В церкви было полно народа. Мы с мамой и Бертиной уселись на передней скамье слева. Рядом сидели дедушка и тетя Анна со своим новым приятелем, чьего имени я не помнил. Позади нас расположились Берит с Карлом, а за ними – полным-полно лиц, которые я уже, наверное, видел. Я старался не поворачиваться, но в конце концов мне пришлось повернуть голову и быстро окинуть взглядом все эти грустные физиономии. Вообще-то незнакомых среди них больше. Но когда люди грустят, лица у них меняются, поэтому, возможно, я просто их не узнал.
Гроб стоял как будто на витрине. И повсюду были цветы, но не такие букеты, которые даришь, когда идешь в гости, а что-то вроде сплетенных колец размером с колесо. На одной из лент виднелись имена мамы, Бертины и мое. «Любим и скучаем. Спасибо за все. Лучшему в мире мужу и папе». Прямо сейчас это было правдой, хотя, наверное, так было не всегда. На других лентах тоже виднелись надписи. «С любовью». «Скорбим». «В наших сердцах ты жив».
Просидели мы там довольно долго. Штаны от костюма в поясе жали и больно врезались в кожу. Кто-то подошел к маме, но таких было немного. Наверное, все решили немножко выждать и лишь потом начать вспоминать про папу всякое хорошее. Затылок у меня аж погорячел – наверняка оттого, что на меня смотрело столько народа.
Когда сидишь в церкви, колокольный звон звучит совсем по-другому. Мне снова захотелось повернуться и посмотреть, всем ли хватило места, но в этот раз удалось сдержаться. Из двери возле сцены вышел священник. Он подошел к маме поприветствовать ее, хотя – я точно знаю – они сегодня уже здоровались. После этого он пожал мне руку, и мне бы надо было представиться, но я ничего не сказал. Вообще-то он, наверное, прекрасно знает, как меня звать. Дедушка тоже поздоровался со священником и сказал, что сегодня тот «должен по полной выложиться». Священник кивнул, но не ответил. Я подумал, что если он вздумает здороваться с каждым в церкви, то времени это займет немерено, однако он обошел только наш ряд, поднялся на церковную сцену и повернулся лицом к собравшимся.
Возможно, когда бабушка, папина мама, умерла, я тоже ходил на похороны, но тогда я был маленький и ничего не помню. Однажды мама с папой ездили на похороны какого-то знакомого, забыл, как его звали, но меня они с собой не взяли, потому что моим другом он не был. Вернувшись, папа сказал: «Похороны – самая грустная вещь на свете», а глаза у него как-то странно заблестели. Не знаю, грустно ли бывает на похоронах, когда хоронят того, кого ты не знаешь, но сейчас было так плохо, что даже желудок сжался. Тем не менее меня не стошнило, а затылок даже похолодел, потому что теперь все смотрели на священника. Я схватил маму за руку. Ладонь у нее была влажная. Она резко отдернула ее, и я вцепился себе в коленку.
Священник сказал про папу много чего хорошего. Но не упомянул, что тот неплохо стрелял или любил плавать. И что папа очень громко пел в душе и умел произносить слова задом наперед. И отлично играл в гандбол и жонглировал сразу тремя теннисными мячиками – об этом он тоже умолчал.
Вообще-то странно, что он так расхвалил папу – кое-что из сказанного ну совсем неправда. Видать, священник знал его так себе – домой к нам он не заходил, да вообще родители никогда не рассказывали, что кто-то из их друзей работает в церкви.
Мы пели песни, нисколько не похожие на те, что нравились папе. Мы даже молились, и это уж совсем странно, потому что в рай папа точно не попадет. Папа верил в то, что можно доказать. А когда что-то просто написано в книжке – какое же это доказательство? Так считал папа. Да и книжки он не очень любил.
Мама объяснила, что после надо будет подойти к гробу, но что там полагается делать, не сказала. Когда мы встали, я заметил, что она держит Бертину за руку. Мы немного постояли возле гроба. Я пытался представить, как папа там, внутри, выглядит. Интересно, одет он красиво или его накрыли одеялом вроде тех, какие набрасывают на покойников в детективных сериалах? А вдруг он лежит с открытыми глазами, и смотрит в крышку гроба, и будет так еще долго смотреть? Я слыхал, мертвецы быстро разлагаются. И раздуваются. Может, он уже начал опухать? Что, если он и разлагаться начал?
К счастью, вскоре мы вышли на улицу, и там все посмотрели на нас. Кто-то плакал, другие были очень расстроенными. Я старался ни на кого не глядеть, однако то и дело натыкался на чьи-то глаза. И кто-то таращился на меня в ответ.
Возле церкви мы остановились, и к нам тотчас же выстроилась целая очередь желающих сказать о папе что-то хорошее. Одни меня обнимали, другие с такой силой жали руку, что я хотел завопить от боли. «Приносим наши соболезнования», – говорили они, а мне почему-то казалось, будто соболезнования – это когда у тебя что-то болит. Одна старушка, которую я впервые видел, так заливалась слезами, что я сам взялся ее успокаивать.
Меня спас дедушка – ухватил за пиджак и оттащил в сторону.
– Не надо тебе в это влезать. Пускай маманя твоя с ними разбирается.
Мама осталась посреди толпы, а меня дед оттолкнул за угол. Он сунул в рот сигарету и прикурил.
– Хочешь дернуть? – спросил он.
Я покачал головой.
– Это, Дидрик, дно. Так и знай. Хуже, чем сейчас, не будет. Всему есть предел. А когда ты уже побывал на дне, совсем по-другому смотришь на все хорошее. Ты вроде как делаешься знатоком жизни. Знаешь такое, чего другие не знают. Поэтому плевать тебе на всех вот этих. Большинство из них вечером уже смеяться будут. Это ж не у них отец умер. А ты потонул и сейчас лежишь на самом дне.
– Э-хм… Это что, пословица такая?
– Нет, просто это все отстой. Все на свете отстой. Никого не слушай.
Дед затянулся, и кончик сигареты вспыхнул красным. Стоял он, привалившись к стене. На рубашке, прямо возле ворота, виднелось довольно крупное пятно, но костюм казался чистым. Вид у деда был усталый, но плакал ли он, непонятно. Да и сам я – там, в церкви, плакал ли я? Понятия не имею.
Дед погладил меня по голове, но утешать – не его дело. У него было двое детей, теперь одного не стало. Вообще-то правильно, когда сначала умирают родители. Странно, что дед ругался так мало. Взял бы да и заехал кулаком по стенке. Вдумавшись, я понял, что он был единственным, кто в эти дни сказал мне правду. Всё – отстой. Нет сомнений. Всё – суперотстой.