Когда почти все прошли, я подошёл к гробу. Цветы, цветы, цветы… из-под моря цветов выглядывало восковое лицо, подкрашенное, подправленное в попытке быть лучше, чем есть смерть. Внутри что-то перекатывалось, но так и не вырвалось. Склоняясь к холодному лбу, я пообещал, что напишу об этом. Пробью тот потолок из мутного вулканического стекла, кромкой повисший над моим сознанием, и расскажу о том, как я целовал маму в холодный лоб.
Моя тётушка, доктор психологии, преподающий в основном в германских университетах, нежно мне улыбнулась. В её глазах висела зыбкая тень лёгкой неадекватности.
Лишь позже я узнал, что она не поверила, что хоронит мою мать. Для неё в гробу лежал кто-то чужой, кто-то другой, не имеющий отношения к великим сестрам, там не мог лежать человек, который держал на руках целый мир, провожающий его, но почему-то, все те люди, что стояли вокруг, делали вид, что всё идёт нормально. Воспитание, вот что отличает людей от скотов, даже видя неправоту окружающих, она снисходительно сдержалась, похороны сестры – не место для скандала. Просто тихо не поверила в происходящее и улыбнулась сыну сестры, дурачку, который хоронит восковую куклу вместо матери.
Несколько зачёркнутых слов, мешанина из фраз, видимо, я был уже слишком пьян и обессилен для того, чтобы выражать мысли.
Про вчера. Достаточно того, что ночью я был не один. Меня обнимала моя Тьма, прижимаясь и спокойно дыша в шею. Разойтись у нас всё же не вышло, да и как разойдёшься с человеком, который помнит за тебя, что было в ту ночь, такое может выйти, когда тебе двадцать.
«Вроде вышло и когда не двадцать, а «почему?» – это скорее вопрос к тебе, а не к юной особе», – подумалось мне. Бутылка водки обмелела, глаза пощипывало, слёзы тут вряд ли были при чём, скорее сигаретный дым, повисший коромыслом на кухне, и всё мной выпитое. Встав из-за стола, я почувствовал, что меня повело в сторону. С чтением пора заканчивать, мало того, что несколько страниц текста заставили меня выпить почти всю бутыль, так ещё и перечитывать из-за почерка приходится по нескольку раз. Шагнул в сторону чайника и подвернул внезапно затёкшую ногу, которая не захотела развернуться стопой к полу, чуть не упав, я успел схватиться за холодильник. Что ж, с выпивкой и едой стоит закончить, хотя… я вернулся к столу, взял блокнот в щепотку и на быстрой перемотке перелистнул страницы, все последующие записи были разбросаны и скоротечны… ещё сколько-то прочесть можно, а еда, еда для слабаков. Забрав бутылку с собой, я, покачиваясь, двинулся в сторону спальни, где и продолжил чтение.
Порывы ветра ворошили людям волосы, в посеревшей толпе, залезшей в тёплые балахоны и кофты, я различил пару фигур в пальто – лето мёрзло и ёжилось под затянутым грязными струпьями облаков, небом. Из наушников, повисших на моей шее, летели полуразличимые строчки Сруба:
Так пляшет смерть на седых лугах
Под черной луною с косой в руках
Сквозь тень лесов, да туманов сеть
Мы боимся смотреть как пляшет смерть
Я шёл по аллее из кипарисов, неся в рюкзаке, привычному к звону бутылок и углам ноутбука, увесистую урну, изготовленную из зелёного змеевика с ужасной золочёной розочкой в оформлении, от которой свело бы скулы любому, кого природа не пожалела и наделила хотя бы зачатками вкуса – я нёс мать.
Крышка не поддавалась – стоило догадаться, что каменные заклеивают. Конечно, мало того, что перешагнуть порог суеверия, о том что "мертвых не делят" было достаточно сложно, так ещё и воплощение данной идеи должно было встретить препоны на своём пути.
Я вспомнил другие урны, которые мне довелось вскрывать за свою жизнь, с определенной долей зависти – странное чувство.
Пройдясь по кухне, я нашёл нож.
Лезвие скользило по кругу цилиндра слева направо, снимая невесомую стружку клея. Наблюдая за этим, я внезапно вспомнил самого себя, целующего шею девушек в плавном, неторопливом движении, слегка касающимся губами или языком нежной кожи – от этой ассоциации меня передернуло.
В одном месте мне показалось, что лезвие вошло глубже, и я надавил сильнее, что-то хрустнуло, и мне показалось, что небольшая чешуйка змеевика отделилась от покрытия, конечно, я смог испортить даже это – место аварии было на уровне лица, не задумываясь, я слизнул.
Очищенный камень был ровным, оказывается, в этом месте была капля клея, именно она отделилась чешуйкой. Только после этого я понял, что лизнул урну матери.
Наконец лезвие встретило место, где смогло войти глубже, я глубоко вздохнул и повернул ручку ножа, приподнимая крышку.
С тихим чпокайнем порвались нити клея, и крышка съехала в сторону, я заглянул внутрь, там оказался холщовый мешочек, который пришлось извлекать из каменного тубуса.
Прах был неоднородный, в одном месте пепел был мелок как зола, в другом находились крупные кристаллы угля.
Поскольку вспоминать "Пригоршню праха" не входило в мои планы, я заготовил нашу семейную чайную ложку, она лежала рядом, притулившись у основания урны. Из цельного куска бадьяна был вырезан крупный лист неизвестного растения, а ручкой была обезьянка, сидящая у его основания. Я взглянул на обезьяну, выражение её мордочки, всегда казавшейся мне ошарашенной, сменилось на грусть – вероятно, меня должно пиздануть молнией, прежде чем я перестану видеть символы где не попадя. Ложка в форме обезьяны и прах Обезьяны, который черпает сутулый от этого счастья сын-Дракон – не жизнь, а сказка.
Ложка за Ложкой, я перекладывал золу в ступу для чая, кажется, я что-то говорил, шутил с мамой… Ложка за ложкой, делая то, о чём не мог подумать ещё неделю назад. Тихий шелест пепла отвечал мне что-то успокаивающее, благодарное.
Через десять минут я курил дрожащими руками, Урна была убрана, ступа стояла на столе…
Мои пальцы были черными. Руки были в матери… я не мог их помыть.
Всё, что оставалось – сесть писать.
***
«В смысле сел писать?» – я оторвался от чтения блокнота, – «Это я, что, про эти писульки? Я думал, они были набросаны во время событий, а получается, что я подождал пару дней, не выдержал и только тогда стал записывать постфактум?». Волна отвращения к себе прокатилась внутри головы, вызывая чувство, которое можно было бы спутать с рвотой, если бы тошнило личные установки и самомнение. Я загасил этот пожар самопожирающего презрения глотком, добивающим бутылку, со звоном упавшую к своим собратьям около стола. Что ж, если я читаю вторичку… ну и пусть – значит, раньше не мог, плевать! Не мог написать раньше – напишу сейчас или баселард размером с итальянский локоть мне в задницу. По загривку бегали мурашки, поднимая остатки шерсти на загривке, древние механизмы распушения шерсти, чтобы казаться противнику больше, вот только сейчас это была аутоагрессия, выросшая на дрожжах тотального пренебрежения к собственному жалкому бытию. «Я не врал стоя у горба, сказал, напишу, значит напишу». Перелистнув дневник до пустующих страниц, я взял в руки ручку, валявшуюся на подоконнике и неровным почерком, вывел:
Моя мать была ведьмой. Так про неё все говорили, что не было удивительно для города, где сны бродят по тротуару рядом с клерком в ожидании когда он встретит подушку, где инстаграм-блогерша хвалится не только задницей, но и стразами на кончиках своих заостренных ушей, а её бойфренд делает рекламу, выпрыгивая из воды на пару метров. Быть ведьмой не так и странно, если ты не профессор Универа, соединяющий в себе традиции семейного ремесла и скрижали науки. Главное другое: моя мать была, да вся вышла.
Первые фразы, вылетевшие из меня на бумагу, освободили мой мозг от своего болезненного наличия. Сам факт существования этой мысли давил на то, что признать где-то внутри не получалось, объективная реальность и вкус на языке могли идти лесом, настолько географически далёким, что и засылания правительства моей любимой страны по этому адресу показалось бы кощунством. В этот момент зажёгся экран ноутбука, стоявшего левее на письменном столе, аватарка, плясавшая поверх экрана, возвещала о видеозвонке от одной из моих бывших дам, а ныне подруг.
– Привет – ёе окружённое дредами лицо радостно улыбалось на весь экран ноутбука – Как ты?
– Да отлично, вот начал писать…– вяло ворочая языком, ответил я.
– Писать он начал, я скорее поверю, что мы снова сходимся, бухаешь как не в себя, небось?
Виновато опустив глаза, я заметил, что ручкой на верхнем краешке листа механически рисую свою подпись – видоизменённый скрипичный ключ, знак, которым я подписывал свои стихотворения ещё с младшей школы.
– Ну пью, карантин же – почему бы и не пить, ты чего набрала-то?
– Может я по тебе соскучилась – она снова улыбнулась, но уже слегка виновато, – Слушай, тут объявили, что зарплаты пока не будет, каникулы и всё такое, денег нет, у тебя можно занять на недельку, пока мне заказы не придут?
«Ну вот, это уже больше похоже на правду», – подумалось мне, всегда любил помогать своим бывшим, когда их нынешние не вывозят.
– Да не вопрос, дорогая, кидай номер карты.
– Ты лучший, пришлю в «телегу».
Мы ещё чуток поворковали ни о чём, и я оборвал звонок. Через несколько секунд мигнул телефон, присылая мне номер карточки, несколько смайлов с поцелуями и фотографию её задницы. Покопавшись в банк-клиенте, который не с первого раза признал мои отпечатки пальцев, я переслал ей десятку, по моему разумению на какое-то время этого должно было хватить моей вечно болеющей бывшей.
Я расслабленно опустился в кресло, внутри что-то дрожало, ощущалось это, как звон спущенной тетивы, вслед за этим пришло облегчение – я начал писать. Вместо прилива сил я почувствовал прикосновение нежных объятий расслабления, будто окунувшись в бассейн полный тёплой воды, впрочем, в реальности, эти тёплые воды быстро смешивались с потоками помутнения, продуктами выпитой ранее водки. Снова пододвинув к себе блокнот и взяв ручку, я сделал усилие, попытался сформировать мысль для следующей фразы и… уснул, завалив голову себе на плечо.
***
За знакомым с детства длинным деревянным столом, рассчитанным на сорок человек, чья вытянутая длань привыкла как к застольям с пенями, так и к весу полуночных танцоров, сидели люди, по которым я скучал.
Ушедшие кто недавно, а кто уже давно, а также какие-то новые молодые, улыбчивые лица.
Объятия, улыбки общения, ночь темна и тепла, я здороваюсь и радуюсь их компании – меня не тревожат мертвецы, наоборот, я счастлив, что вижу их, рад, что стечение обстоятельств позволяет мне посидеть с ними за этим столом в декоре из роз и коньяка. Настороженные взгляды и скованные жесты присутствующих показывают, что мне пора бы остановиться, но я этого не делаю, я слишком рад возможности обнять и посмеяться со своим ушедшим вторым отцом. Где-то на задворках мнутся декорации, пуская лёгкие трещины среди лоз дикого винограда свисающего с навеса… но меня это не волнует, я могу подмигнуть погибшему несколько лет назад другу сестры, сухому и долговязому, с которым мы были не только в степях, но и на концертах, ведь у нас был приблизительно схожий вкус на музыку. Около меня раздается кашель, белокурый верзила похожий на викинга, обтянутый в джинсы, вечно напоминающий героя сбежавшего с плаката из восьмидесятых, поперхнулся своей перцовкой.
Поворачиваю голову и вижу, как из глаз и рта у него начинает течь нечто чёрное, похожее на желчь, я слышу хрип справа, поворачиваюсь на звук и вижу как у всех так внезапно обретённых мною собеседников из глаз начинает сочиться жидкая тьма.. в завершении я слышу хрип со стороны трона – мать держится за столешницу, её плечи подёргиваются , а из глаз и рта на клеёнку с яркими подсолнухами льётся дёготь. Я в ужасе кричу, что всё исправлю, что не должен был вести себя так. Вскакивая из-за стола я вижу, что на старой осыпающейся фреске возле стола, где изображено это дивное королевство появилась плаха… На маленькой площади между старой мастерской и шатром где когда-то жили циркачи, но в этом новом затянутом красной дымкой городе, где из окон домов льётся мрак там изображены врачи в длинноносых масках, которые борются с болезненными миазмами мрака охватившими город… я спотыкаясь, несусь, огибая здания к кладовке, оставляя за спиной стол, где корчатся, выплёвывая тьму овеществлённые тени, агонизирующие по причине моего словоблудия… и застывшие представители живого молодняка оцепеневших в ужасе происходящего. Я бегу к старому, накренившемуся и почти вросшему в землю металлическому верстаку, на котором в детстве я учился точить ножи и косы. Из шатра выбегает ополоумевший мальчик, его глаза на выкате, я вижу, что из темноты за ним по полу скребут длинные лапы….
Притуленный топор у верстака, я всучаю его в трясущиеся руки юнца и кричу рубить, падая на колени и кладя голову на тёплый металл, пропахший полынью и почему-то кровью, я подставляю шею и кричу…..
Он рубит…я всё ещё кричу, булькая полуразрубленной шеей, боли нет, есть только исступление, он бьёт снова, и, лишь на третий удар, я, наконец, просыпаюсь.
***
Голова болела так, будто её и правда пытались отрубить, я обнаружил себя, озверевши озираясь, сидя в постели, одной рукой держащийся за шею – да уж, пробуждение вышло не из дружелюбных. Где-то за закрытой дверью выла кошка, которую я то ли запер в туалете прошлой ночью, то ли она просто решила, что мне живётся слишком хорошо и надо потребовать внимания, любви и ласки, в максимально присущей всем кошкам и женщинам манере. Добраться до двери в спальню было сложно, по дороге я сумел споткнуться о разбросанные по полу тапочки и чуть не свернуть прикроватный столик, но всё же, цель была достигнута. Как только ручка повернулась и дверь приоткрылось внутрь, метнулось трёхцветное мохнатое чудовище и с диким мурчанием, напоминавшим дизель на холостом ходу, стало тереться мне об ногу. «С добрым утром» значит.
Спустя несколько минут я выяснил, что в закромах пусто и холодно, «как в сердце моей бывшей», и стал собираться к выходу из дому. Утро без яичницы и кофе у меня представить всё равно не получится, не в том я возрасте, чтобы перебиваться хлорированной водой из под крана и сексом с красавицей, да и к тому же, какой красавице нужно то, что теперь отражается в зеркале, разве что, кошку трахнуть осталось.
Не включая телефона, несколько раз ткнул в кнопку, отвечающую за запуск музыки, обулся – лестничная клетка, пустая улица, я вышел на улицу и вдохнул холодный воздух карантинной весны и только в этот момент понял, что рандомный выбор трека в моём приложении сделал мне неожиданный «подарок»
Я как сейчас помню первую улыбку мамы,
Она все та же, как это ни странно.
И где бы ни был я…
В каких бы городах и странах,
Она во мне будет светиться постоянно.
Я выдернул наушники из ушей. Я, конечно, люблю «Марлинов», но слушать это сейчас – просто издевательство. До магазина я дошёл в суровом молчании, подкреплённым лишь скрипом голых ветвей на холодном ветру. Приобретя всё, что казалось мне нужным, я намеренно прошёл мимо стенда с алкоголем и отправился на кассу, сегодня моей голове требовался трезвый день.
По дороге домой я завернул в аптеку, на двери было наклеено объявление: «Масок нет! Совсем!». М-да, весь мир и его заботы – как-то всё мимо меня. Приобретя у хмурой продавщицы набор чемпиона, состоявший из обезбола и витаминок, я двинулся своим путем. Пустые дворы радовали своим видом, по дороге я встретил лишь девочку-подростка, удрученно сидящую на одной из новодельных скамеек, вмонтированных по всей набережной. На лице у неё была медицинская маска, на которой красным было выведено «вышла из чата», время от времени она прихлёбывала что-то покоящееся в бумажном пакете у её ног, форма пакета с потрохами выдавала содержимое – бутылку вина, уважаемо. Подмигнув девице и получив в ответ прищур глаз, говорящий, что под маской она улыбнулась, я проследовал к своему подъезду.
Войдя в дом, первым делом я закинул в себя обезболивающее, а уже после раскидал продукты по их местам и приступил к приготовлению завтрака и варке кофе. Через несколько минут я сел завтракать, подтянув к себе блокнот, заранее принесённый мной из спальни. Перечитав последний кусок, на котором вчера остановился, я снова споткнулся глазами об фразу «Всё, что оставалось – сесть писать»… что-то с этим было связанно? Быстро пролистал блокнот до конца – все страницы были пусты. От раздумий меня отвлёк пиликнувший смартфон.
Стоило проверить, не с работы ли написали, дотянувшись, я взял гаджет и разблокировал. На экране меня встретила последняя незакрытая фотография аппетитной задницы бывшей, присланная мне в награду за мою своевременную щедрость и просто потому, что я замечательный. Внезапно что-то щёлкнуло, я сосредоточился на правой части снимка. На бедре была небольшая татуировка: дополненный ключ «соль» – моя подпись, набитая почти десяток лет назад, когда мы были вместе. Перед глазами вспыхнули воспоминания: вчерашний разговор, улыбающееся лицо, окруженное дредами, блокнот и моя рука, привычно выводящая тот же символ на бумаге.
Я перепроверил блокнот – страницы были пусты. Странно, может всё же этот момент приснился? Телефон снова пиликнул, плюясь дополнительными оповещениями. Действительно писали с работы, пришлось зайти в рабочие чаты и некоторое время отвечать на череду скучнейших вопросов, связанных с проектом сопровождения механических глаз на открытых участках метро, коими наша прекрасная мэрия наблюдает за жителями. Расквитавшись с рабочими вопросами, я вернулся к дневнику и продолжил погружение в свои воспоминания.
***
Закрытая дверь в голове, территория куда лучше не подходить, не трогать своим умом тропу к той земле, где придется признать происходящее, нет сил и нет уверенности, что ты вовремя вернёшься. Поэтому каждый раз когда срывает, у тебя есть несколько мгновений чтобы дёрнуть мысли, подымая защитный барьер отрицания – отгораживающий разум от реальности происходящего, уговаривая этот золотой купол стоять, потому что у тебя нет права свалиться. Впереди дела, оформления и нужды печалей других людей, что придут со скорбными лицами, нет прав на то, чтобы отказать королеве в почестях. Поэтому потом, поэтому захлопнутая дверь отгораживает тебя вновь, позволяя остаться в комнате функциональной реальности.
Сначала раздался мелодичный звон. Я повернул голову и увидел, как по зеркалу пробежала волна. Она вынырнула из стекла, ещё не успев облечься в плоть – силуэт, сотканный из амальгамы, выпал в мою реальность по пояс, и щека ощутила касание холодных, мучительно родных и недоступных пальцев. Закрыв глаза, я потёрся рукой о нежную, сияющею изморосью зеркального мира кожу, тонкие руки встряхнули мои плечи, и я открыл глаза, она смотрела мне прямо в глаза, губы её шевелились, но я не слышал из-за стука крови в ушах и поднимающегося по горлу волны не задушенного рыдания. Пытаясь не быть жалким, что вероятно у меня полностью не получилось, я растворился в её присутствии.