В летних сутках укрыты особые минуты, когда солнечный луч, изломляясь на склоне небесной призмы, погружает мир в янтарные тона скорого заката. Где-то тут, в самой потаенной лакуне времени, лежит вечное Пограничье между угасающим днем и близкими сумерками. То – скользящая тень древнего глашатая ночи, сполохи давно угасших костров, минуты, когда прошлое устремляется вдаль, оставаясь навсегда неизменным, а будущее – уже приоткрыто, но еще не определено, долгий миг, в котором распылены эпохи бессчетных миров. Миг, когда видишь оранжевый свет…
Этот свет видит Марк Рубан, двадцати семи лет от роду, видит так ясно впервые в жизни. Он стоит в центре комнаты лицом к окну, откуда льется неземное оранжевое сияние, а лезвие в его правой руке все еще продолжает медленно рассекать вены, погружаясь в изгиб левого локтя. Кровь двумя нитками мелких рубинов достигает пола, растекаясь у его ног, но он не замечает этого, так же, как не замечает сейчас и своего безотчетного движения лезвием. Виной тому странный оранжевый свет в окне, наполняющий его сердце невыносимой тоской какой-то огромной утраты и парализующим страхом… словно всего минутой раньше он сам не думал выставить счет жизни, подведя над итогом красную черту. И вот теперь лишь лезвие бритвы в его руке способно помнить начало пути.
От внезапного ужаса замирает молодая женщина по имени Лора, не чувствуя толчков прохожих, не слыша криков посторониться, словно ее ноги примерзают к тротуару, – в городе с другим названием, более чем в пятистах километрах от Марка Рубана, о котором она ничего не знает и, конечно, знать не может. Но причина в том же ярком нереальном свете близкого заката, цвета спелого мандарина, который случается, может, всего несколько раз в году и всегда летом. Здесь он еще сильнее, насыщеннее. В ее памяти им пронизаны самые счастливые мгновения жизни. Были когда-то. Потому что сейчас все вдруг переменилось. Или в действительности все изменилось гораздо раньше, месяц назад, точнее, тридцать восемь дней, а она осознает это именно теперь?
Виктор, наблюдает за своим четырехлетним внуком, бегающим по детской площадке в медно-золотых лучах низкого солнца, – его глаза наполнены теплом чуть грустной любви и памятью собственного детства, как могут быть наполнены только глаза пятидесятишестилетнего мужчины, следящего за игрой маленького сына давно повзрослевшей дочери. И вдруг понимает, что все лицо мальчика – его мальчика! – заливает кровь. Она заливает руки и даже одежду. А тот почему-то продолжает бежать через площадку, все так же бежать на фоне взлетающих к небу качелей, и его смех по-прежнему как ручей вливается в голоса других. Виктор пытается закричать. И не может.
«Нет», – произносит Белла так тихо, что едва способна услышать себя сама. Ее взгляд прикован к оранжевому лучу, который пробивается сквозь узкую щель в оконных шторах и движется по комнате, невероятно быстро – к ней. Белла отчего-то решает, что, если он ее настигнет, то она непременно умрет в этом году. От рака или в автокатастрофе. Или от чего-то еще. На самом деле луч неподвижен, но Белла, названная родителями в честь старой подруги матери, которую видела только на фотографиях, уверена, что эта полоска ядовито-цитрусового света преследует ее. Как марсианский луч смерти – приходит неведомо откуда сравнение – марсианский луч смерти, оставляющий за собой отвратительные, медленно гаснущие и вызывающие дрожь узоры на всем, к чему прикоснется. «Нет», – повторяет Белла, будто в гипнотическом трансе. Нет.
Из Стаса Вишнита извергается звучный горький поток, берущий истоки в четырех литровых бутылках пива, которые он влил в себя после ухода с работы, и он готов безоговорочно верить любому, кто объявит о конце света. Ну ясно ведь, как божий день. Еще пара таких спазмов (впрочем, хватит и следующего), и он запросто сможет любоваться собственными кишками на асфальте, пока небеса не зажопят весь мир заодно с ним. В крайнем случае, если дело слегка затянется, конец наступит завтра утром – когда руководство фирмы озвучит официальный приговор. Стас Вишнит может процитировать его почти дословно хоть сейчас, потому что чудес не бывает, во всяком случае, таких чудес. Он заставляет себя в несколько рывков распрямиться над остро пахнущей лужей пивной блевотины; смаргивает с ресниц невольно выступившие слезы. Потом озирается вокруг, так, словно, пока он вел трудные переговоры с желудком, его перенесли в совершенно незнакомое место. Он с ужасом успевает подумать, что в действительности до сих пор было не так уж и дерьмово… и тонет в оранжевом сиянии.
Для него это лишь миг – долгий миг, когда видишь оранжевый свет.
Женщина, севшая в предложенное кресло, по оценке Альберта Рубинштейна была начисто лишена всякой внешней привлекательности. Круглое, луноподобное лицо, зачесанные назад и собранные в простой хвост волосы тусклого сероватого оттенка, полное отсутствие макияжа, даже намека на косметику. Ее невыразительные бледные губы чуть трогала едва заметная улыбка в стиле Монны Лизы.
Нет, не лидер – решил он, очередной раз скользнув взглядом по лицу гостьи; схожесть с картиной да Винчи, если и была, то уже исчезла, не оставив улик, – и ей никогда не стать лидером. Просто еще одна случайная жертва «Десяти уроков на салфетках». Типичные дрова для растопки. Хотя… чем их больше в начале, тем быстрее забурлит котел.
Рубинштейн чуть подался вперед над столом, кресельная кожа под его задом едва слышно скрипнула, хорошо выдрессированные мышцы лица, повинуясь мозговому сигналу, автоматически вытеснили из глубины подобающую случаю улыбку.
– Это лучшее решение из всех возможных, которое вы могли сегодня принять. Если вы побывали на одной из наших презентаций (он все еще не мог вспомнить, видел ли когда-нибудь ее среди присутствовавших в зале), то, наверное, уже знаете, что у тех, кто первыми откликается на приглашение молодой компании, гораздо больше шансов быстро построить успешный бизнес в эм-эл-эм. Я также надеюсь, у вас не возникло каких-то неясностей по поводу вступительного взноса, тем более что он не так велик, как во многих других компаниях, и скорее носит символический характер. – Не прерывая своей тирады, Рубинштейн опустил правую руку в один из четырех ящиков стола. – Вообще-то, контракт можно было подписать еще в зале, сразу после окончания презентации, либо у моего секретаря. Но, учитывая обстоятельства… мы, будем говорить, только делаем первые шаги…
Три чистых экземпляра контракта на самокопирующейся бумаге плавно легли на стол.
– Я, как президент компании «Новый свет» (Рубинштейн далеко не впервые за эти дни отметил, что название… ну, немного пафосно, что ли. Впрочем, менять его все равно было уже слишком поздно), рад лично приветствовать вас в числе наших новых дистрибьюторов. Госпожа?..
– Элея.
Голос посетительницы оказался внезапно звучным, с мужскими обертонами, и твердым, будто высеченным из арктического плейстоценового льда; отпружинил в висках, завибрировал в пломбах. Странно, что он раньше не обратил внимания, когда гостья только вошла и поздоровалась. «Господи, ведь как же я устал, даже и не поймешь сходу насколько», – Рубинштейн, пытаясь скрыть моментальное удивление за выражением несомненной правильности происходящего, почти торжественно развернул незаполненный дистрибьюторский договор и придвинул к другому краю стола.
– Честно говоря, никогда раньше не слышал такого имени – Элея. Очень красиво и, я бы даже сказал, необычно. Мою мать, например, звали Леонила, тоже довольно редкое имя. – Предыдущие десять лет работы в пяти компаниях многоуровневого маркетинга научили Альберта Рубинштейна машинально подключать к разговору любые объединяющие его с собеседником темы. В действительности имя его матери принадлежало к самому распространенному списку, ну и что с того? Крайняя усталость, впрочем, делала его не таким словообильным, как обычно. Похоже, свой сегодняшний лимит он исчерпал еще на презентации, сея зерно Великой идеи в мозги потенциальной паствы и одновременно пытаясь предугадать будущий урожай.
– Относительно вашего информационного спонсора… я думаю, вы не будете ничего иметь против, если я выберу его на свое усмотрение. Обычно у нас так не принято, поскольку эта роль лежит именно на том человеке, который пригласил вас в бизнес. Его имя и должно значиться в контракте. Но, поскольку…
– С чего вы взяли, что мне нужен этот ваш контракт?
– Нет? То есть… – Рубинштейн воззрился на посетительницу, однако его изумление было весьма сдержанным – успели сработать аварийные механизмы. И вновь натолкнулся на ее бесстрастную улыбку, словно она намеренно копировала особу с известного полотна. Эта ускользающая улыбка вызывала у него раздражение, даже когда…
«Ах, вот оно в чем дело!» – спохватился Рубинштейн в конце несколько затянувшейся паузы. Буквально вчера, правда, при совсем иных обстоятельствах, он уже имел удовольствие пообщаться с парочкой матерых «сетевиков», желавших отхватить особые привилегии – выходящие за рамки, предусмотренные планом маркетинга, – поскольку речь шла о готовности переметнуться к нему со своими командами дистрибьюторов из других компаний; он обещал подумать над предложением, и совершенно искренне: в некоторых хорошо известных ему «конторах» именно так и поступали, формируя верхнее звено лидеров.
Вот только… сидящая напротив него особа никак не могла являться лидером какой бы то ни было сети: таких Рубинштейн безошибочно чуял за милю.
– Так что же вам от меня нужно?
– Ваша компания, – лицо гостьи по-прежнему хранило выражение полной бесстрастности. – Да и вы лично, возможно, еще будете полезны. А может, и нет.
– Ох, вот это да! – рассмеялся Рубинштейн, сообразив наконец, что визит этой, как-там-бишь-ее, Элеи (если такое имя вообще существует в природе) – просто розыгрыш. Он даже испытал некоторое облегчение. Конечно, дважды или трижды он сам участвовал в чем-то подобном. Последний раз около года назад, по просьбе знакомого «рубина» из «Амвей».
– И что же от меня требуется?
– Согласие.
– И всего-то? Хорошо, хорошо, нет проблем. Я согласен, – смеясь и поднимая руки, как учитель, призывающий класс к тишине, закивал Рубинштейн. – Только скажите, кому именно пришло в голову устроить…
– Вот и отлично, – отчеканила гостья. – Больше ничего не требуется.
Конечно, это был розыгрыш, устроенный кем-то из его друзей, никаких сомнений тут быть не могло, и все же от слов посетительницы у Рубинштейна слегка похолодело внизу живота, словно во все стороны разбежались тысячи крошечных букашек на колючих лапках. А в кабинете как-то сразу стало неуютно, знакомые стены почужели и повраждебнили, как в странном сне; даже стол, который он специально привез из дому, показался ему больше своих обычных размеров.
– Ладно, а все-таки, кто это? – заартачился он. Но так и не сумел удержать внутри нервный смешок и мысленно выругался с досады. Больше всего донимал вид этого чертового стола.
– Кто-кто-кто-то… – визитерша, судя по всему, и не думала пускаться в откровения. Ее манера держаться все заметнее вступала в противоречие с ее внешностью. И еще – голос. Голос властной матери. Нет, собственная мать Рубинштейна была здесь как раз ни причем, просто более подходящего сравнения он не сумел бы отыскать. А еще с каждой секундой президент начинал нервничать все сильнее. Мысль, что кто-то решил над ним подшутить, уже нисколько не веселила. Да и перестала вдруг казаться вероятной.
– Послушайте, – сказал он как можно решительнее, вставая из-за стола, – давайте покончим с этим фарсом. У меня было три презентации кряду, и уже поздно. Я устал, мне сейчас не до чьих-то плоских шуток. И… в общем, хватит!
Тут он впервые обратил внимание на одно любопытное обстоятельство (да нет же, черт возьми, оно поддавливало его с самого начала, как распухшая простата, просто дело в этой накопившейся усталости): как визитерша вообще уловчилась оказаться на его приватной территории без официального согласования, минуя все препоны и даже секретаря? Странно, очень странно, поскольку Алла была проверенным и надежным человеком. И вот еще что странно: из небольшого зала для презентаций на полсотни мест, который располагался на первом этаже, он выходил последним, остальные к тому времени уже разошлись. Ну да, ведь все так и было.
– Вы правы, пора бы закрепить наш уговор. – Гостья тоже встала, медленно, бесшумно, не сводя с него прямого, но совершенно лишенного эмоций взгляда.
«Еще бы продержаться неделю-другую, и уже никто не смог бы ко мне вот так запросто… – с детским отчаяньем подумал Рубинштейн. – Я же тут президент, в конце концов… Господи, неужели нарвался на сумасшедшую?»
Его рука потянулась было к кнопке внутренней связи с секретарем («Да где же тебя черти носят? Ради Бога, Алла, хоть сейчас окажись на месте!»), но застыла… и упала безвольной плетью. Альберт Рубинштейн впервые в своей взрослой жизни испытывал такой беспредельный иррациональный ужас, погружаясь в него, будто муха в жидкий мед. Яркий оранжевый свет вливался в кабинет через окно за его спиной, подчиняя все и вся безумной власти янтарного сияния.
– Ты видел что-нибудь прекраснее?
Он повернулся к окну, замер, не слыша, скорее чувствуя, как Элея огибает стол, приближается сзади. А мгновением позже – ее губы у себя на шее…
Холодные, как зимняя могила.