Машина остановилась на углу проспекта Диагональ, и Серхи указал Мертону на старинное здание из шести или семи этажей. Входную дверь украшали арабески из чугунного литья с филигранными золотыми узорами.
– Звони на четвертый, – велел водитель. – Наверное, она должна с тобой обсудить нечто очень важное или секретное, потому что сообщила, что примет тебя наверху, в зале, а не в одном из кабинетов. Я подожду тебя здесь, потом отвезу в Педральбес.
Входная дверь открылась, и перед Мертоном предстал лифт, отделанный деревом и зеркалами, этакая скрипучая реликвия, которой все-таки удалось и на сей раз, не иначе как с помощью низшего божества, кряхтящего от натуги, поползти вверх, минуя притихшие этажи. Едва прозвенел звонок, как прислуга бросилась открывать дверь в зал, и за ее спиной Мертон увидел в просторном кресле Нурию Монклус в белых одеждах. Она не без труда встала, чтобы приветствовать его.
– Дорогой! Подойди, подойди поближе, хочу тебя обнять!
Мертон прошел по залу, и с нежностью, которой трудно было ожидать, мощные руки Нурии Монклус обхватили его. Агентша расцеловала его в обе щеки, глядя умильно, как добрая тетушка на любимого племянника, пожаловавшего в гости. Он увидел вблизи довольное, раскрасневшееся лицо, усыпанное веснушками, очень тонкую, сморщенную кожу щек, растянутую в искренней широкой улыбке. Подняв руки, Нурия чуть пригнула голову Мертона, чтобы получше рассмотреть его. Тот чувствовал, как эти хитрые глазки буравят его черты, чтобы составить первоначальное заключение.
– Мальчик мой, какой у тебя цвет лица! Ты нисколько не изменился за это время, просто невероятно, без парадного костюма выглядишь еще моложе; может, у тебя та же болезнь, что у Кортасара? Но проходи, присядь тут, рядышком, нам нужно о многом поговорить.
Мертон сел на стул рядом с креслом, Нурия накрыла его руку своей и ласково похлопала, сделав знак прислуге, чтобы та удалилась и закрыла двери.
– Значит, Серхи свозил тебя на Тибидабо.
Нурия Монклус неожиданно замолчала, не сводя с него взгляда, и каким-то странным образом Мертон почувствовал, что его допрашивают, а в следующее мгновение, осознавая, что ведет себя, как болван, невольно, словно отвечая урок, принялся перечислять достопримечательности, которые ему показал Серхи.
– Да, оттуда великолепный вид, я тебе говорила, – подтвердила агентша равнодушным тоном. – Но ты понял, зачем я тебя туда направила?
Мертон заколебался, опасаясь, что попадет впросак, однако все-таки озвучил, хотя и неуверенно, то, что поведал ему Серхи о детстве Нурии. Но агентша покачала головой.
– Отец действительно водил меня туда в детстве, – произнесла она. – Но это важно для меня, а для тебя – необязательно. Не можешь сообразить, почему я хотела, чтобы ты поднялся на Тибидабо? Вдруг тебе поможет тот факт, что мои авторы – те, кто любит меня, называют меня Большая Мама, а издатели, всегда меня ненавидевшие, говорят, что я – сущий дьявол. И, как ты сам понимаешь, последнее мне больше по душе.
К Мертону явилось озарение из давних времен: страница из иллюстрированной Библии для детей, на которую он глядел в детстве. Там был изображен Иисус на вершине горы и ужасный, весь скрюченный старик, державший его за плечо и указывавший на город далеко внизу.
– Тиби-дабо, – произнес он, внезапно опознав латинскую формулу, которая всегда была перед ним. – Все это дам тебе: царства и славу этого мира.
Нурия Монклус рассмеялась, радуясь, как ребенок, тому, что Мертон наконец разгадал загадку.
– Вот именно, однако не слишком возносись, столько я не смогу тебе дать. Знай, я очень высоко ценю работу, которую ты должен выполнить, и снимаю какие угодно шляпы перед твоим талантом. Ведь он, что ни говори, уникален. Писателей встретишь под каждым кустом, да и критиков с тайно лелеемым романом под мышкой – тоже. Но такой, как ты, судящий беспристрастно, никому не подставляющий зад, – другая песня. Хочешь верь, хочешь не верь, однако в нашем мирке честность суждения превратилась в самый редкий и драгоценный товар. – Нурия Монклус еще теснее прильнула к Мертону и понизила голос, словно собираясь доверить самое важное. – Видишь ли, я безумно люблю твоего соотечественника А. и всегда чувствовала себя перед ним в долгу. Я уже давно поняла, что все писатели хотят либо престижа, либо денег. Так вот, А. явился ко мне за престижем, а я до сей поры сумела обеспечить его только деньгами. Много лет он писал роман, который ты прочитаешь первым, даже раньше, чем я. А. сказал мне, что на сей раз получилось «яснее, чем когда-либо». Он считает, что его творчество «недопонимают». – Агентша сделала рукой неопределенный жест, выражающий недоверие, словно вынуждена была опуститься до того, чтобы обсуждать, существуют ли на свете привидения.
– Да, его супруга тоже писала об этом, – подтвердил Мертон. – Но что он может иметь в виду? Он что-то еще говорил по этому поводу?
– Он говорил про иронию судьбы. А. считает, что как раз из-за этого недопонимания у него столько читателей по всему миру. Но он не хочет умереть, не дождавшись, чтобы хоть кто-нибудь распознал то, что, по его мнению, лежит под верхним слоем. Однажды он назвал это «водяным знаком». Вообще-то, все писатели вечно жалуются и кокетничают, ты, как критик, знаешь это не хуже меня. Полагают, будто никто не читает их с таким вниманием, какого они заслуживают; никто не способен оценить по достоинству тайный смысл; никто не умеет читать между строк. В первый раз, когда А. со мной об этом заговорил, я сказала: пусть оставит всякую надежду, поскольку любое чтение, самым фатальным образом, и есть недопонимание – ведь каждый находит в книге то, что ищет. А он твердил, что нет, мол, это касается только самых пошлых читателей, которые подминают книги под себя, вычитывают из них свои собственные, уже сформировавшиеся мысли; но проницательный читатель, если подберет подходящий ключ, мгновенно догадается в чем дело. Сам знаешь, он – аргентинец, как и ты, и у него разные завиральные версии. Но, в конце концов, со временем, я даже пришла к мысли, что он, вероятно, прав. А. действительно очень нездоров, и я тоже боюсь, что это – последний раз, последняя возможность все прояснить. Теперь представь, ты читаешь роман и открываешь в нем то, что нужно открыть… – Нурия Монклус сделала паузу, с видом заклинательницы змей, немного откинулась назад, сцепила руки, мечтательно, будто уже видя перед собой сказочную перспективу, поднесла их к губам, а потом воскликнула в безудержном порыве восторга. – Это будет, дружок, благословение свыше! Какую дивную статью ты напишешь! Все обозрения будут рвать ее у тебя из рук. Ты вернешься в критику в полном объеме, вознесешься на высоту, погрузишься в глубину. И я позабочусь, чтобы ты явился во всей славе, через парадную дверь, в ту самую газету, из которой тебя так подло выставили, даже, если хочешь, как главный редактор приложения, вместо того писаки. Что ты на это скажешь?
Мертон невольно рассмеялся. Он прекрасно помнил каждое оскорбление из тех, какими его осыпали, однако заверил Нурию Монклус, что никоим образом не желает становиться редактором чего бы то ни было, и, если он сможет публиковаться в соперничающей газете, или в любой другой, этого достаточно. Она посмотрела так, словно перед ней находится незаурядный образец человеческой фауны, и потребуются усилия, чтобы оценить его.
– Вижу, ты не склонен к мести. Это свидетельствует в твою пользу. Если поможешь мне встать, я тебе кое-что покажу.
Мертон поднялся, протянул ей руку и вытащил ее, не без труда, из глубокого кресла. Они медленно двигались к концу огромного зала, и в полутемном коридоре, который вел в другие помещения, агентша показала ему крохотную картину. Мертон с удивлением разглядел, что это – вставленный в рамку чек.
– Можешь разобрать цифры?
Он озвучил сумму в несколько миллионов песет.
– Сейчас это было бы свыше ста тысяч долларов, – заметила агентша. – Чек мне вручили издатели, чьи имена я не хочу вспоминать, как компенсацию за то, что я изменила себе. Как видишь, я его не обналичила. Все и всегда за моей спиной осыпали меня самой позорной бранью: обзывали материалисткой, упертой ослицей, тираном, губительницей литературы, а главное – крохоборкой. Но не знаю, у кого из них в доме висит такая картинка, так и не полученные сто тысяч долларов. Я тебя понимаю, прекрасно понимаю. Ты – гордый, такой же, как я. Деньги значат многое, но не все. Однако же, если они – не все, то ведь и не пустячок, правда? В общем, проводи меня к тому столу, я хочу выписать тебе два чека.
Они под руку направились к письменному столу из резного дерева. Нурия Монклус села, слегка запыхавшись, и вытащила из ящика стола очки в круглой оправе, чековую книжку и вечное перо.
– Эту ручку, – произнесла она, – мне подарил А., когда еще был юнцом, как ты сейчас. Сам видишь, целая жизнь прошла, но я рада, что смогу употребить ее во благо дарителю. Не знаю, улавливаешь ли ты, как было бы великолепно для него, для меня, если бы ты разглядел в романе то, что следует разглядеть. Это стало бы последним подарком, самым замечательным, какой я только могу ему преподнести. Когда опубликуют статью, которую ты напишешь… это будет именно то, что ему нужно. Как говорят во Франции, – она изобразила большими и указательными пальцами два кружка и выпятила губы – succes d’estime[6]. А потом, если только он проживет достаточно долго, мы осыплем его всеми премиями, увешаем всеми медалями. У меня грандиозные планы, даже великие. – Нурия Монклус будто снова погрузилась в мечты, но вдруг, словно ее отрезвило выражение, появившееся на лице Мертона, спросила с некоторым вызовом: – Что ты думаешь о людях, строящих планы, вырабатывающих стратегию? Что они – расчетливые макиавеллисты? Есть ли у тебя план собственной жизни? Или ты такой же, как вся нынешняя молодежь: carpe diem[7] и one-night stand[8]? Не отвечай пока, – велела она до того, как Мертон, который много размышлял по этому поводу, мог вымолвить слово, – лучше расскажи, что ты увидел в музее автоматов.
У Мертона уже был заготовлен ответ, причем он полагал, что верно определил любимую витрину Нурии Монклус. Когда Мертон развернул, будто цветистый комплимент, образ истинной силы, которая поддерживает руку, выводящую слова, мощного дыхательного аппарата, каким является ее агентство для всегда неровного дыхания авторов, она улыбнулась, польщенная и восхищенная.
– Вот черт! Как ты это красиво сказал, мой мальчик, я бы никогда не додумалась. Но, в любом случае, поскольку эта рука в витрине постоянно пишет одно и то же слово, я склонна полагать, что она ставит подпись, а это – наивысший, самый счастливый момент в моем ремесле: когда издатель подписывает составленные мною договоры. Но, видишь ли, музей автоматов – урок, который мне преподал отец и за который я ему до сих пор благодарна. «Смотри хорошенько и мотай на ус, Нурия, – повторял он, – хочешь верь, хочешь нет, а взрослые почти все такие же, как эти куклы: все время ходят по одним и тем же дорожкам, и водят их за нос по кругу привычки, работа, семья. Усвоив это и зная, чего ты сама хочешь, всегда можно опередить их на шаг». Я всегда знала, чего хочу, и, как могла, строила планы. Некоторые, конечно, не срабатывают, но я строю другие. Вот и сейчас передо мной возник один, колоссальный… но ладно, сначала первоочередное. – Она надела очки и решительным жестом взяла авторучку. – Я тебе выпишу кругленькую сумму. Взгляни, как тебе это? – Нурия повернула чек, чтобы Мертон увидел цифру, которая ему показалась сказочной. Он быстро посчитал, что целый год сможет сам себе выплачивать грант на работу над книгой о диалектической критике. – Это только за то, что ты приехал и будешь читать роман, независимо от того, справишься ты с поставленной задачей или нет. Если же у тебя получится обнаружить то, что А., как ему кажется, впихнул в свои книги, вот еще один чек на ту же сумму за то, что ты напишешь статью. – Она вырвала сразу оба чека и протянула Мертону. – Как думаешь, не выпить ли нам за это? – Повернувшись к двери, Нурия крикнула, чтобы принесли два бокала шампанского.
Прислуга, которая, похоже, находилась неподалеку, явилась почти мгновенно с двумя бокалами на подносе. Нурия Монклус снова встала.
– А теперь, красавчик, за работу! Не позволяй Моргане часто отвлекать тебя. – Она подняла бокал. – За великую радость, которую мы доставим моему любимому А. За планы на будущее.
Мертон тоже поднял бокал:
– И за автоматы!
– Да, – рассмеялась Нурия Монклус. – За автоматы!