Вступление к «Департаментским Песенкам» 1885

Я с вами не однажды разделил

И хлеб, и соль, и воду, и вино,

И с вами с каждым, люди, не однажды

И жил, и умирал я заодно.

Хотя бы раз не отозвался я

На вашу радость? – спрашиваю вас.

В беде, в несчастье – в искреннем участье

Отказывал ли вам – хотя бы раз?

Я в шуточной манере описал

Сегодняшние наши времена.

Вы, в эту шутку вчитываясь чутко,

Поймёте, какова её цена.

1885

Общие итоги

Унаследовав изъяны

Предка-полуобезьяны,

Мы их сохранили, как святыни.

Тот, чей лук верней дырявил,

Брата к праотцам отправил.

Так мы поступаем и доныне.

Предок наш возвёл в обычай

Приходить с чужой добычей.

Наша наглость – тоже без границы.

Крал чужие лодки предок

И, скончавшись, напоследок

Водворялся в лучшие гробницы.

Кость покрыл резьбою кто-то.

Гость украл его работу

И принёс вождю её в подарок.

Вора приняли с улыбкой,

И с тех пор народец гибкий

Делает карьеру без помарок.

Не был Сфинкс ещё изваян,

Но от центра до окраин

Фаворит уж был всему хозяин!

У Хеопса-фараона

Спёр подрядчик миллионы

И секрет во время óно

Заложил в основу пирамиды.

А Иосиф? В год невзгоды

Фараонские доходы

Приумножил он, народу

Уготовив рабскую планиду.

Этой песней безыскусной

Подвожу итог я грустный –

Неизменна кривда в человеке:

Согрешив первоначально,

Он грешит официально

И в грехе пребудет он вовеки!

Штабная история

Эта песня стара, как холмы и ручьи,

Как свет и как темнота,

И ещё эта песня стара, как мои

Неоплаченные счета.

Субъект по фамилии Джéнкинз,

по имени Артаксéркс

Был в армейской конторе,

так сказать, мелкий клерк-с.

Но субъект по фамилии Джéнкинз,

сия канцелярская тля,

Был замечательный тенор

и брал даже верхнее «ля».

В пивную сбегáл со службы

(благо – недалеко).

На стрельбах во время учений

пули слал «в молоко».

Честь отдавал – умора,

прямо – цирк шапито.

И всё-таки этот Дженкинз

мозгой шевелил, как никто.

Два месяца был он в Си́мле.

(Дело было весной.)

Под гималайским кедром

он спелся с дамой одной.

Корнéлией Агриппи́ной

звали её. Она

Тонкой слыла музыкантшей.

(Талия – как у слона!)

Она управляла мужем,

а тот управлял Депар –

таментом, где Корнелии

Дженкинз явил свой дар.

Длились до самой осени

эти спевки с весны.

Оплачивались концерты

за счёт индийской Казны.

Корнелия пела, а Дженкинз

хвалил её: «о-ла-лá!»

Был Дженкинз фальшив, как ноты

те, что она брала.

Апрель пролетел, и дама

сказала мужу: «Хочу,

Чтоб Дженкинз остался в Симле.

Ты слышишь? Я не шучу!»

И Дженкинз прежней службе

послал прощальный привет.

В Симле ему доверили

ответственный табурет.

Дали читать каталоги,

и, чтобы не заскучал,

Ему оклад положили

вдвое больше, чем он получал.

Нынче, после обеда,

коротая долгий досуг,

Он воет за фортепьяно,

как свора голодных сук.

Взлетев при помощи дамы,

теперь напоётся всласть.

Ещё бы! В индийском штате

теперь он – Сила и Власть!

Легенда министерства иностранных дел

Я расскажу вам, почему Раджа

Налёг на «симпкин»[1] глупо и нелепо,

Ничем былым уже не дорожа.

Правительство, что действовало слепо,

Конечно же, прекрасно. Слепота –

Его второстепенная черта!

Князь-владыка Колазая

орден захотел в петлицу.

Он тюрьму возвёл для края

и прекрасную больницу.

А потом для влаги свежей

он построил водостоки.

И решил народ-невежа,

что рехнулся он жестоко.

Только клерки англичане

оценили измененья,

Предложив радже – старанье,

эрудицию, уменье.

Толковали пылко, много

о прекрасных перспективах,

И железная дорога

в планах грезилась ретивых.

Все таможенные сборы

князь скостил наполовину.

Он чиновничьи раздоры

подавил с отвагой львиной.

Стал ценить за прилежанье

и за сметливость – и следом

Он уменьшил содержанье

генералам-дармоедам.

И со злобой, но с оглядкой

стали жить в кругах чиновных.

За поборы и за взятки

князь велел казнить виновных.

Так расправился владыка

с прежним бытом Колазая,

И награды превеликой

стал он ждать к исходу мая.

Май настал, и рассчиталась

с князем щедрая Европа,

И звезда ему досталась –

«ЖОлотая антилоПА».

Что владыка сделал дале,

колазайцы и доныне

Не расскажут без печали,

не расскажут без унынья.

Князь без долгих разговоров

сбор таможенный удвоил

И продажных крючкотворов

впредь уже не беспокоил.

Вновь поборы без границы,

водостоки в запустенье,

И вчерашняя больница

стала собственною тенью.

Князь-владыка, как бывало,

щедро отсыпает злато,

Дармоеда генерала

ублажая, как когда-то.

Князь-владыка Колазая

«симпкин» пьёт и видит счастье

В том, чтоб жить, не помышляя

о награде высшей власти!

Нравственный кодекс

Чтоб вы правдивой не сочли

Историю мою,

Скажу вам честно: это всё –

Заведомая ложь.

Жену оставил юный Джонс,

едва успев жениться.

Хуррýмский край позвал его,

афганская граница.

Джонс гелиографи́стом был.[2]

Супругу до разлуки

Он связи выучил, начав

с азов своей науки.

И ум его к её красе

летел не наудачу:

Сам Аполлóн курировал

приём и передачу.

С утра до вечера с горы

сигналил Джонс приветы,

К которым присовокуплял

разумные советы.

Сигналил он: опасна лесть

армейской молодёжи

И генералов, что, увы,

сластолюбивы тоже,

Из коих слаще всех поёт

коварные рулады

Проклятый Бэнгз (сей генерал –

герой моей баллады).

Скакал со штабом Бэнгз. Глядит,

с горы, как сумасшедший,

В долину гелиограф шлёт

депешу за депешей.

Да что там, Господи, стряслось? –

Чума? Пожар? Восстанье?

И Бэнгз со штабом стал читать

воздушные посланья.

«Ко-тё-нок мой род-ной…». Ого!

Да что он, «под парáми»?

Какой «котёнок» может быть

в служебной телеграмме?

Тире – две точки – вновь тире…

«Лю-бовь мо-я…». Проклятье!

И кто с горы всю эту чушь

несёт, хотел бы знать я!»

Дубина адъютант молчит,

а штаб глядит с ухмылкой,

Внося в блокноты всё, что Джонс

с горы сигналит пылко:

«Голубка, с Бэнгзом проводить

не смей ни дня, ни часа;

На пограничье не найти

опасней ловеласа!»

Как ни была б Любовь слепа,

но люди-то ведь зрячи.

Передаёт супруге Джонс,

ревнивый и горячий,

Пикантные подробности

из генеральской жизни.

Все точки и тире полны

жестокой укоризны.

Дубина адъютант молчит,

а штаб гладит с ухмылкой,

Как багровеет Бэнгз от щёк

до бритого затылка.

Но хладнокровно молвил Бэнгз

сопровождавшим: «Еду!

Кру-гом! За мною! Рысью – марш!

Здесь – частная беседа».

Заметить надобно, что Бэнгз

был человеком чести:

Он Джонса юного не стал

преследовать из мести.

Но Бэнгз достойный прогремел

до самого Мадраса:

«На пограничье не найти

опасней ловеласа!»

Моя соперница

Я на концерте, на балу

Краснею, смущена,

И потому сижу в углу,

Одна, всегда одна.

Не мне, а Ей стихи печёт

Восторженный поэт.

Ей сорок девять, Ей – почёт,

Не мне – в семнадцать лет.

Всегда стеснительна до слёз,

Я прячу робкий взгляд,

Краснею от корней волос,

До носа и до пят.

Но с алой щёчки Госпожа

Похитила мой цвет,

И в сорок девять так свежа,

Как я – в семнадцать лет!

Ах, мне бы так – прийти и взять,

Да где уж! Я – молчу.

Мне двух словечек не связать,

И как я ни хочу,

Но, как Она, не пошучу,

Не позабавлю свет.

Всё в сорок девять по плечу,

Но – не в семнадцать лет!

Она постарше матерей

Юнцов, которым день

Толпиться у Её дверей

Нисколечко не лень.

За экипажем Госпожи

Они помчатся вслед,

А за моим – так ни души…

Ведь мне – семнадцать лет!

А если скачет на коне,

На Мэлл[3] – сплошной парад.

И тут не помогает мне

И лучший мой наряд.

И никуда не пригласят

Меня на вечер, нет.

Ведь Госпоже – под пятьдесят,

А мне – семнадцать лет!

Она зовёт меня «Жужу»,

«Милашка», «нежный друг»,

И вечно в тень я ухожу.

И мне достался вдруг

Недавно от Её щедрот

Жених – столетний дед.

Красавчик – Ей, а мне – урод:

А мне – семнадцать лет!

И я мечтаю, чуть дыша,

О том, как в свой черёд

Своё отшутит Госпожа,

Отпляшет, отпоёт.

Тогда на бодром скакуне

Промчусь в кругу друзей,

И будет сорок девять мне,

За восемьдесят – Ей!

Баллада о Бáндаре, или Обезьяне

Обычный Бáндар надо мной живёт на той сосне.

Я часто думаю о нём в ленивом полусне.

Обычный зверь, казалось, дверь мне в новый мир открыл,

И как-то раз приснилось мне, что он заговорил:

«Ты носишь тысячи одежд и ползаешь внизу,

А я в чём мама родила качаюсь на весу.

Бумажки – тлен, идти к ним в плен не пожелаю я,

Чтоб заплатить за то, что пить не станет и свинья.

Я у хозяина зерно краду в теченье дня:

Я худ, я тощ, – он жир и мощь, – пусть кормит он меня.

Я приключений для себя дурацких не ищу,

Жену другого Бáндара к себе не потащу.

Живу я, брат, без лишних трат, я весел и здоров:

Ведь я живу без лошадей, карет и кучеров,

Что не изъян, для обезьян, – как раз наоборот, –

Живёт без шляпок и колец хвостатый мой народ.

Выносят сор семейных ссор лишь люди за порог.

Супруга знает: у неё – один я царь и Бог.

Отдай свой завтрак, человек, отдай за так, не в долг,

Ведь – как там люди говорят? – я «голоден, как волк!»

Был краснорож приятель мой, взиравший свысока,

И он слезал, и он чесал мохнатые бока,

И как завистлив был мой ум и беспокоен взор:

Я сам быть Бáндаром хотел среди великих гор!

И я сказал ему: «Мой друг, Великий Судия

Решил, что ты – счастливый Ты, что я – несчастный Я.

Так ешь и помни обо мне с моей живой тоской:

Я свой удел сменить хотел – на твой, на нелюдской!»

Арифметика границы

Солдата лет, наверно, семь

У нас готовят, чтобы дале

Его, на страх и вся, и всем,

Послать в губительные дали,

Где он поймёт, прибыв едва,

Сколь верно: «Всяка плоть – трава!»

Три сотни фунтов тратим в год

На то, чтоб мозг приставить к телу

И подготовленный народ

Приставить к воинскому делу.

А результат? О том без врак

Пускай расскажет битый враг!

Солдат в две тысячи казне

Английских фунтов обойдётся.

Джезáйль[4] в афганской стороне

За десять рупий продаётся.

Один дешёвый «трах-бабах», –

Солдат – убит, расходы – в прах!

Какой там, Господи, Евклид!

Какие, к чёрту, постулаты!

Уж если пуля прилетит,

Любые траты ей не святы:

Солдат бессилен дорогой

Перед дешёвкою такой!

Закончил Оксфорд? Ну, балбес!

А ты, дурак, закончил Итон?

Но у Афганца – перевес:

Ведь он в невежестве воспитан,

И всех магистров-докторов

Он режет ночью, будь здоров!

Набили целый пароход

Таких, кто учен-переучен.

Афганец выступит в поход,

Наукой лишней не замучен.

И потому стреляй, не мажь:

Здесь дёшев – он, здесь дорог – наш!

Песнь женщин. Фонд медицинской помощи индийским женщинам, основанный леди Дáфферин[5]

Как ей услышать женщин благодарных?

Повсюду – стены, леди – далеко,

А зазывал бесчисленных базарных

Перекричать нам, бедным, нелегко.

Пускай же ветер мартовский задышит

И леди до отъезда нас услышит.

Пускай в местах, что леди посетила,

Успеет он хоть кратко побывать:

Там леди благородная явила

Любви и милосердья благодать

И повторила на четыре света,

Что предложить способна только это.

Болели мы, немея от печали,

И только слёзы капали из глаз.

Пусть извинит за то, что мы молчали,

Пусть извинит не завтра, а сейчас:

Увидев свет, мы, словно вечной ночи,

И малой тучки вытерпеть не в мочи!

Над нами совы мудрые кружили,

Светила нам печальная луна.

Ах, наши детки так недолго жили,

Недолго улыбалась им весна.

Пусть горькую не раз мы пили чашу,

Мы помним благодетельницу нашу!

Во дни, когда молились мы, рыдая,

И Боги равнодушны были к нам,

Она трудилась, рук не покладая,

Наперекор суровым временам.

Пусть ей за всё воздастся в полной мере

Здесь, на Земле, и там, в Небесной

Сфере!

Пред нею смерть в испуге отступала,

Болезни отступали второпях.

Кто смеет утверждать, что это мало?

Ведь если это так, – ничтожный прах

Собою представляет триединство,

Где жизнь и смерть, а также –

материнство.

Неси же, ветер, ей слова привета,

Лети вперёд, – мгновеньем дорожи,

И благодарность вознесут за это

Тебе простолюдины и раджи,

А спелая индийская пшеница

Тебе с благоговеньем поклонится.

Лети вперёд, – по морю и по суше,

Лети туда, где не бывали мы.

Тебе мы доверяем наши души,

Что эта леди вызвала из тьмы

Ты ей скажи: покуда живы будем,

Мы дел её великих – не забудем!

L’Envoi[6] к «Департаментским Песенкам»

Священный Алтарь подымил и угас.

Цветы у подножья завяли.

Богиня давно отвернулась от вас

И к вам повернётся едва ли.

Тогда для чего же и ныне, как встарь,

Вы жертвы несёте на хладный Алтарь?

«Мы знаем о том, что гробница пуста,

Что мы неугодны Богине,

И всё же с гирляндами в эти места

Мы ходим и ходим доныне.

Богиня – не с нами, но всё-таки дым,

Как прежде, курится над местом святым.

И хор наш, как прежде, молитву поёт.

И рвеньем, и пеньем прельщённый,

Когда-нибудь, может, до нас снизойдёт

Господь всеблагой, восхищённый.

И будет Он с нами, и будем мы с Ним,

Пока мы Богиню и молим и чтим!»

Секстина царственных бродяг

Короче, перепробовал я всё

И всё узнал, что показал мне мир.

Короче, понял я, что хорошо

На месте не засиживаться век.

Вглядись же в мир вокруг себя, как я,

Покуда не пришёл всему конец.

Не всё ль равно, где нам придёт конец?

Дай Бог здоровья поглядеть на всё.

Мир изнутри сумел увидеть я,

Людей, что для любви явились в мир.

Всяк ловит шанс, но нет его – и век

Мы лицемерим: «Вот и хорошо!»

В кредит ли, в руку, – всё нехорошо.

Смирись, привыкни, а не то – конец.

Сожжёшь и без того короткий век.

Не лезь в пророки и наплюй на всё.

Клюй помаленьку, что ни бросит мир,

И не мечтай о большем, – будь, как я.

Чего ж, Господь, не сделал в мире я?

В любой момент я делал хорошо

Любое дело. Та к устроен мир:

Того, кто бьёт баклуши, ждёт конец.

Но смысла нету – нету, вот и всё! –

Одним и тем же заниматься век.

В мозгу свербело, – так что не навек

То тут, то там устраивался я.

Но как-то разом обрубил я всё,

И с той поры мне стало хорошо.

Бродяга ветер из конца в конец

Со мною исходил широкий мир.

Напоминает книгу этот мир,

В которой ищешь истину весь век

И думаешь порой: «Когда ж конец?»

И, торопясь, листаешь ты, как я,

Считая, что и то уж хорошо,

Коль долистать успеешь это всё.

Благословен сей мир! Когда же я

Почую: прожит век – и хорошо,

Я встречу свой конец, приемля всё.

1896

Греческий национальный гимн

Свобода – ты чудо

Страны полумёртвой.

Здесь памятны всюду

И меч твой, и взор твой.

Кровавые реки –

Святое отмщенье.

Приветствуют греки

Твоё возвращенье!

Героя ждала ты

С мечтой голубою,

Чтоб место, что свято,

Заполнил тобою.

Но тень тирании

Царила всевластно,

И виды иные

Мы видели ясно:

В слезах твои вежды,

Горька твоя чаша,

Кровавы одежды,

И кровь эта – наша.

Но, с рабской судьбою

Смириться не в силе,

Мы будем с тобою

Иль будем в могиле.

Кровавые реки –

Святое отмщенье.

Приветствуют греки

Твое возвращенье!

1918

Надломленные люди[7]

Из-за всего, что в тайне мы храним.

Из-за всего, что души полнит страхом,

Из-за начала, бывшего благим,

Из-за конца, отмеченного крахом,

Из-за того, что шкура дорога,

А наше не навек уснуло лихо,

Мы от закона бросились в бега

И здесь осели – скромненько и тихо.

Мы с родиной расстались второпях,

Последний взор слезой не отуманя.

Народ нас обвинял во всех грехах,

Толкуя о подлоге и обмане.

Был океан пред нами распростёрт.

Он тешил нас, обиженных жестоко.

Мы двинулись в Кальяо – славный порт! –

Оставя сзади дартмурские доки.

Стенанья вдов, рыдания сирот:

«Верните нам хотя б процентов десять!».

За них тогда вступился целый флот.

Нас выследить хотели и повесить.

Там до сих пор не стих скандальный гром,

И на поимку не теряют виды.

И это – христиане, что добром

Должны бы воздавать за все обиды!

Благословенны эти острова,

Где вас не ждёт судебный исполнитель.

Да будет век республика жива,

Что нам теперь – охрана и обитель.

Вопросов глупых здесь не задают,

Зато надёжно на ноги поставят.

В работный дом здесь женщин не сошлют

И на панель здесь женщин не отправят.

Полуденной объяты тишиной

Здесь церкви, рынки, улицы и парки.

Фонтан бормочет сонно в летний зной.

Прохожие не мечутся в запарке.

Весь город, погружённый в сон дневной,

Пересекают ю́кки палисады[8],

А в сумерках здесь бриз береговой

Приносит в город свежесть и прохладу

Дни напролёт – ни облачка, ни гроз,

И синь чиста, что слёзы богомольца.

Перебивает ладан запах коз,

Позванивают мулов колокольца.

Дни напролёт нас море стережёт

От тех, кто нам вчинил когда-то иски.

Раз в месяц мы встречаем пароход,

Что к нам приходит с почтою английской.

У трапа вас, как дорогих гостей,

Мы выпивкой встречаем даровою.

Британцы мы, но здесь мы без затей,

И вам от доброхотов нет отбою.

Мы вас в колясках в город отвезём,

Покажем всё, не упустив ни крохи,

Но к вам на пароход мы не взойдём:

Там – Англия, а с нею шутки плохи.

Мы в Англии бываем по ночам,

Где светится дворец, как подожжённый,

Где лорды к танцу приглашают дам,

А дамы – наши дочери и жёны.

Мы счастливы – но Что-То нас гнетёт,

Мы счастливы – но Что-То нас тревожит,

И это Что-То образ обретёт,

Как только явь забвенье превозможет.

Дай воздуха, Господь, хотя б глоток,

Которым соотечественник дышит!

Столица – кэбы – грязевой поток –

Пусть эти звуки вновь у нас услышат!

О города, чья слава так бледна,

О улицы, где места нет надежде,

Как наш лорд-вáрден?[9] Жив ли старина?

Белы ли скалы Дувра, как и прежде?

1902

Баллада о «Кламфердауне»

Первоначально баллада была написана для «Сент-Джеймс Газетт» в качестве откровенной пародии на письмо некоего корреспондента, который, судя по всему, полагал, что в будущем войну на море будут вести по старинным боевым правилам, установленным ещё при Нельсоне, включая взятие на абордаж и тому подобное. Случайным образом балладу с самого начала восприняли как серьёзный газетный отклик – и даже, если память мне не изменяет, положили на музыку, сделав из неё кантату. Сегодня, в отличие от всех прежних публикаций, я впервые раскрываю историю создания баллады.

(Редьярд Киплинг – в полном, каноническом собрании поэтических произведений, изданном в 1940 г., после его смерти.)

Наш боевой корабль «Кламфердаун».

Врага в Ла-Манше – разгромить и сжечь.

В пространствах металлической утробы

Задраены все люки были, чтобы

Солдат морской пехоты поберечь.

Здесь в сотню тонн – орудья носовые,

Здесь на корме – орудья в сотню тонн.

Разбиты рёбра, смяты переборки,

Ослабли скрепы, выбиты подпорки.

Налево – брань, направо – смертный стон.

Наш боевой корабль «Кламфердаун»,

А лёгкий крейсер – неприятель наш.

Он с пушкой Гочкиса, он с быстрым ходом,

Во избежанье близких встреч с народом,

Что сатану возьмёт на абордаж.

Как на ученьях, словно по мишени,

Враг начал бой с дистанции семь миль.

Два точных залпа было в ходе боя.

Орудье наше сникло носовое,

Как лилия, которой свет немил.

«Вон – плавится орудье носовое,

Качается кораблик, словно пьян.

На час, на два – затихнуть, оклематься

И наскоро, где можно, залататься».

«Добро. Согласен», – молвил капитан.

Дистанция – одна морская миля.

Пальнул противник, как в утиный клин,

И дёрнулось орудье, как на дыбе,

И в кормовой бронированной глыбе

Механику заклинило… Ну, блин!

«Пар поступает в башню кормовую.

Там находиться – силы больше нет:

Питающие трубы разорвало.

Что делать, капитан?» – И прозвучало

«Держитесь, сколько сможете», – в ответ.

Наш боевой корабль «Кламфердаун»

Внезапно развернулся. От врагов –

Огонь и смерть. Лишь белый кит сразиться

C акулой, что зовут «морской лисицей»,

Так мог бы у полярных берегов.

«Как часто здесь ни падают снаряды,

Мы падаем здесь чаще, капитан.

Но умирать, в глаза не видя смерти,

Глаза врагов не видя в круговерти,

Не в правилах у нас, у англичан!»

«Мы прямо на противника дрейфуем,

И я лишь попросить тебя могу

Орудием, где пар невыносимый,

В честь Англии, в честь родины любимой,

В последний раз ударить по врагу!»

Наш боевой корабль «Кламфердаун»

Ударил храбро, словно древний кельт,

Однако, пояс от кормы до носа –

Без броневых щитов. Как от поноса,

В стрельбе затрясся вражий «Норденфельдт».

«В нас, капитан, палят неудержимо,

И всё трудней удары отражать.

Шрапнель врага в пустых отсеках рвётся:

Весь уголь – вышел… Что нам остаётся?»

И капитан ответил: «Так держать!»

Наш боевой корабль «Кламфердаун»

Закончил дрейф, отважен и упёрт.

Замолкла навсегда орудий пара,

И мы – в потоках крови, в клубах пара –

Сошлись-таки с врагами борт о борт!

«Нам, капитан, враги кричат “Сдавайтесь!”

Вам – сдать ваш кортик». – «Нет, каков кураж!

Желают стали? Стали здесь до чёрта!

Сцепляемся вдоль вражеского борта

И – сабли вон – идём на абордаж!»

Наш боевой корабль «Кламфердаун»

Исторг наверх четыреста солдат.

Обварен всяк, но взор сверкает орлий,

У каждого кипит проклятье в горле,

У каждого в душе – кромешный ад.

Очистили корабль от хозяев,

Всем мольбам о пощаде вопреки.

Все – голые по пояс, босоноги,

И все в тот день сражались, словно боги,

Как Нельсона сражались моряки.

Ушёл над дно подбитый «Кламфердаун»,

Ушёл на дно, но прежде взял реванш,

Ушёл, подбитый, одержав победу,

Ушёл к треске и к угрю-трупоеду

И не загромоздил собой Ла-Манш.

Команда «Кламфердауна», – с победой!

Таким парням – ни сгинуть, ни сгореть!

Захвачен крейсер в мужественном споре,

Соперник давний снова сброшен в море. –

Так было – есть – так вечно будет впредь!

1892

Крейсера

Мамаша – Фрегат, что в морской заварушке,

Линкоры вела на британские пушки,

И мы, её Дочки, спешим поскорее

Врага навести на свои батареи.

Мы служим приманкой, мы служим в конвое.

Идём по ночам и берём за живое,

Как шалые девки ретивого сорта,

Что встретят матроса у каждого порта.

Шпионки, мы в гонке за нашим клиентом.

В финале – догнали и сдали моментом,

И – в полную мощь бронированных грудей –

Вступают хоралы британских орудий!

На море купчина кручины не чает,

Не чает, покуда сестёр не встречает.

И мы окружаем его, легкоума,

И груза лишаем без лишнего шума.

Наш флот – что-то вроде разинутой пасти.

Мы будим в противнике страсти-мордасти,

И пасть замыкается грозно и разом,

И поздно включать осторожность и разум!

При этом, Фрегата проворные Дочки,

Мы действуем живо и без проволочки:

На берег одна с донесеньем несётся,

Другая следить за врагом остаётся.

Там – горы, долины и дождик унылый.

Здесь – мы собираем наличные силы,

Здесь – кружимся в танце всё снова и снова

На плавной округлости шара земного.

Слепит нас луна, что сверкает и блещет,

Слепит нас волна, что бежит и трепещет,

Но сходимся, сёстры, железной оравой

В стихии, кипящей и слева, и справа.

Как девушки, ждущие выход невесты,

Смеются, разносят последние вести,

Так рядом со смертью друг дружке мы вторим,

И каждая каждой сигналит над морем:

«Что видишь? Сигналы иль молний разряды?

Что слышишь? Гром Божий иль гром канонады?

Что – что опознала? Тяжёлые тучи

Иль дым над армадой – враждебной, могучей?»

Врагу постоянно мы путаем карты,

Туманны-обманны здесь финиши-старты,

Но по окончании наших прелюдий

Вступают хоралы британских орудий!

Кончается мир – веселеют ребята:

Законы, над нами висевшие, сняты.

И в водах прибрежных, и в море открытом

Нет удержу нам, Дочерям знаменитым!

1899

Песня во время шторма

Держись! Мятежные моря –

На нашей стороне,

Хоть рея – прочь – и якоря

Остались там, на дне.

Не войны, брат, а волны, брат,

Бросают нас на бой,

Но славен Рок, что дать урок

Берётся нам с тобой:

Средь наших бед – или побед, –

И обретений, и пропаж.

Игра – это больше, чем игрок,

Корабль – это больше, чем экипаж!

Уходят волны в полный мрак,

Мерцая и спеша,

И говорит любой моряк:

В них тоже есть душа,

Они – наш враг; британский флаг

Врагу не нутру.

Но славен Рок, его урок

На штормовом ветру:

Средь наших бед – или побед, –

И обретений, и пропаж

Игра – это больше, чем игрок,

Корабль – это больше, чем экипаж!

Держись, хоть ветер и волна

В сраженье против нас

Мощней удары – и сполна –

Имеют про запас.

Идем вперёд, не сбавив ход,

Волне наперекор,

Прославим Рок, – и пусть урок

Поддержит звёздный хор:

Средь наших бед – или побед, –

И обретений, и пропаж

Игра – это больше, чем игрок,

Корабль – это больше, чем экипаж!

Вот мачта рухнула; теперь

Решай, как поступить,

Но знай: потеря из потерь –

Вернуться, отступить.

Взыграйте ж, горны, меж Чертей

И океанским дном,

Прославим Рок, что, дав урок,

Нам скажет об одном:

Средь наших бед – или побед, –

И обретений, и пропаж

Игра – это больше, чем игрок,

Корабль – это больше, чем экипаж!

Держись, хоть нету сил уже,

И небо всё в слезах,

И на последнем рубеже

Слабеем на глазах.

Пока Приказ и Служба нас

Удерживают здесь,

Прославим Рок, что дал урок

И повторил нам днесь:

Средь наших бед – или побед, –

И обретений, и пропаж

Игра – это больше, чем игрок,

Корабль – это больше, чем экипаж!

1914–1918

Песнь Диего Вальдеса

Бог Добрых Начинаний

Меня благословил

И в годы испытаний

Дал ветра для ветрил.

В пустыне океанской

Я жил и побеждал,

И вот я – гранд испанский

И Главный Адмирал!

Король меня отметил

Дворянством и звездой.

И радостен, и светел

При мне народ простой.

И всюду повторяют

Мне люди всякий раз:

«Испании не знают

Не знающие вас!»

И всё ж любовь безмерна

К прошедшим временам.

Мышьяк сбывал я серный

Туземным племенам.

Ах, где моя команда,

Что знала, как родня,

Не Вальдеса, не гранда,

А прежнего меня?

Добычу мы делили,

И славу, и успех,

Когда вино мы пили,

То каждый пил при всех.

Он обсуждал в собранье

Замеченную мель,

Ходя на килеванье

За тридевять земель.[10]

Мы жгли под небесами

Весёлые костры,

И мачты с парусами

Вставали, как шатры.

Со скоростью паденья

Железных якорей

Бросались в наступленье

Властители морей.

Где нынче отпечатки

Босых, усталых ног?

В какой кабак ребятки

Бредут на огонёк?

О ключ, спасенье наше

В неведомых песках!

О капли, что из чаши

Я пролил впопыхах!

Мечтает о супруге

Несчастная вдова,

И девушка о друге

Мечтает, чуть жива.

Та к я мечтал когда-то,

Но – глубже и сильней,

О счастье, как расплате

За боль пропащих дней!

Я думал: делу – время,

Потехе – краткий час.

Я думал: делу – время,

А счастье – не про нас.

Не зря я пред Фортуной

Природу усмирял:

Сегодня я – дон Вальдес

И Главный Адмирал.

Мне ветер дул попутный,

Попутный вал катил,

И риск ежеминутный

Меня не погубил.

Но в этом – их измена.

Разбит мой прежний мир.

Сегодня я – дон Вальдес,

Испании кумир.

Я сдался ураганам.

Всё стало трын-трава.

Но храбрым капитаном

Сочла меня молва.

Когда же я устало

Мечту прогнал взашей.

Молва меня признала

Мудрейшим из мужей!

А в сердце – ни покоя,

Ни счастья, ни любви.

Зовут меня с собою

Товарищи мои.

Увы, у высшей власти

На высшем я счету.

Увы, Диего Вальдес

Прогнал свою мечту.

Мольба его не тронет.

Он глух не без причин:

Он в бриллиантах тонет,

На нём высокий чин.

Других пошлёт он в море,

Но, тяжкий, как балласт,

Сам дон Диего Вальдес

Швартóвы не отдаст.

Как прежде, ветер дует,

Как прежде, бьёт волна,

Они не наколдуют

Былые времена,

И ключ, спасенье наше

В неведомых песках,

И капли, что из чаши

Я пролил впопыхах.

Конец любой надежде,

Где горе – без конца.

Не брошу я, как прежде,

Галеру на купца.

Тюрьму найдёшь ли строже,

Чем та, где я пропал,

Я – я, дон Вальдес, Боже,

Я, Главный Адмирал!

1902

Лайнер – знатная дама…

Лайнер – знатная дама,

Ходит гордо и прямо,

Лайнер – леди внутри и наружно.

Хороша! – И, к тому же,

От линкора, от мужа,

Получает всё то, что ей нужно.

А суда небольшие,

А суда грузовые,

Тяжело живут, но упёрто,

И, как мы с тобою,

Не знают покоя,

И ходют от порта до порта.

И мы на трамвае,

Покоя не зная,

Ползём тем же сортом, Дженни.

Хочем не хочем,

Весь день челночим

Меж доком и портом, Дженни.

Мы заняты делом –

Торгуем телом,

Две клячи, – а как же иначе?

Торгуем с голоду,

Торгуем смолоду,

А холод вокруг – собачий!

Лайнер – леди из сказки.

Как подобраны краски!

Как узоры приятны для взора!

И линкор в передряге

Подминает коряги,

Избавляет её от позора.

А суда небольшие,

А суда грузовые

Между жизнью и смертью толкутся:

С грузом кажное судно

Будет жить, хоть и трудно,

А без груза – ребята загнутся!

Лайнер – леди; маршруты

До последней минуты

Ей вперёд расписали на годы.

И линкор её рядом

С броненосным отрядом

Бережёт от малейшей невзгоды.

А суда небольшие,

А суда грузовые

Беззащитны идут, бесконвойны

И справляются с делом

За последним пределом,

Словно их не касаются войны!

Лайнер – леди; не бремя

Ей военное время,

Ей не нужно бежать, укрываться:

Муж-линкор её грозный,

Хлопотун скрупулёзный,

Убедит её дома остаться

И суда небольшие,

И суда грузовые,

Проявляя британскую твёрдость,

От захвата и плена

Оградит непременно,

Потому что они – наша гордость!

Лайнер – леди и чудо.

Но когда бы их люди

Не строили, ярких и броских,

Всё равно б небольшие

Суда грузовые

Паслись на морских перевозках.

При супруге-линкоре

Нет ни страха, ни горя,

Но без нас – нету смысла в линкоре:

Ради дома родного

Снова, снова и снова

Он врагов сокрушает на море!

Меж тем на трамвае,

Моя дорогая,

Снова, снова и снова, Дженни.

Хочем не хочем,

Весь день челночим

Ради дома родного, Дженни.

Мы заняты делом –

Торгуем телом,

Две клячи, – а как же иначе?

Торгуем с голоду,

Торгуем смолоду,

А холод вокруг – собачий!

1894

Глубоководные кабели

Обломки –

Над нами;

Их прах на нас

Падает

Издалека.

Прямо во тьму,

В великую тьму,

Что от века

И на века.

Ни звука,

Ни эха звука внизу,

На океанском дне,

Где ил

Бесконечной равниной лежит,

Где кабель

Лежит на дне.

Здесь, в матке мира –

На ребрах земли –

Мерцают людские слова,

Бьются,

Трепещут

Людские слова,

И в змейках бегущих строк –

Предупреждение,

Радость и скорбь

Слух и пустая молва.

Сила здесь

Будоражит Покой,

Покой без гласа и ног.

Кабель

Вневременье

Здесь разбудил,

Отца его – Время – убил.

В крепком пожатии

Руки сошлись,

Как вокруг ни темно.

Слышит беседу

Двух человек

Пустынный придонный ил.

Новое Слово

Кабель донёс:

«Будем теперь –

Заодно!»

Мой дом и твой дом Песнь Доминионов

Меж домом моим и меж домом твоим –

дорога – чрез океаны.

В доме моём и в доме твоём –

полмира – люди и страны.

В доме моём и в доме твоём –

мира судьба, планида.

Но над домом моим и над домом твоим –

полумира злость и обида.

И должен мой дом, и должен твой дом

жить в сердечном согласье,

Иначе мой дом, иначе твой дом

погибнут враз, в одночасье.

Если будет мой дом захвачен врагом,

захватят и твой – непременно,

А если в твой дом войдут напролом,

и в моём не выдержат стены.

Что спор вести, кто больше в чести,

кто платит кому и сколько,

Чья больше власть и чья больше часть,

кто роль играет, кто – рольку?

Что платит мой дом – в основанье твоём,

в моём – твой замес и плиты.

Мой дом и твой дом – взаимный заём,

и, значит, с тобой мы квиты.

Мой дом и твой дом уверены в том,

что все здесь за всех в ответе.

Мой дом и твой дом, как Король с Королём,

заседают в одном Совете!

1898

Фараон и Сержант

«…Примите во внимание, что служба сержан –

тов-инструкторов, прикомандированных к Еги –

петской Армии, – эта служба, достойная всяче –

ского поощ рения, по-прежнему возна граждается

недостаточно.… И если в качественном со ставе

армии его высочества Хедива наблюдается зна –

чительное улучшение, то это, в основном, бла –

годаря отличной работе наших сержантов».

Отрывок из письма.

Был у Англии серьёзный с Фараоном разговор:

«Встань из праха, встань – отныне и навек!

И чтоб крепко ты усвоил, как врагу давать отпор,

Я пришлю к тебе Сержанта Имярек».

Не было ни Графа, ни Барона.

Был простой, обычный человек,

Что науку и тупице преподнёс бы

по крупице, –

Наш Сержант, – Сержант

британский Имярек.

Был у Англии серьёзный с Фараоном разговор:

«Ты силён и всё же чую слабину!»

И Сержанта с Фараоном, объявив им общий сбор,

Погнала в пески, в пустынную страну.

Не было ни Парка, ни Собора

И пивной там не было вовек,

Только был песок зыбучий, бесконечный,

красный, жгучий,

И домишко – для Сержанта Имярек.

Дальше Англия сказала: «Чудотворец Аарон

Превратил речной поток в кровавый, – но

Делать воинов из грязи, – это чудо, Фараон,

Лишь Сержантом может быть совершено!»

Объясняясь чёрт-те по-каковски,

Палкой, – чтоб запомнилось навек! –

Растолмачил Фараону про атаку, оборону

Наш Сержант, – Сержант британский

Имярек.

Были страхи и сомненья; журналистский наш

десант

Не был вовремя заброшен. – Между тем

Как Сержант на Фараона тратил время и талант,

Мир английский оставался глух и нем.

Наши современные имперцы –

Поколенье умственных калек,

Простецы, для коих святы лишь

дворцовые палаты

И не свят Сержант британский

Имярек.

Дальше Англия сказала: «Выводи, Сержант, народ!»

И повёл, и был противник удивлён:

Все египетские казни, что донёс до нас «Исход»,

Позабыл в сержантской школе Фараон!

Было войско дёшево, да гнило.

Начала кампания разбег.

Десять лет латал прорехи наш Сержант,

и вот успехи:

Фараон сражался, словно

Имярек!

Всё там дёшево, да гнило было с самых первых

дней,

И жара, и пыль, и мухи без конца,

И холера, и безводье, и укусы гадких змей, –

Фараон остался – «парень – молодцá!».

Как Израильтяне шли из плена,

Шёл и он, держась дорог и рек,

Шёл вперёд за чудодеем, за новейшим

Моисеем,

Коим был Сержант британский

Имярек!

Грязь едим и хлеб насущный не торопимся почать:

Горек хлеб у ненавидящих купцов.

Поднимать не нужно шума и монетами бренчать,

Где Сержант когда-то поднял мертвецов.

Поднял их, да сам-то – не поднялся.

Вымуштровав сотни человек,

Здесь Инструктором зовётся, там –

Капралом (как придётся),

Имярек остался Имярек.

Длится нескончаемое чудо

Ныне, присно и, увы, – из века

в век!

1897

Вампир

Дурак, полюбив, до небес превознёс

(Точно как ты и я!)

Лишь тряпку, да кость, да копну волос

(Беспечною женщиной это звалось).

Но дурень-то видел всё вкривь и вкось.

(Точно как ты и я!)

Минувшие годы – то наши невзгоды,

Работа ума и рук,

Но женщина всё забрала без изъятья,

О наших трудах не имея понятья,

Не зная душевных мук!

Дурак промотал и добро, и власть.

(Точно как ты и я!)

Он вере и чести позволил пасть

(Но леди всё мало и всё не всласть),

Однако дурак подтвердил свою масть.

(Точно как ты и я!)

Сулила удача большую отдачу,

Мы строили планы, друг,

Но леди вмешалась в великое дело,

И нашей победой она овладела,

Не зная душевных мук!

Она дурака обглодала сперва

(Всё – как у нас с тобой!)

И – в мусор его (в чём трижды права).

Дурак – живёт, но – едва-едва:

Ведь бóльшая часть дурака – мертва.

(Всё – как у нас с тобой!)

И стыд меня гложет, что ныне, быть может,

Мы носим клеймо, как скоты,

Что леди, владевшая всем без изъятья,

Жила, ни о чём не имея понятья,

Но дурни-то – я и ты!

1897

«Когда закончит рассказ о Земле…»

Когда закончит рассказ о Земле

последний холст на мольберте,

И древние краски, и критик юнец

равно достанутся смерти,

Тогда мы устроим на эру (иль две)

отдых душе и телу,

Пока нас Мастер Всех Добрых Трудяг

опять не приставит к делу.

Всем праведным – благо: на трон золотой

их Мастер посадит охотно.

Он даст им кисти – хвосты комет –

и – в десять лиг – полотна.

И Магдалина, и Павел, и Пётр

пред ними въяве предстанут,

И век позировать станут они,

и век они не устанут!

Хвалу воздавать и хулу раздавать

лишь Мастер нам будет вправе.

И мы не пойдём на поклон к деньгам,

а также к суетной славе.

Работа – наш высший удел и восторг,

и каждый, как сможет, правдиво

Напишет Вещь для Бога Вещей,

их суть подтвердив и диво!

1892

Последняя сати

Не так давно, всего лишь несколько лет назад, в одном из кня жеств Раджпутáны скончался тамошний верховный правитель. Жёны его, нарушая закон против сáти, введённый англичанами, готовы были вырваться из дворца и сжечь себя рядом с телом покойного супруга. Но ворота были заперты. Тогда одна из них, переодевшись любимой танцовщицей правителя, прошла через оцепление стражни ков и направилась к погребальному костру. Здесь храбрость оставила её, и она попросила своего родственника, вельможу при дворе прави теля, убить её. Он исполнил её желание, не догадавшись, кто был перед ним.

Удаи Чанд, повелитель, покидал земную обитель.

В Гангру пришли мы, друзья и вассалы владыки.

Гонги – целую ночь – печальную весть разносили,

Жёны – целую ночь – громко о нём голосили,

Мы – целую ночь – упросить их были не в силе

Вытереть слёзы и удержать свои крики.

Целую ночь вельможи были в покои вхожи.

Стражники были угрюмы и каменнолики.

Факелов пламя блистало тускло, неяро,

На ружьях Тонка блистало, на саблях Ульвара,

На сбруях Мевара блистало и на доспехах Марвара;

Звон во дворце в ту ночь стоял превеликий.

Целую ночь дышал он хрипло, неровно; лежал он

В Комнате Золотой, что на дворцовом крове.

Были шёпот и плач на женской слышны половине.

Жадные взоры Бунди державной княгини

Смерти искали – той смерти, которую ныне

C мужем она разделить не могла из любови.

Утром ушёл он на встречу с Богом; костры далече

Весть разнесли от горы до устья речного,

От Мальвы широких равнин к Абу кряжам скалистым.

И плач, догоняя плач, к звёздам взлетел серебристым,

Плач многочисленных жён – горе их было истым –

К звёздам взлетал всё снова, и снова, и снова.

Жрец, молчальник великий, рот завязал владыке,

Переодел его, в путь отправляя печальный.

Те, кто там был, княгини крик услыхали:

«Ныне с супругом отправимся в дальние дали!

Ныне умрём, как матери умирали!

Женщины, женщины! – Все – в огонь погребальный!»

Быстро дворцовая рота закрыла большие ворота.

Стражники в белом встали слева и справа.

И не успели на улицу выбежать вдовы,

Пали решётки и заскрипели засовы,

Заговорил барабан караульный дворцовый, –

На голубиц наших быстро нашли мы управу.

День горел-разгорался, и голос внезапно раздался.

Женщина, звонко смеясь, сверху нам прокричала:

«Быстро откройте! Я – Азизун-танцовщица.

Если дом прогнил, всякая крыса стремится

С прежним жилищем своим поскорее проститься,

И в новый вселиться дом, и всё повторить сначала!

Рáджею я вертела, правила им, как хотела.

Вечером женщины править решили мною!

Пусть без меня они мукой насытятся горько.

Мне отворите, а их стерегите зорко!»

Мрачно смотрела ей вслед на утренней зорьке

Стража, стоявшая там мощной стеною.

Знали все, что от страсти Рáджа считал за счастье

Там, где она прошла, целовать даже землю.

Бога её плосконосого чтил как святыню.

Если же, выпив, его земная богиня

Смерти хотела вельможе иль простолюдину,

Он их немедля казнил, кивку её внемля.

Мы отнесли его к славным предкам его державным:

Там издревле стоят Солнцерождённых гробницы.

Там обезьяны качаются, виснут, летают,

Там на колонне резной павлины блистают,

Там в помещенье Княгини кабан обитает,

Там вековечно песок пустыни струится.

Крикнул глашатай: «Боги, встречь откройте чертоги!»

(Мы же костёр разожгли, вождя провожая далече.)

«Друг англичан и воин с отвагой без меры,

Здесь владеющий всем – от Луни до Джейсульмера,

Джунглей великий Царь и Князь Песков Биканера,

В путь отправляйся – вечным богам навстречу!»

Пламя, багрово-ало, копья в небо бросало,

И, разгораясь, бросало всё выше и выше.

Женщина вышла из башни, что век пустовала,

Крадучись вышла, спрятав лицо в покрывало,

Плакала женщина, тщетно к Рáдже взывала:

Спал правитель, женского плача не слыша.

Спал он, забыв впервые страхи и страсти былые,

Холод ли, жар ли, – всё ему было едино.

Женщина трижды несмело к огню подходила,

Трижды войти и остаться в нём – не было силы,

Трижды сгорев от стыда, заголосила,

Ибо сгореть не смогла на костре господина.

Тут же неподалёку, вперив гневное око,

Некто за ней наблюдал. При господине

Он пребывал на пиру и в жестоком сраженье,

С ним кабанов он в кровавом травил упоенье.

Был по рожденью высокого происхожденья,

Близкой роднёй приходясь державной княгине.

Молвил он гневно: «Вижу, женщины нет бесстыжей!

Живо ступай в огонь, прочь с лица покрывало!

Разве не ты госпожой здесь была настоящей?

Разве не вождь покорился девчонке гулящей?

Разве пепел не бел, от сгоревшей щепки летящий?

Живо ступай и с владыкой ложись, как бывало!»

Она же – в ответ – поспешно: «Клянусь

душой своей грешной,

Всё, что ни делала, делала всё я неверно.

Вот, возмечтала: пока здесь не умерло пламя,

С мужем возлягу, восцарствую над Небесами,

Стану женою единственной! Прочие – в Яме

Пусть завывают – гееннской, безмерной и скверной!

Пламя дохнуло жаром, – злым, удушливым, ярым.

Праведный путь в Небеса оказался ужасен!

Если бы страж благородный, что строг, безупречен,

Век мой прервал, что великим пороком отмечен,

Низменный дух мой, такурскою сталью излечен,

Ввысь воспарил бы…». Такурец промолвил: «Согласен».

Сталь вонзилась прямая, кровь и жизнь отнимая…

«Думал, взойдёт на костёр владычица края.

Вместо неё простая пришла танцовщица.

Девкой была – умирает, чиста, как девица.

В путь, дорогая сестра! Улетай, голубица!

Рядом с раджпутским вождём удостоишься Рая!»

Пламя под грудой пепла ожило и окрепло, –

Женщине слава – подруге, жене, берегине!

Красный, как рана, и синий, как сталь боевая,

От головы и до пят с нетерпеньем свой путь пробегая,

Вспыхнул огонь: о, добыча его дорогая,

Вот оно – сердце божественной

Бунди-княгини!

1889

Баллада о королевском милосердии

Абдур Рахман, Дуранийский вождь, –

о нём история эта.

Хайберские пики милость владыки

славят по белу свету.

И Северу он нанёс урон,

и юг не избег удара,

Но милосердие славят его –

от Балха до Кандагара!

У древних пешаварских ворот

среди бесконечного гула

Кафиры и Курды взирали на суд,

что творил Правитель Кабула.

Он судил сплеча быстрее меча,

быстрее петли скользящей,

Но в свою звезду верил всякий, мзду

Правителю приносящий.

Хиндустанский пёс оскорбленье нанёс

кому-то из правоверных,

И, от гнева слепа, потащила толпа –

на смерть погрязшего в сквернах.

Но Король проезжал там, и он узрел,

что нож занесён над глоткой,

И внял Хиндустанцу великий король,

мольбе его жалкой и кроткой.

И сказал Король: «Я смирю твою боль:

конец твой не будет позорным».

И Начальника Стражи вызвать к себе

велел он своим Придворным.

Яр Ханом звали его. Был слух,

что Яр Хан был рождён вне брака.

Но Король – да продлит Аллах его дни! –

его приблизил, однако.

Горячей кровью пошёл он в отца.

Дауд Шах, почтенный родитель,

Был родом из Дуранийских владык, –

«Бранных Полей Похититель».

Ни рай, ни Ад не могли обуздать

гордыню Яр Хана-Афганца.

И Король решил заставить его

стать палачом Хиндустанца.

«Казни! – он велел. – Благороден твой род,

и примет он смерть без муки.

Не бойся!» – И крикнул, чтоб слышали все:

«У Кафира связаны руки!»

И выступил могучий Яр Хан,

и саблей взмахнул хайберской.

«Великий Король, – он молвил, – изволь:

Кафир уничтожен мерзкий».

Абдур Рахман, Дуранийский вождь,

в Гильзае стяг развевает,

А Север и Юг охватил испуг:

они только рты разевают.

И с Хайберских гор ведут разговор

пушки, воздух терзая.

Ты замер, не дышишь – ты слышишь?

ты слышишь? – песню волков

Абазая!

Смеркалось. Кабул затих и заснул –

от мала и до велика.

Правитель Кабула спросил: «Скажи,

ты не боишься, владыка?

Ты знаешь…» Но, чуя гнев Короля,

он поперхнулся от страха.

И мрачно молвил Король: «Здесь я –

правлю по воле Аллаха.

Здесь – моя стезя, там – твоя стезя;

спать ложась, поразмысли

О сабле, что над твоей головой,

может, уже нависла».

Закрыли ворота, что в город вели,

а также к великому Трону.

В садовом домике Государь

устроился уединённо.

Когда наступила «ночи ночь» –

луну обложили тучи –

Желая честь обелить, к Королю

прокрался Яp Хан могучий.

Малые дети смеялись над ним,

вслед ему корчили рожи.

Продажные девки: «Мясник! Мясник!» –

с крыш насмехались. Боже!

Он крался, но вдруг пара крепких рук –

пала ему на плечи.

И молвил сзади сам Государь:

«Ты не в себе, человече!

Негоже днём шутить с Королём

и являться с прошеньем ночью,

Что в руке? Перо? Чересчур остро:

разрывает бумагу в клочья!

Об одном меня умолять три дня

будешь всего ты боле

И будешь имя славить моё,

корчась от смертной боли.

Ко всем я милостив, а к тебе –

в особенности, ей-Богу;

Ты, мой мясник, опешил и сник,

твой нож тебе не в подмогу!

Абдур Рахман, Дуранийский вождь,

Севера, Юга владетель.

Тают снега и берега

смывают; Гильзай – свидетель.

И британский солдат не знает преград,

и от пик – никакого толку.

Ты замер, не дышишь – ты слышишь?

ты слышишь? – поют

зукка-хейлские волки!

И начали побивать его

камнями ещё на рассвете.

Но был приказ, что в рассветный час –

не дóлжно ему умерети.

И камни градом летели и рядом

падали возле Яp Хана.

И лишь об одном жалел он: о том,

что он – не труп бездыханный.

«Могильный курган насыпаем, Яр Хан!» –

заметил остряк завзятый,

И Король, смеясь, прозвал его

«мой королевский глашатай».

И вот наступает вторая ночь, –

то ночь была рамазана.

И услышал страж, как идёт от земли

слабый голос Яр Хана.

Доносится из разбитой груди

хриплый молящий голос:

«Избавь меня, друг, от жестоких мук,

жизнь перерви, как волос!»

И слуги пришли к государю в гарем,

моля и дрожа от боязни:

«Защитник слабых, сжалься над ним,

предай милосердной казни!»

Молвил Король: «Пусть ночь поживёт,

а утром его расстреляют.

Однако, пусть молится он за меня,

пусть имя моё прославляет!»

И трижды Яр Хан простонал до зари,

и ещё раз – при алом блике:

«Избавь меня, друг, от жестоких мук;

о, будь славен, Король великий»!

Во время намаза казнили его,

предав милосердной каре.

И снова, когда зажгли фитили,

восславил Яр Хан Государя.

И песню об этом сложили певцы,

и песню пропели люду,

Чтобы о милости Короля

люди знали повсюду.

Абдур Рахман, Дуранийский вождь,

рот свой раскрыл когда-то.

И Север, и Юг, как в бездонный сундук,

в него кладут своё злато.

И певцы поют, что Король не лют

и что мягка его кара.

И они поют, и внимает им люд –

от Балха до Кандагара!

1889

Со Сциндией – в Дели

Случилось это более ста лет назад. Потерпев поражение в великой битве недалеко от Дели, индийский князь проскакал пятьдесят миль, везя на луке седла простую девушку, которая любила его и делила с ним все тяготы походной жизни. Он потерял девушку, когда спасение было уже близко. Кавалерист из Маратты рассказал такую историю:

Кто пировал, того венок в ту ночь увял, поблек,

И цвет шафрана в знак беды покрыл шарфы и руки,

Когда мы мчались в Панипут, где ждал нас наглый Млек,

Когда мы, царство потеряв, ушли оттуда в муке.

И трижды тридцать тысяч нас прошли джамнийский брод –

На дамаджийских скакунах богатыри из Бхао –

Декан враждебный не пресек наш мужественный род

И не извёл предатель нас, проклятый Мультар Рао!

И трижды тридцать тысяч нас вошли в густой туман.

И визг, и вопли раковин взнеслись над полем брани.

За бороду схватили мы Бховани вражий стан,

И смыл наш яростный поток с лица земли Бховани!

И дети Бхоста полегли от наших длинных пик,

Рохиллы чёрные неслись, как скот, от нас гурьбою.

От нашей тысячи одной презренный враг поник,

А Мультар Рао с десятью оставил поле боя!

И вынуть саблю – нету сил, ударить – нету сил:

Плечо в плечо и грудь на грудь сошлись мы тесной кучей.

Наш пеший горец и коней, и всадников разил,

И павших на сырой земле давил наш вал могучий.

Налево грохотал мушкет, как водный водопад,

Направо лес кровавых пик восхода был кровавей.

И снизу кровь, и сверху вниз – Апсáров скорбный взгляд,

Что подбирали тех, кто пал в позоре или славе.

И видел я огонь и дым, и видел Бхао стяг,

И слышал тщетный крик, – увы, то звал один из Бхао:

«О, Ананд Рао Нимбалкхур, скачи, теснит нас враг!

Верни всех тех, кого увёл проклятый Мультар Рао!»

Когда осенние дожди в истоках Джамны льют,

Тогда песчаный перекат с пути сметают волны.

Враги прорвались через нас, как через цепь запруд,

Но броды Джамны в этот день их кровью были полны.

Я рядом с Сциндией скакал, – куда мой господин.

Туда и я; за нами вслед – вся конница Халькара.

И были все у нас вожди убиты, как один,

Кинжалы Северных Племён нас истребляли яро.

Я рядом с Сциндией скакал – стекала кровь с копья –

Вдруг вижу: девушка бежит, бежит наперерез нам

И к Сциндии припала, и – кричит: «Любовь моя!» –

Я еле-еле их прикрыть успел щитом железным.

(Её в лесу зачаровал он много лет назад,

Приворожив её к воде, что принял от неё же.

Простой охотницей она была, как говорят.

Зачем, имея двадцать жён, он взял Лалун, о Боже!)

И дух смутился в нём. Её он сзади привязал,

И вновь мы в Дели понеслись, дерясь неутомимо.

Отряд от гибели, как тень, счастливо ускользал.

Из Панипута мчались мы – и были не одни мы.

Но Лутуф-Уллах Попульзай нам не давал уйти.

Отродье Севера, к Лалун пылал он дикой страстью.

Я был готов затеять бой, закрыть ему пути.

«Нет!» – крикнул Сциндия, и я послушался – к несчастью.

За лигой лига – наглый вор маячил за спиной –

За лигой лига – белый путь под белой кобылицей –

За лигой лига – быстр, как Смерть, – за ними и за мной –

Летел, как Время, что века продлилось и продлится.

И жаркий полдень око впил в постыдный наш побег.

Шакалий хохот, волчий вой вторгались в наши уши.

И враг, как коршун, был готов кружить хоть целый век,

И пали сумерки, и страх мою наполнил душу.

Я молвил: «Ждёт тебя народ. Забудь её любовь.

Поверь, при первом свете дня её любовь убудет.

Подрежь верёвки и вдвоём с тобой поскачем вновь».

А Князь в ответ: «Моих Цариц она Царицей будет!

Из всех, кто ест мой хлеб, она одна пошла за мной.

Корона – ей, за то, что в бой за мной пошла по следу.

Один позор я пережил, зачем позор двойной?

Достигнем Дели – рухни всё – я одержал победу!»

Кобыла белая под ним шаталась всё сильней.

Взошёл вечерний дым печной и опустился ниже.

А Попульзай не отставал – мы шпорили коней –

И близко Дели был от нас, но враг был трижды ближе!

Был Дели близко, и Лалун шепнула: «Господин,

Убей меня – скачи один – хромает кобылица!»

Он крикнул: «Нет!» Она опять: «Скачи, скачи один!»

И отвязалась от седла, и выпорхнула птицей!

Кобылу Князь остановил, кобыла в мыле вся,

И в пене рот, и хрип, и стон, и силы на пределе.

И Господин мой, ей удар смертельный нанеся,

Решил хоть пешим бой принять, почти достигнув Дели.

Но боги милостивы. Князь лежал под скакуном,

Когда услышал крик Лалун, и еле внял он крику.

Любовь и битва перед ним мелькнули кратким сном,

И тьма ему закрыла взор – и я увёз Владыку.

1890

Голубка из Дáкки[11]

Голубка, получив свободу,

на башню Рáджи прилетела

Из жаркой битвы, где индусы

разбили силы мусульман,

И горе, охватив столицу,

не знало меры и предела:

Увы, почтовая голубка,

увы, голубка-голубица,

Ты принесла на белых крыльях

смятенье, слёзы и обман!

Скакал великий Рáджа Дáкки,

скакал под городской стеною.

Он положил на грудь голубку,

он был задумчив и суров:

«Коль без меня она вернётся,

восплачьте: кончено со мною!

Гуль-гуль, почтовая голубка,

гуль-гуль, голубка-голубица!»

И он прижал голубку к сердцу

и двинул войско на врагов.

И, уходя, сказал он: «Крепость

и мой дворец тогда сожгите.

Враг ничего унесть не должен

из озверевшего огня.

И вы, мои княгини, лягте

и в жадном пламени усните,

Когда почтовая голубка,

когда голубка-голубица

Присядет на стене дворцовой,

вернувшись в Дáкку без меня!»

И в битве жаркой беспощадной

он отстоял свои границы,

Прогнал он северных соседей,

прогнал за край своей земли.

Потом, разгорячённый боем,

у брода он присел напиться.

И тут почтовая голубка,

его голубка-голубица,

О доме вспомнила, который

остался где-то там вдали.

О доме вспомнила далёком,

и в небеса вспорхнула птица,

И Рáджа звал, но не дозвался,

и улетела с глаз долой.

И вот на утренней зарнице

влетела в славную столицу, –

Увы, почтовая голубка,

увы, голубка-голубица, –

Без Рáджи в Дáкку воротилась

и всех убила вестью злой!

И, как велел великий Раджа,

уснули царственные жёны,

Уснули в пламени, объявшем

покои старого дворца,

Предпочитая смерть насилью

и честь храня непрокажённой.

Меж тем почтовая голубка,

меж тем голубка-голубица

В дыму пожара ворковала,

любовно пестуя птенца!

И поскакал властитель Дакки

вослед за вестницей проворной,

И был впервые после битвы

великий страх в его глазах,

И, наконец, дворец увидел,

и был дворец пустой и чёрный…

Меж тем почтовая голубка,

меж тем голубка-голубица

Над бедным Раджей одиноко

кружилась в чистых небесах.

Итак, почтовая голубка

на башню Раджи прилетела

Из жаркой битвы, где индусы

разбили силы мусульман,

И горе, охватив столицу,

не знало меры и предела.

Причина – в птичке-невеличке,

что принесла большой обман.

Увы, почтовая голубка,

увы, голубка-голубица! –

Пресекся Раджи род старинный…

Скорбит о Дакке Хиндустан…

1892

Баллада о Боу Да Тоне. Бирманская война, 1883–1885

Вот – перед вами баллада о Боу Да Тоне.

Тибу хотел он сместить, что тогда был на троне.

Грабил и убивал он тогда в Алалоне.

И прогневились на Боу бирманские боги:

Встретил разбойник судьбу на Катунской дороге.

Бабу Харендра остался с наградой в итоге.

Жил-был Боу Да Тон; был воином он

дерзким, бесстыдным, богатым:

И ружьё его, и сабля его

украшены были златом.

Павлинье Знамя над его парнями

было символом мощи

Жёстким от золотого шитья

и от крови людской – ещё жёстче.

Сильного – пулей, слабого – саблей

убивал разбойный владыка.

От салуи́нских кустарников было так

до чиндви́нского тика.

Он смерть на кресте посылал князьям,

жертвенный огнь – челядинам.

Он мучил старух, и, к мольбам их глух,

им нутро заливал керосином.

Меж тем за морями (где – знаете сами)

вещали газетные слизни:

«Вот – молодечество! В борьбе за отечество

патриот не жалеет жизни!»

И «Бирмáнские новости» отвергали без совести,

выдавали злобные враки

Об усталых ребятах, о белых солдатах,

что ходят в форме хаки,

Что тяжёлым шагом по холмам и оврагам

идут через джунгли, что ныне,

Совершая работу, умирают в болоте

и приют находят в трясине,

Что творят историю по Воле Виктории,

что отдают свои жизни

За Гордость Расы, за всех за нас, и

за Мир для своей Отчизны.

Из таких вот ребят был набран отряд,

(их полк звали «Чёрным Тироном»).

О’Нил-«Хитрован» этот дружный клан

возглавил в войне с Боу Да Тоном.

Семьдесят солдат составляли отряд.

Гнались они дни и ночи,

Ночи и дни гнались они

за тем, кто был зверя жесточе.

Ирландские парни из Гóлуэя,

из Лаута и Милна здесь были.

Нанося потери и неся потери,

перед смертью они шутили,

И всякий раз в их последний час,

уходя из этого мира,

Благословляли они даже грязь

на подмётках своего командира.

Им с ним повезло; но, как назло,

всё не везло с добычей:

Обойти ловушку, не попасть на мушку

у Боу вошло в обычай.

И всё ж Боу Да Тон был врагом покорён,

его терпением адским.

Он взглянул с интересом на ирландских солдат,

и его интерес был братским!

Так мир устроен: где с воином воин

воюет, там ум, разбужен,

Открывает вдруг, что лучший друг –

это враг твой, что кровью заслужен.

Раздвинули ветки; по сигналу разведки

ирландцы вышли из мрака

В ночном бою, в рассыпном строю –

атака! атака! атака!

Рванули, как бесы, из туманной завесы.

Залп! Дорога – открыта. –

Мелькнула набедренная повязка –

Мелькнула серьга из нефрита. –

Какое «ура»? Убитых – гора,

и пламя в деревне ярое,

А Боу Да Тон ушёл за кордон,

чтобы снова приняться за старое!

И, прокляв со страстью ирландское счастье,

смолкли все, и молчали, покуда

Один из них, что был скромен и тих,

не промолвил: «Ну, ловок, паскуда!»

И мёртвых своих схоронили они,

доели говядину скоро,

И, как в прежние дни, принялись они

ловить бирманского вора.

«До греческих календ», говорят,

но кому-то пришла идея,

И – понеслось: «Пока О’Нил

не вернётся с головой лиходея!»

О’Нил гонялся за ним по холмам,

на равнине его беспокоил,

Но вновь Боу Да Тон холмы оседлал

и, к тому же, силы удвоил!

Но сын Востока был бит жестоко.

Однажды в бою упорном

Разбили чёрта за пределами форта,

что бы у него опорным.

И когда Светило вниз покатило –

зá день оно устало –

В покинутый лагерь они вошли.

Деревня огнём пылала.

Там на фоне заката, которого злато

предвещало чудо восхода,

Крест чернел проклятый, где мертвец распятый

вещал, что уход – без исхода.

Но рассветного бриза, что прошёлся по низу,

на свете не было слаже,

И высокие травы перед ним величаво

склоняли свои плюмажи.

И всякий солдат в то утро был рад

тому, что на свет родился…

Но… На ýтре дня брызнул сноп огня,

и серый дым заструился.

Охнул О’Нил: благословил

пулей его самодельной

Туземный стрелок – в локоть – мой Бог! –

боль была беспредельной! –

И тем после драки обеспечил вояке

отпуск многонедельный.

(Пулю сработал местный кузнец

из телеграфного провода,

И металл, остёр, тело с тех пор

жалит, как жало овода.)

_________

Времени мало прошло; завоняла

рана его гнилая

В душном госпитальном бараке

города Мандалая.

И дрожать постоянно рука капитана

левая стала. – Оу!

И О’Нил не раз говорил: «Ну, щас

встретить бы этого Боу!»

Потом лихорадка пришла. «Ребятки,

дело моё погано, –

Молвил О’Нил, – но… Сто б рупий дал

за голову бандюгана!»

Опахала, подвешены, скрипели бешено

и крутились неперестанно,

Но Бабу Харендра (гомáшта) был рядом,

и слышал слова капитана.

И он вспомнил Дакку, свой дом; при нём

водоём рукотворный; далее

Встрепенулась душа, и ряды камыша

он увидел в далёкой дали, и

О жене и о сыне он вспомнил, что ныне

учится в высшей школе;

Он вспомнил – и тут же мысль отогнал –

о ранах и дикой боли,

И от грёз очнулся, и почти вернулся

в явь… Однако, что это?

Серебряноглавый Боу пред ним

явился в потоках света!

И гомáшта смущённый, виденьем прельщённый,

двинув к жене и сыну,

Обманул возницу, как во сне не приснится,

не заплатив половину!

_________

Минули месяцы. Враждебный мир

стал враждебнее вдвое:

Боу восполнил потери и вновь

встал на стезю разбоя.

А О’Нилу войны надоели; достойно

изменил он свою судьбину:

В далёком городе Симури́

нашёл он свою половину.

Была она изящна, нежна;

тихий, приятный голос;

Чистое золото – сердце её,

волос – что зреющий колос.

Но не знала, что добрые руки того,

кто ласкал, обладали даром

От плеча до пояса рассечь в бою

человека одним ударом,

И не знала, что губы, что были ей любы,

что эти вот самые губы

Команды «Пли!», «Руби!» и «Коли!»

в бою отдавали грубо,

Что в глазах, где от лёгкого вздоха её

рождаются ангелы, – черти

Когда-то не зряшно рождались: бесстрашно

он взирал на Ворота Смерти.

(Это дело такое, дело чисто мужское:

если ты – настоящий мужчина,

Ты о страшном прошлом с самомнением пошлым

не расскажешь Невесте невинной.)

И мало о прошлом О’Нил вспоминал,

умиротворён и спокоен,

И Бабу Харендра был последним из тех,

о ком вспоминал наш воин.

_________

Обычный груз по обычной грязи

медленно и угрюмо

Правительственный караван быков

вёз по дороге Катуна.

В белых одеждах, в светлых надеждах,

поедая бирманские яства,

В конце каравана ехал Бабу,

опора, оплот государства.

И верил Бабу в благую судьбу,

довольный самим собою,

Но призрак бандита пред ним сердито

серебряной тряс головою.

Вдруг… Что случилось? Остановилась

головная повозка… Охрана

В сильном волненье; слуги в смятенье…

Э, тут дело погано!

С воем и с рыком, с криком великим

из джунглей на лужайку

Вылетел Боу Да Тон на коне,

пешими – вся его шайка.

И ружейный хор поднял общий ор

над общей зелёной кроной.

«Вот я вас!» – рявкнул бландербасс,

дробью рыгнув ядрёной.

«Вот вам, сэр!» – грохнул револьвер,

и звуки войны не ослабли,

Ибо здесь и там по прямым штыкам

застучали кривые сабли.

Людей, что бритвой, косило битвой,

и сталь со страстью бесчинной

Плоть живую, звеня, торжествуя,

делала мертвечиной!

И с бычьей тоской на обычай людской

животные смотрели печальные,

Где души из тел в иной предел

взлетали в миры изначальные,

На многих возню, на двуногих резню,

на приливы её и отливы,

Где Знамя Павлинье взметалось ныне

величественно и горделиво.

Но драки нет злей, и нет веселей,

и не бывает зловещей

Той, где правительственный караван

Боу сжимает, что клещи,

И подумал Бабу: «Искушать судьбу

мне, пожалуй, что нé для…»

И подумал Бабу: «Искушать судьбу

не бу… Сбегáю немедля!»

Но судьба решила на свой манер

(как это бывает обычно):

Последнюю повозку с бою взять

Боу решил самолично!

Но тот, кто дёру давал в ту пору,

увидев, что Боу рядом,

Воскликнул: «Ах!» и – на Боу в страхе

свалился живым снарядом!

Бабу годами служил властям

под гнётом двойного груза:

Росла с годами мошна с деньгами,

а также росло его пузо.

Двадцать стóунов весил доспех

на Боу (об этом торговцы

Помнят – и всюду праздному люду

блеют, что глупые овцы).

Двадцать стóунов весил Бабу

(плюс высота и скорость),

И Боу с Бабу вступить в борьбу

помешала внезапная хворость.

Внезапная бóлесть закончила повесть,

потух разбойный пламень,

И Боу Да Тон повалился, как бык,

и на месте застыл, что камень.

Бабу на разбойнике, почти на покойнике,

от страха взвыл оголтело,

Но Боу дух, как и пламень, потух

и с шипеньем покинул тело.

Так в бою за добычу свою

жалко и некартинно

Боу, страшный чиндви́нский смерч,

сдох, как простая скотина!

_________

Однако ж, вернуться пора в Симури́,

вернуться пора в то место,

Где О’Нил, посадив на колени жену,

ласкает её, как Невесту,

Где боль солдата, что он когда-то

почувствовал в миг раненья,

И где стон его, словно сон его,

словно дьявольское виденье

Былых потерь – забыты теперь,

как бойни побед-поражений,

Здесь, в цветочном раю, в обезьяньем краю,

которого нет блаженней.

Портупея снята, портупея пуста,

пройдены чёрные мили, –

Здесь и сегодня Благодать Господня –

на капитане О’Ниле!

Но кто это? Вон – пришёл почтальон,

путь проделав неблизкий.

Парень ражий стоит с поклажей,

протягивает записку:

«Сто десять рупий прошу прислать.

Адрес указан ниже».

«Сто десять рупий?» – удивился О’Нил. –

«Однако, что я тут вижу?»

То пришла посылка. Почесав в затылке,

за нож он взялся привычно,

Взял молоток, постучал чуток…

Та к был прерван завтрак обычный.

Крышка открылась, и – покатилась…

О’Нил удержался от стона

Едва-едва: то была голова

врага его – Боу Да Тона!

Приклеена к голове была

записка витиеватая:

«Хозяйство Фильдингского полка.

Лагерь.

Январь, 10-е.

Дорогой сэр! Имею честь

Голову Боу Вам преподнесть,

А также шлю Вам поклон свой низкий

(Голову найдёте здесь, под запиской).

Волю Вашу, как волю богов,

Я всегда исполнять готов.

Сто рупий прошу переслать по почте,

Но положенье моё упрочьте

Щедрой прибавкой: своя и врага

Кровь человечья – всегда дорога!

И я, к тому же, кормлю детишек,

Моих девчонок, моих мальчишек.

Бычий правительственный караван

Желает Вам здравья, сагиб капитан.

Желаю того же – от всей души.

Ваш

Бабу Харендра Мукерджи».

_________

Как волей могучей змеи гремучей

влеком зачарованный кролик,

Как в мире туманном ведóмы дурманом

курильщик и алкоголик,

Как овёс и сено обыкновенно

манят к себе лошадок,

Как ждущее ухо ко всем звукам глухо:

только шёпот любви ему сладок,

Так О’Нил, молчалив, сидел, отстранив

мягко свою Мадонну,

И с горькой думой глядел угрюмо

на голову Боу Да Тона.

А рядом блистали ложки из стали,

пылко блистали вилки;

Тут же нередки были салфетки,

блюдца, тарелки, бутылки.

И на ум пришло, что давно прошло:

время потерь и лишений,

Рукопашные схватки, и засады, и прятки,

и дым, и огонь сражений, –

И ночной марш-бросок через степь и лесок,

и утром – прорыв, где не ждали,

И вечером – банджо («Сыграй, корифан Джо!»),

и проводы павших, и дале –

Вонь болот вспомнил он – и тот

резкий противный запах,

Когда сверху вниз – удар, и – заткнись,

не вой: ты у смерти – в лапах, –

И вспомнил поганскую ругань ирландскую

у Куттамáу потока,

Где, увидев кресты, что стояли густы,

парни ругались жестоко.

Словно старый барк, он ушёл во мрак,

в Прошлое двинул мрачное,

В Прошлое двинул, в мыслях покинул,

оставил свою Новобрачную,

Ушёл в то время, где, молод, и в холод

когда-то трудился без меры,

Где Боу Да Тона гонял бессонно

от Мáлуна и до Цалеры.

Как труп, что на дне на большой глубине

извне еле-еле брезжит,

Так брезжила в нём бесстрастная страсть

тех, кто стреляет и режет.

Боялись его, но солдаты его

не глядели, делая дело,

На него с тем страхом, с каким жена

сейчас на него глядела.

Четыре месяца держала власть,

что Вечностью ей показалось,

И вот оказалось: кое-что в нём

ей неподвластным осталось.

Ужас – двойной: головы с головой

бой продолжался великий, –

Чёрной – в жестоких шрамах глубоких

с Красной, страшной и дикой, –

Где дух и основа чего-то такого,

что женщина прежде не знала,

Где ключ от Минувшего (казалось, уснувшего),

Загрузка...