День Всех Святых в Эйре был не похож ни на одно празднование из тех, что я видела ранее в этот день. Впрочем, канун первого ноября далеко не везде был праздником – скажем, в восточных княжествах к этому дню готовились, как к противостоянию света и тьмы, людских уловок против ухищрений «малого народца», а ближе к Алгорским Холмам, откуда и начинала свой бег Дикая Охота, последний вечер октября встречали, как любой другой ненастный день. С одной лишь поправкой – тридцать первого октября, еще до захода солнца, случайный путник мог постучать в любую дверь в долине у подножия Холмов, попросить убежища на ночь и получить его. Никому не отказывали в покровительстве в эту ненастную буйную ночь, хотя по правде, всерьез за свою жизнь стоило бы опасаться лишь убийце родича, клятвопреступнику или предателю. Черный Охотник – один из самых суровых судий в Срединном мире, и один из самых неподкупных. И Дикая Охота, вырываясь на волю в «волчий час», не тронет того, на ком нет преступления, но и не отпустит виновного. Впрочем, это правило действует лишь на Охоту, которую ведет Король Самайна, а ведь и помимо него с наступлением сумерек много кто выходит в мир людей поразмяться на бегу и поживиться, хоть тот же «малый народец». Что же до меня, то я предпочитаю в Самайн прятаться под защитой стен и хладного железа с заката и до самого рассвета. Пусть охотник Валь и не обращает на меня внимания в эту ночь, когда с него ненадолго спадают путы условий-гейсов, наложенных Королем Самайна, я не желаю испытывать судьбу.
В Эйре же этот вечер в канун ноября – яркий, веселый праздник. На площадях разжигают большие костры, дети наряжаются в страшноватые костюмы и с радостным визгом и улюлюканьем носятся по улицам, то и дело стучась в двери домов и требуя сладостей, а на каждом пороге появляется «тыквенный Джек» – фонарь, вырезанный из тыквы с непременной жутковатой рожицей. С наступлением темноты в «тыквенного Джека» глава дома ставит толстую зажженную свечу из желтого воска и оставляет гореть до самого утра – а потом за завтраком старшая женщина в доме берет огарок и по нему определяет, каким будет для семьи весь следующий год. Старое северное гадание – прогоревшая до крохотного огарочка свеча означает, что множество невзгод растаяли вместе со свечой и что духи-хранители, святые оберегали покой семьи всю ночь, пока нечисть гуляла и пировала на воле. Если же свеча почти нетронута – то дом ожидали неудачи до следующего Самайна. Хуже всего, если желтый воск свечу поутру оказывался запачкан черной сажей – это предвещало большую беду, а то и смерть.
Потому весь день до Самайна мы со старой Изой занимались тем, что вырезали маленькими, остро заточенными ножичками традиционный фонарь из большой оранжевой тыквы. «Тыквенный Джек» вышел на славу, а из мякоти мы на следующее утро испекли два больших румяных пирога – один оставили на печи до вечера, другой же цветочница велела мне отнести в бакалейную лавку на Нижнюю Улицу, всего в квартале от ярмарочной площади. В обмен на пирог бакалейщик выдал мне тяжелую, приятно пахнущую свечу из желтого воска, завернутую в чистую холстину – и уже на выходе я столкнулась с менестрелем. Судя по недовольному лицу и большой корзине, накрытой полотенцем, Гейла послали с тем же самым поручением, что и меня, правда, нажаловаться на тяжелую жизнь он мне не успел – день мне предстоял насыщенный, потому я быстро ушла, торопясь вернуться со свечой к Изе.
Сплошная суета и беготня выдалась, а не день!
Для ряженых детей Иза подготовила корзину со сладким печеньем на меду, возилась все утро – и лишь для того, чтобы эйрская детвора расхватала подношение под вечер меньше, чем за четверть часа. У меня не оказалось времени, чтобы заглянуть в «Красный сапог» и повидать Гейла, зато я успела обойти все лавки на большой ярмарке под бдительным взором старой цветочницы. Купить ничего так и не купила, но постоянно тяжелевшую от снеди Изину корзину натаскалась на неделю вперед.
А к вечеру густой пеленой пошел снег, жесткой холодной крупой засыпавший город еще до наступления темноты. Мы с Изой вернулись домой незадолго перед тем, как раненым зверем завыла метель, а ледяная крупа принялась царапать мутные оконные стекла, будто тоненькими коготками, потому надвигающийся вместе с бурей Самайн перестал меня беспокоить. Ведь еще днем я затылком чувствовала чужой пристальный взгляд, ощущала неприятный холодок под сердцем, как будто оживала тонкая серебряная струна, протянувшаяся от моего сердца к охотнику Валю. Словно и сам охотник, оставшийся где-то позади, с приходом этой особой ночи ощутил-таки мое присутствие, понял направление – и оказался куда как ближе, чем я предполагала.
Я болтала со старой Изой, потягивая сладкое разогретое вино с пряностями и медом, время от времени подбрасывая в жарко горящий огонь очага новое поленце. Рассказывала о местах, где мне уже удалось побывать, забавные баечки, которые удалось услышать, а раздобревшая от вкусной еды и хорошего вина цветочница делилась со мной воспоминаниями из далекой молодости. Буря за окном то набирала силу, то утихала, но снег по-прежнему колотил в окно с неослабевающей яростью, так громко и часто, что я не сразу сообразила, что слышу не только шум ветра и метели, но и стук в дверь.
Первым порывом было – вскочить, метнуться через узкий коридор к входной двери, но Иза остановила меня резким, неожиданно строгим окриком, и сама торопливо пошла отпирать замки, повелев мне оставаться за столом. Я послушно села на табурет, ощутив ледяной порыв ветра, стегнувший по ногам, когда цветочница отворила дверь, а следом за ним послышался шум бури и жалобный женский плач.
– Эрика, тише! Что стряслось?
Хлопнула дверь, поток холода прекратился и в наступившей тишине дрожащий женский голос показался мне особенно громким, даже когда неизвестная посетительница перешла на сдавленный, отрывистый шепот.
– Помогите, матушка Иза… Сынок мой не вернулся! Гулял с соседскими детьми, нарядился пугалом, я ему корзинку под сладости еще дала, велела вернуться до вечера, а он пропал! Соседские дома все, говорят, что видели его, убегающим домой, но он не вернулся! Матушка Иза.. вы ведь.. можете. Я знаю… и все знают, но молчат ведь… Помогите… Пожалуйста… Что хотите отдам, только найдите ребенка!
Я поднялась с табурета, на цыпочках прокравшись к коридору. Что ответила Иза, я не слышала, но женский плач возобновился, стал отчаяннее и горше, и от него мне было, мягко говоря, не по себе. Ребенок, пропавший в Самайн… да еще в такую непогоду, которая заметает следы и делает поиски практически бесполезными! Да и чем может помочь пожилая цветочница, она же не ищейка.
– Да не мое сейчас время! Луна уже убывает, не могу я! Нет у меня сейчас силы…
Голос Изы стал громче, раздраженнее – а я неожиданно поняла, о какой помощи просила женщина. Похоже, что не только я успешно прячу свой дар от чужих глаз и не даю ему проявить себя. Не только я в этом доме скрываю бремя Условий на своих плечах, ношу хладное железо и контролирую каждый свой душевный порыв, чтобы не проявить свое отличие от простых людей, свое колдовское наследие.
И чего бы не говорили про таких, как я, но далеко не всегда мы способны распознать и почувствовать себе подобных. Нельзя ощутить чужое бремя, если им не пользуются, не увидишь в человеке чародея, если он запрятал в себе эту искру так глубоко, как только мог запрятать, если он похоронил в себе само стремление колдовать вместе с частицей самого себя, обрубив тонкие стрижиные крылья у своей птицы-души. Это выбор каждого из нас – принять или отвергнуть свое бремя, свои Условия Колдовства. Наше неотъемлемое право, а не обязанность. Но будет ли счастлива птица с подрезанными крыльями? Если она не успела почувствовать радость полета, не успела познать небеса и волю – то да, скорее всего, она сможет быть довольной жизнью и на земле в изящной золоченой клетке. Но если же ее поймали после того, как полет и небо стали одним из смыслов ее сути и жизни, когда хрустальная синева и пушистые облака стали частью ее легкокрылой души, то клетка убьет ее, заставит медленно зачахнуть от тоски.
Так и с нашим колдовским бременем. Я скрывала его меньше двух месяцев, стоило только прибыть в Эйр, не пользовалась даже украдкой для того, чтобы напитать излишками силы многорядные бусы-амулет – и я уже тосковала, чувствовала себя неполноценной, и неправильной. Птицей с подрезанными крыльями. Чего стоило совсем отказаться от своего дара и не пользоваться ими годами – я и представить не могла. Все равно, что человеку отрубить себе совершенно здоровую руку, только чтобы не выделяться среди других калек.
– Идем, Эрика, – услышала я низкий мужской голос, и рыдания стали тише, глуше. – Здесь нам не помогут. Соберем соседей, возьмем фонари, попробуем сами…
Я глубоко вздохнула, чувствуя, как сердце колотится в горле, а руки холодеют, пальцы становятся как ледышки – и все из-за того, что я собиралась сделать очередную глупость. Очень большую глупость, которая, скорее всего, дорого мне обойдется. Очень дорого, особенно в Самайн, когда не только Дикая Охота, но и много всякой другой нечисти бродит вдоль дорог и кружит над притихшими селеньями, поднимается над полыми холмами и рыщет среди лесов и полей.
Я могу просто промолчать и остаться в безопасности и тепле этого дома. Могу остаться, позволить уйти этим людям и не думать о том, найдется ли их дитя, пропавшее в такую ночь. И никто не упрекнет меня в этом.
Никто, кроме меня самой.
Потому что, положа руку на сердце, здесь и сейчас я больше всего боялась, что когда состоится очередная моя встреча с охотником Валем, он презрительно усмехнется – и тоже ничего не скажет. Но мы оба будем знать, что я, которая не побоялась когда-то прийти на склон Западного Алгорского Холма, вооруженная лишь солью, огнем и железной цепью, в этот Самайн отступила там, где не должна была отступать.
Это еще одна моя граница, которую я должна держать на замке. Мой страх перед тем, что скрывается во тьме, и если поддаться ему, приоткрыть дверь хотя бы на волосок – он выберется и рано или поздно сожрет меня целиком. И нынешнее искушение – остаться не у дел, отвернуться и притвориться, что все это меня никак не касается – то самое, что отделяет меня от дороги в Бездну.
Скрипнула, открываясь, входная дверь, снова потянуло холодом – и я торопливо вышла в коридор, резко взмахивая рукой и захлопывая дверь перед самым носом у невысокого, кажущегося квадратным из-за очень широких плеч мужчины, придерживающего под локоть плачущую светловолосую женщину. Мужчину я узнала – эйрский кузнец Найл был мне неплохо знаком благодаря тому, что Изе постоянно требовались в хозяйстве то гвозди, то новые ножницы для обрезки стеблей, а как-то раз меня отправили к нему с целым ящиком маленьких лопаток, ножей и ножниц с просьбой заточить и привести в порядок. Не сразу, но я вспомнила и ребенка – серьезного темноволосого мальчугана с любопытным, живым взглядом. Дважды я его видела в отцовской кузнице играющим с какими-то железками и очень внимательно прислушивающегося ко всему тому, что кузнец рассказывал своему подмастерью. Но супругу его я видела впервые, пусть даже и была наслышана о ее непростом характере и обостренном чувстве справедливости, благодаря которому местный судья не оставался без работы, разбирая жалобы на ушлых торговцев, слишком шумных соседей и корчмаря, до неприличия разбавляющего вино.
– Я могу помочь, – негромко произнесла я, складывая пальцы правой руки щепотью и стряхивая с них сияющий мягким золотистым светом огонек-бабочку, который под удивленными взглядами гостей поплыл по воздуху к самому потолку. – Если позволите. Но мне нужна вещь, принадлежавшая ребенку, и знать имя, данное ему при рождении.
– Пряха, – пожилая цветочница смотрела на меня как-то растерянно, будто бы впервые увидев по-настоящему. – Ты что же… даже если бремя тебе позволяет – как же ты пойдешь? Неужели не страшно? Ведь время… непростое.
– Страшно, – неловко улыбнувшись, призналась я. – Но мне нельзя остаться в стороне там, где могла бы помочь. Всем, быть может, и можно, а мне нельзя.
Повисла неловкая пауза. Старая цветочница лишь качала головой, опустив взгляд в пол, светловолосая Эрика смотрела то на меня, то на мужа с какой-то безумной надеждой, сцепив тонкие пальцы на уровне груди. Я разглядела воздушное, вычурное железное кольцо на ее правой руке, прямо-таки металлическое кружево, сплетенное с любовью и украшенное серебряной капелью. Обручальное, не иначе. Любит ее муж, сразу видно. И ребенка любит – потому и Самайн ему не страшен. Не пойду я – пойдет сам. Один, если соседи окажутся нечувствительными к чужой беде, и либо вернется с ребенком, либо не вернется вообще, сгинув посреди заметенных снегом лугов и серых скал и оставив любимую жену переживать двойное горе. Двойную утрату. Сможет ли она, с такой надеждой глядящая на меня заплаканными глазами? Та, кто не побоялась в такую ночь прийти на поклон к старой чародейке с мыслью вымолить у нее помощь в поисках единственного сына?
Нет, не сможет. Следом за мужем и сыном при первой же возможности отправится.
А значит, груз, что ляжет на мою совесть, окажется в три раза тяжелее.
– Я принесу что-нибудь из вещей Стефана, – наконец произнес кузнец, глядя на меня тяжелым, тревожным взглядом. – Эрика может подождать меня здесь?
Я посмотрела на Изу, и та кивнула, помогая гостье снять тяжелый зимний плащ, под которым оказалось лишь льняное домашнее платье. Похоже, она так торопилась, что даже не надела теплую свиту, как была, как и выбежала из дома, только плащ прихватила.
– Мне надо переодеться, – наконец сказала я, доставая из кармана тонкий кожаный шнур и стягивая им волосы в густой и неаккуратный хвостик на затылке. – Искать ребенка в тонких портках и рубашке не слишком удобно.
А еще захватить с собой палку Раферти и дареный нож с чаячьими крыльями – просто так, на всякий случай. Потому что никто не знает, где найдется потеряшка – он с равным успехом может оказаться как где-нибудь у друзей, застигнутый непогодой и темнотой, так и на другом берегу реки, на холме, да вообще где угодно.
И с кем угодно, если уж на то дело пошло. В эту ночь фэйри не устоят перед соблазном украсть человеческое дитя, и железный крест над Эйром, боюсь, их не остановит.
Иза догнала меня на лестнице, неожиданно крепко ухватила за рукав и пододвинулась ближе, так, что я ощущала запах свечного воска и вина с пряностями.
– Ты хоть понимаешь, на что подвязалась? Дикая Охота – это ведь не сказки, девочка. Она и в наших краях появляется. Если Стефан оказался за городской стеной – брось, не ищи. Сама же сгинешь, унесет тебя мертвая охота, и кому от этого лучше станет? – голос ее упал до шепота, а в выцветших старческих глазах я впервые увидела ясную, твердую уверенность и глубоко запрятанную, но все еще мерцающую искру чародейства. Выходит, не так уж и позабыто оно, ее бремя. Просто хорошо сокрыто. – Пряха, не ходи. Мне жалко Стефана, и даже очень, но зачем кому-то еще погибать за чужое дитя? С Дикой Охотой шутки плохи, поверь мне. Я не просто так тебе говорю, я знаю, как оно бывает и чем заканчивается. Поутру найдут от тебя только разодранные останки недалеко от городских ворот, и хорошо, если опознать по клочкам одежды или украшению сумеют.
Я глубоко вздохнула и мягко накрыла ладонью неожиданно сильную руку цветочницы, которой она ухватилась за мой рукав – и ее пальцы разжались, плечи поникли.
– Иза, я все знаю. Но Дикая Охота меня не тронет. – Я наклонилась к самому ее уху и тихонько поведала ей самую горькую свою тайну.
О том, что я уже предназначенная жертва, и если в эту ночь я повстречаюсь с Дикой Охотой, то она просто не обратит на меня внимания. Если же обратит – то это будет кто угодно, но не свита Короля Самайна, а значит, с ней можно бороться и выйти победителем из этой борьбы. Было бы желание.
А оно у меня есть, и очень сильное.
Я непременно вернусь. И если повезет – то с потерявшимся ребенком.
Когда я выходила из дома в холодную темноту, пряча лицо от порывов ледяного ветра, несущего с собой колкие крупинки снега, и сжимая в руке застиранную до нежной мягкости детскую рубашонку, Иза поставила на пороге «тыквенного Джека» с ярко горящей внутри свечой. Повозилась и вставила внутрь цветное зеленое стеклышко, чтобы ветер не задул пламя, а я могла отличить этот фонарь от прочих и найти дорогу именно к этому порогу.
Я глубоко вздохнула – и принялась плести паутину поиска из тех небольших крох силы, которые мерцали во мне благодаря пожеланию осенней королевы. Отпечаток половинки «колеса года» на правой моей ладони защипал, зачесался – и я ощутила отклик владельца маленькой рубашки.
Далеко – за городской чертой, с той стороны холма.
Я чертыхнулась, сунула рубашку Стефана за пазуху и бегом направилась к ближайшим воротам в надежде, что в такую ночь не будет желающих меня задержать.
***
Странное дело, но стоило мне обогнуть скалистый холм, за которым скрывался Эйр, как погода резко изменилась. Здесь, на краю небольшой пустоши, протянувшейся всего на версту между холмом и кромкой Старого Леса, было хоть и холодно, но на удивление тихо. Ветер, бьющий в лицо и нещадно секущий по глазам мелким снежным крошевом внутри городских стен, почти сразу утих, стоило мне только выбраться из города и направиться по припорошенной снегом дороге вокруг неприветливо-голого серого холма. Да и сам снегопад прекратился, стоило мне обойти вокруг холма и направиться через пустошь к чернеющему впереди лесу. Небо было все еще затянуто тучами, но в них появились прорехи, сквозь которые нет-нет, да и проглядывала ущербная луна – неровная, выщербленная с одного края, похожая на погрызенный мышами круг желтоватого сыра.
Палка Раферти, на которую я опиралась, прощупывая дорогу сквозь тонкий слой снега, неожиданно дрогнула и на следующем шаге провалилась на ладонь в землю, угодив не то в ямку, не то в нору полевки. Провалилась – и застряла намертво, не давая себя вытащить и продолжить путь. Я остановилась, огляделась вокруг – на удивление тихо, лишь где-то вдалеке раздается равномерный, непрерывный шорох, будто бы кто-то невидимый тянет и тянет за собой бесконечную полосу ткани.
А потом вспомнила, где нахожусь и в какое время.
Слишком я привыкла отсиживаться в Самайн под защитой прочных стен, привыкла к их незыблемости и безопасности. А еще я привыкла к тому, что ночью, кроме Валя, на меня никто уже не охотится, что мой преследователь, моя черная тень посреди серых сумерек – единственный, кого следует опасаться.
А сегодня ночью все иначе. Валь где-то далеко, я оторвалась от него, сумела уйти, спрятаться, спутать следы – и поэтому не стоит рассчитывать на его защиту от тех, кто пожелает на меня поохотиться. Моя дорожная палка редко ошибается, и сколько раз она меня спасала, просто не давая мне пересечь невидимую поначалу черту – не счесть. И если сейчас она так намертво застряла в мерзлой земле, значит нужно оглядеться по сторонам и понять, о чем она меня предупреждает.
Озябшие на холодном ветру пальцы нащупали в потайном кармашке пояса длинную кожаную ленту с кольцом. Я осторожно, не снимая капюшона и глядя себе под ноги, надела эту повязку, привычно пристраивая кольцо напротив правого глаза, медленно подняла взгляд, постепенно привыкая к слегка изменившейся картине вокруг – и лишь тогда заметила странное свечение, текущее по снегу по направлению, откуда я только что пришла.
К городу Эйру.
Я медленно обернулась и тихонько ахнула от неожиданности – ручейки волшебства тонкими струйками стекались к серому холму так, что он выглядел как клочок суши посреди слабо сияющего моря, островок незыблемости посреди изменчивых туманных волн. А над холмом собирались густые снеговые тучи, пронизанные тончайшими веточками волшебства, и с него же срывался неистовый ветер, неся с собой снеговую пыль и ненастье.
Снежная буря, пришедшая в Эйр, не была естественной. Ее наколдовали. Стянули тяжелые тучи к холму, призвали северный ветер – и попросту отпустили непогоду в направлении Эйра, защищенного холодным железом на башнях и крышах домов. Волшебство, которое гнало бурю по небу, развеивалось над городом, но что с того – ведь направление непогоде уже было задано, и все равно должно пройти какое-то время, чтобы метель успокоилась или ушла прочь за реку.
Неужели такие сложности – и лишь для того, чтобы досадить людям?
А может, чтобы просто удержать их в теплых и уютных домах?
Я вновь взялась за палку Раферти, которая легко и без усилий выскользнула из земляной ловушки, и пошла дальше, одной рукой придерживая спрятанную за пазуху рубашонку, а другой опираясь на теплое гладкое дерево.
Невольно мне подумалось – а так ли случайно пропал ребенок? Может, его выманили или вывели из защищенного хладным железом города, а буря пришла следом, чтобы замести следы и не дать людям возможности его вовремя обнаружить? Но ведь отец и мать все равно пошли бы, даже если не удалось бы уговорить соседей или Изу помочь им в поисках. Пошли – и непременно выбрались бы на пустошь, где о метели напоминает только тонкое, еще нетронутое снежное покрывало, где вести поиски гораздо легче.
Впрочем… если это фэйри – а я была уверена, что это фэйри, поскольку свежи были еще воспоминания о том, как на Фиолль спускался колдовской туман, как белесый мутный поток перелился через городскую стену и заполнил собой все улицы – то искать разгадку можно долго. Слишком отличается ход их мыслей от привычного людям, а пытаться играть в угадайку на пороге Самайна не казалось мне хорошей идеей. И так времени до преступного мало…
Я почти пересекла пустошь в стремительно сгущающейся темноте, ориентируясь лишь на пульсирующее тепло заклинания поиска, на дрожащую от каждого удара сердца паутинку, протянувшуюся от вещи к ее владельцу. Тьма становилась все гуще и непроглядней, а тишина ощутимо давила на уши – как будто мир вокруг оказался заключенным в пузырь беззвучия и безмолвия и погрузился в вязкую смолянистую темноту, залепляющую глаза. Я не сразу поняла, что вижу дорогу лишь правым глазом – сквозь волшебное кольцо, подаренное старым бродягой, я даже в сумерках различала присыпанную снегом тропинку, ведущую через пустошь к кромке Старого Леса, отдельно растущие деревья и кусты, с которых и начинался лес, и острые макушки елей вдалеке, царапающие темные небеса. Но левый глаз не видел практически ничего, словно меня поразила частичная слепота – сквозь тьму лишь изредка вдалеке вспыхивали зеленоватые огоньки, которые быстро гасли и спустя некоторое время появлялись в другом месте.
Без кольца, позволяющего видеть истину сквозь наведенные иллюзии, я кружила бы в темноте, не разбирая дороги, до самого утра – и это в самом лучшем случае.
Краем глаза я уловила какое-то стремительное движение на фоне черной стены деревьев. Что-то сияющим зигзагообразным сполохом метнулось между стволов, бесшумно выскользнуло из леса, нырнуло вниз, на мгновение пропав из виду, и вдруг неожиданно возникло передо мной, едва не задев призрачным телом край моего плаща.
Лишь благодаря охотнику Валю, который в течение трех лет закаливал мою храбрость, то выныривая из тени практически под ногами, то оказываясь за спиной в самый неожиданный момент, я не закричала, не отпрянула прочь и не потянулась за оружием, когда перед моими глазами неожиданно появилось белое призрачное лицо. Внутри будто бы все мгновенно слиплось, смерзлось в ледяной ком, все тело напряглось в ожидании удара, дыхание пресеклось на полувдохе – но я не шелохнулась, даже не моргнула, пристально глядя в жутковатые раскосые глаза, заполненные непроглядной тьмой от уголка до уголка.
Первое правило, если столкнулся с фэйри лицом к лицу – не отводи взгляд.
Мгновения текли удручающе медленно. Я смотрела в зыбкое, полупрозрачное лицо, смотрела, как из-под стеклянистой плоти проступают очертания нелепо вытянутого, сплюснутого с боков черепа – и постепенно приходило узнавание. Мне не повезло столкнуться с врайтом, бесплотным духом, в которого превратился фэйри, окончательно утративший связь со Срединным миром. Такие фэйри не умирают, не рассыпаются серебристой пылью и не возвращаются обратно в Сумерки – они становятся вот такими полупризраками, почти бесплотными – но способными пустить кровь и заморозить сердце, а их крики могут раз и навсегда загасить разум человека, как свечу.
Врайт качнулся вправо, потом влево – и плавно сдвинулся в сторону, отвернувшись и скользнув полупрозрачной, с просвечивающими белыми костями, ладонью перед моим лицом, словно по невидимой стене провел.
Он не видит меня!
В легких уже понемногу разгорался пожар, в ушах зашумело. Я хотела вздохнуть – но приходилось терпеть из последних сил, наблюдая за врайтом, для которого я по какой-то причине оставалась невидимкой. Возможно, все дело в холодном железе на мне. Даже в шов шерстяного плаща вставлена железная цепочка, не говоря о браслете, двух кольцах на левой руке и горсти ломаных побрякушек по карманам. А может, все дело в неподвижности? Да в чем угодно. Главное – продержаться, выждать, пока врайт не уберется восвояси, потеряв ко мне интерес…
Ну же, быстрее! Иди своей дорогой наконец!
Призрак фэйри будто бы услышал меня – и медленно, будто бы нехотя, поплыл прочь над заснеженной пустошью, и вдруг ускорился, обратился в сияющий метеор, который быстро превратился в крохотную точку и пропал в ночной мгле.
Я очень медленно, очень неторопливо выдохнула, так же медленно вдохнула холодный ноябрьский воздух, пахнущий снегом – и лишь тогда зашевелилась, пробуя вытащить застрявшую в снегу палку Раферти. Ощущение скованности и смерзшегося нутра все не проходило, но оно, быть может, и к лучшему – если бы сейчас «отпустило», то второй раз я вряд ли бы с успехом выдержала подобное испытание. А так внутри я была будто бы неживая, не ощущала ни страха за себя, ни беспокойства за мальчика, словно моя рубиновая душа-птица опустилась бесчувственным камнем на самое дно непроглядного черного омута, имя которому «безразличие». У меня еще будет время на то, чтобы испугаться, забеспокоиться или опечалиться – но это будет потом, уже после того, как я отыщу мальчишку, живым или мертвым, и верну его родителям в город Эйр.
Теплое, отполированное до стеклянной гладкости дерево выскользнуло из ямки легко и без усилий, я надвинула капюшон глубже и пошла к лесу, ощущая ведущее меня заклинание поиска, как путеводную нить. Одно плохо – это заклинание ведет меня к владельцу вещи, не позволяя распознать, жив он или уже нет, и узнаю я это, только когда окажусь рядом с ним.
Едва видимая тропинка нырнула меж двумя пушистыми елями с развесистыми лапами-ветками, которые цеплялись за одежду, будто настоящие, живые руки с мелкими коготками, едва ощутимо кололи и царапали сквозь плотный плащ – но отступили, стоило мне выбраться по другую сторону и оказаться в лесу.
Здесь было тепло. Здесь пахло пряной листвой, а не первым снегом, и, к моему изумлению, оказалось гораздо светлее, чем на ровной пустоши, хотя казалось бы, должно было быть все наоборот. Я торопливо огляделась – бледный, неявный свет лился откуда-то сверху, проникая сквозь оголенные с приближением зимы ветки и рисуя на тропе причудливый рисунок из находившихся в постоянном движении теней.
Разгадка нашлась довольно быстро – следуя за колдовской путеводной нитью, я вышла на крошечную полянку и там, подняв голову кверху, увидела сквозь маленькое «оконце» в частом переплетении ветвей яркую, круглую, будто бы серебряная монета, луну.
Против воли вспомнилось отрывистые слова Изы, когда она стояла у дверей и говорила заплаканной, отчаявшейся жене кузнеца, что не ее время, ведь луна ущербная. А здесь, в этом лесу, она была ровной.
Полнолуние, время которого уже прошло или же еще не наступило…
Не знаю, долго бы я так еще стояла, если бы палка Раферти, на которую я опиралась, вдруг дернулась в сторону, да так резко и неожиданно, что я пошатнулась и едва не упала. А едва выровнялась – так припустила бегом по узкой извилистой тропе, которая с каждым шагом становилась все шире и шире, будто бы деревья и кусты сами собой расступались и отходили от меня подальше. Я бежала по исчерченной тонкими тенями земле, перепрыгивая через маслянисто-черные озерца, которые даже сквозь волшебное кольцо выглядели неровными лоскутами непроглядного мрака, и у меня совершенно не возникло желания проверять, это просто тени от стволов деревьев, или же бездонные ямы, раскрытые Сумерками в этот дикий, невозможный Самайн.
Бежала изо всех сил – и отчаянно боялась не успеть. С каждым шагом все сильнее делалось ощущение, что переступив границу между пустошью и лесом, я нарушила какую-то границу, и теперь события, которым следовало развиваться неторопливо и неспешно, вдруг начали разворачиваться с головокружительной скоростью.
Где-то вдалеке загремел-загудел охотничий рог, и я, споткнувшись, едва не растянулась на лесной дороге, которая к тому моменту стала широкой, как торговый тракт. Остановилась, переводя дыхание и стирая рукавом свиты пот с лица. Нижняя рубашка давно уже прилипла к спине, легкие работали, как кузнечные меха, ноги понемногу наливались свинцом. Я выпрямилась и прислушалась – где-то вдалеке, в наступившей тишине неожиданно отчетливо раздался надрывный детский плач, причем где-то в стороне, за поворотом дороги, откуда я только что пришла. Невольно я схватилась за грудь, за крошечную детскую рубашонку, прислушалась к дрожанию заклинания, которое слабенько указывало куда-то вперед…
И побежала прочь от тонкого плача, который по мере удаления становился все надрывнее и горше, пока неожиданно не обернулся долгим протяжным воем, который был подхвачен со всех сторон на разные голоса. Молнией пронзил страх, я сбилась с шага, но не обернулась, только перехватила дорожную палку поудобнее. Быстрый взгляд наверх, в черное небо с редкими мазками облаков, на котором неподвижно висела серебристо-белая монетка-луна.
Нет, что бы это ни было – это не Дикая Охота. Не та великая свора из сумеречных тварей, фэйри и призраков, которую ведет за собой Король Самайна, иначе луна окрасилась бы алым и спустилась ниже, став похожей на зловещий кровавый глаз, взирающий с небес на каждого, кому не посчастливилось оказаться вне крепких стен в такую ночь. Это что-то другое, что только кажется Охотой, а на деле лишь стая взбесившихся фэйри или же кто-то, кто сумел просочиться из Сумерек в мир людей на краткое время, предшествующее рассвету.
Впереди показалось что-то белое, маленькое, хрупкое. Я остановилась, пригляделась – и невольно оторопела.
По широкой лесной дороге, выбиваясь из последних сил, бежал светлый, почти белый олененок. Тонкие изящные ножки неловко взлетали в воздухе и с тихим стуком ударялись об утоптанную до каменной твердости землю, большие уши прижаты к маленькой голове, бока, покрытые пятнистой шкуркой, дрожат. Я невольно прижала руку к груди, моргнула – и лишь тогда правым глазом сквозь ободок кольца увидела мальчишку в растрепанной, нарочито разорванной одежке пугала с яркими заплатками на коленях и локтях. Лицо перемазано грязью, сажей и еще непонятно чем, от слез на щеках блестящие, не успевшие высохнуть дорожки, глаза навыкате, испуганные, ничего не видящие перед собой…
–
Малыш! Стефан!
Я метнулась к нему, не обращая внимания на то, как ребенок дернулся от звука моего голоса и попытался нырнуть в кусты, но попросту не успел. Мне удалось поймать его поперек живота, прижать к себе – и тотчас по моему колену вскользь, но довольно сильно ударило острое оленье копытце! Я приглушенно вскрикнула от боли, упала на бок, все еще прижимая к себе отчаянно бьющегося олененька, который все стремился вырваться и потому с невиданной силой молотил в воздухе задними ногами. Руками, пальцами я ощущала не рваные лохмотья ряженого пугала, а мокрую, скользкую от пота звериную шкуру, покрытую короткой шерстью, но правым глазом по-прежнему видела перепуганного насмерть ребенка! Пару раз мне все-таки досталось, хоть и не так «удачно», как в первый, но я все-таки подмяла звереныша под себя, не давая убежать и называя его по имени. Олененок дернулся, цапнул зубами за рукав свиты, и скатившийся вниз по запястью железный браслет легонько стукнул его по носу.
Я почувствовала, как повеяло морозным ветром, ладони на миг онемели, а спустя мгновение я осознала, что прижимаю к себе не белого олененка, а запыхавшегося, затихшего мальчишку в тряпье, который уже не вырывался, а лишь крутил темной кудрявой головой в обе стороны, будто не понимая, где он находится.
Прикосновение хладного железа развеивает чары фэйри.
Мальчик, что же ты им сделал, если тебя превратили в жертвенного оленя для охоты в Самайн?
– Ты кто? – наконец шепотом спросил он у меня, все еще держась грязной ручонкой за мое запястье и за железный браслет.
– Пряха, – тоже шепотом ответила я, приподнимаясь на локте и все еще держа ребенка правой рукой поперек живота на случай, если ему придет в голову попробовать убежать от меня. – Меня твои мама с папой прислали. Дали твою рубашку, чтобы, когда найду, ты мне поверил.
– Покажи? – потребовал он, протягивая руку ладошкой вверх.
Пришлось повозиться, чтобы сначала сесть, ощущая, как прямо-таки воет от боли стремительно распухающее колено, а потом сунуть руку за пазуху, вытаскивая скомканную рубашонку, украшенную красным вышитым узором. Рубашку я дала мальчику, а сама дотянулась до лежащей рядом дорожной палки, понимая, что с таким коленом еще одной пробежки мне не выдержать. Дохромать бы до Эйра, не знаю пока, как именно – но надо. А там что-нибудь придумаем, у Изы во-от такая аптека, половину кухонного шкафчика занимает, должно же отыскаться что-нибудь подходящее.
– Мама вышивала, – тихо всхлипнул мальчик, прижимая рубашку к груди и глядя на меня широко раскрытыми темными глазами, совсем как у того олененка, которому фэйри, судя по всему, оставили не только человеческий взгляд, но и разум. – Где мы?
Нечисть. Ненавижу. Что за тварь только додумалась загонять дитя в Самайн, да еще и в зверином облике?!
– Пока далеко от дома, – я чуть ослабила захват. – Во владениях фэйри, но я постараюсь тебя вывести, если ты пообещаешь не убегать от меня. Видишь, у меня на руке железный браслет. Я человек, я тебе помогу.
– И меня больше не превратят в оленя? – шепотом произнес мальчик, и я еле слышно скрипнула зубами. Попались бы мне те, кто с ним это сотворил, при свете дня – живыми бы не ушли.
– Не превратят. Даю слово. – Я посмотрела на него, порылась в кармане, вытащила оттуда простое железное колечко с капелькой янтаря и надела его ребенку на большой палец. Сжала его ладонь с кольцом в кулачок. – Теперь точно не превратят, пока на тебе колечко. Не снимай его, пока не вернешься домой, и все будет хорошо.
– Не сниму, – твердо пообещал сын кузнеца, осторожно слезая с меня и все еще держа меня за руку. Я встала следом, опираясь на палку, и вместе мы с ним пошли по дороге в обратном направлении.
Вернее… как пошли – Стефан-то пошел, а я похромала, на каждом шаге припадая на больную ногу. Разбитое колено раздулось, как шар, правая нога почти не сгибалась, но мы все-таки шли. Я простукивала палкой каждое широкое пятно тени перед нами прежде, чем пройти по нему, левой рукой я крепко-накрепко держала мальчишку за руку, чувствуя, как мокнет и дрожит детская ладошка, как вминается почти до боли железное кольцо в мою кожу.
Стало холодно, потемнело. Неестественно ровная луна то и дело скрывалась за бегущими по небу облаками. Потом запах пряных листьев пропал, сменившись холодным запахом снега и надвигающейся зимы. Мальчишка задрожал, и я торопливо спрятала его под свой плащ, велев держаться обеими руками за мой крепкий ремень, украшенный кольчужными кольцами.
Что-то надвигалось.
Я ощущала это в холодном сгустившемся воздухе, сыром, застоявшемся – как в глубоком подвале или склепе. Ощущала в обрушившейся на нас тишине, в которой был слышен лишь шум крови в ушах и частый, размеренный стук палки о твердую землю, на которую я уже не столько опиралась, сколько прощупывала путь перед собой.
Оно приближалось, и как ни старались мы со Стефаном это обогнать, я уже знала, что мы не успеем. Мальчишка дрожал всем телом, жался к моему боку – но по-прежнему крепко цеплялся руками за мой ремень и не издавал ни звука, хотя наверняка молча давился слезами. Молодец. Настоящий мужчина растет. Я ему это обязательно скажу, когда выберемся. И не только это. Но сначала бы выбраться…
Дорожная палка неожиданно дернулась, я остановилась – а потом торопливо отступила к обочине, едва ли не таща за собой Стефана, крепко держа его свободной рукой за худенькие плечи и полностью скрывая под полой широкого плаща. Не шевелись только, маленький. Ни звука. Вдруг пронесутся мимо.
Тишину разорвал протяжный высокий звук охотничьего рожка. Я вжалась спиной в могучее, широкоствольное дерево, росшее у самой дороги, прижала к себе мальчишку покрепче и запахнула полы плаща плотнее, отчаянно надеясь, что железная цепочка, вшитая в плащ, станет для нас своеобразным защитным кругом. Ведь сокрыл меня такой круг в Самайн на Алгорском холме, так почему бы не в этот раз? Ну, ведь должно же нам повезти?!
Ветер донес до моего слуха стремительно приближающийся собачий лай, рожок снова заиграл, но иной напев – не долгая нота, а несколько коротких сигналов.
А потом я увидела ее – сияющую холодным лунным светом охоту фэйри. Не Дикую Охоту, что вереницей призраков несется в поднебесье со скоростью могучего северного ветра, нет. Та торжественная процессия, которая предстала моим глазам, была совершенно не похожа на то, что я видела в Алгорских холмах три года назад. Никаких призрачных теней, острых крыльев, режущих воздух, и пронзительных криков – сияющие изумрудно-зеленые шлейфы у прекрасных женщин, восседавших на дымчатых скакунах боком, так, что подолы длинных разноцветных платьев ниспадали почти до самой земли воздушными каскадами из шелка. Короткие копья у мужчин в серебристых доспехах, длинные ножи у тех, кто носил зеленые и красные камзолы, богато украшенные вышивкой.
Но лица! Глаза!
Чернеющая тьма была в их глазах, она заполняла их от уголка до уголка, и была непроглядной, беззвездной, матовой, бархатистой. Сами Сумерки смотрели из глаз каждого фэйри, вовлеченного в эту процессию, неторопливую, грациозную, и чем ближе она становилась, тем сильнее смерзались в ледяной ком чувства у меня в груди. Я застыла, будто обратившись в каменную статую, укрытую плащом – сквозь кольцо я видела, как тьма из глаз растекается по прекрасным некогда лицам, обращая их в жутковатые призрачные маски – потомки Сумерек, отщепенцы, всеми силами старающиеся укрепиться на этой чужой для них земле, втиснуться в рамки Срединного мира…
Белые собаки добежали до того места, где прятались мы со Стефаном, пробежали вперед десятка два шагов, низко, недовольно заворчали, закряхтели, сверкая изумрудами глаз и кружась на месте. Потеряли след? Хладное железо нас прячет, но эти собаки чуют подвох, и потому не торопятся бежать дальше, бродят прямо перед нами, не решаясь приблизиться. Чувствуют близость железа, потому и не подходят…
Процессия остановилась, не доехав до дерева, которое уже впивалось в мою спину всеми узлами и неровностями грубой коры так сильно, что наверняка оставляло синяки. В полном безветрии трепетали узкие красно-зеленые треугольники флагов. Развевались длинные плащи и колыхались свисающие с лошадиных крупов дамские шлейфы. Фэйри стояли неподвижно – и при этом были полны движения, будто бы волны на поверхности безбрежного моря. Они были не живы, ни мертвы – они были в пути между своим Холмом и Срединным миром людей. Они вели свою охоту – без положенных правил, без жалости и без шанса для жертвы. Да и жертва была такой, что подумать страшно – невинное человеческое дитя, не успевшее на своем веку запятнать себя ни предательством, ни нарушением клятвы, ни тем более убийством родича. Эта охота не была возмездием, которое направлял беспристрастный, суровый и справедливый судья, это было просто развлечение без смысла и без цели, убийство ради убийства…
И это пугало меня куда больше, чем суд пред лицом Короля Самайна. Там я могла надеяться на справедливость, здесь же – лишь на удачу и собственные силы, которые были уже на исходе.
Серебристое сияние померкло – теперь оно больше напоминало зеленоватую светящуюся дымку, редкий болотный туман, скрывающий мелкие детали и размывающий очертания. Вперед выехал мужчина-фэйри с непокрытой головой и длинными, ниже пояса, прямыми светлыми волосами – в белых одеждах, украшенных серебром и мелкими искрящимися камешками, с ослепительно-прекрасным лицом, черты которого постоянно менялись, но медленно, будто цветок раскрывает лепестки. Левым глазом я видела его таким, что в другое время и в других обстоятельствах он заставил бы меня задохнуться от восторга, а правым – лишь клубы мягко сияющей дымки на месте лица, сквозь которую отчетливо были видны заполненные тьмой глаза.
Личина, обманка. Как банально.
Но, вынуждена признать, что действенно. Не будь на мне столько хладного железа и вдобавок еще волшебное кольцо, позволявшее видеть сквозь иллюзии… Впрочем, если бы этого всего у меня не было, вряд ли бы я сейчас здесь находилась – так часто они спасали мою непутевую и нескладную жизнь.
– Кто-то забрал нашу добычу!
Могучий, рокочущий голос предводителя фэйри разбил тишину, дробным эхом раскатился между деревьями и был мгновенно подхвачен сотнями шепчущих отголосков – возмущенных, удивленных, яростных, опечаленных, презрительных, недоверчивых… Шептала каждая травинка, каждое дерево, каждая тень и каждое облако на небе. Я застыла, руки мальчишки, мертвой хваткой вцепившиеся в мой пояс, сделались холодными, как лед, а сам он прижался к моему бедру, уткнулся лицом мне в бок и, как мне показалось, дышал вообще через раз. Оторвать его от меня будет очень непросто.
– И этот наглец все еще здесь!
Снова хор голосов, на этот раз уже более отчетливых и громких. В лесу что-то со стоном переломилось, затрещали ветки, поднявшийся ветер взметнул в воздух палую листву, которой оказалось много, очень много. Я будто попала в сухую лиственную метель, только и успела, что придержать полы плаща и опустить голову пониже, чтобы защитить глаза от пыли – но ни единая соринка не коснулась моего лица.
Все потому что листья, гонимые волшебной силой, ударялись о невидимый барьер, созданный железной цепью, прилипали к нему, рисуя контур невидимого купола, в котором я пряталась, и эти проклятые листья меня и выдали! Я подняла голову – и почувствовала, что предводитель процессии фэйри смотрит прямо на меня. Несмотря на глаза, залитые тьмой, я понимала, что он видит меня сквозь эту лиственную круговерть, я чувствовала тяжелый, липкий взгляд, блуждающий по серому плащу, как передвижение огромной гусеницы, которую не получается ни сбросить, ни раздавить.
Тошнота подкатила к горлу, я задышала чаще, стараясь успокоиться, остановить поднимающуюся панику, которая побуждала бросить все – и мальчишку, и все тяжелое, лишнее, что мне могло помешать, и бежать прочь, не разбирая дороги, бежать без оглядки!
Не дождетесь. Это не та охота, которая заставит меня бежать.
– Вот ты где, – неожиданно мягким голосом произнес фэйри, и лиственный вихрь мгновенно унялся, да и звуки, доносившиеся из леса, тоже стихли. Стало теплее, палая листва, засыпавшая дорогу вокруг меня, едва заметно золотилась и мерцала, словно листья окрасили золотой краской. – Теперь я тебя вижу и даже чувствую. Только смертный может принести с собой столько ненавистного нашему народу металла, и лишь смертные так храбры и глупы, чтобы встать у нас на дороге. Отдай то, что принадлежит нам – и сможешь свободно уйти. Соглашайся. Сегодня великая ночь, и мое предложение крайне щедрое.
Я осторожно, надеясь, что широкий плащ скроет мои действия, повесила палку за ременную петлю на пояс и потянула из ножен дареный нож с чаячими крыльями. Уйти? Да не смешите! Разве что на тот свет, если очень сильно повезет. Если бы фэйри мог – он бы уже вступил в бой и отобрал бы мальчишку силой, но ему почему-то надо, чтобы я отдала его по доброй воле. Значит, все не так просто, и Самайн накладывает свои правила не только на Дикую Охоту, но и на вот эту пышную процессию «малого народца», который тоже решил своеобразно приобщиться к Дикому Гону, не присягая на верность королю в железной короне. Как сказал бы дядька Раферти в своей неповторимой манере – и на ёлку влезть хотят, и задницу не ободрать.
– Так что же ты молчишь, смертный? – фэйри чуть склонил голову набок, в чернеющей мгле его глаз зажглись два призрачно-зеленых огня. – Отвечай же, я теряю терпение. Вернешь ли то, что мое по праву?
В чем-то он прав. Молчать смысла уже нет.
– И по какому же праву? – негромко спросила я, и ветер подхватил мой голос, раздробил, разнес меж деревьев осколками дробного эха, чистого и звонкого, как хрустальные стеклышки.
– Ты женщина, – неожиданно улыбнулся фэйри, и от этой острозубой усмешки, которую я увидела сквозь кольцо, у меня встали волосы дыбом на затылке.
Так улыбаются, когда жертв уже не одна, а целых две, и смаковать смерть каждой можно с отдельным удовольствием. Так улыбались фэйри, когда по приказу Майской Королевы выходили в Бельтайн искать женщин для продолжения рода. И так смотрел на меня нежеланный ухажер, пытавшийся силой увести меня в Холмы перед тем, как появился Валь и весьма недвусмысленно заявил на меня свои права, как на жертву.
Белый конь под предводителем фэйри нетерпеливо переступил с ноги на ногу и сделал шаг вперед, ближе ко мне.
– Ты женщина – но всё же осмелилась прийти. Ты его мать?
Я подумала и отрицательно качнула головой.
– Тогда какое тебе дело, смертная? Как осмелилась ты претендовать на нашу законную добычу в такую ночь? – Ухмылка стала шире, раскалывая прекрасное некогда лицо почти что надвое. – Или не знаешь, что бывает с теми, кто встал на пути Дикой Охоты?
– Отчего же, знаю, – я вскинула голову, глядя в глаза фэйри в белых одеждах и чувствуя, как лунный свет начинает ощупывать мое лицо легчайшими прикосновениями тонких холодных пальцев. – Вот только вы кто угодно, но не Дикая Охота.
На лес упала тишина. Молчаливая, немая, беззвучная и тяжелая, как камень. И в этой тишине особенно хорошо был слышен шорох-скрежет острого лезвия, покидающего ножны. А я смотрела на белое, исказившееся от ярости лицо, которое почти утратило маску привлекательности – и чувствовала, как потусторонний страх испаряется. Попросту исчезает под напором какой-то лихой, горячей и бездумной бесшабашности пополам со злостью за судьбу ребенка, что держался за мой пояс и которому «малый народец» назначил участь бессловесной жертвы для трусливого подражания той Охоте, следовать за которой фэйри побоялись.
– Верни нашу добычу – и смерть твоя будет легкой, – его слова шелестом змеиной чешуи скользнули над палой листвой, а я лишь криво усмехнулась уголком губ, поудобнее устраивая нож в ладони и сильнее наваливаясь спиной на дерево в поисках лучшей опоры на случай, если придется применить оружие. – В эту ночь я решаю, кто будет жертвой и добычей, а кто осмелится помешать – погибнет.
– Отдать ребенка на расправу кучке заигравшихся фэйри? У вас нет права требовать добычу, поскольку Дикая Охота только одна, и ведет ее седовласый король в короне из хладного железа! В час Быка он выводит свою свиту из расколотого Западного Холма, и они летят по небу под кровавой луной – призраки, сумеречные твари, фэйри, великие воины! Они неудержимы и их не остановит хладное железо! – Я уже почти кричала – но не могла остановиться, слова будто лились из меня сами – а фэйри невольно отпрянул, будто бы я читала заклинание или призывала силы, которых «малый народец» боялся с начала времен. – И никогда тот, кто в ночь Самайна обладает властью вершить справедливый суд, не укажет в качестве жертвы на невинное человеческое дитя, ибо жертвы Охоты – это клятвопреступники, предатели и убийцы родичей, а сама Охота – лишь справедливое возмездие! Я знаю это, потому что сама была судима этим судом и была приговорена, и после того, как я стояла перед лицом Короля Самайна – ни один фэйри не сможет меня запугать!
Что-то шевельнулось у меня за спиной. Всего лишь за краткое мгновение между двумя ударами сердца я успела осознать, что опираюсь спиной не о шершавую, узловатую древесную кору, а на что-то гладкое, движущееся, живое, и потом сильная рука, закованная в доспехи, обхватила меня за плечи, заставив содрогнуться всем телом.
– Очень правильные слова, моя жертва.
Я узнала бы этот приглушенный, рокочущий голос из тысячи.
Валь!
Мне было почти стыдно за то невольное облегчение, которое я испытала, стоило мне лишь осознать, что Валь оказался рядом. За силу этого облегчения, когда я позволила себе устало опереться на его грудь, потому что еще немного – и здоровую ногу свело бы судорогой от напряжения, а на больную я не могла даже толком опереться без палки, что сейчас висела у меня на поясе. Мгновение, когда он просто придерживал меня надежной, будто бы отлитой из железа рукой, а у меня не было сил, чтобы стоять…
Он наклонился, и я услышала его дыхание совсем близко.
– Спрячь нож, смертная. Сегодня он тебе не понадобится.
Я подчинилась – и, кажется, впервые за очень долгий срок сделала это беспрекословно. Нож вернулся в ножны, а палка – в мою ладонь, и лишь когда я обрела надежную опору, Валь отпустил меня и легкой бесплотной тенью выскользнул у меня из-за спины, умудрившись не потревожить ни один сухой лист из тех, что покрывали дорогу неровным шуршащим ковром. Мой преследователь, мой охотник – он будто бы парил над землей, не задевая ее даже краем длинного черного плаща, который раскрывался могучим изрезанным крылом за его спиной при полном безветрии.
И он шел на того, кто осмелился назвать свой выезд Дикой Охотой.
В полной тишине раздался голос Валя – и в его звуках я уловила вой неистового ветра, беспощадного шторма, надвигающегося с первым дыханием зимы со стороны моря. Услышала грохот тяжелых волн, с неистовой силой неустанно обрушивающихся на прибрежные скалы, и глухой шорох падающих на землю градин. И голос этот говорил на языке, который я не понимала, но ощущала смысл произнесенных слов всей своей сутью, всей душой, испуганной птицей бьющейся в груди.
Звон скрещивающихся мечей, существующий лишь в моем воображении. Звук, с которым острое лезвие раскраивает живую плоть, тихий предсмертный вздох…
Валь предлагает поединок? Но зачем он ему?
Фэйри на белом коне отпрянул, дернул левой рукой за поводья, поднимая завопившего едва ли не человеческим голосом коня на дыбы и вскидывая льдисто блеснувший меч над головой, занося его над мрачной, почти слившейся с тенью фигурой Валя.
Эта картина будто бы каленым железом впечаталась в мою память. Я забыла о том, где я нахожусь, забыла о мальчишке, прижатом к моему боку, забыла о больной ноге. Всеми мыслями, всей своей сутью я потянулась вперед, чтобы задержать падающее стремительным росчерком лунного света лезвие, чтобы не дать ему коснуться живой текучей и изменчивой тени.
Связывающая нас нить натянулась до звона – и дальше я толком не поняла даже, что случилось. Сильный порыв ветра оттолкнул меня назад, к дереву, швырнул пригоршню сухих листьев и пыли прямо мне в глаза, вынуждая отвернуться и спрятать лицо за складками капюшона, а когда он стих – то оказалось, что поединок закончился, даже не успев толком начаться.
Валь стоял прямо и ровно, опустив длинную, дымящуюся от испаряющейся с холодного железа крови фэйри, саблю острием к земле, разноцветные мерцающие глаза равнодушно смотрели на обезглавленное тело предводителя «малого народца», согнувшееся в седле. Белый конь испуганно всхрапнул, переступил с ноги на ногу и вдруг рывком поднялся на дыбы, стряхивая с себя мертвеца, чья рука все еще судорожно сжимала иззубренный, заржавленный меч, на дорогу прямо под ноги моему преследователю.
Я шумно, с плохо скрываемым облегчением выдохнула, ощущая, как чуть-чуть кружится голова и неторопливо отпускает неприятное, тревожное чувство. Я испугалась за Валя? В самом деле?
Похоже, эта ночь воистину полна неожиданностей.
Сильная рука охотника ухватила коня за болтающуюся уздечку, остановила легко и без видимых усилий. Валь убрал саблю и осторожно, ласково погладил животное по белоснежной шкуре, тихо говоря что-то мягким, перекатывающимся голосом. На обезглавленного соперника, чье тело уже истаивало посреди дороги, расползаясь клочьями дыма, Валь даже не посмотрел. Как и на застывшую в немом ожидании процессию фэйри.
– Король у Дикой Охоты может быть только один, – негромко произнес Валь, и мне почудилось, будто бы он говорит только со мной. – И в ночь Самайна любой может бросить ему вызов… и забрать его корону в качестве трофея победителю.
Под рукой охотника цвет конской шкуры стал меняться – из белого великолепный скакун превращался в черного как ночь, разукрашенная золотом узда обратилась в самую простую, ременную с полированными металлическими бляхами. Не изменилось только белое седло, залитое темной, уже успевшей впитаться кровью.
– Видишь ли, Пряха, – Валь чуть повернул голову и на меня глянули мягко мерцающие из тени под капюшоном разноцветные глаза. Левый темный и яркий, как изумруд, а правый пылает аметистовым огнем. Так непривычно, словно Самайн добавил глазам охотника яркости и глубины цвета, стер блеклую пленку, приглушающую их великолепное, драгоценное сияние. Я смотрела в них, будто впервые, и понимала, что они прекрасны. Настолько, что как говорят, ослепнуть после такого зрелища не жалко. Как же так? Неужели раньше я их не видела? Или же просто не замечала, не хотела видеть? – Эта ночь несет испытание нам обоим. Мне предстоит вести это подобие Дикой Охоты по всем правилам, а тебе же надо просто покинуть это место.
Валь огладил по морде вороного коня, чьи глаза мерцали, как раскаленные угли, одним грациозным движением взобрался ему на спину и выпрямился в окропленном кровью седле, глядя на меня сверху вниз. В спину охотнику светила полная луна, и свет ее, еще недавно яркий и серебристо-белый, постепенно тускнел, становясь каким-то нездоровым, красноватым, пугающим.
– Беда в том, что над ребенком, которого ты прячешь, все еще властен мертвый король, и как только ты сделаешь первый шаг по дороге к Срединному миру, он вступит в свои права и начнется испытание твоего мужества. – Валь чуть-чуть склонил голову набок, все еще глядя на меня, и от этого взгляда мне стало не по себе в ожидании худшего. – Что бы ты ни услышала, что бы ни ощутила по пути отсюда, ты не должна смотреть на то, что прячешь под своим плащом. Помни, что это будет лишь иллюзия, обман твоих чувств – но если ты не вытерпишь, если захочешь посмотреть на ребенка до того, как пересечешь колдовскую границу и окажешься в мире людей, то иллюзия станет истиной. Необратимой истиной. Проклятием, которое невозможно снять. – Он тихо усмехнулся и сделал приглашающий жест ладонью. – Подойди ко мне.
Я снова подчинилась, подходя нарочито медленно, припадая на стреляющее болью при каждом шаге колено и едва ли не таща за собой оттаявшего, дрожащего, хнычущего мне в вязаную свиту паренька. Остановилась я, оказавшись рядом с черным конем почти вплотную, обойдя по дороге исходящую туманом лужу, в которой постепенно таяли призрачные зеленоватые кости фэйри. Подняла голову, вглядываясь в лицо, скрытое капюшоном почти до самых губ.
– Хорошо, что ты взяла с собой мой подарок, – тихо пророкотал Валь, наклоняясь в седле и прихватывая полы моего плаща эмалевой красно-зеленой фибулой чуть пониже груди. Откуда и когда он успел ее выхватить – оставалось загадкой. Волшебство, не иначе. В такую-то ночь… – Теперь они не распахнуться, даже если в лицо тебе будет дуть сильный ветер. Ты пройдешь и этот путь, Пряха. Ты всегда его проходишь. Еще увидимся.
Сильная бледная ладонь, мерцающая перламутром, на мгновение сдавила мое плечо, будто бы на прощание, и слегка оттолкнула прочь, как бы намекая «ну же, иди, наконец». Но стоило мне отвернуться и сделать несколько шагов по узкой лесной дороге, теряющейся в серебристой мгле за стеной деревьев, как меня окликнул низкий голос охотника. Я остановилась, чувствуя между лопатками его тяжелый взгляд – будто тоненькую иголку, слегка покалывающую спину.
– И еще, Пряха. – Он выждал короткую паузу, а потом в его голосе мне почудилась довольная улыбка. – Не оборачивайся.
Эти слова будто бы сорвали полог тишины с замершего в ожидании колдовского леса, переполненного «малым народцем». Отовсюду послышался шум, гам, треск ветвей, заливистый хохот и звуки шагов. Неожиданно поднявшийся ветер мягко толкнул меня в спину, взметнул полы плаща, предусмотрительно сколотые фибулой, заставил верхушки деревьев зашуметь, застонать – и тогда звуки леса расколол звонкий и заливистый зов охотничьего рога, от которого у меня мороз пробрал по коже, а Стефан вцепился в мою свиту тонкими, но на диво сильными пальцами.
– Идем, малыш, – с усилием проговорила я, стараясь не слушать гомон и хохот за своей спиной, не слушать лай собак, нетерпеливое ржание коней и повторившийся двукратно звук рога. – Идем домой.
Я кое-как доковыляла до поворота дороги, где та превращалась в узкую и неровную лесную тропу, заросшую по краям краснолистым кустарником с длинными, почти с палец, шипами на тонких корявых ветках, и шум охоты у меня за спиной мгновенно стих, будто его отрезало раскаленным добела ножом.
Но в тот же момент я услышала еще кое-что, от чего я мгновенно взмокла под старой залатанной свитой, хотя еще минут пять назад мне в ней казалось почти что зябко.
Я услышала тихий собачий скулеж, раздающийся из-под моего плаща. Что-то царапнуло мой бок, а мгновение спустя мою ладонь, которой я придерживала мальчишку за плечи, легонько сдавили острые, и совсем не человечьи треугольные зубы.
С трудом проглоченный испуганный крик стоил мне, наверное, нескольких седых волос, а существо, прячущееся у моего бока, куснуло меня за пальцы еще раз, но уже чувствительнее. Мне пришлось сделать шаг – и тогда зубы опустили мою руку, но все равно кожей я чувствовала частое, горячечное дыхание, длинную острую морду, опустившуюся на ладонь, шерсть вместо карнавальных лохмотьев мальчика-пугала…
Я не запомнила, как дошла до конца тропы.
Все чувства, все мысли – будто бы ушли, смерзлись в жуткий, не дающий вздохнуть полной грудью ком в горле. Левая ладонь то утопала в густой шерсти, то касалась голой скользкой кожи, то хватала острую, царапающую пальцы чешую. Под моим плащом что-то постоянно шевелилось, меняло форму, то разрастаясь и оттопыривая серую ткань так, что она натягивалась в месте скрепления фибулой, то уменьшаясь настолько, что пальцы висели в пустоте, а нечто цеплялось коготками за мою штанину и оборачивало лодыжку тугим тонким хвостом, чтобы не отстать.
Я думала только о том, как сделать следующий шаг – и ни о чем больше. Я превратилась в опустевшую оболочку, в механическую куклу, способную только равномерно топать по дороге, не отвлекаясь больше ни на что.
Шаг. Перенести вес тела на палку. Подтянуть стреляющую болью, негнущуюся ногу. Сделать еще шаг. Повторить…
И еще раз… и еще…
Перед глазами совсем темно, только узкая тропка еще виднеется впереди.
Кустарник больно хлещет по лицу.
Белый снег. Пустошь.
Всё.
Я пришла в себя, лежа на боку. Вокруг меня юлой вился темноволосый кудрявый паренек в драных лохмотьях поверх темного шерстяного кафтанчика, он что-то кричал, тормошил меня, дергал то за плащ, то за окоченевшие на холоде руки, пытался меня поднять, подтолкнуть – и не замолкал, не замолкал ни на мгновение!
– Не ори так… голова раскалывается, – выдохнула наконец-то я, приподнимаясь на локте и глядя на мальчишку… а потом на небо над его головой – серое предрассветное небо, с которого пушистыми хлопьями сыпался снег. На востоке сквозь облака пробивается светлая полоска.
Утро? Уже… утро?
Сколько же… мы шли? Или это я так долго пролежала на самом краю пустоши?
– Не лежи, пойдем, пойдем! – звонкий голос Стефана вдребезги разбивал тишину нового, только что зародившегося дня, и я поморщилась – голова и в самом деле гудела, и вместо мыслей в ней была какая-то каша, сплошная неразбериха. Ни одной связной мысли… Я даже заклинания ни одного не могла вспомнить или сложить! Пустота, белый шум!
Это ведь пройдет?! Должно пройти!
– Уже… помоги встать.
Подниматься было тяжело, даже очень. Все тело онемело, ушибленное колено не слушалось, а все силы будто бы остались там, в лесу, на колдовской дороге фэйри. И мужество мое осталось там. И к горлу подкатывал даже не страх, а ужас от мысли о том, что моя рубиновая душа-птица тоже осталась там, а в Срединный мир выбралась лишь телесная оболочка. Та, которая сама по себе уже не способна ни радоваться, ни смеяться, ни чаровать, потому как любое чарование – это порыв, стремление в первую очередь души, а не разума.
Мы прошли совсем немного, когда мальчишка радостно закричал, да так, что над заснеженной пустошью пронеслось звонкое эхо, запрыгал, замахал руками, а потом вдруг подскочил ко мне и крепко обнял, да так, что я едва не повалилась в снег вместе с ним.
– Там огни, смотри! Факелы! Это папа, они нас ищут! Э-э-эй!!
И в самом деле – вдалеке, у самого холма, в постепенно светлеющих рассветных сумерках протянулась цепочка оранжево-желтых огоньков, которые становились все ближе и ближе. Стефан скакал вокруг меня, будто бы для него не было ни охоты фэйри, ни бессонной ночи, подталкивал, упрямо тянул за собой, упрашивая, уговаривая – быстрее, быстрее, это за нами, нам помогут, нас отведут домой! И я подчинялась, позволяя ребенку теребить себя и вести через неглубокий еще снег, наметенный за ночь, я шла так быстро, как только позволяло зашибленное колено, шла на золотые огоньки, которые становились все ближе и ближе, превращаясь в фигуры людей с ярко горящими факелами.
– Папа! Папа!!
Одна из фигур отбросила в сторону факел, рывком устремилась к нам – и тогда я признала широкую, ссутулившуюся фигуру кузнеца Найла в широкой теплой куртке и сдвинутой на затылок шапке. Шапку он потерял, когда рванулся к нам через снег, подбежал, ухватил мальчишку, прижал к себе – и неожиданно заплакал, уткнувшись лицом во взъерошенную макушку паренька. Стефан тоже ревел, обнимая отца обеими руками за шею и сбивчиво что-то пытаясь рассказать, но голос все срывался, заглушенный слезами.
Я же молча стояла и ждала, наблюдая за этой сценой. Просто стояла, не чувствуя ничего, кроме желания лечь и уснуть, да хоть в этот самый снег – не давала лишь пульсирующая теплом палка Раферти, на которую я опиралась.
– Я должен тебе, Пряха, – наконец хрипло выдавил кузнец, поднимаясь с колен и держа мальчишку на руках. – Очень должен. За него. Будет нужда – отплачу.
– Отплатишь, – глухо ответила я, не сводя с него тяжелый, пустой, усталый взгляд и чувствуя, что так оно и будет, непременно. Не сейчас, так потом. – Время еще придет.
Глаза защипало, я поморщилась и стянула с лица будто бы приросшую к нему кожаную ленту с кольцом. Откинула капюшон, позволяя холодному ветру перебирать спутанные волосы. Подняла взгляд на кузнеца, который смотрел на меня с какой-то острой жалостью во взгляде, с непонятным мне чувством вины.
– Что такое?
Он лишь покачал головой и виновато опустил взгляд.
– Седая ты… еще больше, чем раньше.
Я в ответ только горько усмехнулась, пряча ленту с кольцом в пояс. Посмотрела на левую ладонь – на обветренной коже краснел отпечаток тонких, острых зубов. Чуть-чуть не до крови, но метка и без того знатная.
Людей вокруг становилось все больше, они гасили факелы в снегу, радостно гомонили, хлопая друг друга по плечам и поздравляя кузнеца со счастливым обретением сына, а на меня вроде как и не обращали внимания. Смотрели искоса, с беспокойством, с недоверием и почти с испугом, стояли рядом – но близко подходить не торопились.
Кроме одного.
Мелькнул яркий фиолетовый плащ, кто-то растолкал обступивших нас с кузнецом мужчин и крепко-накрепко сжал меня в объятиях. Запахло вереском, я уткнулась лицом в теплую куртку менестреля, под которой часто-часто билось сердце, ощутила его руки, сжавшие меня, услышала встревоженный голос, облегчение, с которым он произнес мое прозвище…
Что-то треснуло у меня в груди, будто бы раскололась ледяная корочка, сковавшая мою птицу-душу, и я разревелась в объятиях Гейла, цепляясь за него так, будто бы он был единственным моим спасением от кошмаров. Я ревела взахлеб, как девчонка, и мне плевать было на удивленные голоса, на то, как я выгляжу – я просто позволяла едва не захватившему меня кошмару уйти со слезами, чтобы он никогда больше не возвращался.
Гейл долго держал меня, закрывая собой от холодного ветра пустоши. Он терпеливо ждал, пока поток слез не иссякнет, гладя меня по голове и что-то тихонько напевая, нашептывая, наговаривая. Что-то неразборчивое, непонятное – но от самого звука его голоса отступали черные тени в моей душе, бледнели воспоминания о прошедшем Самайне, а дорога обратно в Срединный мир и вовсе плавно, очень мягко вымывалась из памяти, как рисунок на песке, который стирали набегающие волны.
А когда я выдохлась и слезы закончились, он плотнее завернул меня в плащ, взял на руки и неторопливо понес в сторону Эйра.
Я засыпала на его руках, чувствуя себя бесконечно уставшей, опустошенной – но легкой, очищенной изнутри. Будто бы утешение и поддержка, которые так неожиданно подарил мне менестрель, оказались именно тем лекарством, которое мне было так необходимо после ночи Самайна. И уже на грани сна и яви всплыла неожиданная мысль – а ведь это мне уже знакомо… только вот откуда?
Вопрос растаял раньше, чем я успела придумать на него ответ, а потом я уже спала.
Без снов, как и хотела.