Существеннее всяких книг и всякого мышления найти святого православного старца, который мог бы быть твоим руководителем, которому ты мог бы сообщать каждую мысль свою… Такие старцы, благодаря Богу, есть еще в России.
Неподготовленному читателю служение отца Алексея Мечева может показаться неким новшеством в жизни России конца XIX – начала XX века. На самом деле оно было живым продолжением традиции, восходящей к отцам пустыни. Смысл призвания отца Алексея раскрывается именно через его принадлежность к древнему и удивительному духовному движению старцев. Поэтому прежде всего мы обратимся к истокам этого движения, после чего перейдем к тем специфическим чертам, которые оно приобрело в русской православной традиции, а затем расскажем об обновлении старчества в России в конце XVIII века и рассмотрим его на фоне событий политической и религиозной жизни того времени. В завершение главы мы рассмотрим влияние старцев на русское общество и развернувшуюся накануне революции полемику о миссии монашества.
Каждого, кто даже бегло знакомится с духовностью восточной Церкви, неминуемо поражает ее глубокая укорененность как в Евангелии Христовом, так и в аскетической традиции пустыни. Появившееся в конце III века монашество вскоре стало основной составляющей восточного христианства. Протоиерей Иоанн Мейендорф справедливо отметил, что «восточная Церковь признала в монахах своих настоящих учителей. Она приняла их Литургию, их духовность, их тип святости»[5].
Именно в монашествующих, призванных в пустыню для встречи с Богом, ясно проявились некоторые важнейшие характеристики Православия.
В своей борьбе за внутреннее совершенство монах призван очистить душу аскезой, опираясь на особые методы непрестанной молитвы. В IV веке в пустынях Сирии, Палестины, Египта подвизались первые исихасты (по-гречески ήσυχία – тишина, внутренний мир, созерцание). Их пример жил в веках, их учение непрерывно развивалось в восточном монашестве. Основанная ими традиция с новой силой расцвела в XIV веке на горе Афон, в учении святителя Григория Паламы о благодати и об отношениях Бога и человека. В это же время получил широкое распространение возникший в монашеской среде особый путь умного делания – молитва Иисусова, практика, основанная на согласуемом с ритмом дыхания повторении обращения [SA1] «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного» при собирании духовного внимания в сердце. Эта мистическая школа стала основой традиции восточного христианства, определив призвание к созерцанию. Чтобы продвигаться по этому пути совершенства, было необходимо руководство строгого и прозорливого наставника.
В жизни восточных христиан-пустынников в IV веке возникла фигура старца (славянский перевод греческого γέρων – старый), возраст которого определяли не года, но опыт пройденной им духовной брани, аскетической практики и молитвенной жизни. Каким бы ни был его чин – игумен, отшельник или простой монах, он признавался старцем, если в нем обитал евангельский дух. Тогда он начинал исполнять служение духовного отцовства по отношению к монахам и помогал им практиковать аскезу, учиться различать глубокие помыслы, жить в молитве и полном послушании.
Истоки духовного отцовства как воспитательной и апостольской деятельности находятся в Священном Писании. Так, апостол Павел сказал в послании к Коринфянам: Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу. Для сего я послал к вам Тимофея, моего возлюбленного и верного в Господе сына, который напомнит вам о путях моих во Христе… (1 Кор. 4: 15–17).
В русской Церкви понимание старчества было таким же, как и в греческой, но в то же время призвание русского старца расширилось: практически всегда он был открыт миру. Он не только вводил в христианскую жизнь послушников своего монастыря, но и становился духовным отцом для приходящих к нему мирян. Так практика духовного отцовства, поначалу чисто монашеская, преобразовалась в служение множеству христиан, живущих в миру. «Эта функция характерна для специфически русского понимания роли старца»[6], – отметила Элизабет Бер-Сижель[7]. Старец не был представителем власти или администрации, его не выбирали и не назначали – напротив, это был человек, получивший от Бога призвание осуществлять духовное руководство в Церкви и в миру. «Так рождается старчество – особый русский тип святости, который не был признан официально, но получил широкое распространение»[8].
Прежде чем наставлять ближних, сам старец должен пройти серьезную духовную школу – это требование было сформулировано преподобным Паисием Величковским в XVIII веке. «Очень трудно вести кого-то по путям, которых ты сам не знаешь. Только человек, который выдержал долгую борьбу с самим собой, <…> исцелил свою душу смирением и молитвой, способен показать ученику все заповеди и добродетели Христовы»[9], – говорил преподобный Паисий молодому молдавскому монаху.
Русские старцы не только стремились отложить прежний образ жизни ветхого человека (Еф. 4: 22), но и продумывали Евангелие, воспитывались на творениях Отцов Церкви. Это помогало им жить в полном единении с Богом, в молитвенном созерцании, непрестанно творя молитву Иисусову.
Старцы были живым воплощением духовного подвига[10], совершаемого из любви к Богу. В исторических условиях России они сохраняли наследие раннехристианской Церкви. И говорили простым, по существу, евангельским языком, понимание которого не требовало никакой философской подготовки. Русские старцы взращивали в себе радость и свет, что делало их, как заметила Элизабет Бер-Сижель, «бесконечно близкими к христианам первой общины и духу Евангелия»[11].
Достигнув высокой степени совершенства, старцы готовы были отдавать себя другим, деятельно служить людям. Указывать путь, ведущий к Богу, помогать своим духовным детям жить в единстве с Богом – таково главное призвание старчества, которое выражалось в практике духовного отцовства (ее называют также «душепопечением»[12]).
Духовное отцовство в истории русской святости появилось не как дополнительная черта, но как главный элемент образа «святого монаха»[13]. Оно состояло, прежде всего, в создании близкой и очень личной связи, соединяющей старца, учителя веры, с ограниченным числом более молодых учеников. Почти всегда это были монахи, но иногда и миряне, получившие особое духовное призвание.
Отношения духовного отца и его чада характеризовались своего рода избранием друг друга, свободным взаимным выбором. Старец не назначался церковными властями: монахи и миряне сами узнавали того, кто способен был осуществлять духовное отцовство.
В повседневной жизни старчество выражалось в советах, поучениях, утешениях, которые старец давал своему чаду, регулируя его аскетические упражнения и возводя его на новые ступени созерцательной молитвы. Получая особый дар прозорливости, позволявший различать духовные состояния чада, старец открывал ему необходимое для его души и давал христианские наставления во всех житейских обстоятельствах. Старец вел к духовному подвигу. Согласно объяснению Пьера Паскаля[14], «подвиг совершается, когда выбираешь самый трудный путь, когда хоть в какой-то мере побеждаешь самого себя. Подвиг – это христианский героизм, он начинается с внимательного исполнения самых простых обязанностей, продолжается в аскетизме, завершается в полном самопожертвовании»[15].
Итак, русское старчество, восходящее к временам «миссионерской деятельности апостолов»[16], в конце XVIII века вышло навстречу миру. Благодаря этому обновилась не только монастырская жизнь, но и духовная жизнь русского общества, пусть и частично. Это обновление принесло свои первые плоды в XIX веке.
Прежде чем приступить к рассказу о русском старчестве XVIII века, мы должны дать читателю некоторое представление о религиозно-политической ситуации того времени.
Хорошо известно, что политические и социальные реформы Петра Великого повлекли за собой глубокие перемены нравов и менталитета русского общества. Одним из наиболее значительных преобразований стала церковная реформа. Согласно протоиерею Георгию Флоровскому, ее революционная новизна состояла «не в западничестве, но в секуляризации»[17]. С тех пор церковь стала простым колесиком государственной машины: «В Церкви привыкают видеть только эмпирическое учреждение, в котором организуется религиозная жизнь народа»[18]. На практике эта реформа состояла в отмене патриаршества, создании Священного синода и принятии составленного Стефаном Прокоповичем «Церковного регламента», который представлял собой не свод законов, а скорее «новую программу жизни»[19], настоятельно предложенную духовенству. Последствия этих преобразований сказывались вплоть до русской революции 1917 года.
В то же время часть священноначалия, аристократия и интеллигенция постепенно впали в обольщение идеями западной культуры и философией Просвещения[20]. В этих кругах распространилось рационалистическое представление о Боге как об абстрактном Первопринципе, определяющем логику Вселенной. Рядовое духовенство оставалось невежественным и было замкнуто на самом себе. В ту эпоху произошел настоящий разрыв образованных кругов с церковной традицией и народным благочестием.
Тем временем преследование старообрядцев углубляло церковный раскол. Для значительной части образованного общества христианство перестало быть религией сердца и сделалось совокупностью навязанных извне сведений, которые требуется уважать. Христос, воплотившийся и вочеловечившийся Бог, для многих превратился в сухую и далекую абстракцию. Тем не менее и в это трудное время были люди, которые испытывали духовную жажду.
Что касается простого народа, он держался в стороне от эволюции, переживаемой обществом на протяжении XVIII и XIX веков, сохранял приверженность вере отцов и практиковал двоеверие. Он идентифицировал официальную церковь с властью.
Даже монархии, которая всегда сильно влияла на всю церковную жизнь и считалась великим духовным воспитателем русского народа, грозил внутренний упадок. Мы не будем останавливаться на пагубных последствиях секуляризационной реформы, проведенной Екатериной II, поскольку это увело бы нас далеко от нашей темы. Отметим только, что отдаление от веры беспокоило духовных мыслителей XVIII и XIX веков. Многие из них считали, что приближаются большие бедствия.
В XVIII веке святитель Тихон Задонский (1724–1783) отмечал упадок подлинного благочестия и распространение лицемерия в Церкви. Он предупреждал, что люди, безразличные к христианству, внутренне отойдут от него: «Должно опасаться, чтобы христианство, будучи жизнь, таинство и дух, не удалилось неприметным образом из того человеческого общества, которое не умеет хранить этот бесценный дар Божий»[21].
В следующем столетии святитель Игнатий Брянчанинов (1807–1867) рисовал самую мрачную картину монастырской и общецерковной жизни. Он считал, что церковные круги поражены духовной болезнью и не способны ответить на духовную жажду общества: «Живем в трудное время! „Не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими“ (Пс. 11: 2). Настал голод слова Божия! Христианство и монашество при последнем издыхании»[22].
Рассматривая монастырскую жизнь как барометр духовного состояния народа, святитель Игнатий Брянчанинов свидетельствовал об угасании православной веры, падении монашества, страшной безнравственности и утверждал, что только Бог по Своей любви может вывести из этого прискорбного состояния: «Милость Божия да покроет нас!»[23]
Удивительным образом именно в середине XVIII века, который был столь трудным временем для русской Церкви, произошло настоящее возрождение исихазма под знаком старчества. Старчество издавна существовало в русских монастырях, о чем свидетельствует подвиг святых Феодосия Печерского (†1074), Сергия Радонежского (1314–1392), Нила Сорского (1433–1508) и других. Тем не менее русское старчество как школа, имеющая определенные правила, методы и традиции, построенные на аскетическом учении отцов пустыни, обязано своим происхождением великому старцу преподобному Паисию Величковскому (1722–1794).
Именно он первым принялся за огромную работу по переводу с греческого на славянский язык обширной религиозной литературы. Он перевел «Филокалию»[24] митрополита Макария Коринфского и Никодима Агиорита (Венеция, 1782) и издал ее под названием «Добротолюбие». Эта своего рода «антология»[25], посвященная Иисусовой (сердечной) молитве, стала духовной пищей русских монахов, старцев и мирян: «Откровенные рассказы странника» свидетельствуют о том, сколь распространен был такой тип молитвы среди христиан.
Обновление интереса к исихазму вызвало оживление монашеской духовности. В XIX веке появились великие старцы, самым известным из которых является святой Серафим Саровский.
Тогда по всей стране в обителях и скитах жило множество старцев. Один из монастырей, расположенный в трехстах километрах от Москвы, Оптина пустынь, стал «своего рода духовной школой» воспитания старцев, обителью, где «на первом месте стояли сердечная молитва и благодатное старчество»[26]. Основанное на наследии Паисия, оптинское старчество поднялось на новую ступень развития, открываясь проблемам мысли, культуры, общественной и политической жизни России.
Нужно уточнить важный факт: старчество, утвержденное в традиции Паисия, никогда не было признано церковными властями и значительной частью белого духовенства. Тем не менее, несмотря на эту оппозицию, деятельность старцев развивалась, их влияние на русское общество росло. Множество паломников, мирян и монахов, интеллектуалов и крестьян, мужчин и женщин всех возрастов, искали у старцев духовной помощи и поддержки, которой им не хватало в приходской жизни.
Сын отца Алексея Мечева, отец Сергий, очень точно описывал духовную жажду русских христиан: «Когда люди церкви и верующие были удалены от монастырской жизни, они тем не менее поняли, что именно там, в монастыре, где каждый день в покаянии служится Литургия, находится спасение для монаха и для мирянина. Именно в эти монастыри, где цвела духовная жизнь, устремлялись люди, жаждущие ее познать. Многие ехали в Оптину и Зосимову пустынь, в Глинки и еще во многие другие места. <…> Тем не менее существовала пропасть между миром и монастырем. Действительно, люди могли поехать туда только на несколько дней или даже часов, чтобы получить импульс для своей души, духовно зарядиться»[27]