Фрэнсис дрожит. Левина поддерживает ее, крепко взяв под руку. Пронизывающий ветер свистит в обнаженных ветвях, треплет подолы юбок, пытается сорвать с женщин чепцы, так что завязки врезаются в горло. Зимнее небо в серых пятнах, словно внутренняя сторона устричной раковины; и на этом безрадостном фоне – темные очертания Белой Башни. Кучка людей у эшафота жмется друг к другу, трет замерзшие руки, притоптывает ногами, чтобы согреться. Мимо проходят двое мужчин с тачкой, но Левина на них не смотрит: взгляд ее устремлен вверх, к окну в башне, где, кажется, мелькнул чей-то силуэт.
– О господи! – шепчет Фрэнсис, прижав руку ко рту. – Гилфорд!
Левина смотрит на нее и мгновенно понимает. Окровавленное тряпье в тачке – тело Гилфорда Дадли.
Фрэнсис дышит часто, поверхностно, лицо у нее даже не бледное – зеленое. Левина берет ее за узкие, словно у девочки, плечи, поворачивает лицом к себе, твердо смотрит в глаза.
– Дыши глубже, Фрэнсис, дыши глубже! – приказывает она, и сама делает несколько глубоких медленных вздохов, надеясь, что Фрэнсис инстинктивно начнет повторять за ней. Невозможно представить, каково ей сейчас. Что чувствует мать, когда ждет казни своей семнадцатилетней дочери – и ничего не может сделать?
– Не понимаю, почему Мария… – Она останавливается, поправляет себя: – Почему королева не разрешила нам с ней увидеться… попрощаться?
– Страх сделал ее безжалостной, – говорит Левина. – Повсюду ей чудятся заговоры – даже между матерью и приговоренной дочерью.
Она наклоняется к борзому псу по кличке Герой, гладит по спине с выступающими позвонками, а Герой тыкается носом ей в юбку, словно старается подбодрить.
Левина вспоминает, как совсем недавно – еще и года не прошло – писала портрет Джейн Грей в венце и горностаевой мантии. Тогда ее заворожил твердый взгляд этой совсем юной девушки; широко расставленные темные глаза с каштановыми проблесками, тонкая шея, маленькие руки – во всех чертах и хрупкость, и сила. Впрочем, «писала» – громко сказано: едва успела приколоть к доске бумагу для эскиза и начала втирать угольную пыль, когда в Лондон явилась со своими войсками Мария Тюдор, чтобы отнять трон у юной кузины, которая сегодня умрет на эшафоте. Фрэнсис сама помогла Левине разбить доску с начатым портретом и бросить в огонь. В наши дни колесо Фортуны в Англии вращается быстро.
Оглянувшись через плечо, Левина видит, что к толпе присоединились несколько католических священников: среди них сразу заметен лондонский епископ Боннер, пухлый и гладкий, похожий на младенца-переростка. Левина живет в его приходе, так что хорошо его знает: он известен своей жестокостью. На круглой физиономии довольная улыбка: радуется, что юной девушке отрубят голову? Видит в том свою победу? Как хотела бы Левина стереть эту ухмылку пощечиной! Она почти видит красный след на щеке, почти чувствует, как чешется ладонь после удара.
– Боннер, – шепчет она Фрэнсис. – Не оборачивайся. Если встретится с тобой взглядом – чего доброго, подойдет поздороваться.
Фрэнсис, тяжело сглотнув, кивает. Левина отводит ее прочь, подальше от католиков, чтобы не пришлось столкнуться с ними лицом к лицу.
Немногие пришли проводить в последний путь девушку, что всего несколько дней пробыла их королевой. Говорят, на казнь Анны Болейн – той, с кого и пошла мода обезглавливать королев, собрались сотни зрителей, свистели и улюлюкали. Сегодняшняя казнь никого не радует: разве что Боннера и его приспешников, но и им хватает ума не торжествовать вслух. Левина думает о королеве во дворце, представляет, как бы ее написала. Сейчас она, должно быть, со своими фрейлинами; скорее всего, они молятся. Однако Левина представляет Марию Тюдор одну, в огромном пустом приемном зале. Женщине только что доложили, что одна из любимых юных кузин убита по ее приказу. С каким выражением она встречает эту весть? Что у нее на лице? Тщательно подавляемое торжество, как у Боннера? Нет. Страх? Тоже нет: хотя она, несомненно, боится – всего несколько дней назад войска мятежников едва не сбросили ее с престола, чтобы усадить туда ее сестру Елизавету. Нет, исхудалое лицо королевы бело, как чистый лист пергамента, и так же лишено всякого выражения, и в мертвых глазах читается: эта казнь не последняя.
– Ее отец, – бормочет Фрэнсис. – Не могу не думать, что все из-за него… Его безумное тщеславие! – Эти слова она выплевывает, словно они горчат на вкус.
Левина снова бросает взгляд на высокое окно в башне. Может быть, человек, которого она там заметила, – муж Фрэнсис и отец Джейн, Генри Грей, также ждущий казни за измену?
Мужчины с тачкой останавливаются невдалеке от них, возле невысокого строения. Переминаются с ноги на ногу, о чем-то переговариваются. Кажется, им просто скучно. Как будто и нет обезображенного тела юноши у них за спиной.
– Все как карточный домик, Ви́на. Как карточный домик.
– Фрэнсис, не надо! – просит Левина, обнимая подругу за плечи. – Ты сведешь себя с ума.
– А королева? Где ее милосердие? Ведь мы с ней близкая родня. Elle est ma première cousine; on était presque élevée ensemble[1].
Левина обнимает женщину крепче и молчит. Фрэнсис часто забывает, что Левина почти не понимает по-французски. Она никогда не спрашивала, почему Фрэнсис, англичанка до мозга костей, предпочитает французский язык, при дворе давно вышедший из моды. Возможно, дело в ее матери – Марии Тюдор, вдове французского короля.
К ним приближается какой-то человек: ветер развевает на нем плащ, словно крылья летучей мыши. Остановившись перед двумя женщинами, он отвешивает вежливый поклон, снимает шляпу и мнет ее в руках.
– Миледи, – представляется он, щелкнув каблуками, – сэр Джон Бриджес, комендант Тауэра. – В нем чувствуется суровость – именно таким, думает Левина, должен быть тюремный страж; но на следующих словах он оставляет формальный тон. – Миледи, соболезную вам всем сердцем. Мы с женой… – Голос у него дрожит, он сбивается. – За прошедшие месяцы мы оба привязались к вашей дочери. Она замечательная девушка.
Фрэнсис хватает воздух ртом, словно тонет, и не может вымолвить ни слова – просто сжимает его руку и кивает.
– Ее сейчас выведут. – Комендант понижает голос до полушепота. – У нас будет несколько минут; я помогу вам с ней проститься. Она не захотела встретиться со своим мужем перед… – «Перед казнью», хотел сказать он, но вовремя остановился. – Однако попросила о том, чтобы увидеть вас.
– Отведите меня к ней! – Фрэнсис наконец удается заговорить.
– Здесь нужна крайняя осторожность. Вам нельзя привлекать к себе внимание. – Несомненно, он имеет в виду Боннера и его католических ищеек. – Сейчас я уйду. Через некоторое время идите за мной следом. Войдите через заднюю дверь вон в то здание. – Он машет рукой в сторону неприметной пристройки к Колокольной Башне. – Мы будем ждать вас там.
Он разворачивается и уходит. Выждав с минуту, женщины отправляются в ту же сторону, как будто просто хотят укрыться от ветра. Входят, пригнувшись, в низенькую заднюю дверь и оказываются в темноте. Не сразу глаза привыкают к мраку, но вот Левина различает впереди еще одну дверь. Может быть, им туда? Как видно, ей придется взять инициативу на себя: Фрэнсис сейчас вряд ли на что-то способна. Она уже делает шаг к двери, однако та со скрипом отворяется, и из-за нее выглядывает Бриджес. Не увидев никого, кроме двух женщин, распахивает дверь – и вот перед ними Джейн, в черном с ног до головы, с парой книг в маленьких белых руках.
– Maman![2] – говорит она с улыбкой, так, словно сегодня самый обычный день.
– Cherie! – восклицает Фрэнсис, и мать и дочь бросаются друг другу в объятия. – Ma petite cherie![3] – шепчет Фрэнсис снова и снова; французский язык придает этой сцене оттенок драматического спектакля. Левину поражает, что из двоих более взрослой выглядит Джейн: она спокойна и собранна, идеально владеет собой.
Из деликатности Левина отступает на шаг и отводит взгляд – хотя мать и дочь едва ли помнят о ее присутствии.
– Мне так жаль, cherie… так жаль!
– Знаю, mаmаn. – Джейн осторожно освобождается из ее объятий, поправляет платье. – Ne vous inquietez pas[4]. Бог избрал меня для этого. Я ухожу к Нему по своей воле, как исповедница новой веры.
Где хрупкая девушка, которую писала Левина несколько месяцев назад? Хладнокровная, бесстрашная женщина стоит перед ними. Левину вдруг тяжело поражает мысль, что из Джейн Грей вышла бы королева куда лучше, мудрее, чем из Марии Тюдор. Если бы люди увидели ее сейчас – кому пришло бы в голову собирать войска, чтобы свергать Джейн с престола и сажать на трон ее кузину-католичку?
– Мне бы хоть толику твоего мужества! – шепчет Фрэнсис.
– Пора, maman, – говорит Джейн, оглянувшись на Бриджеса, и тот угрюмо кивает. Джейн передает Фрэнсис одну из своих книг и шепчет: – Внутри письма, для вас и для Кэтрин. Ей я написала прямо на форзаце книги; письмо она непременно потеряет – сестренка не из тех, кто бережет вещи!
Она смеется; этот звонкий смех рождает и у Фрэнсис что-то похожее на улыбку. В этот миг Левина замечает, как похожи мать и дочь, и невольно улыбается сама. Но смех тут же стихает.
– Maman, берегите Кэтрин! У нее впереди много испытаний: не знаю, достанет ли ей мужества.
Верно. До сих пор Левина об этом не задумывалась, но пророчество Джейн поражает ее своей кошмарной неизбежностью. Немало реформатов мечтают сместить королеву Марию и посадить на трон правителя одной с ними веры – и после казни Джейн важнейшей фигурой для заговорщиков неминуемо станет ее младшая сестра. Значит, теперь под ударом окажется она. А потом и малышка Мэри… Как костяшки в домино: падает одна – валятся и следующие.
– А Мэри? Что ей передать от тебя? – спрашивает Фрэнсис, тоже вспомнив о своей младшей дочери.
– Мэри умна, мои советы ей не требуются.
В последний раз помахав им тонкой рукой, Джейн скрывается за дверью. Фрэнсис сжимает книгу в одной руке, а другой опирается о стену, словно боится упасть.
– Идемте, – говорит Левина и, взяв ее под локоть, выводит на улицу – к воющему ветру и эшафоту, перед которым прибавилось зрителей, хотя толпой их все равно не назовешь.
Вот и процессия: впереди Бриджес с серым, как пепел, лицом, за ним католический священник, которому так и не удалось обратить Джейн в свою веру. Оба не поднимают глаз. За ними – она: отважная, прямая, словно свеча, с раскрытой Псалтирью в руках, губы шевелятся в беззвучной молитве. По бокам от бывшей королевы две ее фрейлины, едва сдерживают слезы. Левина знает, что у нее в сердце навеки останется эта сцена: траурный наряд Джейн на фоне мрачных серых стен; плачущие фрейлины в неуместно ярких одеяниях; ветер, треплющий подолы и чепцы, словно готовый поднять женщин в воздух; мертвенно-бледный тюремщик – и лицо Джейн, торжественное и спокойное. Когда-нибудь она напишет эту картину. Обязательно напишет.
Порыв ветра ломает ветку соседнего дерева, она с треском рушится на мостовую – достаточно близко от Боннера и его присных, чтобы они бросились врассыпную. Интересно, многие ли здесь, как сама Левина, жалеют, что ветка не попала в цель?
Джейн Грей поднимается на эшафот, обводит взглядом зрителей, готовясь заговорить. Левина стоит так близко, что, протянув руку, может коснуться края ее юбки; однако ветер вырывает слова из уст Джейн и уносит прочь, так что до зрителей долетают лишь обрывки.
– Я умываю руки, ибо я невиновна… – И она трет одна о другую свои маленькие руки. – Я умираю истинной христианкой и ожидаю спасения не от чего иного, а только от милосердия Божьего. – Даже на пороге смерти Джейн не изменяет новой вере. Хотела бы Левина иметь хоть щепотку ее непреклонности!
Закончив, Джейн снимает верхнее платье, передает его фрейлинам и развязывает чепец. Снимает головной убор, и освобожденные волосы, подхваченные ветром, взмывают вверх, словно хотят поднять ее в небеса. Поворачивается к палачу. Должно быть, он просит у девушки прощения: слов Левина не слышит, но видит его искаженное лицо – то, что происходит, ужасает даже палача. Только Джейн остается совершенно спокойной.
Одна из женщин подает ей повязку. Качнув головой в ответ на предложение помощи, Джейн сама завязывает себе глаза, опускается на колени и складывает руки в молитве. Не слышно ни звука – видно лишь, как шевелятся ее губы. Молитва окончена – и тут, кажется, самообладание вдруг изменяет Джейн. С завязанными глазами она не может найти плаху. Пошатывается, слепо шарит руками перед собой; сейчас она напоминает Левине новорожденного котенка или щенка, слепыша, отчаянно ищущего материнский сосок.
Никто не сводит с нее глаз – и никто не спешит на помощь. Окружающие парализованы ужасом при виде юной девушки, беспомощно ищущей опору во тьме. Все молчит: кажется, стих даже ветер – словно Небеса затаили дыхание. Джейн шарит руками в воздухе и никак не может найти. Не в силах на это смотреть, Левина взбирается на эшафот, берет Джейн за руки – холодные маленькие руки, совсем детские – и кладет их куда следует. Слезы жгут ей глаза, когда она спускается назад, к побелевшей от ужаса Фрэнсис.
Взмах стали, алая струя – и все кончено. Фрэнсис не держат ноги; Левина поддерживает женщину и прикрывает ей глаза, чтобы мать не видела, как палач показывает толпе отрубленную голову ее дочери. Сама Левина не отводит глаз – не зная, зачем, – но видит не то, что происходит в действительности: на месте палача ей чудится королева. Это она поднимает за окровавленные волосы голову своей юной кузины; на ее пышный наряд льется кровь; ее бесстрастное лицо и мертвые глаза…
Все молчат; лишь снова завывает, словно в бессильном негодовании, ветер.
Левина едва успевает отбежать к сточной канаве, и ее выворачивает наизнанку.