Каждый день появляется солнце,
роятся ливни,
Ложится послушное пламя свечи,
Принуждая нас думать о еще неузнанных
свойствах луны.
Каждый год прорастает зерно,
а земля исполнена веры.
Из года в год повторяется одно и то же –
Отважней мы и упорней.
Из месяца в месяц – душная гордость
и надменная стойкость.
Но почему не отводишь ты глаз от того,
что уходит?
О, сокровенная тревога каждого дня!
Каждый день солнце уходит,
рвет Гелиос упряжь,
Истлевает неудержимо пламя свечи,
Обугливается зерно, солгавшее нам однажды.
И остается лишь чистота, изогнутый снег,
остается отсутствие звука.
Как капля, падающая в ручей,
Или в пруд, или в озеро
с гремучих окончаний ветвей,
Или с оттаявших крыш –
Так и я.
Знаю, что не будет меня.
Знаю и жду, когда в пустоте,
не ведавшей тени,
Стану безбольно
призрачным облачком дыма.
Есть ли о чем сожалеть?
Апрель, я перегрызу горло тебе.
Не смотри, ничком упади в талый снег,
Захлебнись, глаза выжги бредом вороньим,
Или вернешься к одичавшим истокам,
Где зрение томилось некогда узкими рыбами, –
Бес ныне танцует в этом краю.
О Луна, сучья забава, ты поднимаешься выше,
И нет больше сил удержать тело свое.
Низкий полет длится уже бесконечность,
Нанизывая на свистящее лезвие
томительные приметы весны.
И перед тем как завершиться ему,
Я скажу, что – был и там живы,
легки на помине,
Парили над пеплом молочным воды,
испещренным жилами лилий:
Луна
Солнце
Луна
Бледных сестер
с пряжей игра
Луна
Лопухи
Бузина
Не воспоминание, а размыкаются руки,
И только они разомкнутся,
И сном выльется темное, мятежное тело –
Крик услышишь высокий.
Бес сегодня танцует в укропе.
Ах, как темно в чьих-то очах!
Не рас плести нити, свитые ветром,
снегом последним мается взгляд.
Солнечный свет играет
в стволах кукурузы –
Вином будто налили их,
Узкий лист, по краям пожелтелый,
сухо скользнет по руке,
Солнечный свет заиграет
в раскаленной капельке
крови…
Стран но, будто ее не хватало,
чтобы зелень запылала сильней.
Странно, словно тебя не хватало,
Чтобы научиться смотреть, запоминать,
забывать и вновь возвращаться
к воспоминаниям.
Небожители (только неведомо кем)
избавлены от подобных
страданий –
Стоило солнечному лучику лечь
в излучину локтя,
Как открываются двери, и вижу я:
Продрогшие стены, сырости пятна
и пасьянса оцепеневший фейерверк,
Отпечаток туманный, на котором к шее
твоей тянется клюв отточенного
тюльпана.
Но стоит лучу родиться в узком листе
И ожить в дымной капельке крови –
Передо мной ты опять, облеченная именем,
Или золотом старым тающих листьев
в сумерках августа.
Пятый час.
Прядь волос у пространства
отсекла часть лица,
Час, другой, и года –
Время лета, огней глубоких и ясных.
В камыше, тростнике, доходящем до плеч,
В зыбком песке у белоснежного горла –
Заблудиться, поникнуть и лечь.
Близость сна – воистину блаженная участь,
Удел – недоступный богам.
Пребудет вовек лишь редчайший дар синевы
в рощах влажных небес, да у глаз,
Да в струящихся венах лилейных.
И опять – шелест воздуха смять,
В тростники погрузиться, в высохший лес,
где, рукою нашарив непросохшую землю,
Молвим: скоро лету конец.
Провисли комариные стаи, лампа блещет в углу,
Расположенье планет в грозном ободе тьмы
птицам лжет, уходящим кругами.
Где же мы будем, скажи, когда сожгут
крыло мотылька
и пыльцу по ветру пустят?
Что споем, когда легкой стопой
сладость почуем мертвого тела?
Движенье планет исказилось,
Из звездных колодцев отравленный ветер
слепые пьет времена.
В пересохший тростник, в опаленный камыш
погрузиться нам суждено, созерцая
бред тишайший стрекоз на слюде…
Где будем мы, когда кончится лето?
Да, этот день казался ненужным.
В день этот разум стоял неподвижно в тенистых
колодцах созвездий.
О, сколь дивно тело Господне! – рассеянно мы
повторяли,
Чудесны кудри его, что для пчел, будто улей,
Для смерти – луг благоуханный, душистый.
Но и это было не нужно.
Прелесть лета неизъяснима, –
Губы неуверенно шевелились,
точно вор крался по крыше.
Поросль сизая ветра на камне,
Нитью ветхой увито запястье…
Но и это было нам ни к чему
на отлогих, заросших осокой
пустынях,
После дождя,
Задолго до жизни.
Захарову-Россу
кривой черный ствол
на грани неба и света
снег первый
день неизвестно по счету какой
ничего мне не нужно
я пьян
голова не покрыта
на осевшем прибрежном снегу
цепь следов наливается льдами
сырые ангелы в воды глядят
огней желтых плеск
в широких очах
кто забыл
кто не помнил
ничего мне не нужно
вино плывет по бумаге
день серым стал по краям
розов случайный лишайник
напоминает чью-то ладонь
которая все не кончается
травы опускаются в землю
как посуху – в воздухе
вереница идущих
с посохом кто
кто с руками пустыми
кто в домах
кто под ними
…и так легко не быть.
Нет перемен в кануны октября.
Все тот же дождь,
Как и вчера, как прошлый год,
скупая дрожь дубов
И жесткий лист белесой солью заворожен.
Не соль, а изморось, чью нежность
Мы на лице чужом губами осязаем.
Далек и кажется смешным июльский свет.
Как будто ангел хриплый, гармоника у рта
витает.
Теснит нас небо.
Пряжа отражений порывом ветра спутана –
Так времена теряют тени.
Связь слепая листа и дерева мерцает –
Поистине, нет перемен в кануны октября.
Нет перемен в кануны октября,
Застыло все окрест.
Большой проспект, как зеркало со сна –
Столь пуст, что даже ли ст, измученный
дождем,
Отрадный гость в прямых лесах
из черного стекла.
Стволы безмолвны.
Шаг шуршит в сырых покровах почвы.
Горький лист присутствует в периодах
негромкой речи,
Которой позже никому не услыхать
за пеленою пустоты, опущенной самой
природой.
Вещий шорох шагов по тлеющей листве
останется бесплоден.
Мокрый ворот,
Прихоть глаза,
Из платья тело выскользнуть готово,
Но тяготит сознание того, что это –
как вчера, как прошлый год –
Все тот же дождь.
Все тот же дождь.
Все та же неизменность в вещах и памяти,
Не рассказать, сколь смутен об лик идущего
с тобой.
С залива нестерпимо дует,
Вьется влага по цепким сучьям,
Брызжет томительною пылью на лицо.
Еще один круг жизни завершен, –
Нам не впервые так говорить,
Тем паче, что возвратились к исходной точке.
Так из пункта А когда-то вышел путник,
Теперь он выцвел, обратился в плесень…
Но забудем о путнике – нам ни к чему
следить за тенью, коль скоро сами
влажным огоньком плывем средь стен, строений,
Где в хвое прячемся, где в мох падем,
Чтобы смотреть, вливаться слухом исступленным,
Ждать – когда взлетит завеса ливня
И воссияет пиршество распада.
А дальше – ветер,
Дребезжащий флюгер,
А выше – путник сбился…
Ноздреватый лед, –
Как и вчера, как в прошлый год.
Как и вчера, как в прошлый год
Неторопливость сохранит нас для себя.
Что до других – пусть месяц немого октября
их сбережет.
Пусть флюгер, витийствуя, скрипит и мелет
из века в век зерно пустынь.
Жемчужною мукой следы сокрыты,
Пеной птичьей затянут остров.
Всех забот теперь – в зрачок порожний
безбольно вживить цветную бусинку воспоминанья
И, глаз прищурив, проследить за тем,
Как брат светлоголовый мой
(угрюмый сон любви) – обув сандалии с крылами,
Угасает во мглистой выси.
Днесь плели мы ткань в скупой беседе,
Ныне распускаем по нитке, паутинке, волокну,
А вместо речи – скупая дрожь дубов
Да жесткий лист – белесой солью заворожен.
Скупая дрожь дубов
И жесткий лист, белесой солью заворожен,
бьется о кривизну корней чугунных.
Сады осыпались, приоткрывая согласие
обугленных ветвей,
А скользкий мрамор напоминает
смерть позабытых рыб,
чье серебро тускнеет неуклонно.
Земная поступь меркнет,
Знаки Зодиака беспечно спутаны,
И кроет бледность лицо того, к то выбрал
крылатые сандалии,
Кого, не отрицая тяжести его земной,
сословье птиц приемлет
вершить суды в палящей синеве Эдема.
Оставим их. О, нам и здесь не худо
Дышать на плод тугой в сетях тягучих дыма.
В тумане след искать и думать,
Что сыплется не соль, а изморось,
чью нежность мы на лице чужом губами осязаем.
Изморось, чью нежность
Мы на лице чужом губами осязаем,
клубится хмелем, размывая изображение
на топком камне,
Легкой рябью уходит в сторону оно,
А остро в – омут. Легкие границы его просты,
Самим собой он окольцован.
Внутрь поставлен, точнее, брошен в шар
зеркально-притягательной воды, пусть неба…
Плыть не суждено ни там, ни здесь,
Но, впрочем, добраться до вокзала можно,
Где, пробежав по шаткому мосту минут –
Мы закружим по рощам строгим, как спицы
в колесе, что ловят блик упрямый.
Мы закружим, не обинуясь, в бесшумном поезде,
Где реки холодным оловом томят траву
и вороненой сталью блещет птица.
В надежде, что, поближе к ночи, отыщем
непременно дом,
И поутру в низине кто-то из нас промолвит:
Слыханное ль дело! Мы будто бы парим…
Нет, стоит наклониться – и убедишься, что земля
легка,
Прозрачным бременем ложатся веки
нам на глаза.
Забавно.
Тягости в телах уж нет в помине.
Бесстрастность.
Ручеек тумана, стекающий с волос к губам,
И одиночество, и потому отныне
Далек и кажется смешным июльский свет.
Далек и кажется смешным июльский свет,
И было ль лето? – вопрошаешь себя, оцепенев.
О, сколь нелепо, к стеклу прижавшись,
Рассуждать о времени, произнося при этом
Слова, чей смысл похож на отблеск, пляшущий
на камне.
Изображение утеряно в предмете –
каким бы ни был он.
И в тишине погаснет слово, неизбежно
любое слово, которым тщетно
Пытаешься найти то состоянье, когда ни гордости,
ни жажды, ни любви.
Неизъяснимо проста по осени душа.
В прохладных окнах с нею приятно быть.
Смотреть вокруг, слегка сознанием касаясь
неумолимой простоты предела.
Косая сырость пауз, голубиный скрип
И шов сиротской тишины (на белу нитку сметан) –
Являет мудрость горожан.
Вот кто-то спереди плетется, кто-то сбоку,
Дробится детский плач и, словно ангел хриплый,
гармоника у рта витает.
И, словно ангел хриплый, гармоника у рта витает.
За пивом очередь, тоска в подбородке нависшем.
Свидетельства эпохи изобилья брюхаты ветром,
Черный пудель косится на стену, и у калеки,
стучащего зубами в кружку, разбрызгивая пену,
пять пуделей в глазах танцуют.
Цирк похмелья вращает дождевые капли.
Хозяйка с хрониками Рима боль на хроническим
недосыпаньем,
Отсюда злоба, с коею она остервенело рвет за повод.
Дохлый кофе едва хранит тепло,
По легким кашель катится мусическим дельфином,
Свидетельства былых красот надежно лгут.
Пришла пора простуд, кофейных бдений
И всевозможнейших хождений по гостям.
Пора стать паром,
На худой конец, корою,
Стеклом покрыться вязким.
Если бы не небо!
Теснит нас небо.
Теснит нас небо –
Летней ночью неповторимой болью белизна
Шуршит ко многим водам сонным шелком –
В нем не видать ни облака, ни дна.
Чуть тлеет только снежный Веспер.
Разъято эхо бывших голосов, волокна шепота
текут над плоской дельтой, чтоб нитью ледяной
остаться у висков –
двух выпуклых зеркал, бестенных и прозрачных,
таящих чайки вскрик, росу и дрожь зрачка.
Голубовата кровь и соль, как бирюза.
Меж тем как у окна в туман сливаются и ночь,
и лето.
В туман зеркальный слиты рукава недвижимой реки.
Бледнеющий шиповник не шелохнется в мраморных
садах.
Был август бел,
Был сладостен терновник,