. Человечество ничего не потеряет… – о Максиме она не думала. Тони предполагала, что он давно мертв:

– У тебя есть только Виллем, никого тебе больше не надо… – поняв, что на курсе учится младшая сестра Максимилиана фон Рабе, Тони обрадовалась:

– Очень хорошо. Вотрусь к ней в доверие, она меня пригласит домой, на каникулы. Скажу фон Рабе, что меня сюда НКВД послало, как агента… – она усмехалась:

– Заодно опорочу абвер, в глазах службы безопасности рейха. Не разглядели советскую разведчицу… – в испанском посольстве Тони предлагали вернуться на родину, но девушка отказалась:

– Я считаю своим долгом бороться против большевистской заразы… – абвер устроил ее в школу в Оберенхайме и даже платил дополнительное содержание. Занятия оказались легкими, соученицы восхищенно слушали рассказы Тони о муках, которые она претерпела под гнетом Сталина. Ей даже удавалось иногда покурить:

– В Берлине за нами не так строго будут следить, – поняла Тони, – фрау Ингеборга проводит Рождество с мужем и детьми. Вот и хорошо, покурю, выпью вина… – она ожидала, что рождественский обед на вилле фон Рабе не обойдется без спиртного:

– Хотя бы поем с фарфора и серебра, – вздохнула Тони, – как опостылела алюминиевая посуда. После войны мы с Виллемом восстановим замок, будем устраивать приемы. У нас родятся еще дети… – Тони читала в «Сигнале» репортажи с промыслов в Мон-Сен-Мартене. Рейх поддерживал шахты в полном порядке:

– Союзники не собираются бомбить производства, – поняла Тони, – бельгийское правительство в изгнании не позволит разрушить шахты, или сталелитейный завод… – Тони хотелось, чтобы их с Виллемом дети ни в чем не знали нужды.

– Максимилиана может не быть на обеде… – ей это не нравилось, – но ничего, есть и другие братья. Эмма говорила, что Отто работает в Аушвице, еще лучше… – Тони, одними губами, шепнула:

– Большое спасибо, с удовольствием. В доме «Лебенсборн» есть кухня. Я принесу наших сладостей, испанских… – она вспомнила, миндальное печенье, которое готовила для Питера:

– С лета ничего не случалось, – недовольно подумала Тони, – с Волковым в последний раз было. Для здоровья такое не хорошо. Но есть Макс, или этот Отто. Или ее младший брат, у того жена ребенка ждет. Мужчины в это время голодают, так сказать… – Тони скрыла улыбку.

Внебрачные связи партия запрещала, но Тони не испытывала иллюзий о нравах членов НСДАП:

– Такие же лицемеры, как и коммунисты. В абвере женатые офицеры, отцы семейств открыто предлагали мне прокатиться на выходные, на море, или в Баварию… – поезд шел медленно. Они услышали скрипучий голос начальницы. Эмма подтолкнула Антонию:

– Ты раньше с моим братом познакомишься… – фрау Ингеборга расхаживала вдоль прохода:

– Оберштурмбанфюрер фон Рабе, работающий в медицинском блоке лагеря Аушвиц, прочтет лекцию о женском арийском здоровье, в санатории общества «Лебенсборн», – монотонно говорила начальница, – а сегодня нас ждет посещение женского отделения тюрьмы Моабит, и подарок от службы безопасности рейха, обед в ресторане на берегу Шпрее… – девушки, восторженно, захлопали.

В окнах появились стеклянные своды вокзала Цоо, огромные полотнища черно-красных знамен. Фрау Ингеборга выкрикнула:

– Встретим сердце рейха заверениями, нашей любви к фюреру и партии… – начальница вскинула руку в нацистском салюте. Девушки, оправляя кители с нашивками СС, выстроились у сидений: «Хайль Гитлер! Зиг Хайль!»

Начальница кивнула. Фрейлейн Антония начала, высоким сопрано:

Девушки подхватили песню, держа равнение направо. Они гордо подняли головы, в черных пилотках, с молниями СС.

Состав, дернувшись, остановился, начальница распорядилась:

– Забираем багаж, выстраиваемся по парам. У вокзала нас встречает автобус… – колонна девушек в шинелях, потянулась на платформу.

Братья фон Рабе заняли отдельное купе, в особом, литерном поезде. Состав отправлялся с центрального вокзала Варшавы в Берлин. На перроне слышались оживленные голоса офицеров, в багажные вагоны грузили заманчиво выглядящие ящики, с официальными наклейками хозяйственного управления генерал-губернаторства. Персонал СС возвращался домой, на рождественские каникулы, с подарками для семей.

Отто прилетел в Варшаву из Кракова, не с пустыми руками. Он показал Генриху шкатулку, с кольцами, ожерельями и браслетами, с маленькой, трогательной серебряной ложечкой. Генрих смотрел на эмалевого медвежонка, с гравировкой на обратной стороне:

– Любимому внуку Эдуарду, от бабушки и дедушки. Брюссель, 1938…

Отто забрал ложку:

– Извини. Руки не дошли избавиться от гравировки, но в Берлине я обо всем позабочусь… – брат добавил:

– С началом депортаций евреев из западных стран, склад реквизированных вещей значительно пополнился. У жидов из польских гетто, одни вши за душой… – он брезгливо поморщился. Генрих велел себе ничего не говорить.

Путь от Варшавы до Берлина занимал всего пять часов.

Они отлично пообедали, в компании знакомых офицеров, за накрахмаленными скатертями. Генрих поднял, тост, за процветание идей фюрера, и скорый разгром большевистских орд, на Волге. Звенели хрустальные бокалы, золотилось французское шампанское.

Поезд мягко покачивался, за большими окнами виднелись ухоженные фермы рейхсгау Ватерланд, далекие шпили церквей. Зима в Польше тоже стояла мягкая. Зеленая трава покрывала пашни, в сером небе кружились птицы. Раньше земли принадлежали полякам. Население выселили на восток, заменив его жителями рейха.

На обед подали пармскую ветчину, салями из Венгрии, испанские оливки. Для Отто принесли картофельное пюре, со специями, и запеченную цветную капусту, остальные офицеры ели бигос. Кофе Генрих забрал в купе, сославшись на то, что ему надо поработать:

– Хоть бы он в ресторане остался, – мрачно подумал фон Рабе, – мы меньше дня вместе, а меня уже мутит. И все каникулы надо терпеть… – Отто подхватил тарелку с греческим инжиром:

– У меня тоже бумаги… – белые, крупные зубы улыбнулись, – надо, как следует, подготовиться к защите доктората… – защиту назначили на начало января. Потом брат возвращался в Аушвиц, для передачи медицинского блока в надежные руки доктора Клауберга. Весной он отплывал из Ростока на север.

Отто не распространялся о конечной точке экспедиции, только заметив:

– Кригсмарине нам тоже выдало задания. Тамошние места навещали наши субмарины. Надо проверить состояние погодных станций, собрать информацию о численности оккупантов… – Генрих предполагал, что речь идет о Гренландии, занятой американскими войсками. Военно-воздушный флот США перегонял через базы на острове самолеты, для поддержки кампании в Северной Африке:

– Скоро Роммеля окончательно сбросят в море, – напомнил себе Генрих, – союзники высадятся на Сицилии, русская армия пойдет вперед, и все завершится. Мы очнемся от наваждения, Германия изменится… – по совету отца Генрих ничего не сообщал в Лондон о планах заговорщиков, в кругах аристократии и высшего офицерства.

Когда они с Мартой вернулись из Праги, граф Теодор, наедине с младшим сыном, повел сигарой:

– Не надо, милый. Чехи пользовались поддержкой англичан, в убийстве Гейдриха, но мы должны справиться сами. В конце концов, Германия наша страна, и наша ответственность. Наша вина, – угрюмо добавил отец. Генрих уловил грусть, в голубых глазах:

– Конечно, ему тяжело. Сначала, он искренне считал, что Гитлер, благо для Германии… – граф Теодор думал не о Гитлере, а о письме, для дочери и младшего сына:

– Может быть, сказать им о матери Эммы? Нет, не сейчас. После победы, когда бесноватый и его банда отправятся под суд. Тогда Германия узнает правду, и они тоже… – сейф надежно защищал шифр, известный только самому графу:

– Если туда гранату бросят, – усмехнулся старший фон Рабе, – то дверца откроется. Но кто здесь появится с гранатами… – он обвел глазами дубовые половицы, мраморный, итальянской работы камин, шкуру тигра, под старинной картой предприятий концерна фон Рабе:

– Для блага Германии, – читал он готические буквы семейного девиза, – правильно. Все, что мы делаем, для блага Германии… – стряхнув пепел, он добавил:

– Штауффенберга посылают в Северную Африку. Дождемся его возвращения и отступления вермахта на восточном фронте… – отец повел рукой:

– К тому времени Эмма сможет оказаться в рейхсканцелярии. Я попрошу его… – граф редко называл старших сыновей по имени, – устроить протекцию девочке… – заговорщики хотели получать сведения о планах Гитлера. Машинистка или секретарша годилась, как нельзя лучше. Генрих вздохнул:

– Надо обезопасить Эмму, папа. Она молода, она захочет пойти на жертву, ради Германии… – граф отрезал:

– Никаких жертв, кроме бесноватого и его окружения. Эмма сообщит о совещаниях, и так далее, но я не позволю ей присутствовать на взрыве. Она понадобится тебе здесь… – по плану Генрих отвечал за мобилизацию военных сил в столице.

Он весело сказал Марте:

– Совсем, как у вас, в семнадцатом году. Солдаты перейдут на нашу сторону, мы разделили Берлин на участки. Возьмем в свои руки коммуникации, свяжемся с нашими людьми на местах… – они рассматривали испещренную значками карту Германии:

– Солдаты выполнят приказы офицеров, – уверенно сказал Генрих, – к нам присоединится немецкий народ… – вернувшись в купе, он просмотрел служебные материалы. Генрих, даже не думая, подсчитывал расходы по лагерям уничтожения. Карандаш бегал по полям аккуратных, машинописных бумаг:

– Это цифры, – угрюмо думал Генрих, – но за каждой цифрой человеческая жизнь. Мальчика Эдуарда, из Брюсселя, например. Где он сейчас? Его нет, нет его родителей, нет семьи. Они стали дымом, пеплом… – Генрих отговаривался от посещения лагерей, ссылаясь на занятость. На совещаниях, он, довольно надменно, говорил:

– Не вижу причины тратить бензин на бездумные, развлекательные поездки. Зондеркоманды из славян и евреев выполняют свою работу. За ними надзирают обученные офицеры, и младший командный состав. Присутствие экономистов на подобных… – Генрих пощелкал пальцами, – мероприятиях, совершенно бессмысленно… – Генрих знал, что, окажись он свидетелем акции, он либо застрелится, либо расстреляет первых попавшихся эсэсовцев.

– Питер у меня просил оружие, в Хадамаре. Тогда перед нами был один Пауль, а сейчас речь идет о сотнях тысяч людей. Почему союзники не бомбят Польшу, у них есть координаты лагерей? Никто не верит… – понял Генрих, – никто не видел собственными глазами, что происходит, когда поезда прибывают на станции. Никто не вышел живым из лагеря уничтожения… – в Аушвице людей отправляли в рабочие бараки, и медицинский блок:

– В Аушвице есть шанс остаться в живых… – Генрих затянулся сигаретой, – месье Мартен зимой едет в Польшу. Он встретится с обслугой лагеря, с иностранными рабочими… – бараки трудовых резервов стояли отдельно. Французов присылали в Польшу согласно закону о трудовой повинности, подписанному маршалом Петэном, в начале осени. Им выдавали заработную плату и разрешали, по выходным дням, покидать лагеря.

О визите Мартена Генрих узнал из Брюсселя:

– Марта обещала надавить на нунция… – он залпом выпил половину чашки кофе, – я никак не могу связаться с доктором Горовиц, но пусть она узнает, где ее дети, хотя бы окольным путем… – Генриху не было хода в гетто. Он, иногда, видел в Варшаве, на улицах, или в суете людей, рядом с вокзалом, знакомые, светлые волосы. Генрих вздрагивал:

– Почудилось. В Польше много высоких блондинок. Из гетто никак не выбраться, она не станет рисковать… – брат шуршал бумагами. По словам Отто, диссертацию он посвятил стерилизации рентгеновскими лучами:

– Пять сотен подопытных экземпляров, – гордо сказал брат, – большая выборка. У нас тихая жизнь, что способствует научным исследованиям. Клауберг собирается проводить эксперименты по введению в полость матки кислот… – Генрих покашлял, Отто спохватился:

– Прости. Привык, что рядом коллеги… – он бодро добавил:

– Я с Эммой раньше увижусь, в обществе «Лебенсборн». Я читаю лекцию, для ее школы, о женском арийском здоровье. Потом у меня операции, в тюрьме Моабит… – по распоряжению рейхсфюрера, из Равенсбрюка в Аушвиц переводили женщин, военнопленных с восточного фронта. Группу поместили в Моабит, из-за примыкавшего к тюрьме госпиталя. Отто и тюремные врачи стерилизовали будущих заключенных, перед отправкой в Польшу. Женщины предназначались для лагерного борделя, в Аушвице:

– Правильно я говорил, – довольно подумал Отто, – люди лучше работают, если их поощрять, подобным образом. Он лучше работает… – Отто, незаметно, облизал губы острым кончиком языка:

– В его случае вообще никакой опасности нет. Я его лично оперировал… – оберштурмбанфюрер, в который раз, решил:

– Надо излечиться. Я привезу жену, из Арктики, и обо всем забуду. Еврей пока нужен Менгеле, для программы с близнецами. Пусть живет. Я вернусь из Берлина, и мы от него избавимся… – как всегда, думая о еврее, Отто захотелось отлучиться. Он заперся в поездном туалете, а потом долго и тщательно мыл руки:

– Как его ни дезинфицируй, он все равно еврей… – вздохнул Отто, – но скоро все закончится. У меня появится жена, высокая блондинка, с голубыми глазами, чистая, как вечный лед Арктики… – вернувшись в купе, он застал брата погрузившимся в расчеты.

Вынув из саквояжа аккуратный, кожаный футляр, Отто взялся за пилочку для ногтей. Он смазал руки миндальным кремом, подарком старшего брата:

– Интересно, – задумчиво сказал Отто, – Макс успеет, из Норвегии, к Рождеству? – штандартенфюрер фон Рабе улетел в Осло, на допросы арестованных английских диверсантов:

– У него еще русские агенты, в Моабите, и греческие бандиты. Тех, правда, еще не поймали… – Генрих, нарочито спокойно, отозвался:

– Поймают. Макс должен успеть. Он не пропустит церемонии в рейхсканцелярии. Мальчика приветствует сам фюрер… – в глубине души, не говоря ничего Марте, Генрих надеялся, что родится дочь. Тогда семья устроила бы скромное торжество. Ему было противно думать, что сына коснется Гитлер. Максимилиан обещал привезти племяннику эсэсовский кинжал:

– Маленький клинок, разумеется, но пусть ребенок привыкает к нашим символам. Я с удовольствием ожидаю увидеть Адольфа в форме гитлерюгенда…

– Не будет никакого гитлерюгенда, – разозлился Генрих, – наш сын, Теодор, ничего не узнает… – Отто разминал длинные, белые пальцы, с ухоженными ногтями:

– Словно черви… – Генриха затошнило, – он показывал фото выставки, для офицеров Аушвица. Образцы татуировок, взятые у русских пленных… – брат похвастался, что у него есть целый альбом. Открыв бутылку виши, Отто разлил воду по тяжелым стаканам:

– Клауберг писал, что ребенок должен появиться на свет после Рождества. Хорошо, что ты домой приезжаешь. Интимная жизнь важна для облегчения родового процесса. Кроме того, арийское семя… – Генрих давно научился не вслушиваться в голос брата. С Максом, он, впрочем, говорил внимательно. У штандартенфюрера можно было узнать важную информацию:

– Не менее трех раз в день… – завершил Отто. Генрих поднял бровь:

– Не думаю, что подобная частота полезна. Ты говорил об опасности преждевременных родов… – брат сухо заметил:

– Я о дыхательных упражнениях рассказывал. Ты только о цифрах думаешь… – в окне появился перрон Силезского вокзала, украшенный флагами и большой, рождественской елкой. Отто поднялся:

– Папа нас встречает… – заметив знакомую фигуру отца, Генрих, тоскливо, подумал:

– Скорей бы дитя родилось, скорей бы закончилось безумие. Я так устал. Я просто хочу жить с Мартой, воспитывать детей, преподавать… – взяв шинель, Генрих последовал за братом в коридор вагона. Офицеры махали семьям. Завидев улыбку отца, Генрих облегченно вздохнул:

– Все будет хорошо. Надо потерпеть. Я так скучал, по Марте… – надев фуражку, Генрих направился к выходу.

Моторы военно-транспортного самолета ровно, размеренно гудели. Под крылом простиралось спокойное, Балтийское море, внутренний бассейн рейха, сателлита, Финляндии, и нейтральной Швеции. Путь от Осло до Берлина занимал всего два часа. Вражеских истребителей ждать не стоило, но особый рейс, тем не менее, сопровождал конвой. Подобное требовалось правилами безопасности.

На борту находился личный представитель рейхсфюрера СС Гиммлера, штандартенфюрер фон Рабе. Его светлость граф лично занес в самолет небольшого размера ящик, увесистый даже на вид. На заводе Макса уверили, что тяжелая вода, защищенная особой капсулой, изолированная свинцом, совершенно безопасна. Не желая держать ящик на коленях, Макс поставил его под сиденье. После ранений ему делали рентген. Макс помнил, что лучи могут повлиять на определенные способности:

– Еще чего не хватало, – недовольно подумал он, – я намереваюсь иметь много детей. Марта, наверняка, в следующем году опять родит. У нее в голове одни пеленки и кормление. Впрочем, так и надо… – будущему племяннику, Адольфу, Макс вез крохотный кинжал, с тупым лезвием. Штандартенфюрер заказал игрушку в оружейной мастерской СС, в Осло. Мастер, любовно, отлил рукоять, украсив игрушку черной эмалью, и серебряными накладками, с дубовыми листьями, и рунами СС.

Максимилиан гордился тем, что племянника благословит фюрер:

– Огромная честь… – он щелкнул золотой зажигалкой, – на празднестве ожидается рейхсфюрер, маршал Геринг, Мюллер. Хорошо, что я закончил дела, перед Рождеством… – Максимилиан, с удовольствием, ожидал большого семейного обеда.

Оказавшись в Осло, он, мимолетно подумал, что можно привезти жену из Скандинавии:

– Здесь есть аристократки, женщины хороших кровей… – приглядевшись к местным девушкам, Макс передернулся:

– Нет, нет. Пусть Отто осеменяет подобных кобыл. В Финляндии, говорят, они еще хуже… – Максимилиан ожидал от жены красоты, изящества, умения одеваться, и покорности:

– Генриху повезло. Марта, кроме него, никого не видит. Вот что значит строгое, католическое воспитание… – француженка или бельгийка не подходила. Женщины из Западной Европы не дотягивали до арийского стандарта, считаясь подозрительными.

После смерти мадемуазель Элизы Макс вообще не доверял тамошним девушкам:

– Любая тихоня с четками может оказаться партизанской радисткой… – хмыкнул он, – я уверен, они даже в рясах монахинь разгуливают… – после нового года и церемонии в рейхсканцелярии, Макс возвращался во Францию, в Лион. Барбье пока не сумел найти следов мальчишки и его кузена, месье Корнеля. Макс намеревался лично обыскать весь юг Франции:

– Я из-под земли достану мерзавцев, клянусь… – штандартенфюреру подали бразильский кофе, фарфоровую тарелку со свежим хлебом, белоснежным маслом, икрой, и копченым лососем, – даже если мне потребуется переворошить Лион и весь Центральный Массив… – из Парижа, регулярно, уходили поезда с картинами и статуями, для музея фюрера, но Макс не мог успокоиться. «Джоконду», Диану-охотницу, и бриллианты Лувра спрятали где-то во Франции.

Кроме того, месье Корнель владел, синим алмазом, безукоризненной огранки, размером с кофейное зерно.

Штандартенфюрер считал, что другого подарка будущей жене искать не стоит:

– К черту партийную скромность, – весело подумал Макс, – пусть Генрих щеголяет приверженностью идеалам умеренности. Моя жена достойна самого лучшего… – Макс не сомневался, что рано или поздно дуче, и адмирал Хорти поддадутся на давление фюрера и начнут депортацию евреев:

– Тогда я и поеду в Милан, в Рим, в Будапешт. Найду аристократку, красавицу… – Драматург и Маляр, по мнению Макса, даже не подпадали под распоряжение «Мрак и Туман».

– Нечего с ними церемониться, отправлять в концлагеря… – решил Макс, – допрос с применением особых средств и расстрел на месте. Женщин надо вешать, причем публично. Казни хорошо устрашают местное население. И вообще, партизанская шваль недостойна концлагерей, как англичане, которых мы в Осло расстреляли… – Макс настоял на увольнении с завода Норск Гидро всех норвежцев:

– Я здесь никому не доверяю, – холодно сказал он начальнику норвежского гестапо, – любой мерзавец со значком партии Квислинга может, на самом деле, работать на Сопротивление. Пусть привозят рабочих из рейха. Не след экономить на мелочах, когда идет речь о стратегической продукции… – Макс запретил перевозить тяжелую воду поездами, или морскими судами:

– Только самолеты, – распорядился он, – воздушное пространство рейха непроницаемо. Мы убедились в неприкосновенности наших рубежей, после неудачи второго рейда англичан… – первый рейд взорвал только гидростанцию. Завод временно не работал, прекратилась подача электричества в Рьюкан. Вшивая норвежская дыра Макса не интересовала:

– Посидят при свечах, – сказал он в Осло, – они только в начале века электричество увидели, горные тролли. Завод является приоритетом, нечего больше обсуждать… – второй рейд не удался из-за нелетной погоды.

Желая развить успех, англичане поторопились. Они отправили самолет в Норвегию, не дожидаясь улучшения метеосводки. Береговая артиллерия не сделала ни одного залпа. Самолеты, несущие планеры с диверсантами, должны были приземлиться на лед озера Мьесен, на плато Телемарк. Одна машина, потеряв управление в густом тумане, врезалась в склон горы. Погибли все диверсанты, на борту. Пилоты второго самолета решили, судя по всему, вернуться в Британию, но потеряли планер, в снежной буре. После первого взрыва гестапо оцепило район диверсии. Эсэсовцы оказались на месте аварийного приземления планера первыми, до норвежских бандитов.

– В тех краях и нет партизан… – Макс, задумчиво, намазывал на хлеб масло, – они пропали, после первой диверсии. Мы ни одного норвежца не поймали. Мы даже не знаем, кто их возглавляет… – в норвежских горах и лесах можно было прятаться вечно. Англичане, даже тяжело, раненые, на допросах молчали, несмотря на все средства, испытанные Максом. Штандартенфюрер был рад упорству диверсантов. Он боялся услышать имя герра Питера Кроу:

– Он сдох, – повторял себе Макс, – утонул в пражской канализации. И вообще, кроме меня и Генриха, никто не знает, что он был в Праге. Генрих меня не выдаст. Он понимает долг перед семьей… – партия, правда, учила, что долг перед фюрером и НСДАП важнее. В глубине души, Максимилиан, все равно, ставил семью во главе угла:

– Невозможно жить без родственных связей, без лояльности крови, происхождению. Разумеется, если член семьи предаст фюрера, надо его наказать, однако мы не большевики. Коммунисты не помнят родства… – Макс покосился через проход.

Новоиспеченный аристократ, Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов, с аппетитом ел бутерброд с икрой. Холеное лицо дышало здоровьем. При розыске партизан Петр Арсеньевич получил легкое ранение. Он отлежался в санатории «Лебенсборн», в Осло. Макс отправил реляцию в Берлин. Рейхсфюрер Гиммлер, после возвращения из Норвегии, обещал русскому нашивки гауптштурмфюрера. Петр Арсеньевич рвался участвовать в допросах англичан, но Максу подобного было не нужно:

– Он рвется похвастаться умениями, полученными в НКВД, – усмехнулся штандартенфюрер, – доказать преданность… – Макс не хотел, чтобы русский слышал о герре Питере Кроу:

– А если герр Питер выжил? – Макс, задумчиво, повертел на длинном пальце серебряное кольцо, с мертвой головой:

– Нет, я правильно поступил. Незачем рисковать… – Макс понятия не имел, что именно Муха услышал в Белграде, от русских эмигрантов. Хватало и уверенности Петра Арсеньевича, что его парижский родственник, месье Корнель, тоже встал на путь борьбы с большевистской заразой.

Макс узнал новости, навещая Муху в санатории.

Петр Арсеньевич проводил время за созданием бесконечной поэмы о храбрых арийских воинах, сражающихся с коммунистами и евреями. Рассчитывая на публикацию, Муха переводил стихи на немецкий язык. За кофе, на террасе, он читал свои творения. Макс, тоскливо, смотрел на белые облака, в ярком, голубом небе:

– Какая бездарь, какое ничтожество… – он вспоминал глаза месье Корнеля:

– Надо Муху взять во Францию. Пусть поработает с тамошней эмиграцией, встретится на допросе с кузеном, если он так стремится допрашивать… – по мнению Макса, свидание родственников стало бы даже забавным. Муха, монотонно, жужжал о рунах и крови, о четком шаге сапог арийских воинов. Максимилиан думал о себе, двадцатилетнем студенте, о прокуренном подвальчике ночного клуба, в Митте:

– Мы смотрели «Трехгрошовую оперу», в театре на Шиффбауэрдамм, а потом пошли танцевать. И Брехт отправился в кабаре, с актерами…

Макс услышал хриплый, низкий голос:

– Рождественские каникулы, тридцатого года. Дитрих еще жила в Берлине. Она тоже пришла в кабаре… – Макс помнил жесткое контральто, тонкую, изящную фигуру, в мужском костюме. Дитрих пела зонги, из «Голубого ангела».

– Мы всех лишились, – понял Макс, – всего, что было великого в Германии… – по слухам, фюрер, в одиночестве, любил смотреть фильмы Дитрих:

– Геббельс предлагал Марлен большие деньги, за возвращение в рейх… – Максимилиан смотрел на быструю воду реки, – она отказалась. Подумать только, я тогда, в кабаре, мог пригласить Дитрих на танец. Но побоялся, я был студент, мальчишка, а она звезда. Но я, хотя бы, видел Брехта… – Максу захотелось зажать уши руками. Он заставил себя, одобрительно, сказать:

– Отличное произведение, оберштурмфюрер. Я уверен, что ваша поэма обретет успех. Я поговорю с приятелями, в министерстве рейхспропаганды… – Муха зарделся от удовольствия.

Принесли булочки, с черничным джемом. Макс промокнул губы шелковым платком:

– Ладно. Он выздоровел, возьму его на допросы, в Моабит. Может быть, проклятые русские агенты что-то скажут… – пока и Харнак, и Шульце-Бойзен молчали. Макс напомнил себе, что надо отправить распоряжение в Грецию о немедленных расстрелах всех, подозреваемых в связи с партизанами.

После взрыва моста на реке Горгопотамос Макс выслушал немало нелестного от рейхсфюрера. Он обещал Гиммлеру, что к бандитам будут приняты самые строгие меры:

– Пора начинать депортации из Салоник, – заметил Макс, – хватит церемониться с евреями… – в Осло, Макс поехал в местный концентрационный лагерь, на окраине города:

– Развели курорт, – гневно сказал он, на совещании, – передачи, семейные визиты, и почему вы пускаете сюда пасторов! – Макс грохнул кулаком по столу:

– Христианское милосердие, держите карман шире! Они устраивают побеги евреям… – Макс приказал арестовать всех женщин и детей еврейского происхождения, в Осло. Пора было организовывать отправку местных жидов в польские лагеря.

– Муха и арестовывал… – Макс допивал кофе, – даже кого-то застрелил, кажется. Молодец… – Макс успокаивал себя тем, что искусство рейха еще очень молодо:

– У нас появятся новые мастера слова, не хуже Брехта. Новые художники, архитекторы. В конце концов, у рейхсминистра Геббельса хороший вкус, и фюрер любит живопись… – подумав о пасторах, Макс достал блокнот.

У него не доходили руки проверить, куда отправили бывшего соученика, отца Виллема, и детей из Мон-Сен-Мартена. Макс не хотел обременять братьев, работающих в Польше, канцелярскими обязанностями:

– Надеюсь, они в Аушвице, – пожелал Макс, – и отец Виллем сдох от голода, как и его сироты. Праведник… – Макс едва сдержал ругательство:

– В приюте жили близнецы, Мерсье. Надо спросить у Отто. Правда, близнецами занимается Менгеле, Отто мог их и не увидеть. Хотя он говорил, что приходит на селекцию… – Макс помнил светловолосых, голубоглазых мальчишек. Он записал себе: «Виллем».

Штандартенфюрер, нехотя, перевернул страницу. Макс не любил думать о докторе Горовиц. Проклятая еврейка исчезла, и могла быть сейчас где угодно:

– Даже в Берлине, – Макс заставил себя не комкать страницу, – у нее арийская внешность. Она воспользуется своим лицом, мерзавка… – в гестапо Польши лежали фотографии, так называемой сестры Миллер, присланные из Амстердама:

– Не станет она в гетто прятаться, она не дура… – Макс вздохнул, – мне надоело оглядываться через плечо… – в Осло, несмотря на охраняемые апартаменты в крепости, Максимилиан плохо спал. Город кишел высокими, голубоглазыми блондинками. Он даже, несколько раз, останавливал машину, но качал головой: «Обознался».

На следующей странице Макс, четким почерком, записал два слова «Гейзенберг», и «папка». На аэродроме Темпельхоф он передавал тяжелую воду вооруженному эскорту СС. Вещество отправлялось в засекреченную лабораторию физика.

Фон Браун провел успешные испытания баллистических ракет:

– Скоро у нас появится не одно оружие возмездия, а несколько… – довольно понял Макс, – большевики лишатся Москвы. Мы забросаем столицу варваров ракетами, как и Лондон… – в Осло, ворочаясь в постели, он вспоминал 1103. Представляя женщину рядом, не выдерживая, он протягивал руку вниз. Это была 1103, молчаливая, с коротко стрижеными, рыжими волосами, с глазами цвета патоки. Тяжело дыша, Макс вытирал пальцы:

– 1103 давно труп, забудь о ней. Она мертва, и даже разгадки папки не оставила… – женщина писала в блокнотах шифром. На всякий случай, Максимилиан сложил тетради в сейф, но штандартенфюрер не питал надежд на то, что сможет понять заметки 1103. Тем не менее, он помнил карты, в папке:

– В рисунках было что-то знакомое. Я видел такие очертания… – Макс решил принести досье леди Констанцы домой:

– Генрих поможет, он отличный математик. И он не собирается болтать, разумеется… – уши заложило, самолет шел на посадку. Отдав стюарду, в форме СС, посуду, штандартенфюрер перегнулся через проход:

– Хозяйственное управление отвезет вас на новую квартиру, поможет обустроиться… – Муху селили в милые комнаты, неподалеку от Кудам. СС не испытывало недостатка в площадях. Недвижимость берлинских евреев, покинувших город, давно реквизировали:

– Я увижусь с семьей, – завершил Макс, – и завтра за вами заеду. У нас много работы, в Моабите… – откинувшись на спинку кресла, он улыбнулся:

– И, конечно, нас ждет рождественский обед, на вилле. Встретитесь с моими родными… – самолет коснулся колесами взлетной полосы Темпельхофа. Макс посмотрел на далекие флаги, над мощной крышей аэропорта:

– Дома, наконец-то… – он поднялся:

– Думаю, рейхсфюрер захочет увидеться с вами, поздравить с новым званием… – лазоревые глаза Мухи восторженно заблестели. Он выкинул правую, раненую руку: «Зиг хайль, штандартенфюрер!». Стюарды несли к выходу багаж. Макс похлопал Муху по плечу:

– Пойдемте. Я вас угощу кружкой настоящего, берлинского пива… – накинув сшитую в Милане шинель, Макс легко сбежал по трапу вниз, к служебной машине.

Берлинский санаторий общества «Лебенсборн» помещался на окраине города, на тихой поляне леса Груневальд. Милый, беленый особняк, с черепичной крышей, выходил на реку Хафель. Начало зимы стояло мягкое. Девушки с колясками гуляли по тропинкам, вокруг здания.

Экскурсию из женской школы СС разместили в пустующих палатах. Учениц ждало знакомство с комплексом рейхсканцелярии, и визит на Музейный Остров. Потом группа разъезжалась по домам, на рождественские каникулы. Фрейлейн Антония и несколько девушек, у которых не было родственников, оставались в Берлине.

– Впрочем, я здесь мало времени проведу… – Тони стояла у окна большого зала, – после рождественского обеда, у Эммы, я начну появляться на вилле… – Тони не сомневалась, что кто-то из братьев Эммы начнет за ней ухаживать. Эмма не рассказывала о своей невестке, но Тони хмыкнула:

– Наверняка, восторженная дура, как и сама Эмма. Нацистская пустышка. Эмма говорила, они ровесницы. Выскочила замуж, со школьной скамьи… – томно потянувшись, Тони подытожила:

– С настоящей женщиной ей не тягаться. Активистки не умеют одеваться, поддерживать беседу. Они даже о фюрере не могут рассуждать, только о тушеной капусте и пеленках… – Тони, тайно, стенографическими крючками, делала пометки в блокноте:

– После войны я напишу мемуары, – решила она, – Скрибнер с руками оторвет манускрипт: «Репортаж из сердца рейха»… – Тони предполагала, что издатель не расстался с рукописью ее книги об СССР:

– Отложил пока в сейф, – поняла Тони, – США и Сталин союзники. Скрибнер, в таких обстоятельствах, не будет чернить коммунистов… – Тони ожидала, что после войны СССР и западные страны передерутся, за территории в Восточной Европе:

– Сталин захочет создать социалистический щит, у западных границ страны… – Тони представила карту, – а Германию они вообще могут разделить… – вермахт держал в блокаде Ленинград, но, по мнению Тони, неудачи большевиков ничего не значили. Она помнила упрямые, голубые глаза Волкова:

– Русские погонят немцев обратно на запад. Союзники высадятся в Европе, они встретятся в Берлине… – Тони поняла, что улыбается:

– От города и следа не останется, с бомбежками и обстрелами… – судьба Германии Тони волновала меньше всего:

– Джону я что-нибудь объясню, и Питеру тоже… – небрежно решила она:

– Ели Джон выживет, конечно. Он, наверняка, воюет… – мистер Кроу, изучавший в Кембридже бухгалтерию, вряд ли бы принес пользу армии:

– Если только Питер в интенданты пойдет, в хозяйственную часть. Эмма рассказывала, что один из ее братьев тоже деньги считает… – Тони, довольно, прикидывала гонорары, от будущих книг:

– Но Виллем обеспеченный человек. Элиза выйдет замуж, во второй раз. Можно с ней не делиться прибылями от шахт… – Тони была уверена, что профессор Кардозо, еврей, давно мертв.

– Нам рассказывали о гетто, о лагерях в Польше, – она скрыла зевок, – с евреями все понятно. Не стоит о них вспоминать… – Тони хотела издать вторую книгу под псевдонимом:

– После войны все бросятся писать об ужасах гитлеровского режима, о преследовании евреев, и антифашистов. Я навещала Моабит, я увижу Аушвиц… – в Моабите экскурсию провели по каменным коридорам. Ученицам показали несколько камер, но имен заключенных не говорили. Сменяя друг друга у глазков, девушки разглядывали коротко стриженых, исхудавших узниц, в серых, полосатых платьях. В СССР Тони не ездила в женские зоны, но все заключенные выглядели одинаково. В одной из камер, прислушавшись, она уловила русскую речь. Тони повернулась к надзирательнице: «Военнопленные?».

Крепкая женщина кивнула:

– Они из Равенсбрюка, группу в Аушвиц отправляют… – светловолосая, высокая девушка, по виду ровесница Тони, сидела на нарах, обхватив руками острые колени, глядя вдаль, на серое, зимнее небо в зарешеченном окне. Кто-то позвал: «Надя!», девушка встрепенулась:

– У нас даже глаза похожи, – поняла Тони, – тоже голубые. Надо ее запомнить. Мы можем встретиться, в Аушвице… – Тони пожалела, что у нее нет навыков медицинской сестры. Лекцию читал оберштурмбанфюрер Отто фон Рабе, работающий в экспериментальном, как объяснила Эмма, блоке лагеря:

– Я могла бы попросить его о протекции, устроиться в тамошний госпиталь… – Тони вздохнула: «Ладно, придется поехать туда надзирательницей».

Эмма не знала, успеет ли ее старший брат, к Рождеству, вернуться в Берлин. Тем не менее, Тони подготовила историю о своей вербовке, в НКВД, о работе агентом в Германии. Она надеялась, что фон Рабе клюнет, не в силах устоять перед возможностью опорочить абвер, и заработать репутацию человека, склонившего на свою сторону сталинского разведчика:

– Можно даже с ним переспать. Или с кем-то еще, из ее братьев… – Тони не удавалось выбросить из головы упрямое лицо давешней девушки, Нади:

– Она некрасивая потому, что исхудала. Если ее подкормить, она станет на меня еще больше похожа. В абвере сидят дураки, – презрительно подумала Тони, – никто из русских военнопленных не собирается с ними сотрудничать. Только шваль, в поисках места у кормушки. Волков бы не стал, и Надя тоже… – стулья для лекции расставили полукругом, принесли школьную, черную доску с мелом.

Портрет фюрера обрамляли дубовые, резные, деревянные листья. Гитлер ласково смотрел на плакат, украшавший противоположную стену. Тони видела картину, в школе в Оберенхайме. Мощный нацистский орел простирал крылья серого камня, защищая образцовую арийскую семью. Отец любовался новорожденным младенцем, на руках у матери. Двое старших детей тоже восторженно смотрели на ребенка.

Начальница санатория объяснила девушкам, что зал используется для идеологических занятий, лекций, и церемоний приветствия новых детей рейха:

– Уверена, что эсэсовцы сюда, как в бордель ездят, – усмехнулась про себя Тони, – и девушкам выгода… – молодым матерям общество платило пособие и позволяло оставаться в санатории на год:

– Сталин до коммунистических публичных домов не додумался… – ученицы рассаживались по местам. Эмма пошла, встречать брата:

– Я тебя представлю Отто, а на обеде ты увидишь остальную семью… – Тони поправила черную пилотку. Утром она вымыла голову, придирчиво осмотрев туфли, чулки, волосы и зубы:

– После войны Виллем оденет меня в шелка, побалует драгоценностями… – в школе девушкам разрешали носить простые часы и крестики. Гражданскую одежду позволяли вечером, а брюки можно было надевать только на спортивной площадке:

– Сталин возьмет пример с Гитлера, – поняла Тони, – запретит аборты, начнет пропагандировать семейные ценности. Никакой разницы между рейхом и СССР… – услышав шепоток, за спиной, Тони повернулась. Девушки восхищенно смотрели на высокого мужчину, со снежно-белыми волосами, в эсэсовской форме. Тони вспомнила плакат:

– Он, сомнений нет. Идеал арийца… – запахло чем-то медицинским.

Эмма, весело, сказала:

– Позволь тебе представить, Отто. Моя подруга, фрейлейн Антония… – велев себе не закатывать глаза, Тони щелкнула каблуками туфель. Девушка выкинула руку вперед:

– Хайль Гитлер, оберштурмбанфюрер! Для меня большая честь… – у него был холодный, прозрачной голубизны взгляд, и крупные, ухоженные зубы:

– Напротив, фрейлейн Антония… – голос оказался мягким, вкрадчивым, – я польщен знакомством… – Отто не мог поверить своим глазам:

– Надо изучить ее родословную, но это она. Высокая девственница, арийка, олицетворение чистоты. Я излечусь, здесь, в Берлине… – глядя на округлости под форменным кителем фрейлейн, он почувствовал то, что привык чувствовать только с евреем:

– От него я избавлюсь… – Отто пообещал фрейлейн, что они поговорят, после лекции, – она станет моей женой, матерью моих детей… – идя к доске он, незаметно, высунул острый кончик языка, покачав им туда-сюда:

– У нее голубые глаза, она блондинка. Идеальные пропорции, она создана для деторождения. Мы поженимся. Когда я вернусь из Арктики, она встретит меня с младенцем на руках… – Отто посмотрел на плакат, для которого позировал:

– Трое детей, это мало. Десять, двенадцать малышей… – он решил назвать первого сына Зигфридом, а дочь Брунгильдой. Отто давно выписал в блокнот древние, германские имена.

Фрейлейн Антония сидела рядом с Эммой. Откашлявшись, Отто пробежался пальцами по пуговицам кителя:

– Из Арктики я приеду с Железным Крестом. У Макса две награды, и Генрих получил орден. Надо и мне заслужить почести, от фюрера. Дети должны гордиться отцом, героем рейха… – он видел фрейлейн Антонию в окружении малышей, мальчиков и девочек.

Он широко улыбнулся: «Дорогие фрейлейн, дорогие будущие жены и матери…»

В подвальном, каменном коридоре тюрьмы Моабит было прохладно, но, выходя из камеры, Максимилиан, выходя из камеры. Закатав рукава рубашки, расстегнув воротник, он снял черный галстук, с булавкой, украшенной свастикой. Макс немного жалел, что с началом войны на восточном фронте, СС отказалось от черной униформы. В последний раз коллеги надевали кители на торжественный парад, в честь падения Франции, два года назад. Летом рейхсфюрер СС приказал отозвать черную форму с фронтов, заменив ее серо-зеленой. Кроме резервистов и местной полиции, на оккупированных территориях, черные мундиры больше никто не носил. Макс, в общем, привык к новым цветам, серо-зеленый ему шел, но в черном он казался себе элегантнее.

– С другой стороны, – размышлял Макс, – есть парадная форма… – на церемонию в рейхсканцелярии положено было надевать черный китель, напоминающий фрак. Макс решил взять парадную форму в будущие поездки, в Рим и Будапешт:

– Опера открыта, светские приемы никто не отменял. Нельзя посещать бал в полевом кителе… – на торжество по случаю появления на свет племянника гости приходили с орденами. Макс, разумеется, не надевал награды каждый день. На обыденной форме он носил шеврон старого бойца, орденские планки, и значок, выданный членам НСДАП, посетившим первый партийный съезд, в Нюрнберге:

– Мне девятнадцать лет исполнилось, – прислонившись к стене, Макс закурил, – папа меня в Нюрнберг повез. Фюрер меня похвалил. Он сказал, что в таких юношах, как я, будущее Германии… – Макс никому не говорил о своих посещениях сомнительных театров, и кабаре, до пожара Рейхстага:

– У меня и друзья имелись, евреи… – хмыкнул он, затягиваясь хорошим табаком, – впрочем, у папы тоже. А у кого их не было? У фрау Геббельс, например, отчим был еврей. Он ее вырастил, дал образование… – отчим жены рейхсминистра пропаганды сидел в лагере Бухенвальд:

– Марта с Эммой не водили подозрительных знакомств. Им девятнадцати не исполнилось, откуда им взять еврейских подруг… – сестра еще не приехала домой. Вернувшись с лекции, Отто уверил семью, что все в порядке:

– Они хорошо проводят время… – брат, отчего-то, покраснел, – за ними присматривают. Они ездили в Моабит, на экскурсию, их повезут в рейхсканцелярию. Я посвятил лекцию вреду семитского семени, опасности прерывания беременности… – невестка побледнела:

– Я прошу тебя, не за столом, не в моем положении… – граф Теодор покашлял:

– Марта права, Отто. Женщине, перед счастливым событием, не стоит слышать о подобных вещах… – отец, брезгливо, поморщился. Отто извинился: «Прости, Марта, я не подумал…». Невестка выглядела отлично. К столу она вышла в хорошо скроенном, просторном наряде, цвета лесного мха. На шее блестел старый, золотой крестик, с изумрудами. Платье украшали значки общества «Лебенсборн», Национал-социалистического Союза студентов Германии, и NS-Frauenschaft, женской лиги. Невестка щебетала о сущих пустяках, о званом чае, с известной писательницей, о посылках, для «Зимней помощи», о ярмарке сладостей, устроенной студентками в ее университете:

– Я испекла пять тортов, – похвасталась Марта, – но я жалела, что не могу побаловать моего дорогого Генриха… – брат с женой держались за руки, – отдающего силы борьбе за дело фюрера и рейха, терпящего лишения… – насколько знал Макс, Генрих, в Варшаве, никаких лишений не испытывал. Брату предоставили отличную квартиру, в охраняемом доме, где жили высшие чины СС:

– Он будто с курорта вернулся, – подумал Макс, – конечно, он акциями не занимается. Сидит в уютном кабинете, на связи с рейхсбанком, подсчитывает годовые балансы… – Отто тоже отличался здоровым румянцем. Брат организовал вылазку в Закопане, для семей персонала, в Аушвице:

– Нас, разумеется, сопровождал конвой, – Отто показывал фотографии, – в горах еще водятся бандиты… – Макс разглядывал трогательных детей, на деревянных санках, улыбающихся женщин, в кокетливых, вязаных юбках, и лыжных шапочках, большой зал охотничьего домика, с камином и шкурами на стенах.

Один из офицеров держал аккордеон:

– В подарок дорогим товарищам по Аушвицу, Рождество 1942 – по краю снимка вилась золотая вязь:

– Жаль, что летом не получится устроить поездку на балтийское побережье… – вздохнул Отто, – к тому времени я буду выполнять задания фюрера и рейха… – Марта, с интересом, расспрашивала Отто об общих знакомых, в Аушвице. Невестка томно смотрела на мужа:

– Генрих соскучился. Наверняка, не выпускает ее из постели, несмотря на беременность… – Марта подкладывала мужу лакомые кусочки, Генрих блаженно улыбался. Макса даже не раздражал глуповатый щебет девушки. Ясные, зеленые глаза, казалось, видели только Генриха:

– Так называемая студентка… – Макс отпил хорошего бордо, – ее в университете держат, как активистку. У нас в Гейдельберге тоже такие подвизались… – несмотря на занятость в Союзе студентов Германии, и НСДАП, Максимилиан учился отлично:

– У меня были профессора, евреи, – понял он, – мы с Шелленбергом на семинарах у них сидели, экзамены им сдавали… – Макс закончил, университет за два года до пожара Рейхстага:

– Мне пророчили карьеру адвоката, – он смотрел на аккуратно уложенные, бронзовые волосы невестки, – а я сразу пошел в СС. Но на судах выступал… – у Макса был опыт участия в процессах. До прихода Гитлера к власти члены НСДАП и штурмовики покойного Рема, часто становились объектом интереса полиции:

– Мюллер нас ловил, – усмехнулся Макс, – в Баварии. И не он один. Теперь он бонза, как и многие другие, с похожей карьерой. Вовремя понял, на чьей стороне больше выгоды… – адвокатов в рейхе не существовало, вернее, все они содержались на государственные деньги:

– Их задача, сказать суду, что обвиняемый признает свою вину… – Макс просматривал протоколы допроса, – в конце декабря состоится процесс… – выданных Мухой советских агентов сначала поместили во внутреннюю тюрьму гестапо, на Принц-Альбрехтштрассе. Арестованных оказалось много, группу перевезли в отдельное крыло Моабита. Технические возможности здесь не дотягивали до тех, что имелись под рукой в здании службы безопасности рейха. Макс отряхнул забрызганную кровью рубашку:

– Казнить их будут не здесь, а в тюрьме Плетцензее, где гильотина стоит… – из камеры доносились стоны. Макс услышал резкий голос:

– Я уверен, что ты не всех выдал, сволочь, проклятая коммунистическая тварь… – Петр Арсеньевич говорил по-немецки с хорошим берлинским акцентом. Воронцов-Вельяминов отрабатывал нашивки гауптштурмфюрера.

Макс добрался до расшифровки утренней радиограммы, из Бордо. Рейхсфюрер вызвал его чуть ли ни на рассвете. Гиммлер, довольно редко, выходил из себя, обычно славясь сдержанностью и вежливостью. Он и сейчас, сухо, заметил:

– Благодаря рейду англичан, десять кораблей пошли ко дну. Я уверен, что без местных партизан дело не обошлось. Дождитесь появления на свет племянника, и поезжайте туда, – Гиммлер сунул Максу папку с радиограммами, – я даю вам расширенные полномочия. Все порты на Атлантическом океане должны быть неприступны… – осенью Максимилиан распорядился присылать ему описания арестованных партизан и британских агентов. Штандартенфюрер не хотел упустить ни Драматурга, ни Маляра, ни, тем более, герра Кроу, если он, вдруг, чудом выжил.

В рейде на Бордо в плен попали четверо англичан. На допросах никто не сказал своих имен. Всех диверсантов, согласно приказу о коммандо, расстреляли. Пробежав описания, Макс никого знакомого не нашел:

– Он сдох, – напомнил себе штандартенфюрер, – его труп гниет где-то под Прагой… – перед поездкой в Моабит, вернувшись с Принц-Альбрехтштрассе, Макс отдал младшему брату картонный ящик, с печатями «Совершенно секретно».

– Чтобы никто его не видел, Генрих, – Макс поднял бровь, – даже папа, даже Отто. Речь идет о безопасности рейха… – проведя брата в личный кабинет, он предупредил:

– Здесь тетради, написанные похожим шифром. С папкой обращайся осторожно. У тебя в руках средневековая ценность, единственный экземпляр… – Макс достал из сейфа папку поменьше, с рисунком:

– Я могу ошибаться, но узоры повторяются. Я понимаю, что ты не занимаешься криптографией… – серые глаза брата спокойно скользили по орнаменту, на пожелтевших, хрупких страницах:

– Я попробую, но ничего не обещаю. Шифр сложный. Математики в те времена любили загадки… – Генрих, озабоченно, заметил: «Придется убирать папку в сейф всякий раз, когда Марта принесет мне кофе…»

Макс отмахнулся:

– Не стоит труда. Твоя жена не поймет, что перед ней лежит… – за обедом Марта долго распространялась о намерении получить бронзовый почетный крест немецкой матери:

– Мы с Генрихом уверены, что через четыре года удостоимся высокой награды… – губы цвета спелой черешни улыбались:

– С кампанией на восточном фронте, фюреру понадобится много солдат… – на Принц-Альбрехтштрассе говорили о котле, в котором оказалась армия Паулюса, но настроение коллег было бодрым:

– Ничего страшного, – сказал себе Макс, – за зиму мы измотаем войска русских, сделаем решающий рывок, к нефтяным полям Баку… – невестка и Генрих обрадовались кинжалу:

– Очень мило с твоей стороны, Макс… – они отвели штандартенфюрера в украшенную свастиками детскую. Марта показывала колыбель и пеленки. Генрих собирался отдать сына в одну из элитных школ, под покровительством фюрера. Таких учебных заведений существовало всего двенадцать, в каждом рейхсгау:

– Потом интернат гитлерюгенда, – гордо сказал Генрих, – в одном из орденских замков, и служба в СС, разумеется… – Макс вдыхал сладкий запах жасмина, от белой шеи невестки. Она достала крестильный наряд:

– Папа заказал одеяло и чепчик в Рудных горах, в Саксонии. Наше, арийское кружево… – Марта, ласково, смотрела на свастики, украшающие чепчик.

Макс увидел и резные, деревянные игрушки:

– Я тоже так хочу, – тоскливо понял он, – она дура, но она любит Генриха, всегда будет любить. Будет рожать его детей и тушить капусту, с ветчиной. Я тоже так хочу… – на вчерашний обед подали оленину. По словам невестки, сегодня повар обещал фазаний бульон, с гренками, и эльзасский шукрут. До звонка из канцелярии рейхсфюрера Макс поплавал в бассейне. Он велел дворецкому, к его возвращению, растопить хаммам. Отец отделал бани муранской плиткой:

– Посидим втроем, я, Отто и Генрих. Можно даже пива выпить. Надо сходить с ними куда-нибудь, мужской компанией, после рождения Адольфа… – прислушавшись, Макс позвал: «Гауптштурмфюрер!»

В канцелярии Моабита Максу передали документы группы русских военнопленных, женщин. Группу перевозили в Аушвиц, заключенные ждали в тюрьме стерилизации:

– Отто операциями займется… – он выбросил сигарету. В камере с Петром Арсеньевичем находился один из сообщников Харнака и Шульце-Бойзена. Мерзавцы молчали, и не похоже было, чтобы положение дел изменилось:

– Остается надеяться на мелкую сошку… – хмыкнул Макс, – Мюллер обрадуется, если к его возвращению мы еще кого-нибудь арестуем. Почему я должен делать работу Мюллера? У меня своих дел хватает. Но с распоряжениями рейхсфюрера не спорят… – Муха высунулся из камеры:

– Хайль Гитлер, он готов говорить. Он не коммунист, с теми сложнее… – Макс хохотнул:

– Вы можете прямо сейчас встретиться с коммунистами. То есть с комсомолками… – кровь забрызгала не только руки, но и лицо Мухи.

– Я продолжу допрос, – Макс кивнул, – спасибо за работу. Приведите себя в порядок, поднимайтесь наверх. Поговорите с военнопленными. Может быть, среди них есть полезные люди, для будущей армии свободной России… – операций женщинам пока не сделали:

– Если бы и сделали, какая разница, – зевнул Макс, – Отто прав, славян надо ограничивать в размножении. Даже славян с арийской кровью, как у Мухи. Надо ему подобрать хорошую жену, кстати. Может быть, из эмигрантов… – проводив глазами Петра Арсеньевича, Макс вернулся в камеру.

Комнаты для допросов, в Моабите, напомнили Петру камеры внутренней, подземной тюрьмы НКВД на Лубянке. Он посмотрел на беленый потолок:

– Только здесь не синий и серый цвет, а просто серый… – пол камеры выложили дешевой, тоже серой плиткой. В зарешеченное окно пробивались лучи полуденного солнца. День выпал ясный. Утром, Петр, с удовольствием навестил магазины на Кудам. Три комнаты в новой квартире оказались обставленными мебелью прошлого века, массивной и основательной. Сохранились даже ковры, картины и посуда. Газ и электричество работали, трубы были в порядке, эмалированную ванну вычистили. Скрипя сапогами, Петр прошелся по комнатам. Квартира выходила в тенистый, аккуратный двор. Зеленую траву покрывали золотые, осенние листья.

Он смотрел на детскую кровать, на глобус, на пустые полки, где раньше, видимо, стояли книги. Ученический стол, немного, забрызгали чернила. Подвигав ящики, Петр обнаружил ластик, и заточенные карандаши. Один из ящиков заклинило, он вытащил школьную тетрадь. Это был черновик, имени ребенка Петр не нашел. Он смотрел на ровные ряды цифр, на математические задачи. На обоях Петр заметил выцветшие следы:

– Фотографии сняли, – понял он, – здесь ремонт надо делать… – фельдфебель из хозяйственного управления передал ему ключи, не распространяясь о бывших хозяевах квартиры.

– Жиды, наверное… – разорвав тетрадь, Петр вымыл руки.

Универсальные магазины украсили к Рождеству, из репродукторов несся «Хорст Вессель» и победные марши. Петр ходил по этажам, вспоминая, как посещал отделы летом сорок первого:

– Я тогда распродаж хотел дождаться, чтобы Тонечку побаловать. Тонечка, Тонечка… – он собирался попросить разрешения на посещение Царицына после нового года:

– Перейду линию фронта, заберу Володю… – Петр поймал себя на том, что выбирает для сына игрушки и одежду.

В квартире стоял телефон. Он связался с лагерем в Дабендорфе, в сорока километрах от Берлина, где предполагалось разместить, будущую офицерскую школу армии новой России. Генерал Власов поздравил Петра с новым званием:

– У нас теперь и гимн есть, – услышал он гордый голос Андрея Андреевича, – из Риги слова прислали. Тамошний литератор, журналист написал… – Петр пожалел, что не подумал о гимне, но слова ему понравились:

Петр обещал приехать в Дабендорф после рождественского обеда на вилле фон Рабе. Он не ожидал, что его пригласят на торжественную церемонию в рейхсканцелярии:

– Ожидается фюрер, рейхсфюрер Гиммлер, маршал Геринг… – вздохнул Петр, – это огромная честь. Не стоит, и думать о подобном… – он записал в блокнот адрес православного собора в Берлине. Перед Рождеством Петр хотел исповедоваться и причаститься:

– Сейчас пост идет, – напомнил он себе, – впрочем, его светлость принадлежит к государственной церкви. Они такого не соблюдают. Я в гостях, как говорится, не суйся в чужой монастырь, со своим уставом… – с лета Петр привык к хорошей еде. В Норвегии их кормили отлично. В лагере высшего командного состава, под Винницей, военнопленным тоже выдавали отменный паек:

– Пусть упрямцы жуют палую конину и кормовую свеклу… – в гастрономическом магазине, Петр, придирчиво, выбирал сицилийские апельсины, – как Иванов, например… – он, вспомнил упрямые, голубые глаза уголовника:

– Впрочем, он, скорее всего, стал капо. Такие люди только свою выгоду ищут… – денежное содержание в СС оказалось щедрым. Как и в СССР, Петр мог позволить себе хорошую вырезку, и норвежского лосося:

– Не забывай о посте, – строго одернул себя Воронцов-Вельяминов, – в гостях одно, а дома другое… – он выбрал овощи, и французское оливковое масло. После православного Рождества пост заканчивался. Перед поездкой в Дабендорф он хотел обзавестись гостинцами, для собратьев по оружию:

– Куплю ветчины, салями… – он шел по Кудам, нагруженный свертками, – шнапса. Посидим с Андреем Андреевичем за стопкой водки, я стихи почитаю… – Петр, любовно переписал еще не законченную поэму в блокнот:

– И я смогу выполнить задания службы безопасности, на восточном фронте… – он рассматривал фото в папке, с имперским орлом и свастикой. Мебель в комнате для допросов привинтили к полу. Стол, и табурет сделали крепко, на совесть. Петр чиркнул спичкой:

– Она на Тонечку похожа. Тонечки больше нет, надо жить дальше… – вспоминая жену, он смахивал слезы с глаз:

– Надо растить Володю, обустраивать новую Россию. Но, может быть, Тонечка жива, – с надеждой думал Петр, – может быть, она вернулась в Куйбышев, мы встретимся… – пока что ему требовалось поговорить с некоей Надеждой Бронниковой, двадцати четырех лет от роду, ровесницей Тонечки.

Бронникова, сержант, санинструктор роты, попала в плен летом, в харьковском котле. В папке лежала ее красноармейская книжка. Бронникова, по образованию медсестра, член ВЛКСМ, родилась в Кургане. Девушка пошла в армию добровольно. На четком, лагерном снимке, Бронникова смотрела прямо вперед. На полосатом платье виднелся номер, девушку коротко остригли. Хмурое, угрюмое лицо не улыбалось:

– Тоже блондинка, как и Тонечка. Они похожи, Бронникова только исхудала. В новой армии нам понадобится медицинская служба. Она молодая девушка, я раскрою ей глаза на преступления большевиков… – Петр зашуршал бумагами.

Из сопроводительного документа, выданного в Равенсбрюке, выходило, что девушку и других русских военнопленных переводят в Аушвиц:

– Средний брат его светлости в лагере работает… – дверь камеры заскрипела, – и младший в Польше трудится… – по словам штандартенфюрера фон Рабе, уголовника Иванова, отправили в рабочий лагерь Плашов, на каменоломни:

– Место тоже рядом с Аушвицем… – заключенная женщина, все равно, оставалась женщиной, Петр, довольно вежливо поднялся:

– Я аристократ, человек благородного происхождения. А не жид, вроде Эйтингона и Кукушки… – Петр, сначала, думал рассказать его светлости о Кукушке, но решил:

– Не стоит. Хватит и того, что я работал с жидами, во времена большевистского дурмана. Зачем распространяться о какой-то Горовиц? Она, в любом случае, давно мертва… – Бронникову звали Надеждой Ивановной.

В происхождении девушки Петр не сомневался:

– Здесь ничего семитского… – надзирательница усадила заключенную на табурет, – у нее истинно славянские черты лица… – тонкие запястья обхватывали стальные наручники. Его светлость объяснил Петру, что по внутренним правилам тюрьмы Моабит, арестованные выходят за пределы камеры со скованными руками:

– Из соображений безопасности, – небрежно добавил фон Рабе, – возможны эксцессы, демонстративное поведение… – на допросах наручники не снимали.

Петр вспомнил о немце, внизу:

– Слабак. Социал-демократ, коммунисты крепче держатся. Когда мы вернем себе Россию, то расстреляем всех комиссаров. Или повесим, прилюдно, на Красной площади… – до войны Петр не занимался работой в Берлине. Он знал только имена Корсиканца и Старшины, и сразу выдал агентов фон Рабе. Остальных членов группы нашло гестапо.

По словам его светлости, работа длилась всю осень:

– Через две недели предателей гильотинируют, – заметил герр Максимилиан, – я вас возьму на казнь, в тюрьме Плетцензее. В СССР, насколько я знаю, гильотину не используют…

Петр покачал головой:

– Только расстрелы. Но мы восстановим повешение, как при невинно убиенном царе, мученике… – Петр кивнул надзирательнице: «Можете нас оставить».

У Бронниковой были большие, голубые глаза. Она хмуро сказала, на плохом немецком языке:

– Я не говорю по-немецки, и ничего… – прервав ее, Петр обаятельно улыбнулся:

– Не затрудняйтесь, Надежда Ивановна. Мы с вами объяснимся на родном, русском языке… – сержант Бронникова смерила его презрительным взглядом:

– Эмигрант, что ли? Продался Гитлеру за пайку? – девушка сочно, витиевато выругалась. Петр даже вздрогнул:

– Коммунистическое воспитание. Где видано, чтобы женщина так себя вела? Даже Кукушка не материлась, а она всю гражданскую войну прошла… – во взгляде Бронниковой Петр уловил то выражение, которое иногда видел у жены.

Он убеждал себя:

– Померещилось. Тонечка меня любит. Она нежный, деликатный человек, мать моего сына… – Петр даже не мог подобрать нужного слова:

– Не презрение, нет. Кукушка похоже на меня смотрела, на Лубянке. Брезгливо… – он попытался сказать:

– Надежда Ивановна, мое происхождение совершенно неважно. Я здесь по поручению будущего офицерского корпуса новой русской армии. Нам понадобятся врачи, медсестры. Вы… – Петр не успел отстраниться. Плевок пополз по щеке, стекая на серо-зеленый, эсэсовский китель:

– Тварь, – тихо сказала Бронникова, – я видела, что вы делали под Харьковом, проклятые палачи. Тебя повесят, а я приду плюнуть на твой труп, мерзавец. Прекрати говорить по-русски, ты недостоин родного языка… – Петр видел перед собой не Бронникову, а надменное лицо Кукушки, искривленные губы Тонечки:

– Они думали, что я ничтожество… – Петр поднялся, – они меня ни в грош, ни ставили. Даже для жида Эйтингона, я был плебеем, выросшим в детском доме, без рода, без племени. Она не смеет со мной так разговаривать, комсомольская подстилка… – девушка не успела поднять руки, не смогла закрыть лицо. Он хлестал ее по щекам, из носа лилась кровь, губы распухли:

– Сука, сука проклятая… – Петр дернул ее за короткие волосы, – ты пожалеешь, что вообще рот раскрыла… – сбросив папки на пол, он ударил ее лицом об стол: «Тихо!». Серое платье затрещало, Петр расстегнулся:

– Пусть знает, что мы сделаем с большевистскими сучками… – она сдавленно взвыла. Петр накинул подол платья ей на голову:

– Заткнись, я сказал… – девушка попыталась вывернуться, сжать ноги. Он вырвал из кобуры пистолет:

– Я тебя пристрелю, поняла? – стол раскачивался, она рыдала, Петр уткнул револьвер ей в затылок:

– Ты сдохнешь на нарах, в концлагере, и пожалеешь, что не повела себя разумно… – ноги, в спущенных, простых чулках, испачкала кровь:

– Полгода на фронте проболталась и осталась девственницей… – Петр тяжело задышал, – никто на нее не польстился… – убрав пистолет, он отступил:

– Вспомнишь мои слова, когда будешь умирать от голода. Пошла вон отсюда… – оттащив девушку от стола, он толкнул ее в сторону табурета.

Голубые глаза заплыли синяками, изо рта текла кровь:

– Ненавижу тебя, подонок, нацист, мразь… – у Петра был сильный кулак. Бронникова сползла на пол, потеряв сознание. Он хотел позвонить на пост охраны, но телефон ожил. Петр услышал веселый голос его светлости:

– Ваш подопечный дал отличные сведения. Гестапо мы известили. А как ваша работа? – Петр пошевелил носком сапога голову Бронниковой. Девушка слабо застонала.

– Люди упрямятся, – признался Петр. Фон Рабе рассмеялся:

– Я уверен, что ненадолго. Я знаю, что обещал вам рождественский обед, однако у нас сегодня шукрут, с кислой капустой. Вы, должно быть, скучаете, по родной еде… – Петр ахнул:

– Благодарю, ваша светлость. Я спускаюсь… – наклонившись над Бронниковой, Петр плюнул ей в лицо:

– Сучка, – усмехнулся он, – надеюсь, она поняла, кто здесь хозяин… – вызвав надзирательницу, Петр пошел умываться.

С началом последнего месяца беременности доктор Клауберг рекомендовал Марте дневной отдых, в постели:

– Женщине в деликатном положении не стоит обременять себя домашними обязанностями, – эсэсовец улыбался, – у вас есть прислуга. Не забывайте, вы ждете наследника титула… – Марта не говорила ничего Генриху, но надеялась, что родится девочка. Она положила руку на живот:

– Тебя не придется носить в рейхсканцелярию… – Марта не хотела, чтобы их ребенка касались руки Гитлера, и нацистских бонз:

– Будешь старшей сестрой, – пообещала Марта ребенку, – закончится безумие, появятся на свет мальчишки… – за окном спальни заходило низкое, зимнее солнце.

Марта полусидела на кушетке, устроив ноги на спине Аттилы. Овчарка приходила вечером, ложась у постели, словно охраняя ребенка. Марта хлопала ладонью по кровати:

– Можешь и сюда забраться.

Аттила, деликатный пес, мотал головой. Он утыкал нос в лапы, внимательно следя за дверью комнаты:

– Он даже не рычит, когда слышит что-то, – поняла Марта, – только зубы скалит. Странно, он появился на свет в Дахау, его родители натасканы на охрану заключенных… – согласно родословной, все предки Аттилы, были служебными собаками, в полиции Мюнхена:

– Со времен короля Людвига, еще до первой войны. В кого Аттила такой ласковый? Хотя его Генрих воспитывал… – думая о муже, Марта не могла сдержать улыбку:

– Все хорошо. Роды пройдут легко, я уверена. Генрих увидит дитя, мы побудем вместе, хоть и немного. Окрестим малыша, как положено… – о церемонии в рейхсканцелярии девушка старалась не вспоминать. Генрих показал Марте письмо, на атласной бумаге, от начальника партийной канцелярии НСДАП, рейхсляйтера Бормана, личного секретаря фюрера. Церемония расписывалась, чуть ли не по минутам, в рейхсканцелярии ожидали две сотни человек:

– Подарок фюрера нашей семье, – невесело сказал муж, – от подобного не отказываются. Борман меня ценит, я занимаюсь отправкой партийных денег в Южную Америку… – служба безопасности рейха гнала золото из концентрационных лагерей в Швейцарию. Генрих покачал головой:

– Гиммлер дальновиден. Швейцария, только первая ступень, средства переведут дальше. Рейхсфюрер не любит Бормана, его никто не любит, однако Гиммлер умный человек. Они с Борманом объединятся, в случае… – Генрих повел рукой, – и начнут искать контактов с союзниками. Те пойдут на соглашение… – на вилле можно было говорить спокойно. Граф Теодор, инженер, проверял телефонные аппараты, и радиоприемники, Марта ему помогала. Они доверяли слугам, но, все равно, помнили об отделе внутренней безопасности, на Принц-Альбрехтштрассе. Подобные темы обсуждались только в одиночестве.

Марта погладила Аттилу изящной ступней, в шелковом чулке:

– Союзники, а, тем более, русские, не пойдут на компромисс. Я так Генриху и сказала… – муж вздохнул:

– Пойдут, за ракеты фон Брауна, за исследования Гейзенберга. Теперь мы знаем, на что тратятся деньги, которые я отправлял в Южную Америку… – увидев папку, Марта сразу занялась географическими картами. С первым рисунком, где неизвестный автор изобразил семь дольменов, они с Генрихом бились долго. Марта хмыкнула:

– Ничего не удается. Может быть, перед нами вообще вымышленное место…

Она взвесила на руке папку:

– Подумать только, здесь есть даже размышления о химических элементах, в средние века… – Марта вспомнила упорное, твердое лицо женщины, на рисунке Ван Эйка. Они с Генрихом оба считали, что набросок принадлежит фламандскому мастеру:

– Не знаю, где Макс украл эскиз, – хмуро сказал муж, – но он стал хозяином величайшей ценности, принадлежащей человечеству…

Марта, осторожно, едва дыша, коснулась пальцем охряных волос женщины:

– Она похожа на доктора Кроу, Генрих. Он, наверняка, придумала шифр… – Марта указала на раму зеркала, – и папка тоже ее руки… – Генрих, впрочем, считал, что шифр создали раньше:

– Художник записал ключ, – задумчиво сказал муж, – скорее всего, по ее настоянию. Но если имелся ключ, значит, существовал и шифр. Жаль, что мы никогда не узнаем, кто она такая… – Генрих поцеловал Марту в бронзовый висок:

– Она и тебя напоминает, любовь моя… – заметки доктора Кроу им расшифровать не удалось:

– Я тоже доктор математики, – почти весело сказал Генрих, – но я здесь… – муж указал на рабочий стол, – а доктор Кроу далеко впереди… – палец поднялся вверх, – с Эйнштейном и Ферми. После войны она получит Нобелевскую премию… – тем не менее, они поняли, что изображено на втором рисунке. Марта погрызла карандаш:

– Антарктида, сомнений нет. Подожди, Отто рассказывал об экспедиции в Антарктиду, и в журнале Лиги Немецких Женщин… – Марта покривилась, – писали о путешествии… – Генрих принес атлас.

Экспедиция капитана Ричера отправилась на юг до войны. Участники сделали подробные фотографии земель на атлантическом побережье ледяного континента. Марта нахмурилась:

– Дайка мне энциклопедию… – она смотрела на очертания Антарктиды. Жена зашелестела страницами:

– Амундсен шел через те места к Южному полюсу. Потом его дорогой отправился сэр Николас Кроу… – Марта откашлялась:

– Слушай. Вернувшись из гималайской экспедиции, занявшей четыре года, сэр Николас начал готовить антарктический поход. Он отплыл из Плимута, на борту «Ворона», весной девятнадцатого года, с женой, леди Джоанной, и опытным экипажем, его товарищами по арктическим странствиям. Последняя весточка с борта корабля поступила с острова Южная Георгия, из гавани Грютвикен… – Марта, со значением, добавила:

– По преданию, остров открыл предок Ворона, знаменитый пират, в шестнадцатом веке. Тоже Ворон, друг Фрэнсиса Дрейка. Сэр Стивен Кроу… – Марта подумала:

– Кроу мне тоже родственники. Ладно, все после войны, – она, бодро, закончила:

– В общем, капитан Кук появился на острове Южная Георгия не первым. Ворон, кстати, мог, оттуда, в Антарктику отправиться… – Генрих не согласился:

– В семнадцатом веке не существовало кораблей, способных преодолеть льды… – Марта пожала плечами:

– Но кто-то отправился, потому, что рисунок… – она уперла ухоженный палец в бумагу, – повторяет очертания Новой Швабии, как в журналах называют места, где высадились люди Ричера.

Марта склонила голову набок:

– Все ясно. Место швартовки корабля, путь на юг континента. Дорогой Амундсена, только Амундсен пошел дальше… – Генрих склонился над ее плечом:

– Неизвестный автор свернул на восток, и оказался в оазисе. Может быть, и капитан Ричер его навещал.

– Поэтому они гонят деньги в Аргентину и Парагвай, – заявила Марта, – они готовят себе последний плацдарм, Генрих. Судя по карте, оазис свободен от льда, в нем есть пресноводные озера, источник термальных вод… – Аттила пошевелился. Отложив блокнот, Марта захрустела овсяным печеньем, на фарфоровой тарелке. Янтарные глаза овчарки укоризненно взглянули на нее. Аттила помахал хвостом:

– Валяешься на диванах и ешь печенье… – смешливо пробормотала Марта, – что с тобой делать… – Генрих пошел в ванную, она прибрала постель, и быстро оделась. Старший деверь, позвонив, предупредил, что пригласил к обеду коллегу:

– Очередной нацист… – зевнула Марта, – придется терпеть его за столом… – она потрепала собаку по голове. Овчарка лизнула ей руку, теплым языком:

– Аттила избегает Отто, – подумала Марта, – интересно, почему? Генрих сказал, что так и раньше было. С тех пор, как Отто вернулся из Тибета. Хотя понятно, почему. Собаки все чувствуют… – они с Генрихом долго обсуждали, стоит ли передавать сведения об антарктическом оазисе в Лондон:

– Незачем, – довольно угрюмо сказал муж, – карта неизвестного происхождения. У нас нет ни одного доказательства, что нацисты собираются обосноваться на юге… – Марта вздохнула: «Ты прав».

Она каждый день ожидала телефонного звонка из канцелярии нунция, но пока ничего не случилось:

– Сотни обителей, тысячи приютов, – напоминала себе Марта, – но если детей успели ариизировать, передать в семьи, поменять фамилии? Как тогда найти малышей? – оставалось надеяться, что в где-то в рейхе, с аккуратностью ведения документации, останутся следы группы сирот, из Мон-Сен-Мартена, и отца Виллема.

Генрих, в ванной, весело насвистывал:

Марта сунула ноги в туфли, Аттила спрыгнул на ковер. Она оправила дневное платье, тонкого кашемира, с вышитым норвежскими узорами палантином:

– Приходится носить подарки Макса, но, клянусь, я выкину всю мерзость из дома, немедленно, как только война закончится… – Генрих с отцом собирались вернуть картины и драгоценности законным владельцам:

– Максимилиан гостя в галерею поведет, будет хвастаться…. – Марта, перед зеркалом, надела крестик, – Отто привез ребенку ложечку другого ребенка, только убитого… – ее даже затошнило, – как я их всех ненавижу… – девушка похлопала себя по щекам:

– Ладно, они скоро уедут. Правда, и Генрих обратно в Польшу отправится… – в отделанной итальянской плиткой ванной пахло уютным сандалом.

Муж завязывал галстук:

– Черт бы побрал Макса, – недовольно сказал Генрих, – Отто уехал к его ненормальным приятелям, в Далем. Я рассчитывал, что Макс пообедает в городе… – Генрих повернулся к Марте, – и мы побудем с тобой и папой. Но придется привечать очередного эсэсовца… – Марта принесла твидовый пиджак, со значком НСДАП. Она прижалась щекой к щеке мужа: «Ты поешь сомнительные песни, мой дорогой».

– Я еще и танцую сомнительные танцы, – уверил ее Генрих, целуя зеленые, ясные глаза, – не говоря о практиках, – он кивнул на постель, – которые не одобряются рейхом и фюрером… – Марта хихикнула:

– После войны мы с тобой обязательно потанцуем свинг. Я тебя научу, как в Америке. Съездим в Америку… – она едва ни добавила: «Найдем моего отца».

– У папы внук родится, или внучка, – грустно поняла Марта, – а он ничего не узнает. Может быть, у меня есть братья и сестры, сводные, а я тоже ничего не знаю…

Она потянула Генриха к двери:

– Пойдем, я обещала поиграть, перед обедом. Выпьете аперитив, пока Макса нет… – Генрих, весело, поинтересовался: «Свинг собираешься играть?»

Бронзовая бровь поднялась вверх:

– Только благонадежную, арийскую музыку, мой дорогой. Ты слышал, у нас даже кружево арийское… – Марта фыркнула. Генрих свистнул Аттиле:

– Поднимайся, лентяй! Откуда ты только взяла это кружево? Я даже удивился… – он запер дверь спальни.

Марта призналась:

– Само выскочило. Но Максу понравилось. И Моцарт ему по душе придется… – держась за руки, они пошли по мраморной, широкой лестнице, со статуями работы Арно Брекера, любимого скульптора фюрера. Аттила побежал следом.

Приборную доску мерседеса его светлости графа отделали ореховым деревом, руль поблескивал накладками из балтийского янтаря. Сиденья обтянули отлично выделанной, телячьей кожей. Крышка серебряной пепельницы щелкнула, холеная рука стряхнула пепел:

– С началом кампании на восточном фронте мой отец передал в дар люфтваффе наш личный самолет… – Максимилиан небрежно, уверенно вел машину, – и мы отказались от двух автомобилей. У меня была гоночная Альфа-Ромео, подарок дуче Муссолини, – добавил штандартенфюрер, – салон мерседеса тоже дело рук итальянских мастеров… – пахло теплым, солнечным табаком сигар:

– Поставки табака идут через Португалию… – объяснил Максимилиан, – страна поддерживает политику рейха, но сохраняет нейтралитет. Отличная кубинская продукция. Помните Испанию, – фон Рабе усмехнулся, – где не было недостатка в сигарах… – они остановились на красном сигнале светофора. Петр смотрел на аккуратных детишек, во главе с учительницей:

– Рядом музей естественных наук. Надо с Володей сходить, когда я его в Берлин привезу… – мальчики и девочки стояли по парам:

– Пять лет малышу следующим летом, – вздохнул Воронцов-Вельяминов, – эти ребятишки немногим старше. Надеюсь, что Володя пойдет в школу в новой России. Настоящую гимназию, с молитвами, с уроками Закона Божьего… – встретившись с штандартенфюрером в служебной приемной Моабита, Петр не стал скрывать упрямства русской военнопленной. Он, правда, умолчал, о случившемся на допросе:

– На Лубянке многие так делали, – подумал Петр, – женщины часто ломаются после подобного, начинают говорить. Но я всегда избегал таких методов. Это бесчестно, по отношению к Тонечке. Но, если она жива, ей ничего знать не надо. Я исповедуюсь, раскаюсь в грехах, и ничего больше не произойдет… – Петр не знал, разрешены ли подобные вещи в службе безопасности рейха. Не желая рисковать неудовольствием начальника, он только заметил, что к Бронниковой пришлось применить строгие меры воздействия.

– Сколько угодно, – зевнул штандартенфюрер, – партию после стерилизации отправляют в лагерный бордель, в Аушвице. Даже если бы вы все зубы ей выбили, такое бы не имело значения. Заключенные оголодали, бросаются на любое женское тело. В России, наверняка, так же происходило… – он открыл для Петра дверцу мерседеса. Воронцов-Вельяминов обрадовался:

– Очень хорошо. Пусть сдохнет в борделе, где ей самое место… – в умывальной Моабита, Петр, тщательно привел себя в порядок:

– Я увижу семью его светлости. Надо выглядеть безукоризненно… – в Норвегии, на чистом воздухе и хорошей еде, с давешней девушкой из санатория «Лебенсборн», под рукой, Петр отдохнул и выглядел отменно. Лазоревые глаза блестели. Он провел рукой по новым нашивкам, с белым кантом пехотных частей СС:

– У нашей армии появится своя форма, но руны, огромная честь, для меня… – мерседес тронулся, фон Рабе хохотнул:

– Шесть лет прошло, с нашей первой встречи, в Мадриде. Помните прелестную блондинку, танго в подвальчике, некую квартиру, по соседству с театром… – штандартенфюрер добавил:

– Я расскажу вам забавную историю, о блондинке… – Петр отлично помнил рекомендацию Кукушки разрушить сиротский приют, или детскую больницу:

– Мы выбрали Теруэль. Я передал координаты фон Рабе, состоялся обстрел. Мы не интересовались тем, как фон Рабе всучил координаты испанским троцкистам, ПОУМ. Нам хватило результата. Я пришел к Тонечке, с цветами, и она меня выгнала. Я решил, что она на меня обиделась. Я долго не давал о себе знать, а она ждала ребенка… – фон Рабе рассказал Петру, что леди Холланд, как он называл Тонечку, жила в Барселоне с артиллерийским капитаном, бельгийцем:

– Он и обстрелял Теруэль, – машина свернула к Шарлоттенбургу, – наша с вами общая знакомая обладала даром убеждения… – Максимилиан подмигнул Мухе, – она действовала своими путями, что называется. Вообще, инцидент достоин пера писателя, – они ехали мимо ухоженных газонов вилл, – капитан де ла Марк обрел Бога, и отказался от мира. Наша с вами общая знакомая спряталась в английской глуши, воспитывая ребенка, скорее всего… – фон Рабе пощелкал пальцами, – дитя месье де ла Марка, то есть нынешнего отца Виллема. Все произошло потому, что вы решили перессорить ПОУМ и коммунистов, мой дорогой. Ни о тех, ни о других давно никто не помнит. Забавно, как жернова истории перемалывают людей… – Петр молчал:

– Тонечка не могла, не могла. В Нью-Йорке она говорила, что любит меня, что будет ждать. Но Тонечка была коммунисткой, и ей осталась, – понял Петр, – она могла оказаться лгуньей, как все большевики… – он увидел большие, серые глаза сына, в темных ресницах, золотистый отсвет в белокурых волосах:

– Володя напоминал Тонечку. И ее отца, она говорила…

Петр, незаметно, сжал кулаки:

– Его светлость дворянин, аристократ. Он ариец, офицер СС, личный помощник рейхсфюрера. Он не станет лгать, как жиды, большевики… – Петр не мог поверить, что Тонечка его обманывала.

Макс покосился на Муху:

– Почему он побледнел? Он с Далилой одну ночь провел, и больше никогда с ней не встречался. Какая ему разница, с кем она в Барселоне развлекалась? Что-то здесь не то… – на Принц-Альбрехтштрассе Максимилиан славился чутьем:

– Его фото с Далилой в архиве лежат, – вспомнил фон Рабе, – и те снимки, что я в Кембридже делал, кстати, тоже. Надо ему будет показать папку. Объясню, что я хочу избавиться от материалов, раз Петр Арсеньевич порвал с коммунистическими убеждениями. Посмотрим, как он себя поведет, увидев Далилу в, прямо скажем, более откровенных позах. Хотя куда откровеннее… – рейхсфюрер собирался увидеться с Мухой после нового года:

– Тогда и покажу… – кованые ворота виллы, мягко, открылись. Петр очнулся:

– Все неправда. Тонечка мертва, она себя не может защитить. Но, если она жива, она мне все объяснит. Его светлость ввели в заблуждение мерзавцы, Тонечку опорочили… – Петр пожалел, что не взял блокнот. Он велел себе запомнить здание виллы фон Рабе:

– У меня в Алапаевске тоже появятся такие ворота, и озеро, и причал для яхты… – фон Рабе отдал ключи от машины слуге:

– Девиз нашего рода… – он указал на бронзовый террикон, на мраморном фасаде виллы. Имперский орел раскидывал мощные крылья, верхушку террикона венчала свастика:

– Для блага Германии, – Петр прочел готические буквы. Дул влажный, сырой ветер, в сером озере играли лучи заходящего, медного солнца. Они стояли на гранитных ступенях:

– Яхта… – Максимилиан протянул стек, – конюшни, теннисный корт. В подвале бассейн, каррарского мрамора, турецкие бани… – позвонив домой, Макс выяснил, что Отто уехал на обед, с друзьями из общества «Аненербе».

– Схожу с Генрихом в хаммам, – решил Макс, – когда Муху домой отправлю. Я не пущу славянина в бассейн, в бани. Марта говорила, Клауберг считает плавание полезным, при беременности, даже сейчас… – невестка пользовалась бассейном каждый день:

– Марта брезглива, и Генрих не придет в восторг, если узнает, что славянин окунался в ту же воду, что и его жена… – Макс добавил:

– И подземный гараж, с лифтом, ведущим на виллу. Мы ведем скромный образ жизни. Машины и самолет нужнее рейху. Я всегда в разъездах, мои братья тоже. Отцу и невестке достаточно одного автомобиля… – вход в виллу напомнил Петру фотографии египетских храмов. Мраморный фасад, с колоннами, немного наклонялся вперед:

– Похоже на рейхсканцелярию, человек сразу чувствует мощь государства… – они остановились перед высокими, бронзовыми дверями, с орлами и свастиками:

– После обеда я покажу нашу картинную галерею… – Максимилиан махнул в сторону низкой пристройки, финского, темного гранита:

– У меня одна из лучших коллекций в Берлине… – оказавшись в вестибюле, Петр понял, что еще никогда не бывал в таких домах:

– Большевики разграбили Россию, присвоили сокровища царской семьи, и золото православной церкви, но у жидов никогда не хватит духа построить такое. Дом арийской семьи, крепость викингов… – зал вздымался вверх, к стеклянному куполу. Строгие колонны украшали черно-красные знамена, на площадке широкой лестницы висел огромный портрет фюрера. Гитлер, в партийном френче, простирал руку в нацистском салюте, на фоне развернутых флагов, со свастиками. Под картиной, на мраморном постаменте, стоял бюст фюрера:

– Работы Арно Брекера… – заметил его светлость, – как и статуи, на лестнице.

Статуи назывались: «Гимн молодости Германии». По словам герра Максимилиана, для мужской фигуры позировал его брат, Отто:

– Отто считается образцом арийца, вы могли его видеть на плакатах… – они остановились перед семейным портретом, – он сегодня занят, но вы с ним встретитесь на Рождество… – высокая, свежая елка, в центре вестибюля, тоже была увешана свастиками и портретами фюрера. Петр вдохнул запах леса, острый аромат хвои:

– Володя радовался елке, подаркам. Он залезал ко мне на руки, просил: «Подними, папа! Хочу звезду!»… – верхушку елки фон Рабе увенчивала свастика:

– А если Володя, не мой сын? Если я воспитывал чужого ребенка… – Петр похолодел.

Братьев фон Рабе изобразили в парадной, черной форме СС. Старший граф носил коричневый китель НСДАП. У ног красивой, высокой, белокурой девушки, в скромной синей юбке, и белой блузе, лежала овчарка:

– Моя сестра Эмма, вы ее тоже увидите, – Максимилиан улыбнулся:

– Она позировала для картины «Юность рейха». Мою невестку герр Циглер попросил стать моделью для будущего холста об арийском материнстве… – Марта восторженно сказала:

– Я вышиваю, качая колыбель, с Адольфом, под портретом фюрера. Генрих читает нам «Майн Кампф»… – брата Циглер собирался написать рабочим.

Подняв голову, Максимилиан свистнул:

– Аттила, дружище! Ты соскучился… – овчарка, с портрета, сбежав по лестнице, предостерегающе оскалила клыки:

– Аттила родился в Дахау, Петр Арсеньевич, – фон Рабе потрепал собаку по голове, – он недоверчив, к посторонним… – пес коротко зарычал.

– Свой человек… – успокоил его Максимилиан, – а где папа, и Генрих?

Он прислушался:

– Пойдемте, Петр Арсеньевич. Моя невестка и сестра хорошие музыкантши, младший брат играет на фортепьяно. Впрочем, кажется, они сейчас поют. Выпьем кампари, итальянский аперитив, – довольно любезно добавил Макс:

– Он пришел в себя. Но все равно, надо его проверить. Я понятия не имею, где сейчас Далила обретается. Может быть, и в Советском Союзе. Может быть, она поддерживала связь с Петром Арсеньевичем. Коммунисты вполне в состоянии отправить Муху агентом, в самое сердце рейха. Он сдал берлинскую группу, но невелика потеря, ради будущего… – Харнак и Шульце-Бойзен доступа к настоящим секретам не имели.

Аттила проскользнул в полуоткрытую дверь библиотеки, до них донеслось:

Максимилиан заметил:

– Моцарт, Петр Арсеньевич. «Волшебная флейта». У моей невестки отличное сопрано. Генрих тоже хорошо поет… – щека Воронцова-Вельяминова покраснела:

– Он, разумеется, узнал Моцарта, – усмехнулся Макс, – но пусть помнит, где его место. Генрих, вряд ли, разрешит Марте подавать ему руку. Она и сама не захочет… – штандартенфюрер толкнул дверь: «Вот и мы. Надеюсь, успели к аперитиву…»

– Мы с Тонечкой «Волшебную флейту» в Будапеште слушали… – Петр последовал за фон Рабе, – но если она мне лгала, если Володя не мой сын? Я не верю, не верю. Тонечка не могла так поступить. Она тоже из аристократической семьи, дочь герцога… – в камине, за медной решеткой трещали кедровые поленья. Крупный мужчина, лет шестидесяти, с остатками рыжих волос на голове, поднялся с просторного дивана:

– Гауптштурмфюрер, рад знакомству. Граф Теодор фон Рабе, мой младший сын, оберштурмбанфюрер Генрих фон Рабе… – брат его светлости носил домашний, твидовый пиджак, – моя невестка, графиня фон Рабе… – в свете заходящего солнца ее бронзовые волосы играли тревожными огоньками. Шелковые гардины отдернули. Она сидела у кабинетного рояля, в темном, платье старинного кроя, с палантином.

– В Норвегии такие наряды носят, – вспомнил Петр, – должно быть, подарок от его светлости… – у графини были большие глаза, цвета свежей травы. Тонкие губы разомкнулись:

– Добро пожаловать, гауптштурмфюрер. Мы рады друзьям Максимилиана… – на белой шее графини висел старый, золотой крестик Кукушки.

Колокольчик у двери приветливо звякнул. Пожилой, седоволосый человек приподнялся из-за отполированной, старого дерева стойки:

– Оберштурмбанфюрер фон Рабе! Ваш заказ готов, извольте получить… – Генрих обернулся к своему спутнику:

– Одна из лучших ювелирных лавок в Берлине, гауптштурмфюрер. Семейное дело, они здесь располагаются со времен Фридриха Великого… – дату основания магазина выбили тусклым золотом на вывеске. Его светлость граф принял от ювелира аккуратно перевязанный голубой, атласной лентой, пакетик:

– Мой средний брат привез в подарок будущему племяннику ложку… – Генрих улыбался, – Отто решил сделать гравировку, для Адольфа. Именно здесь я и купил крестик, о котором вы спрашивали у моей жены. Летом сорок первого года, перед свадьбой. Герр Райзе, – обратился он к ювелиру, – мой друг интересуется антикварным крестиком, с изумрудами… – Петр не мог поверить своим ушам:

– Друг, он считает меня другом. Герр Максимилиан никогда так не говорил… – графиню фон Рабе звали Мартой. Штандартенфюрер представил Петра, ее светлость поднялась, из-за фортепьяно:

– Боже! – ахнула девушка:

– Я никогда не видела русских, славян…. – Максимилиан, за спиной у Мухи, закатил глаза: «Разумеется. Сейчас она спросит, не ходят ли по Москве медведи». Так и случилось.

Младший брат и его жена, тем не менее, поздоровались с Петром Арсеньевичем. Марта, правда, протянула руку, только когда Генрих, почти незаметно, кивнул.

– Долг гостеприимства… – завыл гонг, отец повел невестку, – Муха усядется с нами за одним столом… – на обеде Максимилиан, несколько раз, ловил себя на том, что ему хочется заткнуть уши. Невестка блистала отменной глупостью. Макс усмехнулся:

– Не зря говорят, что беременные женщины теряют способности к логике. Марта, правда, никогда логикой и не славилась. А впереди еще кормление… – невестка, хлопая зелеными глазами, интересовалась у Петра Арсеньевича, есть ли в России электричество и водопровод:

– Я слышала, что славяне дикие люди, – Марта поежилась, – я посещала лекцию специалиста, из расового отдела СС. Отто говорит, что в России одни леса и пещеры… – речь, разумеется, зашла и о медведях на Красной площади. Марта изумилась тому, что в Москве есть метрополитен.

Макс почти ожидал, что невестка спросит, не конная ли тяга передвигает вагоны:

– Даже неудобно, – недовольно подумал Макс, – Марта образец арийских кровей, а такая дура. Впрочем, Муха с Эммой познакомится. Эмма, хотя бы, не несет чушь, без остановки… – отец с Генрихом слегка улыбались:

– А что с ней делать? – к ароматному бульону из фазанов принесли гренки, с паштетом:

– Она рожает, ухаживает за детьми, обеспечивает мужу отдых и покой, у семейного очага. То есть выполняет предназначение женщины. В конце концов, – хмыкнул Макс, – лучше такая жена, чем та, что забрасывает семью… – он вспомнил глаза цвета патоки:

– Жене надо доверять, а не оглядываться из-за плеча. При 1103 я никогда не спал, и правильно делал. Она бы, не задумываясь, вонзила мне в спину кинжал. У нее правда, не было оружия, но она бы устроилась, как-нибудь… – Макс едва сдержал ругательство:

– Смогла же она заминировать конструкцию. Она хотела подорвать аппарат, на первом испытании. Гиммлер туда собирался приехать. Евреи жестоковыйные, правильно Библия говорит. Она была готова погибнуть, и унести в могилу конструкцию, жизни людей. Мою жизнь… – Макс напомнил себе, что доктор Кроу давно мертва.

За шукрутом, он прислушался. Невестка расспрашивала Муху об авиации:

– Я знакома с нашей знаменитой летчицей, Ганной Рейч, – гордо сказала Марта, – я даже поднималась с ней в воздух. Она испытывает новые модели самолетов, для доблестного Люфтваффе, стоящего на страже границ рейха… – Муха уверил невестку, что военно-воздушный флот большевиков почти разгромлен:

– В армии новой России появится авиационное соединение, – к шукруту подали гевюрцтраминер из Эльзаса, – впрочем, я не летчик, ваша светлость, – признался Муха, – мой брат больше разбирается в этом вопросе. Его тяжело ранили, он инвалид. Я уверен, что он поддержит нашу новую армию, несущую освобождение России, от жидовского, большевистского гнета… – щеки невестки смертно побледнели: «Генрих!».

Младший брат, холодно, сказал:

– Мы не говорим в доме о неполноценных расах, гауптштурмфюрер. Даже находясь в утробе матери, ребенок должен слышать только о чистых, арийских воинах. Для вас мы сделали исключение. Вы славянин, но с кровью викингов… – Петр Арсеньевич, спешно, испуганно извинился. За кофе он попросил разрешения прочесть отрывок из своей поэмы. Невестка захлопала ухоженными ладонями:

– Браво, браво. Вы познакомитесь с великой, арийской поэзией, и поймете, что славяне не в состоянии произвести на свет ничего выдающегося. То ли дело наши саги, древние, героические повествования о доблести богов и валькирий… – Марта даже прослезилась.

Невестка рано пошла, спать. Отправив Муху, домой на такси, Максимилиан спустился с младшим братом в хаммам. Принесли холодного, берлинского белого пива, и соленых крендельков. Сидя в плетеном кресле, Генрих, сварливо, заметил:

– Хорошо, что ты его сюда не пригласил, Макс… – он указал на бирюзовую гладь бассейна, под хрустальными люстрами, на колонны каррарского мрамора, – Марта каждый день плавает. Упражнения полезны, для будущих родов. Я бы не хотел видеть здесь славянина… – Макс затянулся сигаретой:

– Конечно. Но гауптштурмфюрер мне нужен, Генрих. Рейхсфюрер Гиммлер интересуется проектом создания русской армии. Петр Арсеньевич дал отличные сведения, о берлинских агентах большевиков… – Макс рассказал брату о листовке, Генрих расхохотался:

– Ты молодец. Очень трогательно, любой посочувствует судьбе несчастного сироты… – по словам брата, гауптштурмфюрер, сдавшись в плен с генералом Власовым, проявил себя в Югославии и Норвегии. Он занимался работой с русской эмиграцией:

– Смешно, что у него дальний кузен среди бандитов, во Франции. Тоже Воронцов-Вельяминов, или месье Корнель, или Драматург… – зевнул Максимилиан, – а покойный герр Кроу вообще его двоюродный брат. Петр Арсеньевич ничего не знает… – Генрих кивнул:

– Они похожи. Славянин только выше… – брат захрустел крендельком:

– Папа велел повару выделить прибор для славянина, и хранить его особо. Я не хочу, есть с его тарелок, и Марта тоже, разумеется… – Генрих скривил губы:

– С другой стороны, у герра Кроу отец был русский, а мы с ним обедали. Однако герр Кроу, хоть и мерзавец, но человек европейского воспитания. Твоего подопечного, надо еще учить и учить…. – Генрих и Марта заехали за Петром в его комнаты, на Кудам:

– Я обещал экскурсию по Берлину, – весело сказал оберштурмбанфюрер, – заодно навестим лавку, где я покупал крестик. Очень уважаемое заведение….

Петр сразу отмел мысли о том, что графиня фон Рабе может оказаться Мартой Янсон:

– Ерунда, она дочь Горовиц, еврейки. Ее светлость чистая арийка, сразу видно. И вообще, это безумие. Граф Теодор друг Геринга, герр Максимилиан помощник рейхсфюрера Гиммлера. Вся семья служит в СС, даже их сестра… – Петру понравилась девушка, на картине, однако он вздохнул:

– Не думай о таком. Она арийка, тебе никогда не позволят… – кроме того, он надеялся, что Тонечка жива:

– Ерунда, – повторил себе Петр, – откуда дочери Кукушки вообще знать подобную семью… – крестик оберштурмбанфюрер фон Рабе купил в антикварной лавке:

– Изумруды подходят к глазам моей супруги… – объяснил герр Генрих, – увидев безделушку, я сразу подумал о Марте… – графиня осталась ждать в кондитерской, напротив. Петр видел, через окно лавки, бронзовые волосы. Ее светлость, сняв шляпку, изящно пила кофе с молоком:

– Если Тонечки больше нет, я женюсь… – вздохнул Петр, – Володе нужна мать, он малыш. Я уверен, что он мой сын. У меня появятся еще дети, много… – по словам герра Генриха, его жена собиралась, через четыре года, получить почетный крест немецкой матери:

– Война к тому времени закончится. Крест дают за четверых детей, но вообще… – оберштурмбанфюрер улыбался, – мы хотим большую семью. Десять, двенадцать сыновей и дочерей. Мы сможем получить золотой знак почетного креста. Россию надо заселять арийцами… – услышав о крестике, ювелир развел руками:

– Я помню вещицу. К сожалению, другой такой с тех пор не попадалось. Изделие старое, вероятно, его кто-то сдал на комиссию… – в советское посольство Кукушка пришла без креста:

– Избавилась от него, вот и все… – они с герром Генрихом пожали друг другу руки, на мостовой, – какая она православная, Кукушка. Она жидовка, носила крест только для вида… – графиня фон Рабе оказалась набожной католичкой, и носила в сумочке четки из Лурда. Она горячо говорила, что немецкие католики лояльны фюреру, отцу страны и нации:

– Его высокопреосвященство папский нунций, монсеньор Чезаре Орсениго, обещал, что его святейшество пришлет личное благословение нашему будущему сыну Адольфу… – узкая ладонь легла на выпуклый живот, – вместе с благословением от фюрера… – Орсениго ничего такого не обещал, но Марта рассудила, что упоминание о папе и нунции не помешает.

Она помешала сахар в чашке:

– Прощаются. Он говорил, что в Моабит едет, работать с русскими военнопленными… – Марту затошнило, – Лиза могла попасть в плен, если она воевала. Наверняка, воевала… – Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов шел к станции метро Кохштрассе. Марта проводила глазами серо-зеленую, эсэсовскую шинель, широкие плечи, коротко стриженые, каштановые волосы, под фуражкой.

На нее повеяло сандалом. Муж опустился напротив, расстегнув кашемировое пальто, махнув кельнеру. Марта не заказала пирожное, боясь, что ее вырвет, как вчера, в спальне. Сославшись на усталость, Марта попрощалась с гостем. Ребенок недовольно ворочался, она стояла на коленях, перед унитазом:

– Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов. Но он летчик, майор Воронов. Я помню его, с авиапарада. Не летчик… – Марта прополоскала рот, – он ничего не знает об авиации. Его брат, Степан, летчик. Я не знала, что есть еще один брат, что он работал в НКВД. Они близнецы… – Марта так и сказала Генриху, когда муж поднялся наверх, после хаммама.

Они лежали в постели, Аттила устроился у кровати, на ковре. Генрих, обняв ее, зашептал:

– Я почти все выведал, у Макса. Проклятый позер, он не упустил возможности похвастаться успехами… – выслушав мужа, Марта приподнялась на локте:

– Он может знать, что случилось с моей матерью, Генрих. Но спрашивать о маме нельзя, такое подозрительно… – девушка закусила губу, – и он интересовался крестиком… – Генрих уверил ее:

– С крестиком все будет просто. Недаром у нас под рукой ювелирная лавка. Но ты сегодня была в ударе… – он прижал Марту поближе, – когда Макс пошел сажать мерзавца… – он поморщился, – в такси, папа сказал, что ты большая умница, не растерялась…

– Я знаю, – вздохнула Марта, – Генрих, невозможно подумать, что он кузен герра Кроу. Его брат, Степан, очень хороший человек… – муж, мрачно, отозвался:

– А я брат Максимилиана и Отто. Родной брат, Марта… – она слушала спокойное дыхание мужа:

– Тварь родственник моего отца. Месье Корнель, или Драматург… – Марта велела себе запомнить кличку. Она обрадовалась, услышав, что отец воюет в Сопротивлении:

– Я знала, что он будет сражаться с фашизмом… – Марта позволила себе закрыть глаза, – как мама. Может быть, мы увидимся после войны. С мамой мы больше никогда не встретимся… – она тихо всхлипнула:

– Петр Арсеньевич, то есть Петр Семенович, ее знал, наверняка. Но ничего не выяснить… – Генриху принесли крепкий, черный кофе.

Муж выпил чашку почти залпом:

– Он все купил, – одними губами сказал Генрих, – и вообще, он в рот смотрит, и мне, и тебе, и Максу… – заранее заехав в ювелирную лавку, Генрих обо всем договорился. Он позвонил гауптштурмфюреру, в его комнаты, у Кудам, пригласив того на прогулку по Берлину.

– В общем, все прошло удачно, – подытожил муж, – и я не думаю, что он станет болтаться на вилле. Макс уедет, после нового года, и он тоже… – Марта поняла:

– Генрих сидит на месте мамы. Она мне оставила конверт, с письмом и крестиком, и ушла, чтобы не вернуться… – найдя под столом руку мужа, Марта погладила теплую ладонь:

– Генрих никуда не уйдет. Мы вместе, навсегда… – девушка, устало, отозвалась:

– Хочется надеяться, что ты прав, и после рождественского обеда мы его больше не увидим… – она отставила пустую чашку:

– Не стоит о нем говорить… – Марта поморщилась, – после войны его повесят, как и остальных… – взглянув на ее бледные щеки, Генрих, решительно, поднялся:

– Тебе сейчас не помешает прогулка в лесу, и хороший обед, в ресторане, у воды… – он окутал плечи Марты собольей шубкой:

– Я тебя люблю. Пойдем… – он посмотрел на небо, – надо пользоваться ясной погодой… – усадив жену в мерседес, Генрих помахал ювелиру. Пожилой человек запирал двери лавки, пудель крутился у его ног:

– После войны я куплю Марте самое лучшее кольцо, – Генрих завел машину, – в конце концов, мы в ювелирной лавке встретились… – он бросил взгляд на решительный профиль жены:

– Не говори ничего. Она сейчас о матери думает, ей тяжело… – дворники смели со стекла палые листья. Вывернув на Кохштрассе, Генрих повел машину на запад, к Груневальду.

Высокая пара, в эсэсовских шинелях, медленно шла по аккуратной дорожке, вдоль берега реки Хафель. На деревянных скамейках блестели медные таблички: «Только для арийцев», рядом стояли чистые урны. Лес Груневальд, на рассвете, убирали дворники, уносившие холщовые мешки в кузова грузовиков:

– Виллем рассказывал, – тоскливо подумала Тони, – как хорошо в Арденнах осенью. Холмы усыпает бронзовая листва, небо голубое, пахнет хвоей и свежим ветром, с Ботранжа. Он обещал, что мы пойдем по грибы. Я Уильяма водила грибы собирать, под Москвой. Маленькому нравилось… – белокурые волосы сына играли золотом в утреннем солнце. Он шел, держа Тони за руку, в шерстяном пальтишке, с якорями. Малыш помахивал жестяным, маленьким ведерком:

– Мы боровик нашли… – Уильям, зачарованно, остановился: «Мама, грибочек! Большой!».

– Он побежал к сосне, хвоя пружинила под ногами, пели птицы… – Тони помнила прикосновение ладошки сына, – но не захотел срывать гриб. Стоял, открыв рот. Белка спустилась по сосне, мы ей шишку бросили. В России рыжие белки, как в Арденнах… – ночами, в Барселоне, Виллем рассказывал о родных местах, о белках и оленях, о лисьих норах и гнезде сокола, на крыше замка, о старом, времен Арденнского Вепря, мосте:

– Папа меня взял форель ловить, когда мне два года исполнилось… – у него было теплое, крепкое плечо, – я очень гордился, что сам принес рыбу на кухню. Не форель, конечно, – Виллем тихо усмехнулся, – плотву. Улов, кажется, кухонный кот съел, хотя родители меня убеждали, что повар рыбу к столу подал. Той осенью война началась, папа в армию ушел… – Тони нежилась в его руках:

– Вы со Стивеном в Банбери тоже рыбу ловили. Папа и твои родители разрешили вам на барже оставаться. Мы все вам завидовали… – брат и Питер тоже просились на рыбалку. Мальчишек посчитали маленькими, для ночевки в одиночестве. Приехав из Лондона не выходные, герцог забрал ребят в палатку:

– Девочек в замок отправили. Считалось, что леди неприлично проводить ночь в таких условиях… – Тони слышала звон комаров, над тихой, зеленой рекой. Загорелые ноги, в простой, холщовой юбке, открывающей колени, шлепали по воде:

– Виллему пятнадцать исполнилось, а мне девять лет. Кто бы мог подумать, тогда? Мы скоро встретимся, я его спасу. Мы заберем Уильяма, из России, и навсегда останемся вместе. Наши дети будут ходить на рыбалку, к мосту… – Виллем говорил, что под сводами живут ласточки:

– На реке очень красиво, – шептал он в ухо Тони, – вода холодная, мелкая, она бурлит по камням, птицы порхают над ручьем. Мы заведем шипперке, для малышей, и баржу, на Маасе. Я со штурвалом хорошо управляюсь, – в темноте было видно, как Виллем улыбается, – у меня много дружков имелось, матросов… – Тони поцеловала сильные, пахнущие порохом пальцы: «Собутыльников».

– Можно и так сказать, – весело согласился Виллем, – меня старые шахтеры тайком вниз взяли, когда мне пятнадцать исполнилось. Осенью, после того, как мы в Банбери гостили… – он погладил Тони пониже спины, – а потом сказали, что если я в забое начал работать, то обязан товарищей по бригаде угостить, как положено… – его серые глаза блестели, в свете крупных, южных звезд:

– В долине со времен бабушки и дедушки ничего, крепче пива не продают. Пришлось ехать в Льеж… – Виллем, смешливо, махнул рукой, – в общем, понятно, чем все закончилось. Я к тому времени, три года, как курил, и пиво успел попробовать, но с женевером не сталкивался. Мы с ним подружились… – Тони расхохоталась: «И все остальное случилось, наверняка».

– Конечно, – признал Виллем, – ребята меня на танцы повели. Льежские парни с нашими шахтерами всегда дрались, традиция такая. Мне из-за какой-то девчонки нос разбили, но я ее отыскал, не поленился. Даже татуировку себе хотел сделать, на руке. Сердце со стрелой, и надпись: «Всегда твой». Без имени… – он поднял бровь, – я и в те года понимал, что сегодня одна, завтра другая… – Тони тихо застонала:

– Но все закончилось… – простыня полетела на пол, она шепнула: «Нет, нет, это я вся твоя, Виллем, всегда…»

– Все закончилось, когда я увидел тебя, в Теруэле… – Тони вздрогнула.

– Как я говорил на лекции… – донесся до нее монотонный голос оберштурмбанфюрера фон Рабе, – я считаю сахар, табак, алкоголь, губительными для человеческого здоровья, фрейлейн Антония. Особенно женского здоровья… – он поднял белый, ухоженный палец:

– По примеру фюрера, я не употребляю мяса, и придерживаюсь того мнения, что вегетарианская диета продлевает жизнь. Однако в течение беременности и кормления моя супруга может, есть мясо и рыбу. Белки необходимы для правильного развития плода… – Тони, невольно, оглянулась, ища глазами камень. Ей хотелось разбить оберштурмбанфюреру голову, в безукоризненной фуражке, с черепом и костями. Фон Рабе заехал в санаторий «Лебенсборн» после обеда, под предлогом того, что хочет проведать сестру.

– Клюнул, – удовлетворенно поняла Тони, глядя на смущенный румянец, на щеках офицера, – он с меня всю лекцию глаз не сводил, а после выступления сказал, что хочет ответить на мои вопросы более подробно… – желая обратить на себя внимание фон Рабе, Тони поинтересовалась сущей чушью:

– Вегетарианские рецепты для здорового образа жизни… – она едва ни закатила глаза, – его бы удар хватил, увидь он паэлью и хамон, которые мы с Виллемом ели. Не говоря о риохе, по вечерам… – Тони ощутила запах жареного бекона, на сковороде, треск яичной скорлупы, горьковатый аромат кофе:

– Я Виллему завтрак в постель приносила. Правда, завтраком все не ограничивалось… – Отто фон Рабе пригласил фрейлейн Антонию прогуляться у реки:

– Если у вас есть свободное время… – Эмма рассмеялась:

– Вы с Антонией увидитесь на рождественском обеде. Я жду испанских сладостей, а тебе их не поесть… – девушка подтолкнула Отто. Вечером в санаторий приехал лектор, из расового отдела СС, в сопровождении чемодана с коллекцией черепов. Курсанткам рассказали о параметрах неполноценных народов, евреев и славян, и обучили делать необходимые измерения.

– Мы сейчас не заняты… – Тони велела себе изобразить скромность, – но я не хочу вас обременять… – Отто уверил ее, что ничего обременительного в прогулке нет:

– Если не считать самого оберштурмбанфюрера… – мрачно подумала Тони, – кажется, он никогда не затыкается… – фон Рабе познакомил ее с темой своего доктората. Он гордо упомянул, что защита назначена на январь. Отто пустился в долгие рассуждения об арийском образе жизни, древнем язычестве и предназначении женщины, для великого германского рейха:

– Возьмите дуб, фрейлейн Антония… – воскликнул фон Рабе, протянув руку в сторону дерева, – наше исконное, арийское растение… – Тони велела себе терпеть:

– Он мне нужен, он работает в Аушвице. Через него можно попасть в лагерь, найти Виллема… – пока что ей даже слова не удалось сказать. Оберштурмбанфюрер, видимо, придерживался того мнения, что мужчина должен говорить, а женщина, слушать. Тони оставалось только кивать и поддакивать:

– Дуб олицетворяет мужчину… – он снял фуражку, ветер шевелил снежно-белые волосы, – женщина, словно плющ, обвивается вокруг его ствола. Она зависит от мужчины, ее защитника и опоры… – Тони усмехнулась, про себя: «Если не считать того, что плющ бывает ядовитым…».

Она, восторженно, открыла рот:

– Симбиоз. Я помню, из школьного курса… – фон Рабе, покровительственно, улыбнулся:

– Не употребляйте слов, не будучи уверенными в их значении, фрейлейн Антония. Лучше, всегда ждите разрешения мужа на участие в разговоре. Симбиоз, вернее, мутуализм, подразумевает, что организмы равны, но женщину нельзя считать равной мужчине… – Тони бросила взгляд в сторону деревянной веранды кафе, над Хафелем. На блестящей воде виднелись паруса яхт, небо клонилось к закату:

– Кофе при нем не выпить, и даже чаю не заказать… – поняла Тони, – не рискуя еще одной лекцией. Но видно, что я ему нравлюсь… – фон Рабе краснел, глядя на нее. Отто отводил глаза от шинели, перетянутой ремнем на тонкой талии:

– Надо его привечать, – устало подумала Тони, – он меня пригласит в Аушвиц, похвастаться своей работой. О Максимилиане он ничего не говорит… – Тони надеялась, что старшего фон Рабе в Берлине нет.

Отто бубнил о деревне СС, где он собирался жить с женой и детьми, после войны. Тони думала о большой детской, в замке, о столовой, где они с Виллемом будут завтракать, с малышами, о запахе какао, в серебряных чашках, о веселых голосах детей:

– Мы поедем в Брюссель, навестим оперу, нас пригласят ко двору. Барон и баронесса де ла Марк… – Тони опустила веки, – Виллем откажется от обетов. Он любит меня, только меня… – фон Рабе, вежливо, указал в сторону террасы:

– Мы могли бы выпить по чашке ромашкового чая, фрейлейн Антония. Я провожу вас обратно в санаторий… – Отто еще требовалось проверить документы девушки, но здесь он затруднений не предвидел. В школу принимали только истинных ариек.

Тони приказала себе улыбнуться:

– Большое спасибо, оберштурмбанфюрер. Вы меня балуете, очень щедро с вашей стороны… – проходя в распахнутую перед ней дверь кафе, Тони хмыкнула:

– Не завидую его будущей жене. Кроме ромашкового чая, и детей каждый год, она ничего не получит. У меня и Виллема появится много детей, мы еще молоды… – о девочке, оставленной в Куйбышеве, Тони не вспоминала. Тем более, она не думала, о безымянном младенце Журавлевых:

– Незачем, – давно решила она, – ребенок меня не интересует. Журавлевы о ней позаботятся, она вырастет в холе и неге, в семье крупного чина… – кафе отделали в народном стиле, с деревянной резьбой и кружевными занавесками на окнах:

– Погода хорошая… – Отто пошел к террасе, – полезно находиться на свежем воздухе…

– Даже не оглядывается, – Тони последовала за ним, – он уверен, что женщина никуда не денется. Образец истинного арийца… – видимо, вспомнив о правилах приличия, Отто пропустил ее вперед. На террасе был занят всего один столик. Мужчина в штатском, хорошем кашемировом пальто, сидел спиной к входу. В каштановых волосах светились рыжие пряди, шарф он небрежно кинул на спинку стула.

– Генрих, Марта! – раздался сзади голос оберштурмбанфюрера:

– Тоже решили прогуляться? Позвольте вам представить, подруга Эммы по школе, фрейлейн Антония… – Тони узнала бронзовые волосы девушки:

– Мы виделись в Цюрихе, весной сорокового года. Я приехала из Рима, с Уильямом, с запиской от Воронова. Ее мать поселила нас в отеле. Девушка водила нас в зоопарк, на карусели. Потом я улетела в Будапешт, где меня ждал Воронов. Она работник НКВД, как и ее мать. Или они вовсе не мать с дочерью? Я еще тогда думала, что они не похожи. Только повадки одинаковые. Она может оказаться агентом, здесь, в Берлине. Она сообщит обо мне в Москву… – девушка расстегнула соболью шубку и сняла шляпку. Дочь фрау Рихтер взглянула на нее, безмятежными, зелеными глазами. Поднявшись, она протянула руку Тони: «Марта фон Рабе, очень приятно».

На террасе кафе висел репродуктор. Передавали программу народной музыки. Они сделали заказ, официант ушел. Марта взяла руки Генриха в свои:

– Я песню в Пенемюнде пела. Не думай о таких вещах, милый, пожалуйста. Все будет хорошо, родится наше дитя… – вернувшись из Варшавы, Генрих никак не мог справиться с изумлением. В конце лета, когда он уезжал в Польшу, почти ничего не было заметно:

– Толкается, – сказал он, зачарованно, ранним утром, первым днем дома, – Марта, он толкается… – в спальне было полутемно, от сбитой постели пахло жасмином. Генрих нежно провел ладонью по ее животу:

– Поверить не могу, что мы скоро увидим нашего Теодора, или Анну… – Марта была вся теплая. Она прижалась к его боку, позевывая:

– Мальчик у нас бойкий. Или девочка… – жена коснулась мягкими губами его щеки, – я привыкла. Он каждое утро просыпается, требует завтрак в постель… – Марта хихикнула. Спускаясь на кухню, Генрих забирал у повара поднос. Они пили кофе с молоком, и свежими булочками, Марта улыбалась:

– Посмотрим, кого малыш будет напоминать… – она целовала серые глаза мужа, – но одно понятно, мальчик или девочка у нас рыжие будут… – Генрих тогда подумал:

– Мама была светловолосая, только я в папу получился. Интересно, откуда у Эммы такие глаза? На семейных портретах похожих нет… – судя по картинам с предками, все фон Рабе, начиная с сына фрау Маргариты, были рыжими:

– У нас рыжий только я… – Генрих все не отпускал пальцев жены, – девочка, наверное, в Марту пойдет. Хотя у фрау Анны тоже серые глаза… – понимая, как тяжело жене думать о судьбе матери, Генрих не хотел заговаривать о фрау Рихтер:

– Но какой мерзавец. Я не думал, что в хорошей семье может родиться подобное. Он кузен Питера… – Генрих напомнил себе о собственных братьях. Они с Мартой решили не отправлять сведения о Воронцове-Вельяминове в Брюссель.

– Зачем? – мрачно сказала Марта:

– Макс хвастался листовкой. В Советском Союзе и так все знают. Степан, скорее всего, давно мертв… – она дернула тонкими губами, – НКВД в таких случаях действует быстро. Тем более, их отец был другом Сталина. Сталин не прощает предательства, Генрих. У вас, то же самое происходит… – Генрих хмыкнул:

– Пока что СССР не удалось организовать комитет по борьбе с фашизмом, из военнопленных… – Генрих следил за сводками с Принц-Альбрехтштрассе. Он, все время, говорил себе:

– Комитет, обязательно, появится. В армии много людей, голосовавших за социал-демократов, за коммунистов. После войны Германия вернется к многопартийной системе… – Генрих говорил Марте, что в будущей, демократической Германии, найдется место для всех партий. Жена отозвалась:

– Потому, что вермахт еще не терпел поражений на Восточном фронте. Вот увидишь, если котел под Сталинградом завершится разгромом, будет и комитет, и листовки…

Марта вздохнула:

– Семьи тех, кто поставит подпись под обращениями к вермахту, закончат в концлагере, Генрих… – она хотела сказать, что Сталин, после войны, разделит Германию, но прикусила язык. Муж считал подобный исход событий невозможным:

– Немцы не объединятся против других немцев, Марта… – Генрих не знал, что такое советская пропаганда. Марта его не разуверяла:

– Посмотрим, – успокаивала она себя, – может быть, граф Теодор и прав. Убив Гитлера, быстро взяв власть в свои руки, они капитулируют перед союзниками. Красная Армия не успеет оккупировать Германию… – Генрих считал, что заговорщики должны дождаться союзного десанта в Европе:

– Следующим годом, не раньше, – поняла Марта, – пока они даже в Северной Африке не укрепились. США заняты на Тихом океане, остается угроза нападения на Индию… – нельзя было предугадать, что принесут следующая весна и лето. Силы Паулюса могли вырваться из котла и пойти в наступление, продвигаясь в сторону Каспия.

Они решили, что Питеру тоже не надо знать о кузене:

– Для чего? – пожал плечами Генрих:

– Мерзавца повесят, с остальной бандой. Его брат, скорее всего, давно расстрелян, как… – жена отвернулась, он обругал себя.

– Как и моя мать, – хмуро отозвалась Марта. Больше они о таком не говорили.

Марта прислушалась:

– Не Габи поет. Голос низкий, а у нее, ты говорил, было сопрано… – Генрих покачал головой:

– От Габи ни записей, ни пластинок не осталось. Геббельс ее приглашал на радио, но она не могла… – Генрих повел рукой, – понимаешь, почему. Даже если бы сохранились записи, то все бы уничтожили, после… – Генрих, старательно, отгонял мысли о теле, лежавшем на булыжнике Митте, рядом с колесом гестаповской машины, об испачканных кровью, золотистых волосах.

– Все случилось быстро… – говорил он себе, – Габи не страдала. Я бы тоже так хотел. Но я христианин, так нельзя поступать… – приехав в Берлин, Генрих встретился с пастором. После исповеди Генрих признался в своих мыслях. Бонхоффер, тяжело, вздохнул:

– Что я тебе могу сказать? Христианин не имеет права искать легкого выхода, особенно сейчас. Ты понимаешь, что в случае… – он помолчал, – пострадает, прежде всего, твоя семья, Генрих. Марту и малыша не пощадят. Твою жену отправят в концлагерь, ребенок попадет в приют. Ему изменят фамилию, он никогда не узнает, ни отца, ни матери… – некоторые члены группы посетили их дантиста, Франца. Генрих тоже съездил к зубному врачу. Осматривая его, приятель заметил:

– У меня половина Принц-Альбрехтштрассе лечится, благодаря рекомендации твоего брата… – Франц, невесело, улыбнулся:

– У Гиммлера свой врач, конечно, но ко мне Шелленберг приезжает, другие бонзы… – сняв перчатки, он открыл ключом ящик рабочего стола:

– Мы с Дитрихом разработали одну вещь… – Дитрих трудился в лабораториях «ИГ-Фарбениндустри», – в общем, ничего нового, но конструкция очень удобна… – Франц показал ему запаянную капсулу, размером с кофейное зернышко:

– Я несколько таких установил, ребятам, – помялся дантист, – ложная коронка, все просто. В случае непредвиденных обстоятельств все не займет и пяти минут… – в капсуле находился порошок цианистого калия. Генрих посмотрел на друга, Франц усмехнулся:

– Сапожник без сапог. Сам я себе такого не установлю… – он кивнул на капсулу, – а просить мне некого. Но я вне подозрений… – все они были вне подозрений, но Генрих, по приезду из Варшавы, заметил отцу:

– Может быть, стоит, перенести документы из сейфа в тайник? Мы с ребятами съездим в Груневальд, найдем подходящее место… – граф Теодор отозвался:

– Милый мой, шифра от сейфа даже ты не знаешь, а я не собираюсь его выдавать… – обычно добрые глаза отца похолодели, – что бы они со мной ни делали. Если что-то случится, им останется только подорвать гранатами дверцу, но в таком случае все содержимое будет уничтожено… – граф Теодор подумал:

– И письмо, для Эммы и Генриха, тоже. Я не позволю Эмме и Марте, с малышом, остаться в Берлине, в случае неудачи путча. Надо их обезопасить… – пока граф не знал, как это сделать. Достав письмо из сейфа, он сунул конверт в портмоне:

– Потом отдам Эмме, – решил он, – так лучше. Но не случится никакой неудачи. Германия ненавидит бесноватого, люди перейдут на нашу сторону… – отказавшись от капсулы, Генрих не стал ничего говорить ни отцу, ни Марте.

Ясные, зеленые глаза жены блестели. Они погуляли в Груневальде, на щеках Марты появился свежий румянец.

Они не обсуждали новоиспеченного гауптштурмфюрера. Марта только заметила:

– Даже если им удастся привлечь на свою сторону кого-то из военнопленных, Генрих, то нельзя обвинять людей, измученных голодом, сидящих в лагерях… – она помолчала:

– Не забывай, что сделал Сталин с Советским Союзом. Многие из тех, кто сейчас сражается с вермахтом, потеряли родных, в чистках, в коллективизации. Хотя, конечно, – добавила Марта, – нельзя воевать со злом, перейдя на сторону зла… – держа мужа под руку, Марта смотрела на темную воду Хафеля:

– Летчик Воронов никогда бы так не сделал, и Лиза Князева тоже не стала бы так поступать. И мой отец, хотя на гражданской войне он сражался против большевиков… – Марта твердо решила, после войны, рассказать Генриху обо всем и найти своего отца:

– Он должен знать, что я есть на свете, что он стал дедушкой… – Марта даже улыбнулась:

– Папе всего сорок два сейчас, а он дедушка… – ребенок заворочался, она подтолкнула мужа: «Новый фон Рабе проголодался, милый мой».

На террасе кафе они сидели в одиночестве, но Марта с Генрихом никогда не говорили на подозрительные темы прилюдно. Они слишком хорошо знали, что почти все владельцы заведений сотрудничают с гестапо:

– У пастора, в Веддинге, в кафе можно встречаться спокойно, – Марта изучала меню, – но его хозяин рискует. Христиан мало на свободе осталось. Но где отец Виллем, где дети… – за кофе и медовым тортом она погладила мужа по щеке:

– Хорошо, что ты в отпуске, милый. Тебе не надо ездить туда… – Марта махнула в сторону города, – не надо носить форму… – Генрих, с облегчением, отправил мундир в самый дальний угол гардеробной:

– Если родится мальчик, придется надевать парадный китель, ордена… – он повертел фуражку:

– Хорошо, что я мертвую голову не ношу, как Отто… – посоветовавшись с Мартой, Генрих решил сделать вид, что не разобрался в папке.

– Не надо Максу знать, что я понял, где находится последний плацдарм, – угрюмо сказал Генрих жене, – хотя у нас нет доказательств… – Марта покачала головой:

– Они не оставят картины в саксонских шахтах, милый мой. Слишком опасно. Когда начнется наступление Красной Армии, союзников, они все отправят на подводных лодках, на юг… – она подперла рукой подбородок:

– Отто едет в Арктику не арийцев искать… – Марта усмехнулась, – Гиммлер не выбросит деньги, на бездумные проекты общества «Аненербе», даже с его интересом к подобной шелухе. Нет, – подытожила жена, – они изучают способы выживания в высоких широтах. Отто хвастался, что проводил такие эксперименты, в Аушвице… – Марта помрачнела:

– Если бы мы знали, куда отправляется подводная лодка… – они сообщили в Брюссель о рейсе, но с тем, же успехом союзники могли искать иголку в стоге сена. Арктика была огромной.

– Надо Отто расспросить, аккуратно… – Марта сидела лицом к входу.

Она увидела снежно-белые волосы деверя, девушку, идущую впереди, в форме женского вспомогательного корпуса СС. Марта сразу ее узнала:

– Антония Эрнандес. Мальчик, Уильям, ее мамой называл. Я потом сказала, что она не испанка… – прожив почти десять лет в Буэнос-Айресе, Марта отлично разбиралась в акцентах:

– Родной язык у нее английский. Она из Британии, или из США. Мама ее в Москву отправляла, через Будапешт… – мать не говорила Марте, к кому летит сеньора Эрнандес, но девушка понимала, что гостья работает в НКВД:

– Тогда СССР готовил убийство Троцкого. Ее могли внедрить в Мексику, в дом изгнанника. Что она делает в Оберенхайме? Или она агент советской разведки… – Марта радушно поздоровалась с девушкой. Генрих понял:

– Они встречались. Я по глазам вижу, что у той, что у другой. Отто самовлюбленный павлин, и ничего вокруг, кроме себя не замечает. Макс бы насторожился, непременно… – широко улыбнувшись, Генрих указал на медовый торт:

– Мы хотели попросить еще порцию. Но ты, Отто, нас не одобришь… – брат поджал губы:

– Я ограничусь ромашковым чаем, как и фрейлейн Антония… – девушки не смотрели друг на друга:

– Скажу Отто, что хочу навестить Эмму, в санатории, уведу его вперед. Им надо поговорить… – Генрих махнул кельнеру: «Еще две порции торта, пожалуйста».

Марта Рихтер, как ее, про себя, называла Тони, почти не изменилась. За медовым тортом девушка, безмятежно, щебетала с Тони о школе в Оберенхайме и о санатории «Лебенсборн». Она гордо показала значок общества на кашемировом, дорогом свитере:

– Союз Немецких Женщин поддерживает будущих матерей, приносящих фюреру новых солдат… – красивые губы улыбались. Она взмахнула темными ресницами:

– Нашего сына мы назовем Адольфом, в честь дорогого фюрера… – если бы Тони не знала, кто сидит перед ней, она бы никогда в жизни не догадалась, об истинном лице фрейлейн Рихтер. Рассчитавшись, заплатив и за ромашковый чай, младший фон Рабе поднялся:

– Пойдем, Отто. Я повидаюсь с Эммой, Марта и фрейлейн Антония нас догонят. Марте полезны долгие прогулки… – Тони даже не успела открыть рот. Она посмотрела вслед темному пальто графа фон Рабе:

– Он агент русских, несомненно. Но у них не фиктивный брак, Марта ждет ребенка… – девушка, как и Тони, перед родами, расцвела. Живот сильно выступал, Тони подумала:

– Мальчик. Мне акушерка, в Банбери, предрекала мальчика. Я тоже так носила… – она вспомнила, как впервые взяла Уильяма на руки:

– Он родился сероглазым, мой хороший. Крупным, почти десять фунтов… – и Марта, и ее муж были невысокими:

– Однако его братья выше шести футов… – дверь кафе хлопнула.

Почувствовав сильные пальцы на своем запястье, Тони вздрогнула. Фрейлейн Рихтер была почти на голову ниже ее, но рука девушки оказалась железной. Круглый подбородок отвердел, глаза блеснули холодом:

– Вставайте, сеньора Эрнандес. Нам надо поговорить… – на рукаве собольей шубки фрейлейн висела легкомысленная сумочка, крокодиловой кожи, с золотой застежкой. Ничего, кроме носового платка и пудреницы, туда бы не поместилось. Фрейлейн Рихтер помахала ридикюлем: «Я жду».

Тони, послушно, пошла вслед. Похлопав себя по карманам шинели, она вытащила папиросы. Тони купила пачку в Оберенхайме, отстав от товарок по увольнительной. Едва чиркнув спичкой, она услышала ледяной голос:

– Потушите папиросу. Вы в форме, вас могут увидеть посторонние… – бесцеремонно вынув у Тони окурок, Марта выбросила его в урну. Невысокие каблуки сапожек стучали по гранитным плитам дорожки. Выходя из кафе, Марта насадила шляпку на бронзовые волосы:

– Я была неправа, – Тони смотрела на жесткий очерк скулы, – они мать и дочь. Сейчас она похожа на фрау Рихтер. Она чувствует опасность, она собралась… – Тони хотела спросить, где мать девушки:

– Она мне все равно не ответит. Наверное, в Москве. Воронов мне ничего о ней не говорил, но Воронов мне не все рассказывал… – Марта могла сегодня выйти на связь с Лубянкой и доложить о присутствии Тони в Берлине:

– Ей велят переправить меня в нейтральную страну, – поняла Тони, – в Швейцарию, в Швецию. За мной приедет Воронов… – Тони передернулась:

– Никогда такого не случится. Я здесь, чтобы спасти Виллема, я не отступлюсь от своего.

– Расскажите мне все, – потребовала Марта Рихтер, цепко держа Тони за запястье:

– У нее пальцы хуже наручников… – Тони, впрочем, о наручниках только слышала, и никогда не видела их собственными глазами. Она попыталась вырвать руку:

– Почему я должна… – что-то твердое уперлось ей в бок. Тони скосила глаза вниз:

– Откуда у нее табличка с пистолета Питера? Но это кольт, у Питера была другая модель… – Тони много раз видела семейную реликвию:

– А если я ошибаюсь? Питер мог воевать, попасть в плен, оказаться в руках Максимилиана. Фрау Рихтер могла играть, быть двойным агентом… – Марта пошевелила пистолетом:

– Ну! И кстати, где ваш сын… – она требовательно взглянула на Тони, – если Уильям был вашим сыном, конечно. Я жду… – сообщила фрейлейн Рихтер.

– В безопасности, – пробурчала Тони. Марта была ее младше, но под твердым взглядом зеленых глаз Тони почувствовала себя девчонкой:

– Хорошо, – Марта убрала пистолет, – а теперь рассказывайте… – Тони предпочла не спрашивать, откуда графиня фон Рабе взяла старинную, времен королевы Елизаветы, реликвию семьи Кроу:

– Питер мог продолжать работать на разведку, – поняла Тони, – до войны он притворялся поклонником Мосли. Может быть, он и сейчас здесь, тайно… – Тони почти ожидала увидеть, за поворотом аллеи, знакомую фигуру несостоявшегося жениха. Под облетевшим платаном оказалась только пустая скамейка, с надписью: «Для арийцев».

Опустившись на нее, графиня фон Рабе похлопала рядом узкой ладонью, в замшевой перчатке:

– Я предполагаю, что вы в Оберенхайме по испанским документам учитесь… – она окинула Тони долгим взглядом, – или вы здесь, как фольксдойче, прибалтийская немка… – Тони присела:

– Я сеньора Эрнандес… – она не сказала Марте ни о Максимилиане, ни о Воронове:

– Она не знает, кто я такая, на самом деле, и ее мать не знала. Но могла узнать, оказавшись в Москве. Воронов говорил, что его начальство в курсе, как меня зовут… – если Марта что-то и знала, то по спокойному лицу девушки, Тони, ничего бы не поняла. Она объяснила, что приехала в Москву, после разгрома республиканцев, в Испании, и работала журналистом:

– Я случайно прочла… – она помолчала, – что отец Уильяма, человек, которого я любила в Испании, отправлен в концлагерь, по подозрению в связях с Сопротивлением. Городок, где он жил, сожгло СС… – Марта кивнула: «Мон-Сен-Мартен». Она повернулась к девушке: «Он сейчас священник? Отец Виллем де ла Марк?».

Достав платок из шинели, Тони высморкалась:

– Да. Поймите, Марта… – девушку могли звать вовсе не Мартой, – я не могла оставаться в СССР. Наш мальчик живет у надежных людей. Я не могла сидеть и ждать, пока моего любимого человека убьют. Я поехала в действующую армию, перешла линию фронта, с испанскими документами… – по мнению Тони, Волков давно гнил где-то в новгородских болотах. Причины упоминать о нем не было. Тонкие губы девушки сжались в еще более тонкую линию: «Отец Виллем принял сан».

– Его решение ничего не значит, – горячо сказала Тони, – он просто разочаровался в идеях коммунизма. Он из набожной семьи, его бабушка и дедушка… – Марта прервала ее:

– Я знаю. Меньше слов, больше дела. Удобно, что сейчас рождественские каникулы. Я вам принесу гражданскую одежду Эммы, вы почти одного роста, и снабжу вас деньгами. Я лично… – в нежном сопрано загремел металл, – лично довезу вас до Киля или Ростока. Оттуда вы, с испанским паспортом, отправитесь в Швецию, и больше не покажете носа в Берлине… – ребенок, недовольно, заворочался. Марта подытожила:

– Отца Виллема сейчас ищут и найдут, с детьми из его приюта. Я обещаю, что мы о нем позаботимся, до конца войны. Потом мы сообщим ему, где вы находитесь. Я вам оставлю свой адрес. Напишите мне, как устроитесь в Стокгольме… – ни в какой Стокгольм Тони не собиралась. Она, упрямо, сказала:

– Вы не понимаете. Я должна сама вытащить Виллема из концлагеря… – Марта встала, оправив шубку:

– Если вы надеетесь, что он снимет сан, и вернется к вам, потому что посчитает себя обязанным вас отблагодарить, то вы делаете большую ошибку, сеньора Эрнандес. Вы не были в концлагере, а я была… – Марта помолчала, – в офицерских коттеджах, конечно… – Тони тоже вскочила:

– Не смейте рассуждать о человеке, которого вы не знаете. Виллем меня любит, он… – Тони сжала руки в кулаки, – он совершил необдуманный поступок. Вы жена Генриха. Разве вы бы не остались с ним до последнего, если бы ему грозила опасность?

– Я бы не пожертвовала жизнью нашего ребенка… – Марта положила руку на живот, – ради того, чтобы спасти Генриха. Он это знает… – девушка запнулась, – иногда, сеньора Эрнандес, человек должен сделать тяжелый выбор. Вы мать. Вы не имеете права лишать сына родительской заботы… – в зеленых глазах промелькнула мимолетная тоска, – он еще маленький…

– Никуда я не поеду, – Тони сжала зубы, – я здесь, чтобы спасти Виллема. Если вы мне помешаете, я расскажу, кто вы такая, на самом деле… – бронзовая бровь изогнулась:

– Марта Рихтер, из Швейцарии… – девушка издевательски усмехнулась, – или вы что-то еще можете рассказать? Мою покойную мать звали Анной, да хранят ее Иисус и святые, на небесах… – Марта, набожно, перекрестилась. Тони заметила старый крестик, с тусклыми изумрудами, на белой шее девушки:

– Фрау Рихтер драгоценность носила, в Цюрихе. Я тогда подумала, что крестик похож на реликвию, пару к крестику Питера. Но кузен Теодор вещь потерял, на гражданской войне. Откуда бы крестику оказаться у фрау Рихтер? Просто одинаковые безделушки. Она права, – растерянно поняла Тони, – мне никто не поверит. НКВД, наверняка, снабдило ее железной легендой… – девушка посмотрела на изящные часики:

– Пойдемте, иначе будет подозрительно. Я беременна, но я не могу двигаться со скоростью улитки… – она топнула маленькой ногой:

– Пошевеливайтесь. Ваша экскурсия заканчивается на следующей неделе. Я вам позвоню, привезу одежду, и отправимся на север. Оставите записку, что не чувствуете в себе сил продолжать обучение… – они медленно пошли к санаторию. Марта поинтересовалась:

– Вас абвер направил в Оберенхайм? Потому что вы русский язык знаете? – Тони кивнула, отчаянно добавив:

– За мной ухаживает брат вашего мужа. Он мог бы мне рассказать сведения об Аушвице, которых вы не услышите. Если Виллем в лагере, Марта, если с ним дети, надо узнать где они, как можно скорее… – дети Тони не интересовали. Она хотела разжалобить фрейлейн Рихтер.

– Такую разжалобишь… – впереди показались белые стены санатория, – ее подбородком можно резать железо. Фон Рабе мне не поверит. Я могу хоть наизнанку вывернуться, доказывая, что она советский агент. Но я не покину Германию, я должна увидеть Виллема…

Марта остановилась:

– Эмма могла ее пригласить на рождественский обед. Или Отто ее позовет. Нельзя ее пускать на виллу. Мерзавец, – Марта не хотела называть гауптштурмфюрера по фамилии, – мог видеть ее в Москве, если она по линии НКВД туда приехала. Максимилиан мог встретить ее в Испании. Пусть сидит здесь, так безопаснее… – она услышала жалобный голос девушки:

– Хотя бы дайте мне прийти на рождественский обед, Эмма меня приглашала. Я поговорю с Отто, узнаю…

Марта взорвалась: «Хватит пороть чушь!». Вороны, испуганно перекликаясь, вспорхнули с верхушки облетевшего дерева:

– Хватит, – повторила девушка, – вы сделаете вид, что заболели, и будете ждать меня. После рождественского обеда я приеду в санаторий. Клянусь, если мне потребуется держать пистолет у вашего виска всю дорогу до Ростока, я так и поступлю… – она зло рванула Тони за рукав шинели:

– Нельзя быть такой дурой! Шагайте, – распорядилась Марта, – и чтобы я вас близко к Шарлоттенбургу не видела, сеньора Эрнандес… – вскинув голову, Марта направилась к ступеням санатория. Тони поплелась следом:

– Все равно я приду на обед. Максимилиан может знать, где Виллем, он просто ей не говорит. Но мне скажет, – Тони криво улыбнулась, – если я ему предложу сделку. Сведения, что его родной брат работает на СССР, в обмен на жизнь Виллема.

– Вы не были в концлагере… – вспомнила она холодный голос Марты. Тони разозлилась: