Глава 1. Бал смерти
Я вошёл в секционную и остановился, прилипнув спиной к двери. То, что лежало сейчас на цинковом столе, было Таней всего несколько часов назад, ещё несколько часов назад я обнимал её. Я не мог заставить себя подойти к столу, вообще сдвинуться с места сейчас, я не мог сделать и шага, чтобы приблизиться к этому. Таня… Таня… этого не может быть, просто не может быть, потому что существует ещё земля, вообще весь мир, потому что я всё ещё жив, а это невообразимо, если это… если это передо мной – Таня. Таня… без лица, без… всего, одежда спеклась в тело, ударная волна огня превратила всю переднюю часть тела в чёрную кору, прилипшую к костям. Господи…
Таня…
Таня… Я не передал этого никому другому, я не мог никому позволить прикоснуться к ней, даже теперь, даже… к такой. Я должен сам пройти до конца, до конца, потому что там, в конце, конец и для меня.
В эту маленькую секционную я пришёл из другой, куда привезли несколько кусков тела Марка Лиргамира, каждый из них был не больше сигаретной пачки, а большая часть намного меньше, просто брызги… Я вошёл вначале к ним, к группе, которая должна была заниматься его трупом, не решившись сразу идти сюда… Ребята, в растерянности стояли вокруг стола, глядя на обожжённые куски плоти, который они уже успели отделить от обломков автомобиля.
– Валерий Палыч…
– Н-ну, что у вас? – спросил я, чувствуя сюрреалистичность происходящего.
Они обернулись ко мне.
– Да сами видите… пипец… – недоуменно проговорил один из них. – Я не знаю… какая наша тут работа? Причина смерти кому-то не ясна? Или… что? Опознание какое-то нужно? ДНК-анализ или… Что надо сделать?
– ДНК если бы и делали, то сравнивать не с кем, у этого человека не осталось родственников, – сказал я. – Попытайтесь понять, хотя бы, один человек был или…
– Как? Для этого все куски надо собрать и… тогда…
– Соберут, не беспокойтесь, все принесут. Считайте, что ваша задача именно в этом, – сказал я.
Я вышел от них и… пришёл сюда…
Вошёл Семёныч, обернулся на меня.
– Ну чё, Валерий Палыч, ты рановато как-то, я не успел ещё… ни обмыть, ни… коса, вон, отдельно лежит, надо ж… сорвало взрывной волной всю плоть… Ты чего такой сёдни? Устал?
– Да, – выдохнул я.
Семёныч взял шланг, он действовал привычно, всё как всегда… как всегда… как всегда…
Я не смогу больше смотреть на смерть. Я упился смертью по самую макушку… Я вообще ничего больше не смогу, только умереть. Смерть, ты взяла Таню, забирай меня, но прежде… прежде дай мне… упиться моей потерей, прочувствовать до конца, я упьюсь этой болью, как ядом и умру от него. Я буду умирать, прикасаясь к тому, что осталось от неё, к тому, что я любил… я всё любил в ней. Не было ничего, что мне бы не нравилось, что не было мне дорого. Каждая улыбка, каждый волосок, складочка, чёрточка, каждая родинка, а их у неё всего-то шесть штук на коже, и я знаю их все, как и каждую выпуклость её тела, я знаю все оттенки её аромата, я знаю всё и всё чувствую… Почему я отпустил тебя? Почему не почувствовал, куда ты уходишь?
– А это та, что на рокера приходила глядеть, да, Валерий Палыч? – Семёныч посмотрел на меня. – Ну да… коса-то её. Н-да… Во, как они… эх… такие молодые…
Он закончил, оставив мне тело, и вышел, вытирая руки. Заглянул Горбенко.
– Ты чего, Вьюгин, стоишь как этот? – он глянул на стол. – Чего парня не вскрываешь, уж вечер?
– Это де-евушка, – произнёс я, еле-еле шевеля губами.
– Да? Я подумал, подросток… – искренне удивился Горбенко. – Ну ты заканчивай, наши поляну накрыли, Новый год отпраздновать… Давай, не тяни, твоя смена-то закончилась, а ты всё тянешь.
– Я не на смене, – проговорил я, но он уже вышел.
Я подошёл ближе к столу. Как я смогу сделать это?
Никак. Я не стану этого делать. Невозможно, что после всего я ещё и…
Перед моим мысленным взором появилась Таня, какой она открыла мне дверь ночью накануне первого мая восемьдесят пятого года, распущенная коса, тонкая шейка, торчащая из слишком широкого свитера…
Как она спала в ту последнюю нашу ночь… Если бы она осталась до утра, осталась бы жива?..
Как мы шли в поместье ночью с мешком золота, и в темноте она взяла меня за руку. Маленькая холодная рука, она сразу согрелась в моей ладони…
Как мы сидели в подвале, пока дерущихся подростков растаскивала милиция, как пахли её волосы…
Как всё случилось в первый раз… как она притянула меня к себе, шепча:
– Валера… Валера… я так люблю тебя, я так…
Как я увидел её в больнице, когда Саша показал мне, что с ним «Снегуйка»…
Как она выскочила на замёрзшее крыльцо психиатрической в страшном линялом больничном халатике и носках…
Как…
Боже мой, вся моя жизнь – это ты, Таня, в ней помимо тебя вообще ничего нет.
Я тронул её руку…
И отдернул сразу…
…Только через пять дней нам позволили похороны. Лётчика нигде не было, я не мог его найти все эти дни. Куда он делся, запил, что ли? Я и сам бы запил, если бы не мама, и теперь мне страшно не хватало его.
Громадная толпа, но всё же не такая большая, как на похоронах Книжника, собралась на Девичьем поле, проводить Таню и Марка. Закрытые гробы, из идеально полированного дерева, белый и чёрный, никакого пафоса, никаких прощальных слов тоже не будет, этого не вынесет никто из тех, кто пошёл на продолжение похорон, словно растянувшихся с ноября по январь.
Множество людей из модной и музыкальной среды, из наших, журналистских, камеры, а чуть поодаль – комментаторы, которые не стыдились вести репортажи, так же делали, когда хоронили Володю. Но сегодня болтунов больше, чем поклонников. На похоронах Книжника было море его фанатов, сегодня таких людей было значительно меньше тех, кто непосредственно был знаком с Таней, кто работал с ней. Марка вообще знали очень немногие, а родных у него не осталось, каких-то дальних кузенов мы так и не доискались.
Здесь, и после, на кладбище, были Мэри, Вилор, Сергей Смирнов, Гарик Теребухин с красным носом, натёр соплями, похоже. Здесь были все одногруппники Тани, странно сбившиеся в испуганную стайку, они всегда были такими весёлыми в нашей компании, но ещё с похорон Володи, это стало не так. И всё же тогда они были вместе с Таней, с Марком, Вальдауфом, в их гуще казавшимся гусиным вожаком, а сегодня Щелкун и Саксонка держались крепко за руки, хотя раньше я этого не замечал, в отличие от Табуретки и Очкарика, которые рук и прежде не размыкали. Я знал, что их отъезд в Канаду уже в марте, они говорили об этом на поминках Володи, о том, как они продавали вещи, как думали, что всё же взять с собой, много болтали тогда об этом…
Боги Курилов, немой и белый в синеву от водки, еле державшийся на ногах, он даже руку мне пожал с опозданием, будто вглядывался, узнавая, а теперь не мог оторвать глаз от гробов. Я боялся, как бы он не упал, шепнул Щелкуну насчёт него. Тот кивнул и стал держаться поближе к Курилову.
Вальдауф, напротив, абсолютно трезвый, вытягивавший голову так высоко, что казалось, что его пронзили ломом, лицо его было бледно, даже в сизый, он как-то постарел внезапно, и, казалось, что ему не под пятьдесят как было, а все семьдесят. Его локоть сжимала Марина, державшая дрожащий букет, похоже, ей страшно, словно она попала в фильм ужасов. Чего она боится? Разговоров, что витали кругом: «На сороковой день»… «Да, забрал её на сороковой день»… или, что и её Вальдауфа кто-то отнимет? Так и хотелось сказать: «Не бойтесь, мадам, вашего мужа никто не тронет».
Гробы, конечно, никто не открывал, и тел никто не видел, когда я спросил в морге, мне сказали, что Таню опознали, а в случае с Марком опознавать было нечего. Когда я с изумлением посмотрел на санитара, который сказал мне это, он смутился немного и проговорил, отворачиваясь:
– Ну это… Такой сильный взрыв, понимаете? Фрагменты тела и… не беспокойтесь, мы собрали всё, что смогли.
О том, что там, в Танином гробу я знал, но думать, об этом был не в состоянии. Так что открывать Танин гроб было незачем, да и невозможно, таких мертвецов не показывают никому. А я всё думал, когда погиб Володя Книжник, с Таней были все, так или иначе, а я теперь остался совершенно один, потому что даже мама и отец объединились, но меня они в своё объединение не звали, вдвоём переживая горе. Только Катя и Ваня были со мной, но Катя с чего-то взялась казниться, что мало уделяла внимания подруге, что та запуталась, а Катя, старшая, никогда не помогла советом.
– Но я так занята была в последнее время, Анюта маленькая… а у Тани столько работы… как-то разошлись мы с рождением Анечки… да и… уезжала она…
И всё причитала:
– Как же так, Платон, как же так? Почему их убили? Разве Марк занимался чем-то опасным?
На этот вопрос у меня не было ответа. То есть для Кати не было, а сам я знал, кто убил мою сестру и Марка, и почему. Вот только я не знал теперь, как мне отомстить за это. Я пока вообще не мог собраться с мыслями, но эта мысль – единственная, что ещё держала меня, что называется, на плаву. И то ещё, что нужно хотя бы похоронить их. Но, надо сказать, мне помогла и очень Мэри, собранная и какая-то удивительно пробивная, она везде смогла пройти без очереди и сказать именно то, что надо было во всех конторах от ЗАГСа до кладбищенских дельцов. Заплатить за то, чтобы захоронить ребят на Ваганьковском, к родственникам Марка пришлось какие-то по моим представлениям немыслимые деньги, просили ещё больше, но тут Мэри как раз проявила себя в очередной раз:
– Вы что это, шутки, что ли, шутите? – усмехнулась она, сверкая карим глазами-бусинами, маленькая, но жилистая, и внутри, вероятно, значительно более сильная, чем остальные. – У людей там оплаченный участок аж двадцать метров, все родичи Марка там лежат, двадцать пять человек, он – последний в семье, и вы намерены препятствия чинить нам? Да я в прокуратуру щас пойду, и в ФСБ, а тут ещё журналюга со мной, так вас на НТВ и в «Криминальной России» пропесочит, что поедете в Нижний Тагил работать и разрешение бесплатно дадите.
Последняя угроза, похоже, подействовала сильнее всего, и я почувствовал в который раз, что «четвёртая власть» имеет вес. Сергей Смирнов присоединился к нам немного позже, говоря, что клипы «МэМи», что они сняли осенью, с участием Тани выйдут на МузТВ и на MTV на Рождество.
– Они обосрались от счастья, когда я принёс им кассеты. А вот альбом ещё сводят… Но ничего, к весне и этот релиз будет. А ведь… сороковой день был, когда Таня…
Мэри взглянула на него и качнула головой, молча, щадя мои чувства. И Сергей замолчал тоже.
Мне и самому было не по себе от этих мыслей, все перешёптывались, никто не был суеверным, но все шептались.
– Володя так любил её, вот и…
– Но тогда причём здесь Марк?
– А Марк любил Таню… – резонно отвечали спорщики.
Об этом говорили все, перешёптывались и во время похорон и, особенно потом, на поминках.
Когда мы со своей процессией проходили мимо могилы Володи, шёпот и ропот в нашей процессии усилился, словно цепляясь за все эти припорошённые снегом венки, за фотографию на его могиле, он улыбался весело и молодо, словно был рад встрече…
На поминках говорили в основном те, кто работал с ними, потому что никто из близких ни слова произнести не мог. Рестораном, кстати, тоже занимались Мэри с Сергеем, сняли ту же «Прагу» в центре Москвы, что и Марк, когда прощались с Володей, а до этого с его матерью. Я предоставил ребятам свободу действий, чувствуя благодарность, и хотя ездил с ними всюду, потому что надо было оплачивать, подписывать, соглашаться, и думать, а это очень отвлекало. Я с ужасом ждал, когда эти хлопоты закончатся, как я начну думать по-прежнему, и в моих мыслях не будет Тани. То есть живой Тани, как неотъемлемой части моей жизни…
Выдержав официальную часть поминок, ближние оставили сборище опьяневших участников действа и отправились к нам с Катей. Все, кроме Вальдауфов, потому что профессору стал плохо уже по дороге с кладбища, уже, когда мы шли от свежих могил, рыжевших посреди снега и заваленных цветами. Он вдруг остановился, качнувшись, сразу оказавшись каким-то длинным, Марина в ужасе заплакала, крича на помощь, и била крыльями над ним как серая голубка. Тут же вызвали «скорую» и увезли, я так и не знал пока, чем обернулись для него все пережитые потрясения.
Наша квартира была, конечно, не так как Танина приспособлена для сборищ, но нам не было тесно, напротив, это создавало некоторое единение. Даже Ваня не уходил спать всю ночь.
Много говорили о них, много обсуждали. Молчал только Боги Курилов, мне кажется, он пил всю неделю до похорон, вид у него был такой, что я невольно следил за ним весь день, будто получив его в наследство от Тани и, чувствуя, что должен позаботиться о нём. И на кладбище он выдыхал парок на морозе, на бороду ему оседал иней, а он смотрел куда-то в небо, будто там надеясь увидеть тех, кого мы потеряли сегодня. И после молчал весь вечер, только пил водку полными рюмками, не морщась и не чувствуя опьянения и облегчения, как мне казалось.
Спорили, дрожащими голосами. Я тоже говорил много, алкоголь развязал язык, и я болтал без умолку, рассказывая о Тане, начиная с раннего детства и открывая, между прочим, для некоторых тайны её ранних лет, о которых многие не знали, всем этим я высказывал, а вернее, пытался высказать, проявить восхищение силой её духа и твёрдостью, с какими она привыкла проходить все испытания. Но, к счастью, у меня хватило ума и не хватило опьянения, чтобы выболтать о ещё более серьёзных и тяжёлых испытаниях в её уже взрослой жизни. На ум шли только светлые мысли о ещё ленинградском нашем детстве.
Но время перекатилось к утру, Щелкун и Саксонка засобирались первыми ещё около полуночи, жили они далеко, а метро через час закроется, к тому же у них маленький ребёнок и родители, которым завтра на работу. Очкарик с Табуреткой потянулись вместе с ними, как и пришли. «МэМи», то есть Мэри с Сергеем, и Вилор с женой оставались дольше, до самого утра. Катя плакала и говорила, как она виновата, что осуждала Таню, даже Мэри снизошла до того, что обняла её, сказав:
– Фигня, Катюшка, все завидовали Тане, даже такие как ты… Но не я! – она усмехнулась невесело. – Я жалела её… такая красота, а эти… присосутся и не оторвать, хрущи…
Сергей Смирнов был не просто молчалив, мне кажется, он даже забыл, как говорить и смотреть вокруг. Пока занимался скорбными хлопотами, он ещё как-то был оживлён, а увидев гробы, кладбище и Володину могилу снова, словно всё вспомнил и потерял силы. Он пил вместе со всеми, но захмелел очень быстро, и уснул у нас в кресле, Мэри взялась поднимать его, когда все двинулись уходить, но я остановил.
– Пусть спит, Мэри… Оставайся сама тоже, мы постелил тебе вот тут, на диване.
Чуть позже я услышал, как он плакал, а Мэри что-то тихо говорила ему. Я не стал заглядывать в комнату…
Мама и папа всё время были рядом, но накануне они ужасно ссорились, и мама опять выкрикнула отцу:
– Ну, так и не ной, она не твоя дочь, можешь расслабиться, так тебе легче? Можно не переживать?!
– Как тебе не стыдно! – задохнулся отец. – Ты… как ты можешь?!
– А мне плевать на твои капризы, осточертел уже, эгоист!
– Лара! – вскричал он со слезами в голосе.
– Мама!
– Замолчите оба! Нет больше… моей девочки… – и зарыдала так горько, падая на диван, что я остолбенел в первое мгновение.
Отец подполз к её боку, и они плакали вместе, обнявшись. Так я их и оставил, а на утро они пришли, крепко прижимаясь друг к другу плечами, и держась за руки, они даже лицами стали похожи, как брат и сестра. Думаю, теперь примирение надолго. Хоть кому-то стало лучше от произошедшего…
Как закончился этот ужасный день, я помню плохо, только, что ужасно напились, вначале держались, а потом как сорвало какие-то пломбы, и потеряли, кажется, всякий контроль. На рассвете стало плохо Боги Курилову, и я повёз его в больницу.
Долго ждал в приёмном, пока его обследуют, думая, что с несметными Таниными богатствами, то есть её и Марка, я унаследовал и всех их друзей. Впрочем, они и мне уже давно были близкими людьми.
Вот и Боги выкатили на каталке после ЭКГ и ещё чего-то такого же, я не очень понимаю в этих обследованиях и ещё меньше в терминах, которыми меня обсыпали доктора, понял только, что прямо сейчас Боги не умрёт. Немного спокойнее, я пошёл рядом с ним до самых дверей в реанимацию через кардиологию, хоронить ещё и Боги – этого я уже не вынесу. Дверь в реанимацию передо мной закрыли со словами:
– Инфаркта нет, но откапать надо. Сутки-другие у нас побудет.
– А… что-то… ну, надо?
– Да, вам список сейчас сестра даст. Вы… что? Тоже пьяный?
– А?.. – я задумался на мгновение, может соврать? Но потом передумал и сознался: – Да, да-да… пьяный. У нас… – и забыл, как это называется, весь ужас, что происходит. – Это… а, да… вот! Поминки были.
– Сочувствую. Но пить не стоит, это… чревато. У нас тут коллега накануне умер, прямо на рабочем месте, представьте. Тоже, говорят, прикладывался.
Он уже закрыл дверь, когда меня вдруг дёрнуло током: коллега их умер?! А… Лётчик где?!..
Лётчик, ты… конечно, вот и нет тебя нигде…
О, Боже мой… если ещё и он… Что за бал правит нынче смерть?
Я опустился на какие-то сиденья здесь, возле запертых дверей реанимации, чувствуя, что ещё немного, и меня тоже заберут за эти двери. Вышла сестра со списком того, что нужно принести Боги. Я взял список и едва подумал, что у неё можно спросить, как фамилия того их коллеги, который так скоропостижно… Но не успел, она уже исчезла за запертой дверью.
Я не чувствовал в себе сил идти. Почему я не позволил Кате поехать со мной? Пьяный дурак… ну а как не пить, когда без наркоза жить стало… невозможно.
– Платон… ты чего здесь? Случилось что-то? С кем?
Я поднял глаза, передо мной стоял Лётчик. Очень бледный, осунувшийся, и даже в рыжеватой негустой щетине, чего я вообще никогда не видел, с примятыми волосами, обычно удивлявшими блестящей гладкостью, но главное, в линялой больничной пижаме, похожий в ней, почему-то на узника. На его лице беспокойство, он побледнел ещё сильнее.
– Кто-то в реанимации? С родителями неладно?.. Что ты молчишь-то?
Я, наконец, открыл рот:
– Так вот ты где… зараза… – и, поддавшись внезапно нахлынувшим чувствам, которых я и не предполагал в себе, я поднялся и обнял его, прижав к себе. – А худой… прям мешок с костями!
Он смущённо бормотал, барахтаясь в моих руках, пока я его жал и хлопал по спине, боясь разрыдаться:
– Ну уж… не так уж и…
– А я-то… ох… я думал, ты помер, сволочь… тут все говорят, кто-то из докторов помер… я уж подумал, ты! – и я заплакал. Весь ужас потери я ощутил именно сейчас, когда обнимал его и тискал, хлопая по спине и зарыв лицо в его приятные гладкие волосы.
– Ну… так… Так это я и помер… Ну то есть… ладно, фигня, – выдохнув, подзадоренный моими руками, проговорил Лётчик, похлопав меня по бокам, потому что от того, как я его жал, он мог только, как тюлень похлопать ластами.
Я отпустил его, наконец, вытирая слёзы, чувствуя себя каким-то склеротическим дедом.
– А я тут с Боги Куриловым, ну ты… помнишь… который…. – сил уточнять у меня не было, я просто махнул рукой. – У него сердце схватило. И Вальдауф тоже у вас тут где-то… или не у вас, но тоже в больнице… Вот так Танина смерть-то…
– Таня жива, – сказал Лётчик.
– Что?! – я отшатнулся, падая задом на те же сиденья. Может, он не Лётчик, а призрак Лётчика? Вот она и жива ему? Господи, это я допился…
Но Лётчик, Валера Вьюгин, сел рядом, и, обернувшись по сторонам, прибавил тише:
– Ты… только это… ты, Платон, молчи… как я понимаю, надо, чтобы никто не знал.
– А кого же мы… схоронили? А Марк? Он-то?
– Я не знаю… но…
…Когда я взял за руку лежавшее передо мной тело, меня пробило током. Это не Таня! Сгорела или нет, но это не её запястье. И тело не её, теперь я видел то, что сразу понял Горбенко, только бросив взгляд. Даже если бы я не знал Танино тело лучше, чем своё, прикосновения хватило бы узнать: у неё тонкое, ломкое запястье с маленькой острой косточкой, это тоже не было мощным, но не её, и вообще не женское. И тело не женское, мужское. Теперь я видел: сложение довольно изящное, но это не женщина, тем более, не Таня. Должно быть, юноша, подросток.
И сейчас я вспомнил, как сама Таня опознавала Курилова, в первое мгновение растерялась, а после уверенно разглядела, что это другой человек. Да, не в первое мгновение, но узнать несложно.
Сердце забилось во мне неистово и радостно. Так не она это! Не она! А Таня живая!
Но коса её… тут я тоже не ошибался. Ничего не понимаю.
Я повернул всё тело на бок и понял: скальпированная голова, а коса, опалённая, но лежит отдельно. Решили, должно быть, что сорвало скальп взрывной волной, такое случается, что ж…
Но если там её коса, кто подложил её? И зачем?
Но зачем, понять легко – чтобы скрыть, что Таня жива. Сама она это сделала как-то или другие люди, пока неясно, но, вероятно, стоит продолжить игру. Если это она, то, избежав смерти, наверное, рассчитывает скрыться, а если это те, кто для чего-то похитил её, то раскрытие тайны не может ли повредить ей?
И я решил сохранить в тайне то, что узнал. Поэтому я подписал заключение о смерти, провёл вскрытие как положено, Семёныч зашил тело, и стал этот неизвестный подросток называться Татьяной Андреевной Олейник вполне официально.
Но, закончив со всем этим, обескураженный и ослабевший, я не успел выйти из секционной, как туда вошли два мордоворота, какие, случалось, бывали уже здесь, и за ними их пахан, или, скорее, «барин», одетый в пальто из дорогого кашемира, которое сидело нехорошо – обозначивалось небольшое брюшко, плечи же, напротив, провисали, и я подумал невольно: итальянские портные нарочно поиздевались, когда шили?
– Здравствуйте, – сказал «барин» не глядя на меня, он, не отрываясь, смотрел только на труп, который не был Таниным, но отныне так назывался.
– Здравствуйте.
– Это Татьяна Олейник?
– Ну, то, что от неё осталось, – ответил я.
В это время один из мордоворотов приподнял простыню, и я испугался, что он увидит, сообразит, что это не Таня. Но как он мог понять, когда даже Семёныч не понял, не приглядывался просто, думаю, понял только Горбенко, острый глаз.
– Не трогайте! – воскликнул я, шагнув вперёд, чтобы помешать бесцеремонным наглецам.
Но мне преградили путь дядьки раза в два больше меня.
– Не волнуйтесь, доктор. Никто ничего не заметит, – сказал «барин», и я вспомнил, где видел его, его фото, правда давнишние, были в нескольких делах, что попадались мне на глаза в разное время. Это был Виктор Викторович Викторов, или «Вито», как ему нравилось себя называть. И тут я понял, для чего они пришли. – Внутренние органы целы у трупа этого?
И я понял, для чего он спрашивает, слава Богу…
– Вы смеётесь? Взрывная волна и огонь, какие там органы, спереди кости одни, – сказал я.
Он посмотрел на меня.
– И крови нисколько нет?
– Крови? – не понял я.
А громила, что стоял у трупа, достал из-за пазухи большой одноразовый шприц и, распаковав, воткнул трупу в шею. Я вздрогнул от ужаса, что ждало бы Таню, попади она к ним в руки, если они вот так запросто обращаются с мёртвым телом, церемонились бы они с ней, живой? Это уже не беспредел, это далеко за его гранью…
Громила между тем кивнул и показал Вито шприц, полный тёмно-фиолетовой крови. Вито удовлетворённо усмехнулся, громила закрыл иглу колпачком и упаковал в заранее приготовленный пластиковый контейнер. После этого меня перестали прижимать к стене, и открыли дверь. Вито двинулся к выходу.
– Благодарю, доктор. И… ничего не было, вы ничего не видели.
– А кто ему поверит?! – заржал кто-то из мордоворотов, Вито тоже усмехнулся.
– И это тоже верно. Всего хорошего, – и вышел вон.
А за ним потянулись остальные.
Оставшись один, я подошёл к несчастному парню и поправил простыню на нём. Неслабый Вито ждёт сюрприз, когда они вырастят клон этого парнишки. Что ж, хоть так отомстит им за свою смерть. И это если у них вообще что-то выйдет из их безумной затеи. Из клеток крови вырастить клон… не думаю, что это возможно. Наверное, если бы это в действительности была кровь Тани, я не позволил забрать её и неважно, верю я в то, что из этих клеток возможно вырастить клон или нет, я не позволил бы к ней прикоснуться и пусть они расстреляли бы меня здесь или просто свернули бы шею, но я не позволил бы, потому что перед этим покромсал бы их ножами и пилами, имеющимися здесь в изобилии…
А сейчас я отправился в свой кабинет, чувствуя себя окончательно обессиленным, можно было бы отложить написание протокола, но я опасался, что кто-нибудь обнаружит, что «Таня» – это парень и тогда всё насмарку. Так что, чувствуя, что делаю это из последних сил, я закончил протокол и оправил его по электронной почте следователю. И только после этого поднялся из-за письменного стола, оделся, и, шаря по карманам в поисках сотового, позвонить Платону и встретиться с ним, чтобы рассказать с глазу на глаз, что происходит, и вместе подумать, как дальше быть, вышел в коридор. Вот тут меня и ударило…
Очнулся я уже в больнице. Надо мной склонилось грубое лицо с накрашенными губами и коричневой чёлкой над зелёными глазами, я не сразу понял, кто это, знакомое вроде лицо, но не могу вспомнить… А потом всплыла в памяти визитка «Ковальчук Галина Петровна, кардиолог, к.м.н. », когда я эту визитку видел? В прошлом году?..
– Валера, очнулся? Ну и хорошо… Ты чего же не ешь совсем, гипогликемия, едва не копыта не отбросил… Приступ аритмии случился, ты с этим больше не шути, работа, конечно, важная штука, но ведь могли и не довезти, и не откачать, ты что?
Откуда я её знаю, эту Галину Ковальчук?..
Но это всё ерунда, не важно, важно, что я понял, что Таня жива! Вот за эту мысль я уцепился. Жива, а значит и мне надо жить. Надо!
– Где я? – проговорил я, но получилось как-то не очень, в горле всё пересохло и заскорузло, говорить было сложно, даже больно.
– Где-где… в реанимации! – как-то радостно произнесла Галина. – Думали, не откачаем. Повезло тебе просто, рядом наши были, возле вашего морга, иначе, Валер… словом, беру над тобой шефство, Вьюгин.
Мне было всё равно, хочешь, бери шефство, главное, что Таня не умерла. Поэтому я заснул со спокойной душой.
А через несколько дней меня перевели в кардиологию, и тут я в первый же день, вернее, утро, и встретил Платона, радуясь редкой удаче.
Теперь мы сидели с ним рядом на этой скамье посреди кардиологического отделения, где никто не мог нас подслушать, и размышляли, что же произошло и как нам теперь поступить. Когда я рассказал о Вито, Платон бледнел, и мне казалось, его вырвет.
– А я, признаться, не очень и верил в то, что Таня рассказала тогда, показалось каким-то бредом. А то, что ты рассказываешь… вообще за пределами реальности. Что, думаешь, правда, клон создадут? – он посмотрел на меня.
– По мне так это невозможно. Но кто знает, какие там секретные разработки у этих медиков Вито. За большие деньги очень много чего можно сделать, – сказал я.
– А понять, что это не Таня они могут?
Я засмеялся:
– Ты знаешь, как показывает практика, самыми простыми, самыми примитивными анализами нередко пренебрегают. Они станут исследовать, только если возникнут сомнения, а у них нет ведь сомнений, что это твоя идеальная сестра.
Платон усмехнулся вбок, качая головой.
– Да уж… Ну то, что ты скрыл правду, что это не Таня, теперь назад-то не отыграешь? Тебя ж уволят, небось, – Платон посмотрел на меня.
Я отмахнулся возбуждённо, вообще экзальтированный какой-то стал.
– Да плевать на это, Платон. Если Тане надо будет вернуться, я официально заявлю, что подделал заключение о её смерти, так что… пусть хоть посадят, это не важно. Важно одно – она не умерла.
– Или умерла, но в другом месте, – проговорил Платон устало.
– Не имеет смысла подделывать чью-то смерть, если всё равно убиваешь человека, – сказал я. Хотя, вероятно, смысл найти можно, если знать, всё, что произошло.
И всё же Платон выдохнул свободнее после моих слов.
– А что насчёт Марка? – снова спросил я.
– Этого никто не скажет. Там… фарш, понимаешь? «Останки одного человека, мужского пола, в возрасте от восемнадцати до сорока»… ДНК не с кем провести, иначе, может, и сделали бы. А так… иного претендента не нашлось.
– А если… и он – не он?
Я посмотрел на него:
– Слушай, на это мне плевать, если честно. Но предполагать, что он жив не с чего, потому что, кто тогда это? Почему никто не заявил? Это не бомж, сразу скажу, чтобы отмести предположения, вообще сомнительно, что это не ваш Марк. Бомжи больные, беззубые, а это здоровый человек, молодой, зубы точно отменные… так что…
Платон выпрямился, откинувшись на стену, и уперся в неё затылком.
– А в квартире их осмотр был, там застали беспорядок, искали что-то, вроде не обокрали, не знаю, но всё было разбросано. Так следователь сказал мне, пока я заключение писал.
– Серьёзно? Но… хотя бы следов какой-нибудь борьбы или там… крови, не обнаружено?
– Нет. Крови – нет, а вот борьба там была или просто раскидали мебель, кто тебе скажет…
Платон вздохнул.
– Как говорил Ватсон: «запутанная история».
– Это не то слово, Платон. Ты… хотя бы отдалённо представляешь, кто мог сделать это с ними? То есть примем за истину то, что в могиле Марка Лиргамира покоятся всё же его останки.
– Думаю, это Вито…
– Викторов?
– Ну, по крайней мере, мать Марка и, возможно, даже Книжника убил он. Ну, то есть его люди.
– Нет, Платон, Книжника убил сам Марк, – сказал я.
Платон развернулся.
– Что?!
– Уж можешь мне поверить. Я бы доказал это, но машина Лиргамира теперь сгорела дотла, никаких больше доказательств нет.
– Так были?
– Были. Я своими руками снял следы чёрного лака с бампера и правого крыла его «вольво». И лак этот идентичен тому, которым был покрыт мотоцикл Книжника.
Платон вдохнул со свистом, возводя глаза горе.
– Твою ма-ать… это что ж он… в разнос пошёл Марк, – Платон провёл по волосам, качая головой. – Одержимый, я же говорил… Это даже хорошо, что он погиб, иначе… Иначе тебе, Валер, головы не сносить бы точно, если он Книжника… столько сделал для них и всё же… А знаешь, что произошло? Он его убил вместо тебя.
Платон повернулся ко мне.
– Чего? – спросил я, не понимая.
– Я тебе говорю. Он не ревновал к Книжнику, пока не появился ты, а тут… Таня стал меняться, это и мама наша заметила, сразу сказала мне, что, вероятно, ты появился. Просто Марк и не подозревал о твоём существовании, как я понимаю. Так что… придётся тебе теперь жить за себя и за того парня, как говориться. За Книжника.
Это было так странно, неправдоподобно и в то же время реально, потому что… мы ведь, действительно, с Таней виделись почти каждый день. Не думаю, что она так же часто видела Книжника. И если… выходит, Володя Книжник приказал долго жить именно мне? Это немного ошеломило меня. А я ещё ревновал и безумствовал от этого…
А Платон между тем, выдохнул, и проговорил измученным голосом:
– Ох, Валерка, ты не представляешь, что я пережил за эту неделю.
– Очень даже представляю, я… я вот не пережил, помер, – сказал я. Так что…
Он посмотрел на меня.
– Ты бы так не шутил вообще-то, – сказал Платон. – Во мне сегодня только водки около литра, не считая всяких там висков и коньяков с текилами, и всю неделю по пол-литра ежедневно пил, так что мозг у меня сейчас слабый, и так кажется, что я уже в белую горячку впал, когда ты появился…
– Да нет, правда, несколько минут был мёртвым. Вот теперь все и говорят, что у них тут коллега на работе помер, только не добавляют, что вернули. Так эффектнее получается.
– «Эффектнее», придурки… – Платон прикрыл глаза.
– Устал ты, езжай домой, выспись, – сказал я, видя, что он едва сидит. – Только приходи после, а то меня не выпускают, как с ребёнком неразумным обращаются. Я уж здоров, а они всё держат, вены все поистыкали капельницами, как нарик теперь.
И будто в подтверждение моих слов появилась сестра, со стойкой капельницы и двумя флаконами на ней.
– Вьюгин, Валерий Палыч, в палату пожалте, – она повелительно качнула головой, с меня у них начиналась смена, я был гордостью всего отделения, потому что реанимацию не отделяли, врачи работали и там, и тут. Спасти пациента после четырёх минут клинической смерти, к тому же своего товарища – это была заслуженная гордость. Сколько раз меня шарахнули дефибриллятором, я, конечно, не знал, но по груди уже полоснули скальпелем, намереваясь вскрыть для прямого массажа, а взял и ожил, от этого или сам по себе… Теперь на груди у меня был шов, очень похожий на Танин…
…Я почувствовала это. Я будто это увидела во сне или как-то ещё, я не знаю, но…
Да, я очнулась ото сна или какой-то дрёмы именно потому, что мне явился в этом полусне Володя, который подошёл очень близко, мне казалось, наклонился надо мной спящей и сказал:
– Таня, Таня, проснись, Валера…
Что «Валера», я не поняла, только вздрогнула и пробудилась, оборачиваясь по сторонам и думая в изумлении, что Володя никогда Валеру по имени не назвал бы…
Но по порядку. Да, я была жива, я не взорвалась и не сгорела той ночью. Это был какой-то неизвестный подросток, беспризорник, похоже, который перелез через забор, чтобы пооткручивать зеркала с дорогих иномарок, стоящих во дворе. Такое случалось уже прежде, Марк упоминал, что соседи, которые знали его с детства, жаловались на бездействие милиции в этом вопросе. Я не обращала внимания на разговоры, но сам взрыв и того юношу я видел своими глазами той ночью. Да он и не юноша был, строго говоря, мальчишка, лет пятнадцать, возможно чуть-чуть старше Вани…
Но я опять забегаю вперёд, всё же надо по порядку…
Я приехала домой на Поварскую в двенадцатом часу ночи и застала Марка, во-первых: не одного, с ним были эти его «архангелы» – Глеб и Борис, а во-вторых: в каком-то странном возбуждённом состоянии.
– Танюша, наконец-то! – сказал он, выглянув в переднюю.
И дал знак обоим выметаться из дома. Мне не нравилось, что они стали при нём почти неотступно, какие-то тени, то ли телохранители, то ли какие-то странные друзья. Но на дружбу их отношения вовсе не были похожи: они оба смотрели на него с каким-то подобострастным восторгом, а Марк вовсе на них не смотрел, будто поверх голов всегда, словно искал лица выше, и не находил на уровне своих глаз, невольное высокомерие и оттого ещё более злостное.
– Я подгоню машину, – сказал Глеб.
– Не спеши. Часа четыре у нас есть.
Он вышли, беспрекословно подчинившись, причём вынесли пару дорожных сумок, а Марк, переодеваясь на ходу в свитер поверх футболки, поманил меня с собой в свой кабинет.
– Ты уезжаешь? – спросила я.
– И ты уезжаешь, – сказал Марк, выглянув в окно во двор, куда уже, думаю, спустились Глеб и Борис. – Выжди пару часов после нас и уходи. Спрячься, забейся в самый дальний медвежий угол Советского союза, ну то есть России, так чтобы никто не смог тебя найти. Не бери с собой документов, только вот эти.
Он выложил на стол паспорт российский и заграничный и ещё какую-то штуку, маленькую не больше спичечного коробка, только уже. Я взяла штуку, она была с крышечкой.
– Что это? Открыть можно?
– Можно. Это флеш-карта.
– Что? – я не поняла нового слова.
– Как дискета, только миниатюрнее. На ней все номера моих счетов, все коды, пароли, всё, чтобы ты могла пользоваться. Пароль для флешки восемь цифр – твой день рождения. Только будь осторожна, бери понемногу, большие суммы привлекают внимание, даже если счёт в офшорах.
Я открыла крышечку, показался металлический стержень, как у USB кабелей, тогда стало яснее, как пользоваться нововведением.
– Зачем мне пользоваться? Глупости…
Марк посмотрел на меня, мрачнея, он спешил, он хотел, чтобы я слушалась, а не спорила, потому что собирался многое сказать ещё.
– Танюша, на нас объявлена охота, не только Вито, но иже с ним, теперь пустились по следу. Понимаешь?
Я не хотела понимать, я не хотела ничего. Хотят убить, пусть убьют, может, с Володей встречусь. И Валера избавится от меня, наконец, тоже замучился…
А потому я села на диван, и просто решила расслабиться, слушая, что Марк говорит. Но он рассердился, взял меня за плечи и поднял, встряхнув.
– Таня, очнись! Опомнись от морока, ради Бога! Я понимаю, что ты сейчас отдалась горю, но подумай, через что ты только ни прошла и ни разу не сдалась, неужели теперь позволишь каким-то уродам, каким-то отморозкам взять у тебя клетки, чтобы растить своих уродливых отмороженных детей, которые будут и твоими? Чтобы отняли твоих детей?! Таня! – он затряс меня так, что мои волосы забились по спине.
Я остановила его, перехватив его руки.
– Да… что ты трясёшь-то меня!.. Трясёт…
– Очнулась? – Марк отпустил меня.
– Ну, очнулась… – недовольно сказала я.
Он посмотрел на меня.
– Нет, не совсем, – вздохну Марк. – Ну, ладно, Танюша, слушай внимательно, дойдёт…
Он снова подошёл к своему письменному столу и открыл там что-то, в ответ на его движение стена у него за спиной открылась, как дверца шкафа, все книжные полки, что были прикреплены на ней, весь монолит отъехал от стены, и стало видно малюсенькое помещение. И тут только я поняла, почему его кабинет мне всегда казался выше, чем все остальные комнаты: он был уже, от него было отрезано около полутора метров в пользу этого тайного помещения.
– Это… Ч-что это?
– После того, как я уйду, спрячься сюда. Отсюда есть выход через другой подъезд. Но не выходи раньше, чем через пару часов. Поняла? – он внимательно смотрел мне в лицо. – Иди сюда.
Я вошла внутрь. Здесь был небольшой диванчик, и странный плоский монитор, на котором было множество «окошек», где отображались все помещения нашей квартиры.
– Батюшки… – в ужасе проговорила я, Марк готовился к такому и, похоже, давно.
– Ты должна видеть, что происходит в квартире и на лестнице, больше того, возле дома, чтобы быть уверенной, что путь свободен, – Марк тут же ответил на незаданный вопрос, всегда понимал без слов. – Я уйду, когда ты спрячешься. А потом беги из Москвы и не объявляйся никому… да очнись, Таня! Это важно!.. Как бы ни хотелось, как бы ни было жалко твоих близких, никому, ни одной душе не говори, где ты. Ни Платону, ни родителям, никому. Поняла? За ними будут следить и если поймут, что они что-то знают, как считаешь, что будет? Или захватят и станут пытать, или убьют, чтобы выманить тебя, как убили маму… Лучше всего было бы, чтобы думали, что ты умерла, но чтобы инсценировать такое, надо время… а его у нас нет… так что, просто беги и прячься. Поняла? Никому! Собери всё, что нужно, пока я не ушёл, и принеси сюда. Давай Танюша, я проверю, чтобы ты ничего не забыла. Я не могу уйти, пока ты не в безопасности.
– Почему мы не можем вместе уйти?
– Потому что я должен отвлечь их на себя. Они станут искать тебя, но потом пойдут за нами.
Я начала «прозревать».
– Погоди-ка… ты хочешь… чтобы я… Ты можешь погибнуть… как Володя… нет-нет…
– Да щас! Стану я погибать! – усмехнулся Марк, но получилось не очень, он был слишком бледен и озабочен тем, чтобы всё сделать, как задумал.
– Я не согласна! – вдруг по-настоящему испугалась я. – Только вместе! Мы вместе сбежим. Помнишь, как собирались когда-то? Господи, Марк, да куда я одна? Я одна не могу, нет-нет! Нет…
– Сейчас надо разделиться. Иначе убьют нас обоих, а тебя ещё и выпотрошат. Я найду тебя, не волнуйся. Куда бы ты ни отправилась, я найду. Но пока мне лучше увести их за собой. В поисках тебя они пойдут за мной, я заведу их подальше, пока ты спрячешься. Внешность измени как-то, Таня, волосы остриги хотя бы, или перекрась, или… словом, не мне тебя учить… иначе тебя каждая собака узнает, далеко не уйдёшь. Давай, вещи какие-то соберём, я помогу тебе. И деньги, слышишь? Денег возьми, доллары… Таня! Да очнись же, наконец!
Я вздрогнула и поспешила в гардеробную для начала. Через десять минут с кое-как собранной сумкой, где были паспорт, деньги и какие-то тёплые вещи на смену, «остальное купишь», сказал Марк, оправляя меня в потайную комнату.
– Всё, Танюша, сиди здесь, и, что бы снаружи ни происходило, помни, что тебя хотят не просто убить, тебя…
– Не надо, Марк, не повторяй, я поняла, я всё помню…
Он вошёл внутрь узкой комнатушки, и обнял меня, прижав к себе, погладил по голове, по волосам, прижимая лицо к моей голове.
– Шуметь здесь не бойся, полнейшая звуконепроницаемость… Ты только… Таня, ты, пожалуйста… ты только… Господи, когда надо, и слова все растерял… Танюшка, ну что?.. я… я люблю тебя. Ты только живи, а я тебя найду, слышишь? Всё будет хорошо. Всё, запирайся. Чтобы выйти в квартиру на двери набери дату нашей свадьбы. Но уходи лучше в эту дверь, это в соседний подъезд, там просто дверь открывается, обычная квартирная дверь на четвёртом этаже. Иди спокойно, не беги, не привлекай внимание, соседи всегда видят то, чего не надо видеть. Поэтому, сделай вид, что ты не ты, ты же умеешь играть, во и сыграй… кого-то, как на съёмках своих представляла себя кем-то другим. Всё, Танюша, не будем разводить розовые сопли…
Он поцеловал меня, прижав губы к моему рту, чуть разомкнув, но, не шевеля ими, только прижался и всё. И всё, щёлк, и я осталась одна в полумраке, озаряемом только экраном с изображением наших комнат. Я села на диванчик возле монитора и видела, как Марк прошёл в переднюю, надел куртку и как вышел из квартиры.
Я обернулась по сторонам, оглядывая помещеньице. Надо же, в тайне держал. Ох, Марк, о чём ещё ты мне не рассказывал?
Оказалось, что тут можно выдержать осаду в несколько часов, а может и пару дней, даже туалет предусмотрен, био, как в самолёте, вода в бутылках, несколько запечатанных пачек галет, даже водки две бутылки, интересно, зачем?
Были и книги: томики Чехова, Сервантес, Шекспир, Островский, всё любимые авторы Марка, а монитор можно перевести на просмотр обычной телепрограммы, стоило переключить канал.
Но едва я устроилась поудобнее на диванчике, думая, не посмотреть ли какой-нибудь фильм, как монитор сам переключился, сработав на датчики движения. Я замерла от страха. В нашу квартиру вошли несколько человек, сначала осторожно и, стараясь не шуметь, озираясь. Потом где-то хлопнуло, видимо, на улице, но я звук услышала из монитора, а непрошеные гости едва ли не присели, значит, хлопок был значительный, а здесь, действительно полная звукоизоляция, почти как на студии у ребят…
– Что… Царство Небесное Лиргамиру? – самовольно хмыкнул один из них.
– Ты убедился, девчонка не с ним?
– Нет.
– Уверен? А то Вито нам бошки поотрывает.
– Сказал же, нет. Втроём они вышли, три мужика.
– А где ж эта… кукла?
– Прячется, похоже.
– Ну да, или тайным ходом вышла.
– Ты её машину-то начинил как следует?
– Не волнуйся, не так как его, но не уедет… Слушай, да нет её тут! – он пнул шкаф в нашей спальне. Дверь застонала, распахиваясь, жалко: красивый шкаф, белёное дерево.
– Ищи давай, не умничай, а то менты нагрянут, будем тогда что, домушников строить?
Они перерыли весь дом и довольно быстро, всё раскидали, везде, где только мог поместиться кто-то больше кошки, они проверили.
– Ну нету. Небось, с ним и ушла…
– Я ж говорю, три мужика…
– Да она длинная, тощая, может, не разглядел? Они вон, с капюшонами…
Первый пожал плечами. Второй выматерился.
– Ну чего ты… я вообще не пойму, из-за чего сыр-бор, что они в ней нашли-то? Что вообще хорошего в этих моделях, кожа да кости?! Что они…
– Ты не рассуждай. Если бабу зазря убил, Вито из нас с тобой баб сделает.
– И это лучшем случае! – заметил третий, который до сих пор молчал и шёл за всеми. – Ну что? Материал брать не от кого? Пошли отсюда… – он уже открыл входную дверь.
Но первый покачал головой, закрыл эту самую дверь и, приложив палец к губам, произнёс шёпотом:
– Погоди, рано. Мы щас уйдём, она из какой-нибудь тайной каморки: шасть!.. мало ли, можт чулан какой. Нет-нет, сядем тихонечко, ш-ш-ш… – и он показал ладонью, как тихо надо сесть, опустился на пуфик в передней. Второй сел на диванчик там же, а третий на второй пуфик, есть, где расположиться.
– И долго так сидеть? – спросил третий.
А первый снова положил палец к губам. И они замерли на своих местах, а я смотрела на них через монитор и думала, что с их ботинок стекает дающий снег, оставляя мокрые следы на паркете и ковре, и во всех комнатах натоптали…
Я поймала себя на мысли, что боюсь даже пошевелиться, даже дышу приглушённо, мне казалось, я спрятана в шкафу… так, наверное, не дышал Валера, когда сидел моём шкафу, прячась от милиции в 85-м, но ему тогда смерть не угрожала. Ничего себе мы докатились…
Эти сидели молча, тоже стараясь не шевелиться, надеясь, что я выйду, я бы и вышла, если бы Марк не предупреди и если бы не снабдил каморку наблюдательной системой, всё же, какой он умный, всё предусмотрел… Но неужели они о нём говорили, когда грохнул взрыв, если этот звук был взрывом?.. Что, получалось, они взорвали Марка?.. Мне стало холодно, я поёжилась, оглядываясь по сторонам. Неужели безумная пляска смерти продолжается? Неужели ей мало жертв?
Да нет, не мог Марк погибнуть. Не может быть… этого не может быть… Марк такой умный и прозорливый, не мог он так глупо попасться… нет-нет, не мог…
Не надо сейчас думать об этом. Не надо позволять этим мыслям парализовать меня. Я не могу выйти из отупения после того, как не стало Володи, мы расставались с ним на месяцы, да что там, на годы, и я спокойно жила, зная, что он существует, что он где-то на этой земле, он был рядом, даже когда я не видела его, я чувствовала, что он есть. Даже не видя, не слыша, не зная, что он делает и где он, я знала, что он есть и этого было достаточно. А теперь его нет, и гармония этого мира разрушилась. И я не могу найти себе места в этом, новом мире без него. Даже Валера, эти несколько часов рядом с ним не исправили положения, не оживили, не вернули меня прежнюю, а он единственный, кто вообще мог это сделать.
Так что же я прячусь тогда? Может быть, пусть они сделают, что хотят и всё на этом, все мои мучения закончатся? Моя жизнь полна унижений, насилия, отвращения и злости, которые лились и лились на меня. А я сопротивлялась, меня топили, но я всплывала, барахталась, как та самая лягушка в сметане, и выбиралась. Я всегда побеждала тех, кто думал, что овладел моей жизнью, потому что по-настоящему владела ею. А теперь я не владела ничем, и даже не видела в этом смысла, если я сопротивляюсь, а всё становится только хуже.
Раньше страдала только я, а теперь стали погибать люди. Сначала Наталья Ивановна, потом Марк совершил то, что теперь убьёт его, потому что убийство не проходит бесследно. И из-за кого всё это? Почему погиб Володя? Ни в какой несчастный случай я не верю, и Марк не верит. Вон они, разворошили всю нашу квартиру и теперь сидят в нашей передней, ожидая, когда я… как он сказал: «шасть!»? Ну да, шасть…
Так чего жду? Выйду, и пусть сделают то, зачем пришли. Если они убили Марка, они убили Володю, и всё из-за меня. Кого теперь они убьют? Платона? и… Валеру. Это Марк ничего не знает о Валере, и то, если Глеб не разболтал, а этот Вито знает… И что, я позволю убить всех, только бы спастись самой? Ради чего? Чтобы остаться в пустоте?..
Мне стало ещё холоднее, этот холод не просто проник внутрь меня, он будто бы там зародился. Я легла на диванчик, он узкий и довольно жёсткий. В гробу так же? Володя, скажи мне?
Володя, зачем я прячусь? Ну, ради чего?! Кому нужно, чтобы я жила, если все умрут, как ты? Лучше я выйду, и пусть меня отправят к тебе… Пусть…
Я не заметила, как слёзы полились, заполняя мои уши, намочили волосы на висках, и, кажется, даже на затылке.
– Машину разминировать тогда надо… – услышала я.
– Да хрен с ней. На чеченцев спишут, если что.
– Идём, пожарники едут.
– Пожарные, придурок, это жуки-пожарники…
– Да ладно, умный больно… – вдруг услышала я в своём склепе. Те, что пришли выпотрошить и убить меня, неожиданно перестали быть только тенями на экране.
Меня вдруг ударило током. Я даже села.
И что, я позволю им коснуться меня?! И ладно меня, кто только не сделал этого уже, я позволю им сделать детей из моих клеток, но сделать по их уродливому подобию?! То, о чём сказал Марк…
Тогда все умерли, погибли зря. Всё тогда зря?
Да как же так можно?! Сдаться?!
Ты никогда не сдавалась, мерзавка! И вдруг раскисла. Как ты смеешь предавать тех, кого убили из-за тебя? Соберись, стерва, ишь, разлеглась.
Я поднялась, чувствуя себя так, словно сбросила старую кожу, старый панцирь растрескался или это был кокон, в котором я обитала так счастливо, так богато и благополучно. Где я была знаменита, интересна многим, признана, желанна. Желанна до степени ставшей запредельной, когда человек рехнулся и решил сделать себе игрушку по моему подобию. Пора бабочке выбраться из этого кокона и зажить новой жизнью.
Я открыла бутылку с водкой, налила себе в стакан, рюмок здесь не было предусмотрено, и выпила столько, сколько вошло в глоток, который влился в горло, минуя рот. Внутренности обожгло. Весь мертвящий холод сразу растворился. Мне показалось, что я услышала смех Володи: «Ну ты даёшь, Танюшка! Маладца! Так держать! И не разнюнивайся больше». Удивительно, не помню, чтобы я прежде пила водку, но сейчас мысли мои неожиданным образом прояснились, мозг заработал, кажется, даже в руках появилась ловкость, а в спине – сила.
Я посмотрела на экран. В квартире никого не было. На часах без четверти два. Я вышла в квартиру. Надо остричь волосы, одеться так, чтобы не привлекать внимания… как сказал Марк, сыграть, чтобы никто не узнал и не думал даже, что я это я. Покрасить, конечно, волосы нужно, но дома у меня краски не было, ничего… эту проблему решить очень легко, круглосуточные магазины на каждом шагу. А пока…
Я взяла кухонные ножницы и отрезала косу у самого затылка и положила рядом с раковиной. Так странно было видеть собственные волосы вот так отдельно от себя. Ещё страшнее ощущение от волос, оставшихся на голове. Сколько себя помню, у меня никогда не было коротких волос. Я потрясла головой, потрогала их, стриганула ещё, всё как можно короче, чтобы проще было покрасить потом, криво-ровно, сейчас на это наплевать, после разберусь, взяв косу с собой, тщательно собрала в пакет короткие обрезки волос, и отправилась одеваться.
Одетая и готовая выходить, я ещё раз всё проверила и выглянула в окно, посмотреть, что происходит во дворе. Я и не думала ехать на своей машине после того, что услышала, я выглянула осмотреться, что во дворе. Всё было, как и должно быть глубокой зимней ночью, все спят, где-то поблизости чувствовался шум и суета, но это было где-то на улице, по верхним окнам даже пробегали отражения проблесковых огоньков милицейских машин, или пожарных… Но что теперь раздумывать, гадать, почему они там и что там взорвалось…
И тут я увидела возле моего «поршика» фигурку в куртке с капюшоном. Подросток обернулся по сторонам, достал что-то из кармана, отвёртку должно быть? Я подумала: разминировать всё же пришёл? Я думала о том, что говорили сидевшие здесь люди, от которых остался, между прочим, крепкий запах джинсов и ботинок с настоявшимися в них носками, и собиралась позвонить из таксофона и сообщить о минировании, решат, что хулиганы, но проверят… а тут, эти решили всё же разминировать…
И вдруг… я отпрянула от окна так, что свалилась на задницу, уронив сумку. Стёкла не вылетели, но колыхнулись, как мембрана у Серёгиного барабана, когда он ударял в неё… Я подскочила на ноги, машина горела громадным факелом, достающим почти до уровня нашего четвёртого этажа, парня не было видно за огнём и дымом, объявшим её, верещали сигнализации всех окрестных машин.
– Господи… – вслух произнесла я. – Спасибо тебе, что ты заставил меня очнуться.
Я взяла сумку на плечо, натянула шапочку пониже и направилась к каморке, чтобы выйти в соседний подъезд и вдруг вспомнив, вернулась и забрала с собой косу и пакетик с остальными волосами.
Когда я вышла, во дворе ещё никого не было, я видела фигурку, лежащую в пламени как полено, ужасно, что бедный парнишка попал вот так под огонь, ещё одна несчастная жертва… Но нельзя останавливаться, нельзя позволить теперь всё же обнаружить себя, всё тогда бессмысленно. Проходя мимо, я бросила в огонь свою косу, не имея никаких мыслей насчёт опознания, я не сомневалась, что волосы сгорят без остатка, такой силы был огонь, я бросила их туда, как кокон сбрасывает бабочка, как Иван-царевич лягушачью кожу бросил в огонь…
Я спокойно вышла со двора через калитку и видела, как спешили к нашим воротам несколько человек, но они не прошли бы без ключа, тем более не открыли бы ворота для своих машин, но я не собиралась им помогать в этом, среди них был Валера, я сразу его узнала, а я сейчас должна держаться как можно дальше от него. Но я долго оглядывалась на них, выискивая среди прочих его фигуру в чёрной куртке и шапке…
А внизу по улице, ниже школы, в которую ходил когда-то Марк, он сам мне рассказывал об этом и показывал окна своего класса, кабинетов, он любил вспоминать школьное время, моим глазам предстало пепелище или кострище, даже не знаю, как вернее: искореженные и обугленные осколки, обломки, и ничего уже, что напоминало бы автомобиль, в окрестных домах были выбиты стёкла и людей на улице было много из-за этого. Все жались к стенам домов, никого не пускали за ограждение. Множество служебных машин, некоторые с мигалками, небольших фургонов. Пожарных уже не было, но следы замёрзшей на морозе воды и пены тянулись к самому Калининскому. Милиционеров низших чинов в форме здесь было десятка полтора или больше, и ещё много в цивильной одежде с деловитыми лицами. Я прошла мимо всех, мимо их машин, припаркованных ниже, и ещё раз оглянулась, в надежде увидеть ещё раз Валеру, но бесполезно, даже если бы на улице никого не было, ворота в наш двор в углублении арки, просто так их не увидишь. Скорее всего, я не увижу больше этого дома, не увижу этот двор. И не увижу Валеру. Пусть… Только пусть он живёт.
Я и не думала, что эта мысль недолго станет успокаивать меня…
Долгое время моя жизнь складывалась исключительно удачно. Лет до двенадцати-тринадцати я был, что называется, баловнем судьбы: мой отец был одним из отцов города и не какого-нибудь, а Петербурга, мать завкафедрой Марксизма-Ленинизма в Универе, ни братьев, ни сестёр, во мне, отличнике и спортсмене, а я подавал надежды как пловец и баскетболист, души не чаяли.
И вдруг все стало рушиться. Для начала закончился Советский Союз, и, хотя вначале ни я, никто из моей семьи, никакой разницы не почувствовал, но дома мрачными голосами обсуждали, что грядут плохие времена. Я не сразу понял, что плохого они видят в том, что по телевизору теперь стали показывать то, о чём раньше даже, не то, что на кухнях, но и под одеялами не шептались, в продаже появились кассеты музыкантов, о которых я мог только слышать и тайно бывать в каких-то квартирах, чтобы их послушать, и то по большому знакомству моих старших друзей, вхожих в их круг, что девчонки и женщины на улицах стали одеваться и краситься ярко и даже вызывающе. Ну, колбасы их, несчастной, не было, но её и раньше не было, но это меня не касалось, спецпайки обеспечивали нас продуктами бесперебойно, не только нас троих, но и бабушку, пережившую блокаду и потому к продуктам относившейся особенно трепетно.
Но как раз бабушка умерла в начале 1992-го года, вскоре после того как распался СССР. Когда это произошло на Новый год, я, признаться, ничего не почувствовал и не подумал, но её застал в таком гневном возбуждении, смятении даже, когда пришёл навещать по уже многолетней привычке, что подумал, не от возраста ли она повредилась в уме. Она плакала, гладила меня по голове и повторяла:
– Как же вы переживёте всё это, деточки? – обращаясь словно и не ко мне, а ко всем каким-то «деточкам».
– Ну а что произошло-то, бабуль, подумаешь, ну называть по-другому будем. Зато теперь «железный занавес» свалился, свобода.
Она посмотрела на меня и покачала головой, будто сокрушаясь моей глупостью или наивностью.
– Не слушай, Господи, неразумных, ибо не ведают, что творят. И что говорят. Страшные дни пришли, Ромаша, – она, как и все в семье, любовно называла меня вот так, уменьшительно «Ромаша».
А через неделю бабушка умерла. Не могу сказать, что я уж очень горевал, то есть было грустно, конечно, но в двенадцать кажется, что в шестьдесят уже пора. Мама долго была в печали и даже вполне искренне, отцу, как мне кажется было безразлично, он не радовался, конечно, но у меня сложилось ощущение, что он не очень-то и заметил произошедшее.
Однако бабушкины слова, её слёзы странным образом запали глубоко мне в душу. Я потом много раз думал, когда я начал вспоминать её слова? Сразу, после того, в течение года мама потеряла работу, она числилась ещё некоторое время в Универе, но кафедру закрыли за ненадобностью, и вскоре и её саму отправила такую же свалку, как и её марксизм, который до того был самой престижной кафедрой. Мама так и говорила всегда, что выбрала именно это после истфака, на котором была вначале комсоргом, а после парторгом, и уверенно шла по этой самой «партийной линии» к своей цели – быть наверху. Вот только вершина во время землетрясения оказалась самой ненадёжной и свалилась первая, и её увлекая за собой.
Но дома она не сидела и дня. Очень быстро устроилась к своей подруге кооператорше, которая потом стала называться бизнес-вумен администратором в парикмахерский салон, вскоре салон этот начал процветать, потому что у них долго не было конкурентов, не так-то просто раскрутиться было в те годы – денег не было, кредиты брать было опасно, банки «крышевали» бандиты и обманывали честных предпринимателей, разоряя и обирая до нитки, а после этого ещё и отправляя на тот свет, поэтому пришлось балансировать между всех полюсов, а их было уже не два, а много больше, потому что все хотели кормиться от предпринимателей, вот и приходилось встраиваться. И если бы не отец, который из правящего кабинета никуда не делся, сменил только вывеску и стал называться не невыговариваемым мной и непонятным горисполкомом, а ещё более непонятным префектом. Хотя, что такое «префект», я тоже до сих пор не знаю, только ясно, что это какой-то начальник. Я долго не вдавался в подробности, меня устраивало: родители существовали в своём мире, я в своём, не пересекаясь, параллельно.
Тем более что вскоре по плаванию я вышел в финал юниоров по стране, чем гордился, однако накануне чемпионата на тренировке по баскетболу, который я никак не хотел бросать ради плавания, потому что баскетбол мне казался тем же плаванием, только в воздухе, я упал и серьёзно повредил колено. Предстояло множество манипуляций, уколов и прочей досадной суеты, которой никогда в моей жизни прежде не было, но главное не это, а то, что на чемпионат я не попал. Мне было пятнадцать в тот момент.
Я не отчаялся, переносить многотрудное лечение мне было несложно, но я стал подолгу бывать дома, и в результате стал слышать разговоры родителей. И вот, что в этот момент поразило и обескуражило меня: все мои детские годы они верой и правдой служили этому самому марксизму-ленинизму, выступали не собраниях, с высоких трибун, как отец, на седьмое ноября и первое мая, а теперь стали ругать это самый марксизм на чём свет стоит, причём, едва ли не последними площадными словами, которые я слышал только от вечно-синих сантехников, которые толклись по утрам возле нашей жилконторы. Родители говорили о том, как им не было жизни при коммунистах, а они оба, как вы понимаете, сами всю жизнь были коммунистами, как их зажимали, не давали жить и говорить, ограничивали во всем, как говорили с ними свысока и нагло, а моим родителям в момент разговора только-только исполнилось по сорок, и, вероятно, им, как всем молодым людям, приходилось терпеть некое высокомерие более зрелых и опытных людей. А ещё о том, что из-за того, что «они» всё же рухнули, им приходится теперь приспосабливаться к новым реалиям, думать, как жить, куда «отдавать» меня учиться, будто я предмет, и они думают, в какую комиссионку меня лучше сбагрить, подороже.
Это не просто удивило меня, это стало неким потрясением, и я сразу вспомнил бабушкины слова и её слёзы. И в этот день, а это было накануне моего шестнадцатилетия, я не просто стал иначе смотреть на них и чаще прислушиваться к тому, что они говорят, в тот день я повзрослел и понял для себя, что значит слово «лицемерие», до сих пор я применял его каким-то литературным героям вроде Тартюфа.
Нет, я очень любил их и люблю, ну, хотя бы потому, что любить мне больше было некого, мои друзья, а их было не так много, были ребята и девочки какие-то поверхностные, я не разделял их устремлений, тем более что их у них особенно не было, а родители меня обожали и мной гордились.
– А куда теперь идти учиться? В мед? Чтобы за три копейки бабок сварливых ублажать? Или в пед, ещё лучше, там эти дети… Инженеры теперь все на рынке, или, в лучшем случае, машины гоняют из-за бугра. Только финансовый остаётся, но ты же знаешь мою математику…
Девчонки сплошь мечтали быть моделями, но шли всё в те же педы и меды, чтобы стать косметологами и логопедами.
– Сейчас ещё психология становится очень популярной, – сказала одна, мечтательно закатывая обольстительные карие глаза. – Вот я и думаю…
Я сам немного потерялся. То есть я думал о карьере лётчика, но не говори об этом никому, чтобы не засмеяли: «Ты чё, Воронов, как в совке космонавтом быть мечтаешь? Ты в менты ещё пойди!» Или стали бы над фамилией в связи с этим хихикать. Но таких возможностей я никому не дал и держал свои мысли при себе. Мои сверстники меня считали слишком высокомерным и не сходились близко, даже те, у кого родители работали вместе с моими и их положение было выгоднее моего. Не знаю уж, чем я всем казался таким заносчивым, я был молчалив, спокоен, ну что поделаешь, если у меня уравновешенная психика, я ни разу за всю школьную жизнь не вышел из себя настолько, чтобы подраться с кем-нибудь, к тому же учился я исключительно хорошо. Так что я не распространялся о своих намерениях и мечтах в компании ребят, с которыми общался и которых с большой натяжкой мог назвать друзьями, но других у меня не было.
Тем более что и родители не восприняли всерьёз мои слова о Лётном, им виделся МГИМО или Универ, но не меньше. Я решил не спорить, но самостоятельно узнать, какие нужны экзамены и как вообще попасть в наш Петербургский университет гражданской авиации, какие требования, какая программа и так далее. Надо сказать, требования были довольно строгие, особенно в том, что касалось здоровья, но тут у меня всё было, что называется, на «отлично» всегда, исключая ту несчастную травму, лишившую меня возможности стать чемпионом России среди юношей, но и она два года не давала о себе знать, и я забыл о ней и на медкомиссии показал себя прекрасно, и экзамены начал сдавать тоже на высшие баллы.
Но тут и случился скандал. Мама «неожиданно» узнала, что я не на юридический в Универ подал документы, и тайно от меня, а вернее, просто не принимая в расчёт возможность существования у меня вообще какого-то бы ни было мнения, забрала мои документы и перенесла их в Универ, даже договорившись там, чтобы сданный мной экзамен был зачтен как вступительный.
Я уже говорил, что я исключительно уравновешенный и мирный человек, тем более с родителями, но здесь я не выдержал.
– Я не стану учиться на какого-то там юриста, мама! – твёрдо заявил я, вернувшись из Лётного, когда выяснил, что мой экзаменационный лист аннулирован и меня не допускают к дальнейшим вступительным экзаменам. – Я хочу летать и буду.
– Ромик, это блажь, детство, – снисходительно усмехнувшись, сказала мама.
Отец, войдя в комнату, остановился на пороге с вопросительным выражением на лице.
– Кто тут повышает голос?
– Ромаша решил Гагариным стать, дурачок, – усмехнулась мама, обернувшись от плиты, где грелись приготовленные нашей домработницей Аллой Ивановной тефтели.
– Что за детский сад, Ром? Ну, какие сейчас лётчики? Ты что, романтических книжек перечитал? Или влюбился и хочешь перед какой-то дурочкой необычно выглядеть? Поверь мне, девчонок у тебя будет не то что вагон, а сорок вагонов, и ради любой из них ломать свою жизнь не стоит.
Они не только не поняли и не приняли мой, как я считал, достойный выбор, но и посмеялись надо мной. Я бы понял их небрежение, если бы я неожиданно в артисты подался, никаких данных у меня для этого не было, но не только не воспринимать всерьёз, это я бы ещё перенёс, но мешать мне сделать то, что я давно решил, это было чересчур даже для них.
– Почему вы не уважаете меня? – спросил я, посмотрев на них.
И что вы думаете? Они просто рассмеялись, переглянувшись, то есть в их понимании этого даже и не предполагалось. Мне стало так обидно, я был самым беспроблемным ребёнком, о котором можно только мечтать, я никогда не болел, я отлично учился и вёл себя в школе, мною можно было гордиться и козырять перед друзьями, у которых были не такие прекрасные дети, и теперь, когда я, впервые в жизни проявил свою волю, её не только не приняли или стали противодействовать, её просто не заметили. Точнее его, этого проявления. Будто это не просто неважно, или несерьёзно, а словно этого не существует.
Вот это и взорвало меня. Вначале обнаружившееся лицемерие, а теперь полное пренебрежение мной. Словно я предмет в квартире, который можно переставлять, как вздумается. И я подумал тогда, а что я для них? И любили ли они меня когда-нибудь, как люблю их я? Я думал, они станут гордиться моим выбором, моей самостоятельностью, и тем, что я самостоятельно поступил в такой престижный ВУЗ, но оказалось, что и гордиться они рассчитывали только, как рисовали себе, или вообще не думали об этом. Да и не гордились вовсе, есть сын и есть, при случае пристроим его в адвокатуру или в ту же мэрию, или в администрацию губернатора… Но нет, будущность чиновника мне казалась хуже любой беспросветности. Стать таким же фальшивым, как они, на работе говорить одно, а дома другое и ни во что не верить, в конце концов, этого я для себя не хотел.
Поэтому для начала я ушёл из дома. Помогло то, что бабушкина квартира была давно оформлена на меня ещё ею, как дарственная, бабушка унаследовала её за своими родителями и дедом, героем Невского пятачка, умершим задолго до моего рождения, когда моей маме было только девять лет, я в ней бы прописан, как и мама, они с отцом были всегда очень практичными, а после мы приватизировали эту квартиру. Так что я был состоятелен в этом смысле.
И тут я стал вести жизнь, какую подростки вели вокруг меня, как большинство моих одноклассников, узнал, что такое алкоголь, кое-какие наркотики, которые называются, почему-то «лёгкими», но от всего этого меня только мутило, ужасно болела голова, так что я хоть и был очень здоровым человеком, но к различным ядам неустойчивым. Я узнал и секс со случайными девчонками и со своими бывшими одноклассницами, которые, оказывается, давно имели на меня виды. Это оказалось очень приятно, довольно весело, но только вначале, а потом хотелось поскорее выпроводить подружку восвояси и остаться спать одному.
Так прошёл целый год, когда я не учился, работал в Макдональдсе и то со скуки, чтобы знакомиться с девчонками и не брать денег у родителей, на минимальные нужды мне хватало, потому что я мог себе позволить работать не как другие, только в выходные или после учёбы, а целыми днями. Едва до менеджера не дослужился. Но к весне беспутство я почти оставил, готовясь к новому поступлению в Лётный.
Вот тут ко мне и пришёл отец. Он у меня высокий, бесцветный, настоящий большой чиновник, умеющий ловить нужные взгляды и длинноносый, чтобы не упустить новые веяния, я получился более «окрашенный», у меня тёмные волосы и тёмные глаза, а нос слишком курносый, чтобы правильно ловить ветры перемен, я им просто дышал.
Он обернулся по сторонам, оглядывая бывшую тёщину квартиру и хмыкнул, отдавая мне пальто.
– А я думал тут бедлам.
– Бедлам и есть, – я пожал плечами, потому что безобразия не было конкретно сейчас, но в целом – настоящий бедлам, со спящими тут и там людьми, полуодетыми и доступными в любое время суток девками, горами бутылок и упаковок от колбасы, салатов и прочей почти неперевариваемой дряни из супермаркета и моего Макдональдса. А сейчас – да, я убрался, и компаний не собирал, за что на меня стали обижаться все вчерашние «друзья».
Отец посмотрел на меня, не оценив моей самоиронии, и прошёл в гостиную.
– Ну вот что, мой мальчик, Роман Романыч, – да-да, почему-то мои дорогие родители не нашли для меня иного имени, кроме как скопировать отцовское.
Не подумайте, никакой семейной традиции в этом не было, мой отец был Роман Николаевич, а дедушек и прадедушек звали тоже разными русскими именами, почему я стал Романом в квадрате мне неясно, а теперь казалось, что мама с папой сделали так просто для удобства, чтобы не вспоминать, а какое же там у нас имя у сыночка… возможно, сейчас во мне говорила обида. Мне было обидно даже то, как отец вошёл и как сидел, что не смотрел мне в лицо, точно я его мелкий подчинённый, которого он вышвырнул бы, но он ему для чего-то нужен и поэтому он вынужден с ним говорить напрямую.
– Так, сын, дурость пора бросить, не хочешь на юридический, хотя это так глупо, что и не передать, иди на экономический, но никаких иных путей у тебя нет, – сказал он, подняв брови, но опустив веки, наверное, смотреть на меня ему противно.
– Нет, пап, я пойду туда, куда я сам хочу.
– Ничего не выйдет, никто не примет тебя, не трать время.
– Тогда я уеду и поступлю в другом городе. Я хочу летать и буду.
Отец опустил покрасневшее от злости лицо, качая головой, похоже, едва сдерживался.
– Не понимаю…. Вот не понимаю, в кого ты такой олух, такой дурак, Роман! Ну бабки с дедами почили в бозе давно, их идеалы мертвы и забыты, смешно теперь пытаться равняться на них! Смешно подражать!
– Да я и не думал, – удивился я.
– У тебя блестящее будущее, а ты хочешь превратить себя в какого-то, я даже не пойму… летуна?! Да кто они, эти твои лётчики?! Хспа-ди!.. Даже космонавты?! Они же выполняют то, что говорим им мы. Вот прикажем лететь бомбить, полетят, прикажем леса тушить, тоже. А прикажем умирать, и это станут делать! Куда тебя несёт, ты не из этих, ты должен править вместе с нами, а не исполнять, дурень!
– Вот я и правлю, пап, своей судьбой сам.
Отец закатил глаза, поднимаясь.
– Как ты глуп!
– Ну что поделать, не всем быть умными, – легко согласился я.
– Ну что ж… Тогда в армию пойдёшь, может, наберёшься уму-разуму, опомнишься, – и посмотрел на меня.
Отец, видимо, рассчитывал напугать меня, но получился противоположный эффект: я расхохотался, это совсем меня не пугало: после армии я получу дополнительные и даже очень серьёзные льготы для поступления.
– Ну и отлично! – сказал я.
– Ты думаешь, я шучу?! – рассердился отец, теперь бледнея.
И я ответил, как всегда без вранья:
– Пап, четно говоря, мне плевать.
– Ах, плевать?! Ну посмотрим! – и он ушёл, хлопнув дверью, предоставив мне вытирать паркет от мокрых следов его башмаков, пока до машины шёл успел в снег вступить?..
Мне было почти девятнадцать, и я получил повестку в военкомат через неделю. Скрываться я и не думал, отчасти, потому что меня и правда это не страшило, отчасти потому что хотелось доказать родителям, что они неправы, что должны услышать меня, должны заметить, что я говорю, что я не согласен и почему, а не пытаться использовать в своих интересах, будто я сам по себе вообще ничего не значу. Если бы мне объяснили разумно и весомо свои аргументы, выслушали мои и смогли бы убедить меня в том, что их доводы весят больше моих, возможно, я и склонился бы на их сторону. Но со мной не посчитали нужным даже говорить, просто продиктовали условия и всё. Это мне казалось нечестным, неуважительным, а значит, недопустимым, я сделал для себя вывод, что меня не только не уважают, не считаются, но и вообще не видят во мне хотя бы человека с минимальными правами. Мои родители любили меня, прошу понять. Но мы и кошек и собак своих любим, однако, никто же всерьёз не озадачивается их правами…
А мне хотелось, чтобы меня считали равным. Поэтому я спокойно отправился в военкомат. Прошёл медкомиссию, о старой травме я не сказал ни слова, да и не беспокоила она меня уже больше двух лет, а потому мне выдали призывное и обязательство явиться на сборный пункт третьего мая 1999 года. Я и явился, отпраздновав накануне с друзьями отходную. Выпили изрядно, но похмелья не было, потому что я научился правильно дозировать свои возлияния к очередным шуткам моих приятелей.
В военкомат меня провожали всё те же мои друзья и девочки, родители так и не пришли, будто подчёркивая отторжение, которым решили наказать меня. Это уже не было даже обидно, мне показалось, что я взрослый, а они дети, потому что я непременно пошёл бы им навстречу, если бы только они хотели. Но пока им этого не хотелось… если учесть, что родители для меня были до сих пор самыми близкими людьми, это как-то ослабило, оголило меня, захотелось совершить что-то, что, наконец, обратит их внимание на меня, но я пока не мог придумать, что. Пока военком, просматривая моё дело, не взглянул на меня с вопросом в глазах.
– Так ты из мажоров, что ли, сынок? – он усмехнулся. – Куда, в Кремлёвскую роту тебя отправить? Или на флот, шутки ради?
– Нет, отправьте меня в Чечню, – сказал я, мне казалось, что я даже должен туда проситься, война всё-таки, а если я в солдаты, то, как могу быть в стороне?
Он выпрямился, посмотрел на меня.
– Ты знаешь… с этим не играй, вот что, – сказал он. – Для начала: новобранцев сейчас в Чечню не берут, туда по контракту идут парни, взрослые. И потом, даже если… куда я тебя, двухметрового? Ни в танк, ни в БТР тебя не затолкать, ходячая мишень…
– Ну, тогда хоть на аэродром, хотя бы каким-нибудь техником.
– Это тоже уметь надо, Воронов, «техником», учиться надо было, а не дурня валять.
– В Кремлёвский полк не отправляйте, – негромко добавил я, поднимаясь, чтобы выйти.
– А вот это очень глупо, Роман Романыч, – заметил военком.
– Пожалуйста… – пробормотал я.
– Посмотрим. Иди, – он уже отвернулся.
В результате отправили меня связистом в военную часть под Вышний Волочёк. Пока была, что называется, «учебка» всё шло отлично, и ребята были как ребята, не без глупостей и недоразумений, рассказов о геройствах на «гражданке» и толпах девушек, которые, якобы не могли дождаться их возвращения. Не знаю почему, но я всегда легко отличал правду ото лжи или вымысла, и меня эти рассказы не трогали, веселили иногда своей детской нелепостью, но никогда не раздражали. Когда меня спрашивали, сколько у меня было девушек до призыва, я честно не мог ответить, и мне вопрос-то был странен, считал я, что ли? И вообще, кто считает? Поэтому, когда я замялся, ребята подняли меня на смех и объявили девственником. Но я не обиделся, право, лучше это глупое прозвище, чем рассказывать небылицы о девушках, которые, роняя слёзы, пишут мне письма каждый день.
Но «учебка» через три месяца кончилась, и нас развезли уже в части, наша стояла недалеко от посёлка или городка Любегоши. Население там было, кажется, не больше, чем вся наша часть, и когда нас отпускали в увольнительные, мы мгновенно становились первыми парнями на этой деревне.
И всё бы ничего, служба шла своим чередом, «деды» и сержанты бывало и дурили, как настоящие самодуры, но, думаю, без перебора, так, могли разбудить среди ночи и заставить отжиматься целый взвод, или одеваться, а после раздеваться, и так раз пять за ночь, или брали «на крепость», а это значило, что строили весь взвод и лупили со всей дури в живот кулаком, или ногой, но без сапога, не ужасайтесь, надо было вовремя сгруппироваться, и дело с концом. Если не устоял и упал, ну придумывали какое-нибудь обидное прозвища и обзывались недели две, пока не забудут. Всё как у всех, полагаю. И всё как везде, и время шло даже и не очень медленно, хотя было здесь довольно скучно, впрочем, на мою прежнюю жизнь настолько непохоже, что поначалу это забавляло и развлекало меня, я даже взялся вести что-то вроде дневника, где описывал происходящее. Мои товарищи писали письма домой, а я вёл вот этот самый дневник. И так споро дело у меня пошло, что довольно скоро я исписал одну общую тетрадь и принялся за новую, пришлось купить в канцтоварах, чем вызвал новую волну насмешек.
И всё было мирно и ровно, пока в одной увольнительной я не познакомился с девушкой Олей. Милая девушка, симпатичная, кажется, в прошлом году окончила школу, значит, моя ровесница, как я посчитал, в первый раз мы встретились на танцах, где потанцевали под «Ласковый май» и «Hotel California», я даже влюбился немного, я всегда быстро влюблялся, ещё лет с пяти, правда ненадолго, она хорошенькая, с большими карими глазками, которые так мило блестели в полумраке дискотеки и плохо освещённых улиц, тёмно-красными губками с небольшими тёмным пушком, впрочем, пушок у неё позже обнаружился всюду, темный и довольно густой, наверное, свидетельство горячего темперамента, как я думал позднее, с круглой попкой, упругими грудками, что упирались мне примерно в пупок, когда мы танцевали, волосы у неё пахли какой-то кошмарной туалетной водой, из тех, что продавались у них здесь на рынке, но мне нравилось даже это, казалось, что она среди своих подружек и моих бывших подруг и одноклассниц самая милая, потому что искренняя и настоящая, откуда мне было знать, что я ошибаюсь…
На второе свидание мы пошли в кино, смотрели что-то с Ван Даммом, я впрочем, отвлёкся сразу же и мы стали целоваться, и это тоже было мило, слюняво, с сопением и неловкой вознёй, но мне нравилось и это. А когда на третий или четвёртый раз Оля позвала к себе, сказав, что родители уехали, я расхрабрился и… ну ничего особенного тут не расскажешь, всё как у всех, как говориться…
Я, в общем-то, пользовался и раньше вниманием Волочковских дам, в основном одиноких или «соломенных» вдов, которые кормили и пускали переночевать после того, как я им какой-нибудь воды натаскаю или полью огород, или дров наколю, пришлось научиться, между прочим…
А тут вроде как влюблённость, юная бескорыстная страсть, в общем, я остался с ней на всех правах её парня, и, не подозревая, что не я один, оказывается, у неё возлюбленный…
Очень скоро выяснилось, что наш сержант, из самых отмороженных придурков, между прочим, тоже встречался с ней, причём имел далеко идущие намерения, потому что отец у неё был местный бизнесмен, хозяин городских саун со всеми их «чудесными» и очень доходными подробностями, но заработки имел, как вы понимаете, очень хорошие и самые плотные связи с бандитами тоже. И сержантик там был свой, и Олечка его привечала во всех отношениях, для чего, спрашивается, ей понадобился я, мне было невдомёк, когда всё открылось, и сержант устроил мне настоящую «ночь террора», сказав, что если выяснит, что я его Олю лишил невинности, то мне конец. И не от него лично, но от Олечкиного отца.
Вся беда была в том, что мне Оля досталась весьма опытной девушкой. Не знаю уж кто, когда обучил её всем этим премудростям секса, но вряд ли это был один человек, потому что действовала она как-то рассудочно и деловито, и это совсем не сочеталось с её юным невинным образом. Как сержант намеревался выяснять, кто там испортил его завидную невесту, я не знаю, думать о том мне было недосуг, мне хватило помятых рёбер и как следует разукрашенной физиономии, за которые я ещё и три наряда получил и чистил картоху как проклятый, начиная её ненавидеть, а сержанта на два дня заперли на гауптвахту. Вечером я случайно увидел, а точнее, услышал, что к части подъехали несколько серьёзных автомобилей, буксуя в высоком снегу…
Надо сказать спасибо нарядам и картохе, из-за которых я так поздно шёл в казарму, потому что в результате я услышал разговор прапорщика с приехавшими, в одном из которых я узнал отца Оли.
– …Хорошо, завтра Воронова в увольнительную и отправим, будет сделано. Новый год, туда-сюда… Несчастный случай в увольнительной, чего проще, – и он гадко захихикал. – Чего только по пьяни солдатня не творит… если что на Федько и спишем, так что получат оба по заслугам…
Получалось, что это только сам сержант, а именно его фамилия была Федько, считал, что он желанный жених, ни девица, ни папаша так не думали, а мне и вовсе отвели роль жертвенного агнца.
Вот и воспользовался я тем, что «Новый год, туда-сюда» и отправился в увольнительную не в город, а сразу на их железнодорожную станцию, откуда уехал первой же электричкой до Весьегонска, не разбираясь…
Я отлично понимал, что если бы не Новый год, меня сцапали бы уже на станции, но, благодаря празднику, за двое суток я успел уехать от своей части километров на четыреста. Я ехал куда придётся, сходил, где придётся, снова садился и ехал, предпочитая спать в электричке днём, а ночью ехать и не спать, чтобы не попадаться. Куда я еду и как мне не попасться, я не знал, я только украл ещё в Весьегонске ватник, который забыли или просто оставили ремонтники, пока пошли обедать или пить пиво, и засаленную шапку ещё на какой-то станции. Вещи эти воняли нещадно, это было отвратительно, но я сам за пять дней стал вонять почти так же, поэтому вполне слился.
У меня не было документов, и то, что меня не «принял» ни патруль, ни милиция, я списывал на необыкновенную удачу, и то же посленовогоднее время, когда все немного расслаблены. Но куда хуже дело обстояло с деньгами, ещё немного, и я начну голодать. Собственно говоря, уже начал, потому что я растягивал последние рубли на хлеб, а воду набирал из-под крана, но, сколько я так протяну? И куда еду? Я пока не знал… ведь за то, что я оставил часть, я считаюсь дезертиром, а значит, мне грозит трибунал, дисбат и прочие «прелести», так что перспективы самые что ни есть печальные. Если только пойти сдаться, рассказать всё… но чем это поможет? Только тем, что не отправят в прежнюю часть, и Олечкиному папе я не попадусь на расправу за «поруганную» честь его странной дочки, устроившей такую корриду вокруг себя то ли со скуки, то ли от неуверенности в собственной привлекательности, а может и просто на спор, что было вполне вероятно и всего глупее.
Но Олины мотивы меня давно не волновали, признаться, я и думать о ней забыл, а вот моя будущность представлялась всё более безрадостной. К бандитам податься каким-нибудь, что ли? Только где их взять, это же не на стройку прийти записаться в разнорабочие, но туда документы нужны, я давно бы уж пошёл…
Вот об этом думал я, засыпая на очередной станции, где меня сморил крепкий сон, хотя мои ноги мёрзли, я это чувствовал, как сквозь тощую кирзу проникает мороз, но голова так устала, что я не мог уже владеть ею…
– Парень! Э, герой, ты чего тут дрыхнешь?.. Ты чей? Проснись, проснись, давай, – меня трясли за плечо весьма настойчиво и жёстко.
Я разогнулся, чувствуя, как больно намяла бок обломанная ручка старого пластикового сиденья, из которой торчал железный штырь.
Разлепляя воспалённые глаза, потому что спать приходилось в лучшем случае часов по шесть в сутки и то с перерывами, я пробормотал:
– Ш-ш-то… а? Я… ну…
– Ты пьяный, нет? А ну…
– Д-да нет, я… – я разглядел милиционера, уже не очень молодого, но всё с сержантскими нашивками, не иначе разжалованный какой-то…
– Чего «я»? Документы давай.
– Ш-што?
– Документы-документы! – всё требовательнее проговорил милиционер, становясь всё больше похож на какого-то фашиста. По крайней мере, мне от него, как от фашиста захотелось сбежать…
– Погоди, командир, – раздался откуда-то немного осипший голос, и небольшая рука тронула его за рукав форменной шинели. – Со мной парнишка, вот и документ.
Между пальцев этой самой руки, спрятанной в перчатку, торчала пятидесятидолларовая бумажка, свернутая несколько раз.
– С вами? – милиционер растерянно обернулся, глядя на обладателя, а, вернее, обладательницу руки, мне она не была видна за ним самим и спинкой сидений. – Вы… ты уверена, сопля? Тебе самой-то сколько? Школу хоть кончила?
– Не грубите, сержант, не то документ могу и спрятать, – невозмутимо ответил голос.
– А… а я что… а ничего я… я только…
– Ну вот бери и вали, – негромко и даже мягко продолжил голос. – Если приведёшь кого, учти, скажу, что ты у нас деньги украл и хотел меня изнасиловать, а моему брату нанёс травмы, вон он, в синяках весь. Сядешь.
Милиционер взял банкноту, и, оборачиваясь по сторонам, отошёл от лавки.
– Спасибо! – проговорил я ещё невидимой спасительнице, голос у неё был тонкий, нежный, но говорила она так уверенно, что мне представилась всё же взрослой дамой лет сорока пяти.
– Да какое там спасибо, вставай давай, электричка вон, подходит… Идём!
Она поднялась, оказавшись очень тонкой в теплой куртке и чёрных джинсах и шапочке надвинутой так низко на нос, что и носа-то этого не было видно, а подбородок спрятался в большущий воротник свитера и шарф.
– Не глазей, дубина, скорее, на перрон! – скомандовала странная девчонка.
Но едва мы выбежали на перрон к подходившей электричке, она остановила меня, удержав за рукав, и потянула за угол станции, в темноту.
– Ты что? Электричка же…
– Ш-ш-ш! – она приложила палец к губам и кивнула по направлению к освещённому входу. Оттуда, спеша выходил давешний ментик в сопровождении военного патруля.
– Как ты узнала?! – удивился я, шарахаясь, хотя мы тут были в полной темноте как в засаде.
– Ну… Гнильца всегда в людях есть, но в некоторых так смердит, что не перепутаешь, – светила странная девица, теперь я видел, что она молодая, вернее чувствовал. – Сейчас другая электричка будет, её тоже пропустим, а вот на той, что через десять минут и уедем. Вернее, ты уедешь… Хотя… ладно, я помогу тебе, но только чуть-чуть. Ты что, солдат? Вернее, дезертир получаешься? Чего сбежал? Били или ещё похуже? С виду ты не слабый парень, хотя тощий… посильнее нашлись?
– Ну я… это…
– Не убил хоть никого?
– Нет! – испугался я.
Она посмотрела на меня из-под шапочки.
– Ладно… допустим. В честь Рождества поверим…
– А уже Рождество?! – удивился я. – Это я неделю уже…
– Неделю? Это много… – в свою очередь удивилась девушка. – Переодеться тебе надо, но главное, помыться, воняешь, как… Идем!
И мы двинулись к следующей электричке и, отправились на ней, снова не знаю, куда, названия здешние мне были незнакомы, только вначале я что-то запоминал, пытался держать в памяти направление, но сбился очень скоро, а потом и голова стала работать плохо. Вот сейчас, куда ведёт меня эта девушка? Мне было всё равно, я не видел даже её лица до сих пор, только слышу голос, и этот голос почему-то мне нравится и даже привлекает, прямо-таки ведёт за собой. Возможно, сейчас я пошёл бы и за рёвом марала, но я не хотел об этом думать.
Когда она меня разбудила выходить, было ещё темно, но учитывая, что я ехал всё севернее и севернее, здесь может быть темно весь день, ещё январь, пока день значительно прибавится, сейчас десятый час, едва светает…
Мы вышли из электрички, какой-то немаленький город.
– Идём, выспаться тебе надо, поесть и превратиться в обычного парня, а не в подозрительного бомжа, тогда и…
– Что тогда, бросишь меня?
Она вздрогнула почему-то и обернулась.
– Я тебя и не брала, чтобы бросать, – мрачно произнесла она.
Но я с этим не согласился.
– Нет, взяла, подобрала, как бездомную собаку. Никто на той станции не пошевелился даже, а человек двенадцать там точно было кроме тебя.
– Ну значит, я глупее всех, – ответила девушка, отворачиваясь, и я опять не разглядел её лица.
– Ты меня спасла, значит, теперь за меня отвечаешь.
– Очень удобно, – пробормотала она.
В киоске у вокзала она спросила, где сдаётся квартира и, получив адрес и разъяснения, как добраться, мы отправились. Оказалось, близко. Здесь она отправила меня мыться, а сама ушла куда-то и вернулась уже, когда я распаренный и, наконец-то чистый, вышел из ванной убогой и темноватой, но зато снабжённой всем, чтобы превратиться в цивилизованного человека. Одежды своей я не нашёл, поэтому обернулся в полотенце. Когда она вошла, я только включил чайник на длинной кухне, каких много у нас в Питере, но там даже такое убожество выглядит величественно, а здесь убого и как-то криво.
– Извини за вид, а где моя одежда? – стыдясь не только наготы, сколько худобы, спросил я.
– Я отнесла на помойку. На, тебе, одежду, – и положила пакеты из магазина. – Одевайся. Я приготовлю что-нибудь поесть на скорую руку. А после вымоюсь тоже.
– Ты не боишься, что я бандит, ограблю тебя и… сбегу?
– А ты не боишься, что я тебя по башке тюкну и сдам на органы? – без улыбки сказала она. А потом посмотрела на меня и добавила: – Да не ссы, шучу я. Какой ты бандит, лох интеллигентский. Иди, одевайся.
Удивительно, но вся одежда пришлась в пору, всё обычное – джинсы, свитер, футболка с длинным рукавом, термобельё, между прочим, даже ботинки с мехом и носки и те как раз. Я посмотрелся в зеркало, тут висело какое-то в прихожей, в пятнах старости и сколах. Ну и вид, меня и, правда, не узнать, такой тощий, что на лице глаза да нос, голова-то бритая… чистый урка.
– Ты на урку не похож, – сказала странная девушка, когда я предстал обновлённый и сказал об этом в смущении. – Взгляд у тебя нормального человека, голодного только. И… растерянного.
А вот сама она оказалась необычная, очень тонкая, высокая, хотя сразу мне так не показалось, довольно короткие тёмные волосы, смешно торчащие вихрами, она снова обернулась к сковородке, на которой жарилась яичница с ветчиной, хлеб уже нарезан, чайник на плите закипает.
Когда мы сели есть, я не мог отвести взгляда от её лица, таким необычным, цепляющим оно мне казалось, я даже не мог понять, что именно в этом лице такого, что я не могу оторваться.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– На что тебе?
– Ну как… всё же.
– Таня меня зовут.
– А я – Роман, – сказал я, уплетая яичницу со скоростью света, горячей еды я не ел с прошлого года.
– Мне это всё равно, – сказала она, не поднимая глаз, но меня не задела её холодность: почему ей не должно быть всё равно? – Да не торопись ты, ешь спокойнее, вывернет…
Она почти не ела сама, а потом, глядя, как я доедаю, сказала:
– Тарелку свою вымой. Выпей чаю и снова ложись, поспи.
– Таня… – проговорил я, глядя на неё как на какую-то фею, я вымыл не только свою тарелку, но и сковородку и приборы, вытер стол, оглядев, всё ли я сделал.
Она подошла к раковине, намереваясь помыть и свою тарелку, но я взял у неё:
– Позволь?
– Да ладно, я сама.
– Ну, хоть как-то проявлю благодарность, – улыбнулся я, вытягивая тарелку из её рук.
Она не стала упорствовать, и, глядя, как я управлялся с посудой, сказала:
– Ну, вот что, чтобы без иллюзий, я помогу тебе ещё немного, коли уж… Словом, через час схожу за паспортом для тебя, если какие-то ещё есть документы, выброси. Если ты из армии сбежал и не убил никого, долго тебя искать никто не будет, на черта ты сдался, так что, поживёшь себе где-нибудь, а после сообщишь родным, где ты.
– Где же мне жить?
– Не задавай этих вопросов, какая мне разница? – сказала она и, пожав плечами, направилась в ванную.
– Ты спасла меня. Сама сказала, если уж… начала спасать. Куда я один?
– Мне не нужны спутники.
– Ну… я толковый, и… помочь могу кое в чём. Например, не дам обидеть каким-нибудь этим… хулиганам.
– Драться умеешь?
Я честно пожал плечами:
– Не знаю, никогда не дрался. Но сумел бы, наверное.
Она обернулась.
– Сожми-ка кулак.
Я сжал, показал ей. Она только вздохнула, махнув рукой на меня.
– Спать иди, РОман, – она сказала почему-то не РомАн, а РОман, с ударением на первый слог, странно, но так прозвучало не просто необычно, но намного более мужественно и даже как-то взросло, я впервые почувствовал себя так: взрослым. Я подумал, мне почти двадцать, я только сейчас кажусь себе взрослым, ей с виду меньше, но на деле, как будто лет на сорок больше…
Я лёг на диван, не раздеваясь, и не укрываясь, счастье было вытянуться в полный рост, за неделю спанья сидя, и тут же заснул.
Когда она разбудила меня, оказалось, что уже следующее утро. Пахло жареным мясом, даже курицей… Господи, похоже, я в раю.
Когда же я, умытый, и жаждущий явился на кухню, и сама Таня предстала передо мной в обновлённом виде: у неё теперь была бритая голова, ну то есть не совсем голая, а очень коротко остриженная, как моя, и притом белая…
– Ты что это? Под меня подделываешься?
– Будем считать так, – сказала она, положив мне в тарелку жареный окорочок с горошком, зеленью.
Я набросился на еду, умирая от счастья с каждым сочным и ароматным кусочком. Я съел бы в три раза больше, но Таня сказала мне, что спешить с этим не стоит. А потом села напротив, положила передо мной паспорт, я открыл его. Роман Павлович Стрельцов, 1974 года рождения, место рождения Кандалакша…
– Надо же, даже похож на меня.
– Цветные принтеры делают чудеса, – сказала Таня, которая теперь стала похожа на инопланетянку.
– Фото же чёрно-белое.
– Но снято с портрета, – и она показала небольшой портрет, сделанный гуашью, похоже, удивительного сходства со мной.
– Вот это да… откуда? Кто это нарисовал?! – восторженно задохнулся я.
– Не парься, – ответила Таня и подошла к плите с моим замечательным портретом и, включив конфорку, сунула его в огонь, он тут же схватился и, свернувшись в кривую трубочку, почернел, а через мгновение рассыпался.
Таня вышла и вернулась с небольшой пачкой долларов.
– Здесь тысяча без тех пятидесяти, которыми я так неудачно выкупила тебя у мента. Квартира оплачена на пять дней вперёд, хочешь дольше, вот телефон, позвонишь, тётка Зинаида Антонна, вопросов не задаёт, цена у неё божеская. Хочешь, оставайся в этом городе, хочешь, уезжай, только домой пока не показывайся, за родителями точно прослеживают, тут же тебя изловят. Устройся на работу и живи, а через несколько лет, родителям и объявишься, позвонишь или напишешь, – она сказала это всё ровным спокойным голосом. Потом вышла и принесла шапку, из тех, что купила мне вчера, к ней мастерски были пришиты волосы: чёлка, виски и сзади, полная иллюзия немного обросшей стрижки, получалось, она свои волосы пожертвовала мне для маскировки.
Я поднялся.
– Я не останусь один.
Она посмотрела на меня.
– РОман, я уже говорила, мне не нужны попутчики или защитники вроде тебя, одна морока. Если я, как ты говоришь, спасла тебя, то дальше отстань, я не хочу больше за тебя отвечать.
– Ничего не выйдет, – я надел шапку, сделанную ею для меня. – Теперь придётся, взялась за гуж, не говори, что не дюж.
– Дур-рак! Со мной опасно! – воскликнула Таня.
– Ну не опасней, чем без тебя.
Она смотрела на меня, покачала головой.
– Господи, надо было уйти, пока ты дрых…
– Да, Танечка, упустила ты возможность улизнуть, теперь я буду бдить, – и я улыбнулся очень довольный, что она и правда не сообразила уйти раньше, пока я спал.
– Бдеть, а не бдить, грамотей, – пробормотала она и пошла в прихожую одеваться.
– Учти, пожалеешь сто раз, – сказала Таня, одеваясь. – Лентяев и захребетников я не терплю, придётся работать так, как ты, очевидно, не привык, белоручка.
– Чего это я белоручка?! – проговорил я.
– Да белоручка, не пытайся, вон, руки какие, музыкой не занимался, нет, но английским каким-нибудь и спортом, плаванием и баскетболом, – уверенно сказала Таня.
– Как ты догадалась?! – изумился я.
– Ну ты же в костюме Адама передо мной бегал. Имеющий глаза… Мускулатура, РОман, развивается по своим законам, особенно, если её развивать. Ты – развивал.
Она взяла сумку, я потянул её за ремень.
– Давай, я понесу.
Она посмотрела на меня, но позволила.
– Ну неси… Хоть какая-то от тебя польза.
Мы сели в поезд на вокзале и через сутки вышли на станции под названием Озерское. А со станции ехали ещё долго на каком-то старинном автобусе до посёлка с названием странным и будто заграничным: Шьотярв.
Когда мы вышли из автобуса, вокруг высились сосны и синий от мороза воздух.
– Куда это мы приехали? – спросил я.
– Тебе не всё равно? – хмыкнула Таня. – В медвежий угол.
– Ты здесь бывала?
Она покачала головой.
– Идём.
– Куда?
– В горуправу, куда ещё. Ты что делать-то умеешь?
– Да… что… картошку чистить, – сказал я. – В Макдональдсе в Питере работал несколько месяцев, хотел в Лётный институт поступать.
– А чего не поступил?
– Родители решили отвадить, в армию послали. А я, как дурак, в переделку попал.
– Что? Дедовщина?
Я был рад, что она меня, наконец, слушает, не отвергает и принялся рассказывать, всё и рассказал пока мы не дошли мимо множества похожих небольших, но аккуратных деревянных домов, выглядывающих между высоких сосен и елей, каких-то симпатичных, хоть и старых, все с высокими крыльцами, коньками, будто старинные или правда были старинными. На некоторых были и ставни, ясное дело, белые ночи здесь. Мороз крепчал между тем…
– Так ты из-за девушки пострадал, значит? – усмехнулась Таня.
– Ну да.
– Скучаешь теперь?
– По Олечке? Да нет… глупо как-то, вот это и обидно. Если бы влюблён был, так не обидно было и пострадать, а так…
Таня покачала головой, посмотрев на меня.
– Эх ты… Стыдно так, нечистоплотно, без любви-то, нет?
– Это у вас, у девушек, всё с любовью, а у нас бывает и так.
– Ну вот за это и расплачиваешься, что «так»! – припечатала Таня.
– А ты, к примеру, не от любви ли бежишь?
– Я-то? – она засмеялась. – Что ты! Я вообще не знаю, что это такое. Ладно, пришли, солдат.
Мы стояли у крыльца с табличкой на стене: «Управление посёлка городского типа Шьотярв».
– Как это ты так быстро дорогу нашла?
– Ну, РОман, учись уже, взрослей, в лётчики хотел, так ориентируйся пока на местности. Улица называется Центральная, куда она может вести в таком посёлке? Управление и клуб, наверняка, вон он, как раз – она кивнула на небольшое здание сталинской, наверное, постройки, с колоннами, а перед ним запорошённый гипсовый Ленин. – Может, и музей тут у них есть, и церкви, вон одна, точно, гляди, купол чернеется, деревянный.
– Ясно, деревянный, леса да болота. Летом, небось, комары до костей съедают.
– Это само собой, потому и людей здесь так мало, всех пожрали. Небось, в жертву юношей отводят каждое лето.
– Шутишь всё, – засмеялся я.
– Какие уж тут шутки, – она похлопала меня по плечу. – Пошли, застыл совсем, заболеешь ещё после потрясений своих…
Мы поднялись по деревянному крыльцу, хорошо очищенному от снега, тут вообще хорошо чистили, хотя снега было ужасно много, по сторонам от дороги сугробы поднимались с мой рост, но тротуар, по которому мы шли, был очищен до твёрдого наката, а проезжая часть улицы до асфальта и жижи на ней не было. Мы вошли в сени, а после в довольно просторное помещение, где было тепло, пахло печкой и масляной краской, которой тут все было окрашено, и полы, и бревенчатые стены, и даже скамьи из широких досок в голубой и тёмно-коричневый цвета. Интересно, это всё они подкрашивают каждый год со времени постройки, лет сто не меньше, подумалось мне.
В управе встретились и люди, какие-то тётеньки, мужчин почти не было, здоровались с нами все без исключения, что было удивительно, причём приветливо.
Глава городского поселения Шьотярв Тетляшева Генриетта Марковна. А справа дверь с табличкой заместитель главы Годарева Мартина Веньяминовна.
– Карельские имена, что ли? – спросил я, невольно удивившись необычным сочетаниям.
Таня обернулась на меня:
– Вепсские. Это вепсский городок, есть ещё несколько сёл, а вообще их очень мало, и язык умирающий.
– Откуда ты знаешь?
– А мой отец вепс. Вот как раз однофамилец этой Генриетты.
– Так может, она твоя сестра?
– Может быть, – легко сказала Таня и постучала в дверь.
– Заходите, кто там такой вежливый! – ответили нам суховатым голосом, и мы вошли.
Генриетта Марковна оказалась внешности примечательной, с первого взгляда до ужаса некрасивая сушёная акула: короткие и жидкие серые волосы, убранные под гребень от лица, серое лицо, хотя черты правильные, только немного длинноватые, чересчур сухие, фигура не худая, даже тяжеловатая, сутулая спина, в сером пиджаке, сшитом, вероятно, местными умельцами лет пятнадцать назад. Генриетта Марковна была неопределённого возраста, ей могло быть и сорок и шестьдесят лет. Мне стало не по себе, обычно такие Генриетты злющие старые девы. Но она обернулась на нас от своих шкафов, откуда вытаскивала какую-то книгу и глаза у неё оказались удивительно синие, она улыбнулась и мгновенно преобразилась этой улыбкой.
– Здравствуйте, молодые люди, чем обязана? – в этот момент большие книги качнулись в неловких руках и полетели на дощатый пол с глухим стуком.
Таня, сойкнув, подскочила к ней, помочь.
– Ой-ой, вот я безрукая-то, как всегда… – смущаясь, проговорила Генриетта, принимая Танину помощь. – Спасибо-спасибо, девушка. А мужчины, как всегда в стороне, пока женщины работают.
Усмехнувшись, она взглянула на меня, а я скорее растерялся, чем не хотел помочь, похоже с детскими растерянностями и нерешительностью пора расставаться.
Наконец, книги были расставлены как надо, и Генриетта Марковна села за свой полированный стол, заваленный бумагами.
– Так чем обязана? Кто вы, и что делаете у нас в Шьотярве? – она произнесла чудное название как-то совсем не так, как я прочёл его, и прозвучало это на удивление красиво.
– Мы хотели бы у вас жить и работать, – сказала Таня.
– Вон как… Это как-то даже радостно, а то все уезжают: «на учёбу», и всё, после не дождёшься. И что же вы умеете?
Таня достала диплом, между прочим, с отличием, красного цвета.
– Татьяна Лиргамир, выпускница Суриковского высшего художественного училища. Лиргамир, значит… знакомое что-то… – нахмурилась Генриетта и всмотрелась в Таню, потом снова в документ.
– Нет-нет, это девичья фамилия, я теперь я вот… – Таня достала паспорт.
– Маркова Татьяна Андреевна. А это, муж?
Таня растерянно обернулась на меня.
– А… нет, не муж… РОман – э… брат.
Генриетта усмехнулась, очевидно, не веря Таниным словам, но показывая, что вмешиваться не намерена, не старые времена, а она прогрессивная современная дама и выпускницам столичных институтов ни в чём не уступает.
– Ну, хорошо, брат так брат… И что же Татьяна Андреевна в нашем захолустье потеряла?
– От мужа ушла, – сказала Таня, краснея.
– С братом, как видно, – усмехнулась Генриетта Марковна.
Таня только пожала плечами со вздохом, не споря или не желая вдаваться в подробности.
– Что, опасный человек? Муж-то?
– Ну… как сказать… да…
– Ну, бывает… Ладно, Татьяна Андреевна. Работа есть у нас в городе и для художников, что ж. В кинотеатре афиши рисовать некому, это раз. В школе рисование ведёт учитель труда и музыки попеременно, это два, ну и библиотечкой некому заведовать, это три, я пыталась, дак на разорваться мне, сама понимаешь, и получается, что библиотека всё время на замке, не дело… так что вот такой фронт работ, осилишь? А брат, что делать умеет? Тоже художник или по другой части?
Мне стало стыдно, что я вообще ни по какой части. Генриетта поняла это сходу, что ж, руководитель должен уметь считывать людей.
– Ладно, брат, стало быть, будешь на подхвате, зарплата-то везде аховая, так что придётся помогать Татьяне Андреевне.
– Генриетта Марковна, я тут церковь видела, пока мы шли через посёлок, она… работает?
Генриетта посмотрела на Таню с уже не скрываемой улыбкой, у меня на глазах из сушеной акулы, или, скорее, щуки, Генриетта Марковна превратилась в симпатичную женщину. Это Таня так преображает людей? Или эта Генриетта такая и была, и только я не заметил сразу?
– Работает, это не то слово, матушка, – кивнула Генриетта. – Церковь у нас древняя, четыреста лет, так-то, – сказала градоначальница с гордостью. – Вот только реставрировать руки у областного начальства никак не доходят.
– А можно я посмотрю?
– Кто запрещает?
– Я в смысле… ну… реставрации?
Генриетта усмехнулась.
– Большие деньги нужны, никто не даст.
– Если областное управление культуры позволит, я найду деньги, – с придыханием проговорила Таня.
– «Областное»… дак, объект федерального значения, Татьяна Андреевна, потому и… деньги выделяют, а куда они уходят, как ты думаешь? – Генриетта цокнула языком. – А по документам церковь уж раз пять реставрировалась. Лучшими питерскими реставраторами. Поняла, небось?
Таня рассмеялась, впервые я услышал её смех за эти дни, что мы провели вместе, и смех этот оказался до того чудесным, журчащим, словно перекатывался юный ручеёк среди белых камушков и зелёной травы, замечательный смех, только бы и слушал…
– Ну тогда тем более! Тогда и разрешения спрашивать не придётся, её же уже как будто отремонтировали! Вот я и…
Генриетта откинулась на спинку своего стула такого же древнего ещё с затянутой дерматином спинкой, наверное, довоенного, а то и дореволюционного образца.
– Откуда ты такая взялась?!
– Ну дак… из Москвы, – подхватила Таня манеру Генриетты «дакать».
Генриетта покачала головой, добродушно сокрушаясь.
– Вот не поверишь, Татьяна, а в первый раз со мной такое, – она поднялась со стула и направилась к двери. – Егор! Е-гор!
Она крикнула, взглянув в дверь. Но возле неё оказалась симпатичная блондинка с быстрым любопытным взглядом.
– Мартинка, не тебя зову, где муж твой?
– Так фершила повёз, на хутор к Преображенскому, там вроде роды начались.
– Ну роды так роды, это скоро не управится, – проговорила Генриетта. – Мне людей проводить надо до дома у мельницы. Ключи у Варака.
– Ну, я провожу.
– К тебе в детсад сейчас уж детей приведут, куда ты?
– Там Венерка, уже принимает, я скоренько, Генриетта Марковна, – живо ответила Мартинка, блестя небольшими весёлыми глазками. Ей, наверное, около тридцати лет, розовые щёчки, блондинистые кудри с начёсом времён расцвета «Ласкового мая», наверное, как сделала его в пятнадцать лет, так и ходит.
– Ну веди, коза любопытная, только не задерживайся, не балабонь без толку, отведи и на работу вертайся, поняла, что ль? – она повернулась к нам. – А вас завтра с утра жду, сама отведу на работу, представлю людям. А сегодня обустраивайтесь, дом большой, дров не напасешься, но да ты с братом, дак и будет, кому колоть…
Признаться, мне необыкновенно понравился этот город, с первого взгляда, даже с названия. Я будто почувствовала что-то особенное к нему, к этому высокому густому лесу, который после болот тянулся не менее двух часов, а дальше, я знала, будет озеро, я сверялась с картой. Не знаю, что потянуло меня именно сюда, почему я поехала на север, почему не на восток, не на юг, тем более, то ли потому что всё моё детство прошло на севере, не на таком, правда, куда более спокойном и умеренном, но здешняя красота не просто притягивала, но завораживала меня.
Я не планировала, куда ехать, я приехала на площадь трёх вокзалов, электричка до Твери отходила через пять минут, на ней я и уехала, потом оттуда в Углич, Рыбинск, Вологду, там я остановилась переночевать, а наутро снова двинулась в свой странный путь и дальше ещё два дня, и на одном из полустанков мне встретился этот паренёк, который, очевидно, путешествовал по тому же принципу, что и я, и тоже, совершенно очевидно, бежал от кого-то или от чего-то.
С первого взгляда на него мне всё стало ясно, конечно, я даже не предполагала, что он увяжется за мной, когда не позволила патрулю забрать его, было видно, что он не преступник, точнее, преступник, конечно, если сбежал из части, но было ясно, что он скорее жертва обстоятельств, чем виновник того, что с ним происходило. В его историю я не очень-то поверила, а правильнее сказать, не слишком внимательно слушала.
Намного больше сейчас меня волновало то, что те, кто остался в Москве хоронят меня, считают мёртвой, об этом упомянули по телевидению, а значит, не знают, что я жива. И как должны себя чувствовать родители, Платон, Валера, когда я «погибла» всего через несколько часов после того как мы расстались. Я знаю, что чувствуешь, теряя близкого и любимого человека, жизнь прекращается в тебе. Но я действительно потеряла Володю, а мои близкие не потеряли меня, спасая их сейчас, я должна была… как сказал Марк: «Они все под ударом, если мы не скроемся. Они все под ударом, пока Вито жив», он говорил уверенно, и я верила ему, потому что погибли уже двое, даже трое, если считать мальчишку беспризорника, и рискнуть кем-то ещё… лучше и правда умереть.
И всё же… Всё же, я так скучала. Я скучала по Володе, потому что больше никогда не увижу такого солнца, какое всегда восходит, если не на небе, но в моей душе, когда он рядом, восходило, когда она был. Был… милый мой Володенька, почему я не умела ценить тебя по-настоящему? Почему я как все, почему не дала тебе всего, чего ты достоин? Был достоин… теперь от тебя на земле только мои воспоминания…
Я скучала по Платону, потому что за годы, прошедшие с детства мы очень сблизились с ним, мы стали настоящей семьёй именно теперь, то, чем мы занимались, мы занимались вместе с ним, раньше я не задумывалась об этом, но мы стали частью друг друга намного больше, чем когда росли в одном доме. И Катя, и Ваня… они тоже моя настоящая семья.
Даже Мэри и Вилор были моими близкими людьми, и особенно Серёжка, который после того как не стало Володи будто бы перенёс часть своей любви к нему на меня, не зная, что меня и должно винить в Володиной смерти. Эта Ритузина была совершенно права, когда накинулась выдёргивать мне косы…
Я скучала по Боги. Теперь намного больше, чем когда он уехал в свою бесконечную заграничную поездку. Нежный, надёжный Боги, у него всегда было много каких-то девушек, но я всегда знала при этом, что я главная, что я одна и что обо мне он думает каждый день и могу стать единственной для него, если только захочу… Я пренебрегала этим, потому что не искала никогда, потому что это почему-то тяготило меня, как найденный клад. А теперь, когда разлука может стать бесконечной, мне так не хватало его.
И Валерий Карлович, который так многому меня научил, научил видеть то, чего я раньше не замечала, владеть техникой, о которой я не подозревала прежде, превращая картины в живые, движущиеся, дышащие. С которым так о много можно было говорить, и его мнение всегда было отлично от моего и потому так интересно…
Умереть для всех. Этого мне хотелось иногда, когда люди хотели слишком многого от меня, больше, чем я могла дать, и я думала: вот хорошо бы сбежать ото всех. Ну вот теперь я сбежала. И скучала по ним, будто от меня отрезали множество кусков, они саднят и кровоточат и я плачу, потому что мне не хватает их. И я никогда и никем и ничем не смогу их заменить. Я, действительно, умерла…
Но Валера… Валера – это совсем другое. Я не просто чувствовала себя одиноко без него. Меня будто и не половина, и даже не треть, меня будто как в прошлый раз почти нет в живых. Снова расстаться с ним на неопределённый срок и так, чтобы он думал, что меня больше нет, чтобы снова на ком-то женился и наделал детей, пока я, бесплодная, недостойная дрянь, буду прятаться, чтобы уберечь его?
Конечно, так лучше для него, что мы снова рассталось. Может быть, он переживёт мою «смерть» и будет жить нормальной счастливой жизнью? Да… так лучше. Пусть. Так всегда хотела Екатерина Михайловна. Валера не говорил об этом, но я не сомневалась, что она не принимает меня теперь куда больше прежнего. Если уж она считала меня не парой Валере прежде, когда я была ни в чем, ни повинной девушкой, то теперь, когда я… уж совсем не невинна.
Я так хотела позвонить ему, сразу же, и сказать, всё, что ты увидишь – всё ложь, я жива, и я очень хочу быть с тобой, если ты этого захочешь. Но даже телефон я бросила в тот же пожар у моей машины, где сгорели мои волосы. Да, я берегла Валеру от Вито. Но и от себя, получается, тоже. Он не смог стать счастливым с Альбиной, потому что я пусть и не была рядом с ним, но я была перед глазами и не давала покоя ему. Теперь всё может быть иначе.
Я говорила себе это каждый день, просыпаясь, и каждую ночь, ложась в постель или не ложась, но засыпая в поездах, автобусах и электричках. Я повторяла и повторяла это раз за разом. Я знала, что права в этом. Я знала, что так лучше, если мы никогда больше друг друга мне увидим. Он не только будет жить, он, возможно, будет счастлив.
Ужасно, но я почти не думала о Марке. Я не думала о том, что он погиб, мне казалось, что если жива я, то и он мог остаться жив, каким-то непостижимым образом, хотя, чтобы в одну ночь произошли два сходных происшествия со случайными, а не намеченными жертвами, верилось с трудом, но ведь это было возможно. Ведь Марк вышел с парнями, они были втроём, а в новостях сообщалось только об одном погибшем.
Да, но я почти не думала о Марке. Моя прежняя жизнь окончилась, вот как я ощущала наше с ним расставание. Я не хотела возращения в неё, с путаницей отношений, в суету и спешку и неотступное желание быть хорошей для всех, что оборачивалось тем, что я стала для всех плохой. Худшим, что могло случиться с каждым.
Но без Валеры я не скучала. Это не так называется. Мне было физически больно без него. Вот больно всему моему существу и моей душе, и телу, и мой дух сник по-настоящему сначала из-за смерти Володи, в которой я не перестану винить себя, а теперь парализованный разлукой с Валерой. Я всегда скучала по нему, но я заставила себя привыкнуть без него жить. Я привыкла к тому, что я настолько дурна и дурно живу, что мне нельзя быть с ним. Но мы соединились снова, и я ожила и поняла, насколько была пуста, безжизненна без него. Даже ледяная пустыня намного живее, чем я без него, вдали от него…
И теперь я ничего не могла с собой поделать. Я хотела быть с ним и думала только об этом. Я всегда хотела только этого. Я всю жизнь влюблена в него и ничто этого не изменило, ни его женитьба, ни моё замужество, ни Володя, ни все мои правильные мысли о том, что ему будет лучше без меня.
Но теперь… теперь это снова стало невозможно. Надолго или навсегда, но мы снова расстались. Простит он, когда узнает, что моя смерть – обман? Или если узнает…