Фашистский сахар
Мама стояла на коленях перед узким шкафом. Шкаф, наоборот, не стоял, а лежал. Кроме того, он шевелился и говорил бабушкиным голосом.
– Ох, смерть моя пришла, – сказал шкаф.
– Это не смерть, это мы, – возразил Иван Ильич.
А мама в это время говорила:
– Я же вас предупреждала! Зачем одной такие тяжести ворочать!
Иван Ильич приподнял шкаф, из-под него вылезла бабушка и проворчала:
– Он не тяжелый, он неправильный. Руки бы оторвать тому, кто его делал.
– А меня позвать не могла, Петровна? – спросил Иван Ильич. – Получилось как с гранатой, самостоятельная ты наша.
– Вот именно! – подхватила мама. – Разбирайте лучше сумки, мама, а мы быстренько все перенесем.
Бабушка как увидела сумки, так руками всплеснула:
– Это что же, всё немчуре? А консервов-то, консервов! То-то, я смотрю, они здоровые все, как лоси. Не мордатый, так длинный, как жердь. Прям на убой их кормят.
– Точно, – поддакнул Иван Ильич, – на убой и кормят. Ладно, Мария, ты скажи, куда и что, а мы перетащим. Дело мужицкое. Да, Николай?
Пока мы перетаскивали и расставляли вещи, бабушка советовалась с мамой, что готовить этому «фон барону».
– Да что хотите, – сказала мама. – Ну, кашу с тушенкой.
– Гречневую?
– Гречки нет, – ответила мама. – Они гречку не едят.
«Вот дураки!» – подумал я и представил себе гречневую кашу с тушенкой. У меня даже голова закружилась. Я тушенку сто лет не ел, с до войны.
– Здесь картошка только.
– Готовьте с картошкой, – решила мама.
– А на чем готовить-то? Иди сюда. Я ж не разбираю, где здесь что.
Мама вздохнула и пошла на кухню.
Бабушка начала готовить, и находиться дома стало невозможно. Никогда я не был таким голодным. То есть с едой уже давно плохо, но, когда дома ничего нет, голод не такой сильный. А когда начинают что-то готовить и запахи эти, то голод в тысячу раз сильнее. Ноги сами несли меня на кухню, где шипела и шкварчала самая вкусная в мире еда – жареная картошка с тушенкой. Бабушка замахнулась на меня тряпкой, и мама в конце концов опять отправила меня на улицу.
Было темно и холодно. Дул колючий ветер. Я бы зашел к Ивану Ильичу, но без приглашения в гости не ходят. Такое правило. Дурацкое. У взрослых всегда какие-то правила. Кто их только придумывает? Иван Ильич один, и ему скучно. И мне. Почему один человек, которому скучно, не может пойти к другому человеку, которому тоже скучно? А здесь ночь, и скоро снег пойдет.
Но вдруг все изменилось. Я сначала даже не сообразил. А потом увидел редкие летящие снежинки, блестящий булыжник на мостовой и понял: на улице у самого дома зажегся фонарь! Вот это да! И я побежал домой, чтобы всех обрадовать. И все обрадовались, потушили свечи и керосиновую лампу, но радовались недолго. Потому что явился фон барон. Ну, немец.
Он что-то пробурчал и прошел ко мне… то есть к себе в комнату. Бабушка почему-то шепотом спросила:
– Нести?
– Несите, – ответила мама.
– Ага, – сказала бабушка и не двинулась с места.
Мама посмотрела на бабушку:
– Так вы несете или что?
– Или что, – буркнула бабушка. – Будто в доме никого моложе нет.
– Так бы и сказали, – вздохнула мама и достала миску и поварешку.
Бабушка обрадовалась:
– Неси, Мария, неси, а то что-то ноги не держат… Еще и шкаф этот…
По маминой спине я видел, что она улыбается. Бабушка тоже умела читать по спине.
– И нечего смеяться. Боязно мне. А вдруг не понравится? Кто ж его знает, может, он малахольный какой? И с револьвером.
Мама наполнила миску и повернулась ко мне:
– Возьми и отнеси. Осторожно только, горячее. Пока он ест, кофе сварю.
– Кофе… – проворчала бабушка. – Нехристь, он и есть нехристь.
Мама сказала:
– Вы же сами кофе любите.
– Я – другое дело, – отрезала бабушка.
Несколько шагов, которые я прошел из комнаты в комнату по маленькому коридору, показались мне самой длинной дорогой в жизни. А что, думал я, если взять вот этот ма-а-аленький кусочек мяса и пол-ложечки картошки? Ведь никто не заметит! Но это будет воровство. И это позор. Хочу с фашистами воевать, а сам из их миски ем. Я остановился у двери. А все-таки, стащить у фашиста считается воровством или нет? Пока я думал, дверь открылась. Передо мной стоял немец. Он взял у меня миску, понюхал и что-то спросил.
– Вот, – сказал я, – мама послала.
Он наморщил лоб и опять что-то сказал. Мне показалось, что он рассердился.
– Мама! – заорал я.
Прибежала испуганная мама.
Немец удивленно посмотрел на нас. Ткнул пальцем в миску и снова что-то спросил.
Мама ответила:
– Картошка с мясом.
И тут же добавила несколько слов по-немецки.
– А, зо, – сказал немец и повторил: – Картьёшька?
Мама кивнула.
И тогда немец сделал удивительную вещь: он присел передо мной на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
– Герхард, – и еще несколько слов по-немецки.
Мама перевела:
– Он говорит, что его зовут Герхард и чтобы ты его не боялся.
А я и не боялся. Это я от неожиданности закричал.
Немец поднялся и сказал маме:
– Герхард.
– Мария, – ответила мама и взяла меня за руку. Немец стоял и молчал, держа в руках остывающую миску. Неужели ему есть не хочется? Мама тоже молчала. Потом сказала что-то со словом «кофе» и увела меня.
Бабушка сразу стала спрашивать, что и как, а я заглянул в кастрюльку, в которой варилась картошка. Она была пуста.
– У них все рассчитано, – вздохнула мама. – До грамма.
– Эти да, крохоборы, считать умеют, – сказала бабушка.
Я незаметно провел пальцем по стенке кастрюли и лизнул. Если бы мама увидела, она точно бы меня наказала. Она всегда учила меня не быть жадным к еде и есть не торопясь. Это, конечно, хорошо. Только когда еда есть. А сегодня из еды были только свекла и хлеб. Свекла с нашего огородика за домом. А хлеб бабушка сама пекла. У нее немного муки осталось. Этой мукой она очень гордилась. «Вот, – говорила она маме, – ты меня критикуешь, что я на черный день запасы делаю, а он наступил, черный день-то». И при этом радовалась так, будто наступил праздник, а не черный день.
Пока я ел свеклу, мама сварила кофе. И опять отправила меня к немцу.
И начались новые мучения. Я нес кофе, а на блюдечке лежали три куска сахара. Белого-белого! Я даже не знал, что так люблю сахар. Мед тоже хорошо, но сахар лучше. Почему пчелы сахар не делают?
Я поставил кофе на стол и взял пустую миску. Немец кивнул, сказал: «Нимст» – и протянул мне два куска сахара.
– Нет, – сказал я.
Он помотал головой, вложил сахар в мою руку и заговорил. Показывал на сахар и на голову.
– Нет, – опять сказал я.
Он нахмурился, встал, не выпуская моей руки, довел до двери, подтолкнул и сказал какое-то сердитое слово.
Сахар и миску я отдал маме.
– Это он чего? – удивилась бабушка. – Сахар не любит? Зубы, наверное, болят.
Мама молча взяла сахар и убрала.
– Ты чего? – возмутилась бабушка. – Он же сам отдал!
– Да, – подтвердил я, – он сам отдал. Я два раза не брал, а он дал и выгнал.
– Ребенок сахару сколько времени не видел! А в его возрасте сахар для головы нужен. Чтобы мозги росли как надо.
– Как хотите, – сказала мама и достала сахар.
Бабушка тут же радостно захлопотала, достала чашки, поставила на плиту чайник.
– Эх, Николай, сейчас мы с тобой кипяточку, да с сахарцом! Устроим сладкую жизнь.
А я подумал, что все-таки это неправильно. Я у Ивана Ильича мед ел, а мама с бабушкой нет. И вообще, как я буду с немцами воевать и листовки вешать, если фашистский сахар ем? Валя бы не стал, я точно знаю.
И я сказал:
– Я не буду.
Бабушка даже ложку уронила.
– Это что за новости? Как не будешь? Тебе надо! Для мозгов! Это как лекарство.
– Скоро немцев разобьют, и этого сахара завались будет.
Бабушка поднесла ладонь ко рту и зашипела:
– Ты что, с ума сошел! Замолчи немедленно! И не вздумай такие слова говорить!
Ее поддержала мама:
– Николай, ты понимаешь, что можно говорить, а что нельзя?
– Никто не слышал, – буркнул я.
Мама сказала:
– Стены слышали. У них тоже уши есть.
– Ты чай пить будешь? – грозно спросила меня бабушка.
Чаю я не хотел. Я хотел долго-долго сосать кусочек сахара… Но я твердо ответил:
– Не буду.
– Ну, твое дело. Давай, Мария, мы с тобой почаевничаем.
– Вы пейте, я тоже не хочу, – сказала мама.
– Сговорились? – обиделась бабушка. – Вы, значит, такие, а я, значит, не такая?
– Не обижайтесь, – ответила мама. – Не будем ссориться по пустякам. – А потом улыбнулась и тряхнула волосами: – А, гулять так гулять! Наливайте, мама! Николай, живо за стол!
Когда мама такая, мне становится хорошо, а когда улыбается – будто солнце светит. Жаль, что она редко улыбается. И я, конечно, сел, и пил горячую воду с мятой, и мама с бабушкой о чем-то говорили, и я о чем-то говорил, и мы даже смеялись. А сахар… я съел. Почти весь. Мне бабушка половину своего куска дала, а мама пила без сахара. И вообще, фашистами от сахара не становятся.