В течение всех трех веков спора о варягах существовала незыблемая традиция начинать все исследование с летописи и с рассказа о призвании варягов. Многие историки даже начинали свои труды с цитирования этого места. Я этого делать не стану, поскольку цитата эта общеизвестна, еще одно повторение ничего нового не добавит.
Вторая причина отказа от цитирования летописи в начале исследования состоит в том, что я собираюсь полностью порвать с этой традицией, поскольку русская летопись в изложении событий, по крайней мере, до начала XII века есть настолько неисправный источник, что не только не дает нам надежных сведений о варяжской эпохе, но и дезинформирует нас. Потому в исследовании этой эпохи опираться на летопись не следует.
Отдельно подчеркну, что здесь и далее под летописью имеется в виду начало «Повести временных лет», посвященное возникновению Руси, первым русским князьям, по крайней мере до Ярослава Мудрого или примерно до середины XI века. Летопись вообще является обширным сочинением, охватывающим многие века русской истории. В основном ее содержание находится за пределами нашей темы. Поэтому вопрос достоверности летописи в рамках моей работы тоже касается только этого ее начала, а не всей летописи целиком. Это обстоятельство нужно подчеркнуть и выделить во избежание беспочвенных обвинений и ненужных споров.
Летопись, рассказывая о варягах, путается в датах и вообще имеет хронологию явно искусственного происхождения, рожденную «расчетами» летописца.
Первым это доказал Филипп Иоганн Круг, крупный знаток византийских источников, особо занимавшийся исследованиями византийской хронологии применительно к русским летописям[5]. Его изыскания показали, что Нестор ошибся, когда обозначил начало русской истории, отсчитываемой им с правления византийского императора Михаила III, под 852 годом. В хронологической таблице, составленной Кругом, начало правления этого императора, датированное 15-м индиктом 6360 года константинопольской эры, приходится на 842 год.
Филипп Круг попытался разобраться[6] в причинах произошедшей ошибки и пришел к выводу, что эту дату Нестор вычислил, отталкиваясь от сообщения, что через 24 года после начала правления императора Михаила завершился «большой круг» или «большой пасхальный круг» – полный цикл солнечных и лунных лет. Круг показал, что этот «большой круг» занимает 532 года, а 12 полных циклов от начала константинопольской эры дает 6384 год (или 875/876 год христианской эры). Отняв от этой даты 24 года, Нестор получил дату 6360 год константинопольской эры или 852 год христианской эры[7]. От этого он отложил даты появления русского имени и призвания варяжских князей. Нестор вынужден был вычислять нужные ему даты, поскольку использованный им Хронографикон патриарха Никифора прерывался 829 годом, когда Никифор умер[8]. Круг писал потому: «Важнейший результат отсюда таков: все эти выкладки должны быть отодвинуты на 10 лет назад, имя Руси появляется впервые не в 6362=854 году, а с 844 года, Рюрик и его братья призваны были не в 6370=862 году, а в 852 году; в 852 году русское государство имело свое начало»[9].
Этот вывод Филиппа Круга был отвергнут императором Николаем II в резолюции на докладе министра народного просвещения, князя П.А. Ширинского-Шихматова от 19 августа 1852 года, который повелел руководствоваться в точности летоисчислением Нестора. В некотором роде единственный случай, что историческое открытие было запрещено лично императором.
К вопросу о точности и достоверности летописной хронологии после долгого перерыва вернулись уже в наши дни. Были получены убедительные доказательства того, что летописная хронология имеет искусственный характер. В.Г. Лушин и А.П. Толочко показывают, что хронология в летописи имеет симметрический характер: 852/6360 – 879–912/6420 – 945–972/6480. Первая круглая древнерусская дата это «прозвание Руси» или начальная дата летописи, вторая – договор Олега, третья – смерть Святослава[10]. А.П. Толочко полагает, что эта хронология была создана на основе трех известных летописцу договоров князей Олега, Игоря и Святослава с Византией, а предшествующую хронологию летописец создал путем симметричной ретроспективной «хронологической разметки»[11]. От 912/6420 года летописец отложил вперед два промежутка по 33 и 27 лет, и такие же два промежутка отложил от этой же даты назад. Внутри этих промежутков летописец расставлял другие события, известные из византийских источников, причем даты летописи и византийских хроник не совпали.
Подобную же симметрию А.П. Толочко нашел и в летописных сообщениях за начало XI века, когда летописец описывал исторические события, уже близкие к нему. Оказалось, что даты рождений и смертей десяти представителей княжеского рода оказались симметрично расставлеными вокруг даты закладки Софийского собора в Новгороде (6553/1045 год). Через девять лет после этого события умер князь Ярослав Мудрый, что было известно точно. После него с интервалами через три года умерли еще четыре князя. За девять лет до закладки собора летопись сообщает о смерти Мстислава Владимировича, а перед этим событием с интервалом в те же три года родились три князя и умер один князь[12]. А.П. Толочко считает, что летописец знал, в каком порядке все эти князья родились и умерли, но уже не имел точных дат, кроме даты смерти Ярослава Мудрого, и потому создал искусственную хронологию.
Аргументы А.П. Толочко я считаю убедительными, тем более, что в своей работе он проиллюстрировал свои тезисы схемами, которые здесь не приводятся. Он также приводил ряд дополнительных аргументов в пользу искусственности хронологии этой части летописи. Из этого следует, что летописец, наряду с искусственной хронологией, внес в свое творение также и домыслы в биографии князей. Это обстоятельство сильнейшим образом подрывает доверие к летописи, как историческому источнику. Если Нестор придумал обстоятельства смерти князей, то возникает вполне закономерный вопрос: что он еще придумал?
Ситуация выглядит скверно. Историческая точность и достоверность начала «Повести временных лет», в которой излагаются всем известные события начала Руси, таким образом, ставится под сомнение. Мы не можем поручиться, что летописец не выдумал, скажем, призвание варягов, обстоятельства гибели Олега и Игоря, не говоря уже о датах их смерти, месть Ольги и тому подобные моменты изначальной русской истории. Именно поэтому летопись следует отложить в сторону.
По этой причине, значительная часть литературы по истории первых русских князей, в которой для анализа активно и чрезмерно активно использовалась летопись с полным доверием к ее свидетельствам, в сущности, лишена научной ценности. Там, где домыслы принимаются без проверки, ничего кроме домыслов не получится.
Разумеется, вопрос о достоверности русской летописи уже ставился. Более того, он был решен еще в первой половине XIX века, в ходе короткого спора между М.Т. Каченовским и М.П. Погодиным.
Каченовский выдвинул тезис, что все раннее русское летописание определенно недостоверно, и «баснословный период» русской истории простирается до начала XIII века, когда появились первые дошедшие до нас оригинальные рукописи летописей. Погодин атаковал его точку зрения, одной логикой доказав, что в летописи содержатся достоверные сведения.
Во-первых, Погодин перечислил иностранных хронистов, описывавших русов: патриарх Фотий, аль-Масуди, ибн-Фадлан, епископ Лиутпранд, император Константин Багрянородный, император Лев Диакон, Дитман Мерзебургский и Кедрин. Они жили в разных странах и не могли сговориться между собой. Краткое извлечение сведений о русской истории из их сочинений в основном совпадало по содержанию с летописью[13].
Во-вторых, Погодин указывает, что в последующей летописи упоминаются многочисленые князья, которые друг другу родственники, то есть страна принадлежала одному роду и не была завоевана, поскольку завоеватели обычно делят страну между собой. Среди княжеских имен XII века есть имена славянские и есть имена неславянские, но объяснимые из скандинавских языков; то есть род происходит с севера и вышел из скандинавов. Князья православные, что говорит о тесных связях с Византией[14]. Самые немногие предпосылки из летописей XII века и позднее позволяют логически вывести самый элементарный абрис первоначальной русской истории.
Блестящее логическое доказательство, совершенно бесспорное и полностью сокрушившее скептическую школу Каченовского. Повержение скептиков Погодиным – это украшение русской историографии.
Потому мы не можем обойти аргументы Погодина вниманием. Что ему можно возразить? Погодин блестяще доказывает достоверность лишь некоторых исторических событий и деятелей, упомянутых в летописи, но далеко не всего, о чем в летописи сказано. Он доказывает существование князей Олега, Игоря, Святослава, Владимира, княгини Ольги. Причем Ольга и Святослав были описаны людьми, видевшими их лично. Он также доказывает реальность походов 860, 911 и 941 года на Константинополь, нападения 912 года на побережье Каспийского моря, крещения Ольги в Константинополе, вторжения Святослава в Болгарию и его гибели на днепровских порогах, принятия Владимиром христианства, его женитьбы на сестре византийских императоров.
Важнейшими подлинными частями летописи являются тексты договоров византийцев с русами, внесенные в летопись в русском переводе. Вокруг них также была полемика, но, вскоре после выступления Погодина против Каченовского, было доказано, что тексты договоров подлинные, и византийское влияние в них в первую очередь выражается в синтаксисе[15] и в структуре документов[16].
Факты, подтвержденные иностранными письменными источниками, вспоследствии подкрепленные идентификацией текстов подлинных договоров, дали Погодину основание полагать, что вся летопись правдива и точна. Больше он не ставил ее свидетельства под сомнение. Однако, с этим заключением знаменитого историка нельзя согласиться.
Во-первых, подверждена только часть событий, упомянутых в летописи. Причем эти факты все относятся к Х веку. Более ранние события, в частности, рассказ о призвании варягов[17], такого подтверждения не находят.
Во-вторых, искусственный характер летописной хронологии говорит о том, что значительная часть сообщений летописи или даже большая часть их являются либо вымыслом летописца, либо отражением устных легенд с очень сомнительной достоверностью.
В-третьих, нетрудно заметить, что сама логика Погодина связана с событиями Х века и более позднего времени. Тогда как события IX века, такие как посольство от «хакана Рус» в 839 году и поход на Константинополь в 860 году, в летописи не отражены.
Отсюда и вывод, что летопись не содержит в себе достоверных и подтверждаемых независимыми источниками сообщений о событиях ранее начала Х века. Между тем, археологические материалы говорят о том, что скандинавы появились на территории будущей Руси намного раньше: в Старой Ладоге около середины VIII века, а на верхней Волге и верхнем Днепре – в первой половине IX века. Около 150 лет скандинавского присутствия на территории будущей Руси в летописи не отразились. Русская летопись, таким образом, повествует о конце варяжской эпохи, но не о ее начале.
Мое заключение таково. Летопись не может считаться достоверным источником, если мы касаемся событий варяжской эпохи. Более того, она нас дезинформирует, вплетая бесспорно достоверные факты в длинную цепь сообщений, которые нельзя подтвердить и доказать. Потому начать исследование варяжской эпохи с летописи означает оказаться в плену у мифа, сконструированного летописцем. По моему мнению, летопись следует считать литературным памятником, созданным с большим талантом и оказавшим огромное влияние на русское самосознание и историческую память. Летопись больше относится к русской литературе, чем к действительной истории.
Что же остается в качестве источника? В сущности, только археологические материалы, накопленные более чем за сто лет раскопок и исследований.
К нашему необычайному везению, в тот период в широком обращении находились арабские дирхемы, ввозимые из Булгара. Они обращались на почти всей территории будущей Руси, в восточной и южной Прибалтике, а также в Скандинавии. Дирхемов было много, только из изученных и сохраненных кладов и находок происходит порядка 700 тысяч единиц в Скандинавии и порядка 200 тысяч единиц на территории Руси. Дирхемы отложились во множестве пунктов и многие связаны с археологическими комплексами. На этих монетах выбивался год чеканки, так что мы имеем массовый датирующий материал, который лучше было бы назвать «монетной летописью».
Арабские монеты появились на обозначенной территории Северной и Восточной Европы вместе с началом бурной активности викингов. Обращение арабских монет прекратилось вместе с прекращением активности викингов, и они очень быстро выходят из обращения в начале XI века. В кладах этого времени арабские монеты вытесняются европейскими серебрянными монетами.
Таким образом, дирхемы были тесно связаны с активностью скандинавских викингов, выступая в данном случае одновременно маркирующим и датирующим признаком. Скандинавские викинги оставили после себя хорошо различимый серебрянный след.
Однако, сами по себе монеты мало что могут рассказать. «Монетная летопись» начинает говорить лишь во взаимосвязи с другими археологическими находками и местами обнаружения монет.
Но историки очень нечасто пользовались этими возможностями. Они видели в дирхемах почти исключительно датирующий материал. Их можно понять, это очень удобно: нашел дирхем, прочитал легенду и получил календарную дату. В отношении обстоятельств попадания монет в клад, в слой поселения или в комплекс, они, как правило, придерживалис одной из двух версий: либо военная опасность, заставляющая прятать ценности, либо культовая.
Распространенное мнение о культовом характере кладов, например, обосновывается следующим образом. В Южной Скандинавии множество находок: оружие, инструменты, ключи, ценности и монеты, около половины монетных кладов и большая часть железных изделий были обнаружены в реках и озерах, концентрируясь около устьев рек, мостов, на берегах озер или в прибрежных озерных водах. В некоторых случаях условия находок позволяют говорить, что вещи бросали в озеро с берега. Это считается формализованным действием, которое характеризует ритуал[18]. Между тем, первейшая возможная причина состоит в том, что эти вещи могли быть потеряны на берегу или с лодок, упали в воду в ходе боя, а также могли быть выброшены, к примеру, во избежание захвата их противником. На мой взгляд, в столь часто посещаемых местах, как устья рек, мосты и озера, бытовые либо военные причины утраты вещей смотрятся более убедительными.
Версия о культовом предназначении кладов применительно к варяжской эпохе легко опровергается тем, что кладов очень много – сотни, а количество монет в них исчисляется сотнями тысяч штук. Они распространены очень широко и повсеместно, от крупных портов до мелких отдаленных деревень, встречаются на дорогах и волоках. Клады чрезвычайно разнообразны по размеру и составу, от нескольких дирхемов до нескольких пудов серебра или 30–40 тысяч монет, для перевозки которых потребовался бы большой сундук или бочка. В кладах также есть вещи, а клады конца варяжской эпохи, со второй половины Х века, еще и смешанные, в них вместе с дирхемами есть монеты других типов.
Если клады были бы культовыми, то они имели бы сходство по составу, по количеству монет и по месту находки. Клады культового назначения были бы очень похожими друг на друга. Культовые клады не оставляли бы где попало[19], но либо в определенных местах, либо в объектах культового назначения. В нашем случае нет ни того, ни другого, да и вообще очень трудно назвать хотя бы один скандинавский клад определенно культового характера.
Потому версия о культовом предназначении монетных кладов отставляется по причине ее недоказанности и явной надуманности. С первой версией, что часть кладов была оставлена ввиду военной опасности, стоит согласиться, хотя нужно сразу сказать, что местонахождение находки иногда может указать на характер военной опасности, то есть дать сведения исторической важности.
В литературе вроде бы не оспаривается представление об арабских дирхемах как о платежном средстве, а иногда даже прямо утверждается[20]. Монет очень много, клады и находки – это лишь небольшая часть монет, находившихся в обороте. По современным оценкам, годовая выручка купцов-русов на пике торговли достигала 1,25 млн дирхемов[21]. В обороте могли находится десятки, если не сотни миллионов дирхемов. К тому же есть такие свидетельства обращения дирхемов в качестве платежного средства, как находки частей монет или резан[22], карманные весы и гирьки для взвешивания серебра. Это веские и бесспорные аргументы.
Однако, исследователи почему-то избегают делать вывод, что огромное количество монет и их чрезвычайно широкое распространение определенно говорит о товарно-денежной экономике. Причем эта товарно-денежная экономика возникла именно в варяжскую эпоху и была создана именно скандинавами. На территории будущей Руси, первые признаки товарно-денежной экономики возникают вместе с появлением здесь скандинавов, а после их ухода экономика претерпевает сильную деградацию с резким сокращением монетного оборота[23] и натурализации всего хозяйства.
На мой взгляд, это не ошибка, а умышленное игнорирование одной из важнейших характеристик варяжской эпохи, то есть умышленное искажение исторической действительности. Не сделать вывода о товарно-денежном характере экономики варяжской эпохи можно было лишь очень желая его избежать[24]. Мотив этого желания вполне понятен. Перед появлением скандинавов на территории будущей Руси арабских монет практически нет, да и вообще следы внешней торговли в славянских памятниках VII–VIII веков почти неразличимы. Потому пришлось бы признать, что денежный оборот и товарно-денежную экономику здесь устроили именно скандинавы.
Если исследователи не признают товарно-денежного характера экономики варяжской эпохи, то они не могут прочитать «монетную летопись». Монеты связаны в первую очередь с экономической деятельностью и выражают ее наиболее ярко, а экономическая деятельность тесно взаимосвязана с политическими и военными событями. Но если экономический фактор отрицается или недооценивается, то эти взаимосвязи исследовать оказывается невозможно.
Экономический фактор отрицался не только по политическим мотивам. Исследователи, как историки, так и археологи, не могут проникнуть в тайны древней экономики просто потому, что не имеют для этого необходимой подготовки и методологии. Это не ученый предрассудок, культивируемый вполне сознательно, а неосознаваемая методологическая лакуна.
Методологическая некомпетентность историков и археологов в вопросах экономики древних обществ в значительной мере имеет объективный характер. Во-первых, основа профессиональной подготовки и тех, и других состоит в поиске и интерпретации источников, письменных или археологических. Когда в источниках есть сведения экономического характера, то историки могут их изучить и проанализировать. Но ни варяги, ни составители первых летописей не были настолько любезны, чтобы оставить нам статистические отчеты о состоянии хозяйства; историки же не могут выявить то, чего в источниках нет. Археологические материалы в этом отношении еще сложнее. Хотя находки прямо и непосредственно связаны с древним хозяйством, эти следы крайне скудны, разрушены и перемешаны при археологизации изучаемых комплексов. В основном, в литературе состояние хозяйства: хлебопашества, ремесла, добычи пушнины характеризуется на констатирующем уровне, то есть отмечается, со ссылкой на те или иные находки, существование определенной отрасли хозяйства, ремесла или определенной ремесленной технологии.
Во-вторых, методика изучения хозяйства при острой нехватке статистических данных, или методика выборочных оценок, сложилась и развивалась совсем в другой сфере – в экономической статистике и народнохозяйственном планировании. Исследователи, специализирующиеся на Древней Руси или эпохе викингов, с этой сферой практически никогда не сталкиваются и даже не имеют к ней интереса.
Я же пришел к варяжскому вопросу о специфическим опытом. Поскольку меня интересовала в первую очередь экономическая история, то я изучал весьма многое, что обычно не входит в сферу интересов медиевистов. Среди них история военной экономики, экономическая история мировых войн ХХ века и межвоенного периода, важной частью чего была история народнохозяйственного планирования.
СССР в то время был страной с большим аграрным сектором, многие части которого сохранили, так сказать, первозданный характер крестьянского хозяйства. Достаточно сказать, что сохой в СССР пахали еще в конце 1920-х годов, а производительность вспашки сохой была даже учтена в нормативах трудозатрат при сельхозработах, выработанных Наркомтрудом РСФСР и ВЦСПС в 1920 году. Сельское хозяйство многих уездов, удаленных от городов и дорог, со слабым развитием товарного хозяйства, было весьма близко к сельскому хозяйству крестьян варяжской эпохи. Это хозяйство изучалось и было описано статистически.
В те времена, когда статистический учет был еще далеко не налажен, плановые органы выработали интересную методику оценки общего уровня развития хозяйства и его экономических результатов по выборочным данным. Типичный пример этой методики представляет собой оценка урожая зерновых по выборочным измерениям урожайности с последующей экстраполяцией данных на всю засеянную площадь. При некоторых погрешностях, такая оценка давала вполне удовлетворительный результат, использовавшийся при составлении хлебофуражных балансов и в хлебозаготовительных кампаниях.
Поскольку мы можем получить лишь выборочные данные о состоянии хозяйства варяжской эпохи, то вполне целесообразно применять эту методику из арсенала народнохозяйственного планирования.
Конечно, мне вполне понятно, что применение методов народнохозяйственного планирования к изучению истории варягов вызовет у многих взрыв мозга и острое негодование. Однако, хочу заметить, что подлинный исследователь не только вправе, но и обязан воспользоваться любой возможностью, чтобы получить более детальные и подробные сведения о прошлом. Мы же пользуемся радиоуглеродными и дендрохронологическими датировками, палинологическим анализом, металлографическим анализом, статистическими корреляциями, то есть методами, выработанными в научных сферах, весьма далеких от истории с археологией. Они дают интересные и важные сведения. Почему бы не использовать также планово-статистические методы для изучения экономики отдаленного прошлого?
С точки зрения своего опыта изучения истории экономики и планирования, я смотрю на историю варяжской эпохи прежде всего как на экономическую систему, которая развивалась сама и на основе которой разврачивались определенные военно-политические процессы. Воссоздав и изучив экономику территорий, на которых шла бурная деятельность скандинавских викингов, мы получим возможность понять, какие тут происходили события, как и почему. Также мы сможем, имея экономическую историю варяжской эпохи в качестве своего рода матрицы, расположить известные нам письменные сведения в правильном порядке, а не как захотел летописец, и тем самым их проверить и истолковать.
Выводы, которые я сделаю ниже на основе столь своеобразного подхода, могут показаться экстравагантными и спорными. Можем и поспорить, но в плен обещаю не брать.
Деньги неразрывно связаны с товарами. Когда есть деньги, значит, на них что-то продается и покупается. Денег в виде дирхемов и резан из них было много. Поскольку серебра в этом регионе не добывалось и дирхемов не чеканили, то поступление монет шло через внешний рынок, через торговлю, из чего непреложно следует, что были товары эквивалентной стоимости, продававшиеся за дирхемы, так сказать, на экспорт.
Таким образом, встает вопрос об экспортных товарах, бывших неотъемлемой частью товарно-денежного оборота, существование которого засвидетельствовано кладами и находками монет. Что бы это могло быть?
Подходящих вариантов очень мало. Это должен быть товар, весьма ценный и способный породить столь грандиозный денежный поток. Из арабских сообщений известно, что на рынок в Булгаре вывозилась пушнина. Даже если бы не было этого сообщения, все равно это единственный подходящий вариант, поскольку Древняя Русь до варяжской эпохи и в ее начале была очень бедна, на что указывает почти полное отсутствие инвентаря в погребениях и скудость находок на поселениях. Ни славяне, ни финно-угры, ни балты ничего такого не производили, чтобы можно было выручить миллионы дирхемов от продажи. Природные ресурсы всего региона тоже весьма скудны, и только пушнина являлась естественным богатством этой территории. Так что пушнина – это тот самый экспортный товар, который и создавал весь денежный поток и всю товарно-денежную экономику варяжской эпохи.
Деньги обращались и в Скандинавии, и на территории будущей Руси, что также засвидетельствовано кладами. Значит, был товар и для внутренней товарно-денежной экономики. Внутренний товарно-денежный оборот очевидно был связан преимущественно с хлебом. Крестьянское хозяйство, как хорошо известно по экономико-статистическим материалам конца XIX – начала ХХ века, порождает хлебную торговлю, поскольку зерно является главной ценностью, производимой крестьянами. Даже в районах с полунатуральным хозяйством все равно присутствует хлеботорговля.
Итак, пушнина и хлеб. Но и сами эти товары до нас не дошли, и хозяйство, их производившее, давно разрушено. Распад и тление в процессе археологизации почти стерли его, оставив нам только отдельные фрагменты. Кое-что мы имеем, но можем ли мы это прочитать?
На этот вопрос я отвечу – можно. Для этого нам нужен ключ, с которым мы будем сравнивать имеющиеся в нашем распоряжении жалкие остатки хозяйства варяжской эпохи. Ключ в данном случае, это хозяйство, известное нам в полной, живой форме, детально описанное в письменных источниках и статистических материалах. На наше счастье есть такие ключи. Первый из них – пушной промысел в Сибири в XVII веке, который нашел весьма детальное отражение в разнообразных документах и был неплохо изучен.
Второй из них – русское крестьянское хозяйство образца конца XIX – начала ХХ века. Вообще, у нас есть также материалы и о крестьянском хозяйстве более ранней эпохи, XVI–XVII веков, по той же самой территории. Таким образом, есть возможность выбора. Однако, я предпочитаю образец крестьянского хозяйства и экономики более поздней эпохи. Причины выбора таковы. Во-первых, материалов значительно больше. Во-вторых, в них крестьянское хозяйство отображено со всеми приложениями: животноводство, промыслы, ремесла, торговля. В-третьих, в материалах отображены хозяйства разных типов, от почти натуральных до высокотоварных, и можно проследить основные факторы развития товарности крестьянского хозяйства. В-четвертых, оно было детально изучено А.В. Чаяновым, который построил теорию русского крестьянского хозяйства.
Почему мы можем принять русское крестьянское хозяйство конца XIX – начала ХХ века в качестве образца для сравнения с материалами по хозяйству варяжской эпохи, известного нам в мертвой и разрушенной форме? Потому что русское крестьянское хозяйство велось на той же самой территории. Потому что оно велось примерно теми же методами, пахотными орудиями и приемами обработки земли. Природно-климатические условия также были примерно одинаковы, как и почвы, что в сочетании со схожими приемами землепашества дает примерно одинаковую урожайность – ключевой фактор крестьянской экономики.
Это уже немало. Зная среднюю урожайность крестьянского хозяйства и среднюю площадь крестьянского надела земли при определенном методе обработки земли, а также количество крестьянских хозяйств на поселении или группе поселений, тогда как площадь поселения коррелирует с количеством хозяйств, которые в нем существовали, можно примерно рассчитать валовый урожай.
Из экономико-статистических материалов известны также нормы потребления зерна внутри крестьянских хозяйств, которое складывалось из семенного фонда, продовольственного потребления и фуража для лошадей и скота, а также нормы потребления неземледельческого населения. Имея эти сведения, можно составить хлебо-фуражный баланс отдельного поселения, группы поселений, целого района. К сожалению, археологические исследования пока не предоставляют полных данных по всем поселениям интересующей нас эпохи на территории будущей Руси, хотя по части их площади, но такие расчеты можно сделать позднее.
Вот в этом и состоит особенность плановых методов, позволяющих получить различные оценки из довольно скудных отправных данных. Хотя эти оценки будут грубы и приблизительны, кроме того, в археологических материалах как бы спрессованы результаты хозяйственной деятельности за десятилетия и века, тем не менее, полученные данные позволяют нам судить об экономической базе происходивших в то время военно-политических событий и даже проникнуть в их суть.
У этих событий явно была мощная экономическая подоплека, поскольку для того, чтобы выручить колоссальное количество серебра, скандинавам требовался большой объем товаров, в первую очередь пушнины и зерна. Их интерес к обширным лесным и малообжитым в то время территориям будущей Руси, по моему убеждению, определялся именно тем, что здесь можно было получить нужные товары в потребном количестве.
Уже из этого можно сделать первый и весьма важный вывод исторического характера. Скандинавы, как известно, весьма мало воевали в восточной Прибалтике и в простирающихся к востоку лесных пространствах, если сравнить с их военной активностью в Западной Европе. Почему? Это был вопрос без ответа. Это обстоятельство смущало еще ученых немцев в XVIII веке, в частности Теофила Байера и Герхарда Миллера. Объяснение же таково: эти районы представляли для них интерес не в качестве мест, которые можно разграбить, а в качестве своего рода тыловой базы для организации их морских походов на запад.
Поразительнейший предрассудок длинного ряда историков состоит в том, что они совершенно игнорируют эту элементарную мысль: армия без тыла не воююет. В литературе немало всевозможных примеров того, как историки «отправляли» крупные отряды и армии за сотни и тысячи километров, совершенно не обращая внимания ни на снабжение войск, ни на транспортные возможности. Историки обычно ссылаются на некоторые хроники, где упоминались случаи, когда викинги грабили продовольственные склады монастырей.
Безусловно, викинги захватывали и использовали трофейное продовольствие, если представлялась возможность. Но акцент на этом представляет собой вполне сознательно культивируемый предрассудок[25]. Можно сказать даже сильнее: это вполне сознательное научное «закрытие», поскольку оно препятствует обдумыванию вопроса по существу.
Элементарный здравый смысл говорит о том, что для многомесячных морских походов, а в ряде случаев викинги осуществляли походы в Англию с зимовкой, требовался запас продовольствия, который брали с собой. Питание должно быть хорошим вне зависимости от военных успехов. Если понадеяться на трофеи и не суметь их захватить, то это голод. Ослабленные от голода воины станут легкой жертвой врагов. Потому можно выразить уверенность, что викинги без запаса продовольствия на кораблях в походы не ходили.
Помимо воинов, викинги кормили довольно многочисленных ремесленников: металлургов, угольщиков, кузнецов, оружейников, кожевенников, шорников, портных, сапожников, плотников, корабельщиков, канатчиков, ткачей и прочих, которые обслуживали их повседневные нужды и подготовку к походам. Этих людей было гораздо больше, чем воинов, и все вместе они потребляли значительный объем продовольствия, в первую очередь хлеба.
Хлеб, то есть продовольственное зерно, выделявшееся на нужды викингов и тех, кто на них работал, несомненно было товарным зерном, производимым крестьянами на обмен или продажу. Викинги ходили в походы на протяжении более чем 150 лет, причем часто крупными отрядами и целыми флотами. Из чего следует, что продовольственное снабжение было устойчивым, а этого можно было добиться, только если с крестьянами торговать.
На этот довод часто высказывается возражение: крестьян могли и ограбить. Однако, если внутрихозяйственное потребление зерна резко падает, в силу острого дефицита, возникшего в результате неурожая или ограбления, то вскоре падает и производительность хозяйства. Если недокормленная лошадь не в силах вспахать поле, если нечем посеять, то и урожая не будет; крестьянин умрет с голоду и ничего с него больше не возмешь. Поэтому, ограбить крестьян можно было лишь один раз. После этого они либо разоряются, либо сокращают запашку до самого минимального потребительского уровня, чтобы зерна хватило только себе на еду. Поэтому, если походы викингов продолжались столь долго и интенсивно, значит, они с крестьянами торговали к обоюдному удовольствию и выгоде. Я уверен, что у викингов были крестьяне, целые крестьянские регионы и даже крупные хлеботорговые города, которые поставляли им зерно постоянно и в течение длительного времени.
Вот мы и подошли к интересному выводу, что для военно-морских успехов викингам нужны были свои крестьяне, которые бы им выращивали и продавали зерно. Крестьянский регион, постоянно поставляющий хлеб для викингов, я и называю тыловой базой. Этот регион должен быть достаточно большой, поскольку количество потребного викингам хлеба весьма значительно. Викинги его не только не грабили, но и оберегали, и в определенном смысле благоустраивали, поскольку в этом был военно-хозяйственный корень всех их успехов.
Зерна требовалось порядочно, если говорить кратко. С опорой на методику планово-статистических исследований, можно перевести оценочные суждения в цифры.
Обследование питания различных сословий и социальных групп, которое проводилось с конца XIX века, показало, что питание в целом имеет достаточно устойчивый характер и можно говорить о среднем подушевом потреблении продовольствия как о норме. При построении систем карточного распределения продовольствия во время Первой мировой войны, норма питания стала восприниматься буквально и без оговорок. По российским данным крестьян в среднем расходовал 12 пудов зерна в год на душу (195,6 кг), среднее городское потребление зерна колебалась от 8 до 10 пудов в год (130,4 – 163 кг). Помимо этого было еще мясо (около 20 кг в год на душу), в также овощи, но потребление зерна считалось основной характеристикой продовольственного потребления в крестьянской экономике.
Воин, который всегда должен был быть готов к бою, требовавшему от него отличных физических кондиций, и, как следствие, очень хорошего питания, должен был потреблять хлеба больше крестьяна. Крестьянская норма в 195,6 кг в год соответствует 535 граммам в день. Хлебный рацион для рабочих, занятых на тяжелых работах, был выше, около 800 граммов в день или 292 кг зерна в год. Думаю, что и воины потребляли примерно столько же, когда не находились в походе, а проживали, так скажем, в месте постоянной дислокации.
Военный, в частности, корабельный рацион был еще выше. Несмотря на полное молчание письменных источников о том, чем питались викинги во время морских переходов, тем не менее, есть возможность рассмотреть этот вопрос с помощью ключа. Ключ представляет собой точный список припасов, которые брало немецкое китобойное судно, выходившее из Гамбурга на промысел у берегов Гренландии. Данные относятся к началу XVIII века. Эти данные применимы и к эпохе викингов, поскольку физиология питания моряков в море не менялась, в район плавания был тот же, что и у викингов. В качестве образца взято судно длиной 100 футов (30,4 метра), шириной 26 футов (7,9 метров) с экипажем из 28 человек, то есть наиболее близкое к крупному скандинавскому драккару.
В состав припасов китобойного судна входило: 13 бочек сухарей, 12 мешков печеного хлеба, 16 мешков ячменя, 12 мешков серого гороха и 12 мешков белого гороха, 850 фунтов сыра, 400 фунтов сала, 7 бочек мяса, 20 бочек пива, 2 мешка соли, а также дрова и торф. Количество этих припасов можно выразить в натуральном весе весьма приблизительно. Если принять вместимость бочки в 160 литров, а вместимость мешка в 80 кг, то получается такой подсчет: 830 кг сухарей (плотность сухарей принята 400 граммов на литр), 960 кг хлеба, 1280 кг ячменя, 1920 кг гороха, 340 кг сыра, 160 кг сала, 1200 кг мяса, 3200 кг пива и 160 кг соли. Всего: 10050 кг, или около 10 тонн припасов без учета веса тары. В расчет веса не включены категории грузов и припасов, имевшие небольшой вес, а также топливо, оценить вес которого не представляется возможным[26]. На члена экипажа на пятимесячное плавание требовалось принять на борт 357 кг припасов. Дневной рацион члена экипажа составлял 2,4 кг.
Более половины припасов составлялась хлебными продуктами. На изготовление 18 бочек сухарей, то есть 1152 кг сухарей, расходовалось 24 мешка ржи и 12 мешков пшеницы, всего 2880 кг зерна. На бочку сухарей в среднем расходовалось 160 кг зерна, то есть для 13 бочек требовалось 2080 кг зерна[27]. Для выпечки 960 кг хлеба (при 75 %-ном помоле муки) требовалось 654 кг зерна. Всего хлебных продуктов и зерна, к которому относился также горох, в припасах китобойного судна насчитывалось 5934 кг или 59 % от нетто-веса всех продовольственных припасов. Грубо, на члена экипажа корабля требовалось в день 1,4 кг зерна в виде хлебопродуктов. Примерно столько же брали припасов и викинги, поскольку им требовалось еще и воевать[28].
Поскольку нам известно, какие по численности флоты снаряжались викингами, мы можем прибегнуть к одной из методик плановых расчетов и использовать суточный рацион члена экипажа морского корабля в качестве расчетного коэффициента, что позволяет нам вычислить объем зерна, потребный для снаряжения их продовольственными запасами. Корабль в 30 человек экипажа и автономностью 180 дней требует 7560 кг зерна. Флот из трех кораблей по 30 человек и автономностью 180 дней – 22680 кг зерна. Флот из 30 судов по 30 человек (900 человек суммарно) автономностью 180 дней – 226800 кг зерна.
При всей приблизительности и условности[29] эти данные все же впечатляют. Среднее войско из 90 человек на трех кораблях, идущее в подход с середины апреля по середину октября, должно было заготовить более 22 тонн зерна!
В среднем крестьянское хозяйство XVI–XVII веков в Новгородской земле и Московском государстве, то есть весьма близкое к крестьянскому хозяйству варяжской эпохи, могло поставить 15 пудов товарного зерна в год (244,5 кг). Для того, чтобы снарядить три корабля по 30 человек в каждом зерном на один поход, требовалось 101 среднее крестьянское хозяйство. Если добавить еще и расход зерна на то время, пока войско находится в месте дислокации, на что требуется 146 кг зерна на человека, по норме на полгода, из расчета 800 граммов в день, или 13140 кг на 90 человек, то для снабжения этого войска в течение года в походе и на квартирах, потребуется 35820 кг зерна, которое могут поставить 146 средних крестьянских хозяйств.
В более зримом выражении, такое количество крестьянских дворов соответствует примерно 12–15 деревням, а для перевозки почти 36 тонн зерна потребуется 52 телеги. Викинги обычно жили у самого моря, да и корабль снаряжался к походу в бухте, тогда как крестьяне, как правило, не пашут у самой береговой кромки. Зерно к морю, к месту стоянки корабля, должно было подвозиться на приличное расстояние, от нескольких километров до нескольких десятков километров, если не больше.
Таким образом, уже самый элементарный подсчет потребностей корабельной команды в зерне полностью опровергает предрассудок «исторической науки», что будто бы викинги всегда, везде и всюду продовольствовались только грабежом. Нет, это были целые торговые и транспортные операции, причем неплохо организованные и мало в чем уступающие советским хлебозаготовительным кампаниям первой половины ХХ века.
Десятки тонн зерна – это такой груз, который по карманам не разложишь и на спине не унесешь. Для его перевозки требовались телеги, а для хранения требовались склады. Зерно требует для хранения сухого и проветриваемого амбара, и весьма вместительного, если речь идет о столь больших партиях. Другое продовольствие: мясо, пиво, сыр, тоже требовали складов для хранения, даже кратковременного.
Отсюда следует, что у каждого отряда викингов, у которых, по всей видимости, минимальной тактической единицей был корабельный экипаж, который мог колебаться от 12–15 до 30–35 человек, должен был быть пункт базирования: причал, казарма и склады для продовольствия, припасов и вещевого имущества. Судя по тому, что флоты викингов достигали многих сотен кораблей, таких пунктов должно было быть очень много. Возможно, что такие пункты даже исследовались археологами, но не были опознаны как пункты базирования кораблей.
Викингам требовалось не только продовольствие, но и весьма длинный список товаров и услуг, необходимых им для жизни и войны. К ним относятся одежда и обувь. Одежда – это не только штаны и рубахи, но и теплая одежда для морского перехода[30], а также одежда для боя, включавшая поддоспешники. Воины не могли обходиться, в отличие от крестьян, без хорошей, кожаной обуви. Однако, одежда и обувь довольно быстро изнашиваются: срок носки одежды составляет около года, а срок службы сапог при ежедневной носке составляет около полугода[31]. Практически каждый год викингам требовалось обновлять одежду и дважды обновлять обувь, что на корабль в 30 человек составляло 30 комплектов одежды и 60 пар сапог.
Это все тоже следовало покупать либо на деньги, либо на зерно[32]. Поскольку цены в дирхемах и резанах на разные товары нам неизвестны, можно оценить их примерную стоимость в зерне. В качестве ключа используем исследование о движении цен в Московском государстве в XVI веке, где есть необходимые сведения.
Стоимость ржи в 1550-1570-х годах составляла 40–50 московских денег за четверть или 0,28-0,35 московских денег за кг[33]. Сапоги стоили 10–20 денег за пару[34], кафтан суконный – 20 денег, кафтан сермяжный – 30 денег[35], а также вот есть сведения о цене за комплект одежды: овчиная шуба – 41 деньга, сермяга – 21 деньга, свитка – 27 денег, рубаха холщовая – 7 денег, порты холщовые – 5 денег[36]. Шапка лисья стоила 7 денег. Взяты наиболее простые и дешевые вещи. Исходя из этого можно подсчитать расходы на одежду в натуральном зерновом эквиваленте:
Рубаха 20–25 кг ржи,
Порты 14,2-17,8 кг,
Кафтан или сермяга 57,1-71,4 кг
Шуба овчиная 117,1-146,4 кг,
Шапка лисья 20–25 кг,
Сапоги 42,8-53,5 кг.
Итого, за комплект одежды на год на одного человека надо было отдать от 228,4 до 285,6 кг[37], а также за две пары сапог на год – от 85,6 до 107 кг ржи. Вместе: от 314 до 392,6 кг ржи. Чтобы одеть и обуть экипаж корабля из 30 человек, требовалось от 9420 до 11790 кг ржи натурой или в денежном эквиваленте.
Если за все платить зерном, то отряду в 30 человек требовались многие десятки тонн зерна, которое было бы весьма неудобно хранить и перевозить. Однако, непродовольственные расходы можно было заменить серебром. Московская деньга в середине XVI века весила 0,34 грамма, стоимость кг ржи в серебре составляла от 0,09 до 0,11 грамм; расходы на годовой комплект одежды и обуви составляли 121 деньгу или 3630 денег на экипаж корабля из 30 человек. Это составляет 1234,2 грамма серебра или 457 дирхемов. Такое количество монет поместится в небольшой кожаный мешочек или шкатулку. Можно сравнить: или 9,4 – 11,7 тонн зерна, то есть большой амбар объемом около 20 кубометров, высотой 2 метра, шириной 2 метра и длиной 5 метров, или мешочек с монетами, который один человек может унести с собой. Вот именно по этой причине викингам всегда требовалось серебро для закупок, снабжения и снаряжения в походы.
Насколько все эти подсчеты соответствуют реалиям IX–X веков? Например, в каролингском документе Memorandum de exercitu in Gallia occidendali preparando, составленном в 807 году, говорится о подготовке к военным походам. Землевладельцы должны были оснащаться на войну самостоятельно, а для тех, у кого не было земли, устанавливалось правило: пять человек вносят по пять солидов каждый, чтобы шестой человек был экипирован на войну. 25 каролингских солидов равнялось 300 серебряным денариям, при весе денария 1,7 грамм, эта сумма равнялась 510 граммам серебра[38]. В нашем расчете, продовольствие на полугодовой поход и полгода на квартирах стоило 131,3 грамм серебра на человека, расходы на одежду на человека – 41,1 грамм серебра, всего 172,4 грамма серебра. Если добавить оружие: меч – 125 грамм серебра, копье – 50 грамм серебра, нож – 3 грамма серебра, то уже получается 350 граммов серебра, а между тем остались еще некоторые расходы на доспехи.
Надо учитывать, что в Каролингской империи хлеб стоил гораздо дороже, чем в Московском государстве. В Каролингской империи модиус ржи (8,73 литра) стоил три денария[39]. Плотность ржи составляет от 1,1 до 1,3 кг в литре, таким образом, модиус ржи весит около 10,4 кг. Вес денария от 1,1 до 1,3 грамм серебра[40], таким образом, три денария составляют от 3,3 до 3,9 грамм серебра. Нетрудно вычислить, что килограмм ржи в Каролингской империи стоил от 0,31 до 0,37 грамм серебра, то есть в среднем втрое дороже, чем в Московском государстве. Если бы в нашем подсчете продовольствие стоило столь дорого, или 393 граммов серебра на человека, то с учетом одежды, копья и доспеха получались бы расходы на легковооруженного пешего воина. Меч и хороший доспех был бы ему уже не по карману.
Таким образом, наши подсчеты вполне коррелируют с реалиями эпохи викингов. Стоимость экипировки и содержания одного среднего пешего воина составляла примерно 400–500 граммов серебра.
Есть еще один момент, который поворачивал викингов к деньгам. Расходы только на продовольствие и одежду корабельной команды из 30 человек достигали 23,6 тонн зерна. Для того, чтобы собрать столько, потребовалось бы все товарное зерно с 965 крестьянских хозяйств. Таким образом, совершенно исключено, что сами члены экипажа были крестьянами, которые выращивали хлеб для своего будущего похода. Для этого им пришлось бы трудиться более 30 лет.
Отсюда следует вывод, что походы викингов начались именно в тот момент, когда скандинавы открыли для себя источник монетного серебра и оно стало поступать в Скандинавию. Серебро позволило им снаряжаться в дальние морские походы.
Можно сопоставить древнейшие клады арабского серебра и первые походы викингов. Старейший клад дирхемов, обнаруженный в балтийском регионе, был найден недалеко от Кёнигсберга – 150 монет, датируемых 745/746 годом. Еще один клад, к западу от Кёнигсберга, у Хайде-Вальдбург (Прибрежный) с младшей монетой 775/776 года. Клад с младшей монетой 777/778 года был найден в Хорна, провинции Скона в Швеции, на перешейке между озером Хаммаршён и морским побережьем, к югу от Кристанстада. Наконец, 9 монет, датированных 784/785 годами были найдены в погребении Х в Туне, в Уппланде, Швеция[41]. Это все области, в непосредственной близости от морского побережья. Первые нападения викингов отмечены под 789 годом, когда три корабля напали на Дорсет, на побережье Ла-Манша, а также под 793 годом, когда викинги напали на монастырь св. Кутберта на острове Линдисфарн у побережья Нортумберланда; нападение произошло 8 июня 793 года[42]. После этого события, которое считается началом эпохи викингов, нападения стали частыми.
Взаимосвязь начала поступления арабских монет в Скандинавию, и первых походов викингов мне представляется вполне очевидной в свете всего, сказанного выше, о затратах на снаряжение в морские походы.
Но отсюда возникает важный и интересный вопрос. Если дальние морские походы быи невозможны без весьма внушительной кассы, то где и как викинги брали необходимое для снаряжения кораблей и экипажей серебро, да еще в специфической арабской чеканке? Ответ на этот вопрос представляет собой следующие шаги моего исследования.