Город – О!

«Бесконечная, плоская, как стол, равнина. Всюду пески, там и сям солонцы, полынь, саксаул, караваны верблюдов, ветры, палящий зной летом и невыносимая стужа зимой… – писал об Оренбурге в 1890 году писатель Владимир Кигн-Дедлов. – С вокзала нас везёт извозчик странного вида. Странен он сам, потому что он татарин; странна его беспокойная, плохо выезженная лошадёнка киргизской породы; но странней всего экипаж: маленькая долгуша на дрогах. Путь к гостинице идёт пустынной песчаной площадью, на далёких окраинах которой виднеются дома. За площадью налево, среди соснового сада, окружённого высоким каменным забором, стоит какое-то белое здание. По углам его – башни с китайскими кровлями. Из-за них поднимается минарет, увенчанный полумесяцем. Здание называется Караван-сарай. Тут живёт губернатор последней европейской провинции».

Странное дело – память. Что-то укладывается в её копилку на самом заметном месте, а что-то прячется глубоко, в потаённой глубине. И только чудо способно оживить нечто забытое, какая-то случайная деталь, случайное фото.

* * *

Оренбург. Награда моя и грусть! Здесь, где стоит ныне гордо Пётр, мы когда-то тащили с другом бредень, сбежав из школы на рыбалку. А за десятки лет до меня – маленький Лёва Бураков: «Уходили с Урала до того, как садилось солнце. Боялись возвращения лихорадки. Она и так истерзала нас. На дворе жарища, а тебя бьёт будто током, на койке чуть ли не на метр подскакиваешь, а зубы лязгают так, что на соседней улице слышно. Малярия пришла вместе с войною. Озера заливали нефтью – это чтобы комарьё извести. В школе насильно давали противный зелёный акрихин. Но малярия не сдавалась. Притихнет, а сырым вечером вдруг ка-ак схватит!» (Л. А. Бураков. «Фантик от счастливого детства». Повесть).

* * *

За воспоминаниями о школьных походах на Урал листаю подборку фотографий об Оренбурге дальше. Цветные, художественные, исполненные на современной технике. Разве мы, мальчишки, могли мечтать о таком качестве? Мой первый фотоаппарат подарил мне дед. Это была плёночная «Вилия-авто», подобранная женской резинкой от волос, чтобы крышка самопроизвольно не открывалась. И резинка встаёт перед глазами, вырезанная из велосипедной камеры – неаккуратная, с пляшущими краями. Первая попытка самостоятельно проявить плёнку увенчалась полным фиаско. Весь негатив, самопроизвольным способом слетевший со спирали, попросту слипся в проявителе и фиксаже. Отец открыл бачок первым, посмотрел, вздохнул и изрёк: «Бракодел».

* * *

Мой дядька испытывал много насмешек в свой адрес, так как работал в советской милиции. Стандартные шутки про то, что в каждой семье не без урода, он вынудил себя научиться пропускать мимо ушей. Тучный, тяжёлый, дядька мог у всех на глазах поглотить огромный таз пельменей. Но при этой гастрономической страсти он просто люто и паталогически ненавидел лук. Бывало, когда хотелось, чтобы еды досталось вдоволь семье, мы нарочно сливали ему, что «бабушка втихаря сунула в фарш три луковицы». Подобного было достаточно, чтобы родственник к прекрасной еде не проявлял никакого интереса, а мы сами наедались от пуза.

В памяти возникает салон автомобиля «Победа». Сижу ребёнком на заднем диване машины и придерживаю руками две фляги с помоями. За рулём отец. Везём корм поросятам, которых завели у бабушки в частном дворе. Свиньи – животные смышлёные, прекрасно дрессируются. Весь околоток любил наших хрюшек, которые на бис с удовольствием исполняли весь собачий набор от «сидеть» до «апорт». Вот и возили мы нашим импровизированным циркачам корм из ближайшего детского сада – всё, чем привередничали тамошние дети.

Едем. Во флягах мерно плещется сносное пойло, ударяя кусками размокшего хлеба о стенки. Смотрим, наш дядька стоит у дороги – автобуса ждёт. Грех не подбросить. Садится на переднее сиденье возле отца, а я ему с ходу:

– А вы, наверное, помои есть не будете?

А он машинально:

– Почему?

– Да они с луком, – отвечаю.

Надо сказать, что отец едва удержал руль – нас обоих одинаково трясло от смеха.

* * *

В начале девяностых стало совсем плохо с реактивами для фотографий. Мы каким-то чудесным образом раздобыли телефон человека, способного продать трёхсотметровые бобины с военной фотоплёнкой. Скинулись, купили. Доставали с большим трудом порошки: фенидон и гидрохинон. На аптекарских весах по особым рецептам вывешивали зелья – готовили мягкие, контрастные проявители.

Зарядить с бобины кассеты на 36 кадров было особым мастерством. Полная темнота. Засветить разом всю плёнку – дело нехитрое, но смертельно нежелательное. По правую руку в ряд – катушки, бобина – на коленях, ножницы – под коленом. Всё на ощупь. Прильнёшь языком к краю ленты – прилипает к языку. Ага, понятно! Это сторона внутренняя – ракорд надо этой стороной ставить. Руками берёшь плёнку только за края перфорации, иначе отпечатаешь пальцы на изображениях. Режешь в темноте, потами исходишь.

И прятали друг от друга «кровянку», когда у коллег депрессии случались. «Красная кровяная соль» – это порошок, используемый для осветления негативов или отпечатков. Содержала цианистый калий. Поэтому иногда прятали от греха.

* * *

Как много может подарить хороший снимок: и радости, и сентиментальной грусти. Спасибо каждому, кто снимает. Спасибо тем, кто любит и дорожит фотографией!

* * *

«Оренбург – совсем европейский город, и притом премилый, даже красивый, – отмечал Владимир Кигн-Дедлов. – Лучшая его часть вся застроена приветливыми каменными домами в два и три этажа. Много казённых зданий. Два корпуса, институт, больницы, присутственные места таковы, что их не совестно было бы поместить и в Петербург… Громадные гостиные дворы, где самое настоящее купечество торгует какими угодно товарами: от подержанной мебели до шёлков и бархатов. Несколько типографий, местная газета, афиши, объявляющие о приезде оперной труппы, которая оказалась вполне приличной, – чего же вам ещё!.. Я сразу воспрял духом и принялся усиленно знакомиться с Оренбургом. Чем больше я знакомился с ним, тем больше он мне нравился. Азиатские его черты, которые до того наводили на меня уныние, теперь только прибавляли прелести и новизны».

Загрузка...