За пределами Чикаго шоссе Дэна Райана вообще-то не слишком забито, вот только все чертовски гонят. Джон пытается удержаться в правой полосе, но полосы все время добавляются или убавляются. Тут-то я пожалела, что отказалась от первоначального плана выехать на шоссе 66 у Джолиета. Просто непременно хотелось совершить этот путь целиком, от самого начала до самого-самого конца.
Неофициально шоссе 66 начинается прямо у озера Мичиган, на Джексон и Лейк-Шор-драйв, это место мы нашли без проблем. Труднее отыскать официально обозначенное начало маршрута на пересечении Адамс и Мичиган. Наконец я обнаруживаю знак и велю Джону подъехать ближе. В будний день у нас этот маневр не вышел бы, но сейчас улица пуста.
НАЧАЛО ИСТОРИЧЕСКОГО ШОССЕ 66
ИЛЛИНОЙС, США
Я высовываюсь в окно прочитать знак, но выходить из трейлера не рискую. На таком ветру мой парик не уцелеет. Секунда – и понесется по Адамс, как перекати-поле.
– Это здесь, – говорю я Джону.
– Есть, сэр! – с большим энтузиазмом отвечает он, едва ли понимая, зачем мы здесь.
Я указываю направление – дальше по Адамс. Здания тут настолько высоки, что заслоняют от нас солнце. Почему-то сумерки промеж небоскребов кажутся мне уютными и безопасными. Как только выбираемся на Огден-авеню, на глаза попадаются знаки шоссе 66.
В Бервине баннеры “шоссе 66” свисают с фонарей. Я замечаю объявление “Риелторы шоссе 66”. В Сисеро, некогда штаб-квартире Аль Капоне, как раз все начинают просыпаться к тому времени, как мы туда прибыли. Появляются и автомобилисты, но двигаются не торопясь, наслаждаясь досугом воскресного утра.
И нам с Джоном надо вести себя точно так же, если мы рассчитываем пережить это путешествие. Никакой спешки, никакой гонки, по мере возможности избегать четырехполосных хайвеев. Хватит, мы свое отсуетились в поездках с детьми: за два дня – до Флориды, за три – до Калифорнии, ведь у нас всего две недели, галопом, галопом, галопом. А теперь все время, сколько осталось, принадлежит нам. Да, я разваливаюсь на куски, а Джон едва помнит свое имя. Но ничего страшного – его имя помню я. Вдвоем мы составляем одного здорового человека.
С обочины двое малышей – только что вышли из церкви – машут нам руками. Джон приветственно гудит. Я поднимаю руку и покачиваю кистью, точно королева Елизавета.
Мы проезжаем статую, которая изображает огромную белую курицу.
Знаете ли вы, что некоторые отрезки шоссе 66 скрыты прямо под хайвеем? Честное слово. Заасфальтировали старое шоссе, ублюдки бессердечные. Оно умерло, отправлено в отставку, эмблемы сорваны с него, словно с плеч опозоренного солдата.
Всякий раз, когда мы попадаем на такой кусок хайвея, Джон автоматически притапливает – инстинкт, который детройтский парень утратит разве что вместе с ногой.
– Жми, Джон! – подстегиваю и я. Давненько не ощущала такой свободы.
С ревом пролетает под нашими колесами схороненное шоссе 66. Внезапно меня начинает клонить в сон, я поспешно приоткрываю окно, громкий щелчок – так бывает, когда встряхнешь только что полученную из прачечной простыню, – и в салон врывается благоуханный ветерок. Мне захотелось, чтобы он подул мне в лицо. Я нащупала в бардачке сложенный синтетический “бабушкин” платок, сувенир из химчистки еще с прежнего нашего местожительства в Детройте, обернув платок вокруг парика и завязав концы под подбородком, до конца опускаю стекло. Головной убор раздувается так, словно решил сорваться с моей головы и утащить с собою парик. Приходится поднять стекло, оставив только щелку.
Утро уже установилось, погода вполне хороша. Яркий сентябрьский денек, аляповато намалеванное желтое солнце, как в верхнем углу детского рисунка. И все же в воздухе ощущается дыхание осени, и потому мне чудится, что все возможно. Вспоминается поездка – много лет назад, еще с детьми, – когда я обозревала из окна равнины Миссури примерно в такой же день и на миг почувствовала, что жизнь может продолжаться сколько угодно, жизнь никогда не кончается.
Казалось бы, капелька солнца – и во что только не поверишь.
Нынешняя осень вышла у меня из фавора. Мертвые, ссохшиеся листья выглядят вовсе не так поэтично, как прежде. Уж не знаю отчего.
Слой хайвея заканчивается, мы снова на шоссе 66. Об этом я догадываюсь при виде гигантского астронавта в зеленом скафандре на обочине.
– Смотри, Джон! – говорю я. Мы приближаемся к изумрудному колоссу, его здоровенная физия упрятана в шлем-аквариум.
– Надо же, – бормочет Джон, не отводя глаз от дороги. Ему все равно.
Когда мы проезжаем мимо авторесторана “Стартовая площадка”, мне вновь хочется полностью открыть окно. И тут я понимаю: если мне охота почувствовать прикосновение к лицу ветра и солнечных лучей, то почему бы и нет? Срываю с головы “бабушкин” платок, расстегиваю свой шлем из синтетического волокна, “точное подобие живых волос” (модель “Эва Габор Миледи II”, вечерний оттенок, – 75 % седых на 25 % черных), на затылке он скрепляется с немногими оставшимися у меня более-менее плотными прядями. Подсовываю руку под парик и дергаю назад и вверх, высвобождая голову.
А затем я до отказа опускаю стекло и вышвыриваю наружу проклятущий парик. Он шлепается на обочину, перекатившись разок, словно сбитое животное. Господи, какое облегчение. Уж и забыла, когда в последний раз подставляла свой скальп прямым лучам солнца. Волосиков у меня совсем мало, они легкие, нежные, как первый младенческий пух. Славный ветер развевает тонкие длинные пряди, они болтаются над головой, жалкая я растрепа, но нынче мне все равно. Как я переживала, когда волосы стали утончаться после климакса, стыдилась этого, словно позорного проступка, боялась, что люди скажут. Всю жизнь тревожишься о том, что подумают другие, а ведь на самом деле они по большей части ничего и не думают. В тех редких случаях, когда люди все же думают, это и правда оказывается что-то скверное, но тут лишь можно подивиться хотя бы тому, что они способны думать.
Оглядываюсь на пенопластовую подставку. Голова так и торчит на стойке, больше не товарищ мне, глядит с осуждением, недоумевает: “Что за фигню ты сотворила?” Незачем смотреть на себя в зеркало. И так знаю: выгляжу словно слегка подогретый труп. Плевать. Зато голове легче.
Впереди маячит здание, с виду знакомое. Обвисшая, расползшаяся крыша с щипцом, некогда бирюзовая, за многие годы выбелилась на солнце. На стене – выцветшая лошадь с каретой. Наконец я вижу надпись:
СТАКИЗ
На каникулах с детьми, с Кевином и Синди, мы обычно останавливались в таких местах, ели пекановое “полено”, запивая кисловатым кофе. Иногда знаки появлялись за сто миль до кафе. Каждые десять, пятнадцать миль – очередной знак. Дети возбуждались, требовали, чтобы мы остановились, а Джон отвечал: нет, сначала нужно проехать побольше миль. Дети дулись и ныли, и в итоге, за полмили до цели, он сдавался. Дети орали от восторга, а мы с Джоном переглядывались с усмешкой – родители, умеющие баловать деток как раз в меру.
Мимо проезжает грузовик. И снова тишина, только ветер шумит.
– Как давно я не видела таких кафешек, – говорю я. – Помнишь “Стакиз”, Джон?
– О да, – отвечает он таким тоном, что я готова ему поверить.
– Ну же, – говорю я. – Давай заглянем к ним. Кстати, и заправиться пора.
Кивнув, Джон подруливает к колонке. Только я вылезаю, как мужчина в аккуратной бежевой спортивной рубашке и слаксах цвета меди подходит к нашему трейлеру.
– У нас теперь нет бензина, дальше по шоссе заправка “Би-Пи”, – предупреждает он. Голос хриплый, но вполне приятный. Дотрагивается большим пальцем до пухлой белой кепки, сдвигает на затылок.
– Не беда, – говорю я. – Мы всего лишь хотели купить пекановое “полено”.
Мужчина качает головой:
– Их тоже больше нет. Мы закрываемся.
– Ох, как жаль! Мы всегда любили “Стакиз”. С детьми сюда приезжали.
Он печально пожимает плечами:
– Всем тут нравилось.
Он уходит, а я с трудом запихиваю себя обратно на сиденье. Пристегиваюсь и собираюсь уже сказать Джону, что мы едем дальше, но тот мужчина вновь появляется возле моей дверцы.
– Нашел последнее, – говорит он и протягивает мне пекановое “полено”.
И скрывается так быстро, что я не успеваю его поблагодарить.
Шоссе 66, как я теперь понимаю, разваливалось помаленьку уже в шестидесятые, когда мы по нему путешествовали. Теперь большие участки старой дороги закрыты, зарыты или выровнены бульдозерами, заменены хайвеями 55, 44 и 40. Местами аутентичный розовый портландцемент до того растрескался, что по нему уже и не проедешь. Зато появились карты и книги, подробно описывающие старый маршрут, каждый поворот, места, где можно припарковать трейлер. Много всего. Я нашла кучу справочников в библиотеке во Всемирной паутине. Похоже, люди не готовы хоронить старую дорогу: множество ребят, родившихся после войны и путешествовавших по шоссе 66 в детстве с родителями, хотят снова проехать по своим следам. По-видимому, все старое в свой час обновляется.
Все, кроме нас.
– Я проголодался, – говорит Джон. – Пойдем в “Макдоналдс”!
– Ты всегда рвешься в “Макдоналдс”, – говорю я и тычу ему в предплечье пекановым “поленом”: – Вот. Угощайся.
Он подозрительно косится на “полено”.
– Я хочу гамбургер.
Я убираю “полено” в пакет с припасами.
– Найдем тебе гамбургер в другом месте для разнообразия.
Джон обожает “Макдоналдс”. У меня “Макдоналдс” столь сильных чувств не вызывает, но Джон готов ходить туда ежедневно. Одно время он так и делал – несколько лет после выхода на пенсию “Макдоналдс” служил ему клубом. Каждый день с понедельника по пятницу поздним утром он отправлялся туда. Потом я заинтересовалась, что может там так привлекать, и сходила в “Макдоналдс” вместе с ним. И что же? Дюжина старых пней за столиком пережевывали жир, запивая многочисленными стаканчиками кофе (пенсионерам скидка), читали газеты и рассуждали, куда катится мир. Являлось пополнение, старичкам бесплатно подливали кофе в полупустые стаканчики, и все пускались по новому кругу. Я сбежала при первой же возможности и больше никогда туда не ходила, чему, подозреваю, Джон был только рад. По правде сказать, я думаю, ему нужно было какое-то место без меня, когда он вышел на пенсию. Да и меня, врать не стану, устраивало, что он не путался у меня под ногами, с варикозом они или без.
Но когда мы оба приспособились к ритму пенсионного существования, жизнь стала хороша. Тогда мы еще были во вполне приличной форме, так что многое делали вместе. После того как Джон возвращался из “Макдоналдса”, мы что-то приводили в порядок в доме, покупали продукты, ездили на распродажи в супермаркеты и ТЦ, успевали на дневной сеанс, ужинали рано. Частенько заправляли полный бак “Искателя приключений” и отправлялись с друзьями на уик-энд или – тоже не ближний путь – в аутлеты Берч-ран. Это было хорошее время, жаль только, продлилось недолго. Вскоре мы уже проводили дни в кабинетах врачей, неделями с тревогой дожидались результатов анализов, месяцами оправлялись от медицинских процедур. А потом само поддержание жизни сделалось работой на полную ставку. Вот почему нам потребовался отпуск.
Нам удалось избежать “Макдоналдса” и остановиться на ланч на окраине городка Нормал (штат Иллинойс). Прихватив свою палку с четырьмя зубцами, я осторожно вылезаю из трейлера. Джон, все еще довольно подвижный, успевает выйти со своей стороны и спешит мне на помощь.
– Держу! – говорит он, и я отвечаю:
– Спасибо, дорогой.
Вдвоем мы вполне справляемся.
Внутри забегаловке постарались придать облик пятидесятых годов, но не слишком-то вышло похоже на то, что мне помнится. В какой-то момент все убедили себя, что это десятилетие сводится к танцам в носках, юбкам с аппликациями, рок-н-роллу, сверкающим красным “Ти Бёрдам” плюс Джеймс Дин, Мэрилин Монро и Элвис. Поразительно – целое десятилетие уместилось в небольшой набор довольно-таки случайных образов. А для меня это было десятилетие подгузников и трехколесных велосипедов, выкидышей и попыток свести концы с концами, прокормить троих человек на 47 долларов в неделю.
Садимся с Джоном за стол, и к нам подходит девушка, одетая, как официантка, обслуживающая навынос автомобилистов. Хотя с какой стати? Мы же внутри помещения. Искусственная блондинка, губки бантиком, глаза кукольные.
– Добро пожаловать в ресторан “Шоссе 66”, – лепечет она. – Я Шанталь, я буду вашей официанткой.
Я не знаю, что ей ответить, и говорю первое, что приходит в голову:
– Хелло, Шанталь, я Элла, а это мой муж Джон. Я так понимаю, мы будем вашими клиентами.
– Я хочу гамбургер, – перебивает меня Джон. Вместе с памятью он утратил и кое-какие навыки общения. Я улыбаюсь, стараясь скрыть неловкость.
– Нам обоим простые гамбургеры и кофе, – говорю я.
Шанталь, похоже, разочарована. Возможно, получает процент от выручки.
– Как насчет “Фабианских фри”? Или “Шоколадный Элвис”?
– Что это?
– Шоколадно-молочный коктейль. – Она ободряюще кивает мне. – Вкусный.
– Хорошо. Меня особо уговаривать не придется.
– “Шоколадного Элвиса”, сию минуту подадим, – произносит она, явно довольная, что сумела мне его впарить.
Дождавшись, чтобы наша новая подруга Шанталь ушла, я отлучаюсь к телефону.
– Мама, где вы, мать вашу? – вопит в трубку моя дочь, голос разносится по холлу забегаловки. Я оглядываюсь по сторонам, мне почти стыдно, что приходится слушать такое. Не знаю, от кого ей достался несдержанный язычок, точно не от меня.
– Синди, милая, давай обойдемся без подобных выражений. Твой отец и я в полном порядке. Мы всего лишь предприняли небольшую поездку
– Как вы могли? Мы же все обсудили, договорились, что никаких поездок, об этом речи быть не может.
Я слышу, как она пыхтит от возмущения. Напрасно она вот так узлом завязывается. У Синди в последнее время проблемы с давлением, и сходить с ума ей вовсе не на пользу.
– Синди, пожалуйста, успокойся. Твой отец и я ни о чем с вами не договаривались. Это вы с Кевином и врачами вздумали решать за нас. А мы с папой решили, что все-таки поедем.
– Мама, ты нездорова!
– Нездоровье – понятие относительное, детка. Для меня это давно уже пройденный этап.
– Ты не можешь так поступать! – негодует она. – Ты не можешь просто взять и перестать ходить к врачам.
Я снова оглядываюсь по сторонам, убеждаюсь, что никто не подслушивает, и понижаю голос:
– Синтия, я больше не позволю им терзать меня.
– Они же пытаются сделать тебе лучше.
– Как? Приближая смерть? Лучше я прокачусь с твоим отцом.
– Черт побери, мама!
– Будьте добры не орать на меня, юная леди!
Повисает долгая пауза. Синди – мастерица пауз. Раньше она многозначительно умолкала, если ее доставали собственные дети, а теперь практикует этот же прием на мне и отце.
– Мама, – произносит она, чуть успокоившись. – Ты ведь понимаешь: папу в его состоянии нельзя пускать за руль.
– Твой отец и сейчас прекрасно водит. Я бы не поехала, если бы не доверяла ему.
– А вдруг вы попадете в аварию? Вдруг кто-нибудь пострадает из-за него?
Признаю, отчасти она права, но ведь я лучше знаю Джона.
– Никто не пострадает. Если на дорогу выпускают шестнадцатилетних, которые гоняют сломя голову, то твой отец, с его безупречным водительским опытом, нисколько не хуже.
– Господи, мама… – вздыхает она, голос дребезжит, она готова капитулировать. – Вы хоть где сейчас?
– Неважно. Мы остановились перекусить.
– Куда вы едете?
К чему, спрашивается, этот допрос? Возможно, и отвечать не стоило, но я все же говорю:
– Мы хотим попасть в Диснейленд.
– В Диснейленд? В Калифорнии? Ты издеваешься?
Похоже, моя дочь не утратила склонность обращать все в трагедию, которая была ей присуща в сопливом отрочестве.
– Нет, это вполне серьезно.
Пора класть трубку, думаю я. Почем знать? Может, полиция уже пытается проследить звонок, как в телесериалах.
– Господи, ушам своим не верю! Ты хотя бы взяла с собой мобильный, который мы вам купили?
– Не очень-то мне по душе эта штуковина, милая. Но на всякий случай я его взяла.
– Включи его, пожалуйста, – настойчиво просит она. – Чтобы я могла связаться с тобой.
– Нет, дорогая, не стоит. И не переживай так. Все будет хорошо – и с папой, и со мной. Это просто наш маленький отпуск.
– Мам…
– Лапонька, я тебя люблю.
Пора заканчивать разговор, и я его заканчиваю. Синди переживет это, и пусть не рассчитывает, что я включу мобильный телефон. У меня и так рак во всех местах, благодарю покорно, с меня достаточно. Возвращаюсь к столу. Мы с Джоном съедаем по бургеру “Шоссе 66”, “Шоколадный Элвис” тоже оказывается неплох.
Мы едем дальше, и вскоре на меня грубо, врасплох, наваливается усталость. Хочу сказать Джону, что пора искать ночевку, но мы всего четыре часа в пути. Я стараюсь собраться с силами. После телефонного разговора с Синди я бы предпочла подальше отъехать от дома. Накануне я страшилась покидать дом – по вполне очевидным причинам, – но теперь, когда мы все-таки удрали, спешу удрать по-настоящему.
Джон поворачивается ко мне, глядит озабоченно:
– С тобой все в порядке?
– Да, все в порядке, Джон.
Один из тех моментов, когда он соображает, что я – близкий ему человек, но кто именно, толком не уверен.
– Джон, ты знаешь, кто я?
– Разумеется, знаю.
– Так кто же я?
– Ох, да ладно тебе.
Я кладу руку ему на локоть:
– Джон. Скажи мне, кто я.
Он таращится на дорогу, вид недовольный, встревоженный.
– Ты – моя жена.
– Очень хорошо. И как меня зовут?
– Господи боже! – Но он усиленно думает и наконец отвечает: – Элла, вот как.
– Правильно.
Он улыбается мне. Я перемещаю руку на его колено, слегка сжимаю.
– На дорогу смотри, – велю я.
Как много Джон помнит и что забыл, я в точности сказать не могу. Он почти всегда узнает меня, однако мы столько прожили вместе, что даже если его память постепенно отступает в прошлое, упуская настоящее, я и там тоже остаюсь с ним. Но вот вопрос: заблуждаются ли и глаза вместе с разумом? То есть если у Джона сейчас, например, 1973 год, выгляжу ли я так, как тогда? А если нет (это уж точно, выгляжу я совсем не так), откуда же он знает, что это я? Где тут логика?
На этом участке шоссе 66 – дублер автострады I-55. Слева от нас, параллельно хайвею, тянутся телефонные столбы, почерневшие от старости и выхлопов, увенчанные сине-зелеными стеклянными изоляторами – такие иногда встречаются в антикварных лавках. Иные столбы надломлены, расщеплены, грозят рухнуть, провода уже давно оборваны и висят, но кое-где провода уцелели, и мне чудится, что они соединяют наш трейлер с дорогой, как старинный трамвай, словно мы цепляемся за воздух.
По другую сторону – автострада и рельсы, они так и будут сопровождать нас почти на всем пути до Калифорнии. Между нашей дорогой и автострадой попадаются закрытые участки – должно быть, очень старого ответвления от 66-го, узкая розовая тропа, на глаз прикинуть – и один автомобиль не проедет. Природа здесь постепенно отвоевывает свое. По краям уже разрослась зелень и сужает дорогу, забивая ее, словно артерию. Через каждые шесть футов в трещинах между плитами проклюнулись сорняки. Еще несколько лет – и старое шоссе уже не разглядишь.
Когда наша дорога перестает быть дублером, она ведет через крошечные, погруженные в отчаяние городки. С тех пор как люди перестали ездить по шоссе 66, никто не останавливается и не оставляет свои деньги в этих местах, и они оскудели. В одном городишке (Атланта, подумать только!) мы видим очередного гиганта из стекловолокна – так эти фигуры описаны в моем путеводителе. На этот раз – Пол Баньян с исполинским франкфуртером в руке.
– Ты только погляди, – говорит Джон. Впервые проявляет хоть какой-то интерес.
– Они только что перевезли это сюда из Чикаго.
– Зачем? – спрашивает он.
Действительно, зачем? Все витрины вдоль улицы заколочены, вид унылый.
– Да, мой дорогой, это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов.
Мы притормаживаем и опускаем стекла, чтобы получше разглядеть набухшие бицепсы великана. Согласно путеводителю, первоначально Пол держал рукавицу, так что теперь мегабулочка с сосиской лежит на обглоданной непогодой и сжатой в кулак левой руке. Боб Доул[5] с хот-догом, вот на что это похоже. Как грустно, думаю я, – местные жители возложили все свои надежды на статую с венской сосиской и ждали, что она вернет к жизни их маленький город-призрак.
За Спрингфилдом останавливаемся на ночлег. Это не столько кемпинг, сколько деревенька трейлеров. Несколько свободных участков сдают проезжающим. По ощущениям – все равно что припарковаться посреди густонаселенного квартала. Но мы уже устали, а тут есть место.
Мы устраиваемся, подключаем электричество, воду и септик (кое-как разобрались во множестве шнуров и разъемов, объединив то, что еще помнит Джон, с тем, что я усвоила, когда он учил меня). Съедаем сэндвичи, принимаем каждый свои лекарства, потом Джон ложится подремать. Я позволяю ему уснуть, потому что приятно посидеть одной за переносным столиком.
Ближе к ночи начинают возвращаться соседи. Первым – глава семейства в побитом “олдсмобиле”, капот и крыша почти сплошь в узорах ржавчины, напоминает обглоданную карту мира. Я машу приветливо, но мужчина, глядя сквозь меня, следует в свой трейлер. Несколько минут спустя появляется и женщина – пешком. Все еще в униформе “Уолмарта”, загорелая, тощая, как былинка, сухая, словно потребляющая две пачки в день курильщица или бегунья на дальние дистанции. Стоило помахать ей, и женщина тут же устремляется ко мне:
– Привет, соседка!
Я улыбаюсь в ответ:
– Соседка на одну лишь ночь.
– Я Сэнди. – Она протягивает мне руку.
– Элла, – отвечаю я, и мы обмениваемся рукопожатиями.
Она закуривает и пускается с места в карьер:
– Господи, ну и денек! Начальник висел над душой с той минуты, как я вошла, и до той минуты, когда вышла. Отправился меня искать во время обеда, чесслово! Я себе сижу спокойнехонько и ем стейк “Солсбери”, и тут он является и давай меня терзать насчет ревизии, мол, совсем уже недолго до нее осталось. Вздумал орать на меня в обеденный перерыв. Представляете? Я себе сижу и сую кусок за куском в рот, а он стоит и пялится на меня. И я даже рот закрывать не стала, наоборот, разинула пошире и давай жевать, пока он разорялся. У меня разок прям изо рта на тарелку выпало, а он и не заметил. Я решила: черт, у меня обеденный перерыв и я намерена доесть свой обед, нравится это начальнику или нет…
Так она болтает довольно долго. Курит и болтает. Болтает и курит. Одну сигарету прикуривает от другой. Поначалу мне ее жаль: никто не выслушает, кроме посторонних проезжих. Потом я пугаюсь, что это затянется на всю ночь. Ох, бедолага. Я понимаю, что ей просто необходимо выговориться, чтобы кто-то обратил внимание, заметил: вот же она. Только хорошо бы ей понять, как мало проку в том, что ее замечу я. Завтра меня уже тут не будет. Надо, чтобы замечали те, кто что-то для нее значит.
– Первый муж наградил меня гонореей на четвертую нашу годовщину. Уж такой сукин сын! Извел меня своими штучками…
На этих словах из трейлера выходит не первый муж и, не говоря ни слова, хватает ее за руку и тащит в домик на колесах.
– Ой! Дональд! Да ты что?
Он не отвечает, а она продолжает болтать и курить до самой двери, когда же дверь захлопывается, ее голос доносится изнутри.
Тихо, словно пугливое животное, подкрадываются сумерки. В деревеньке трейлеров зажигаются фонари. Становится прохладно. Я нахожу старую куртку Джона и набрасываю на плечи. В кладовке отыскиваю старую серую шерстяную зимнюю шапку, чтобы прикрыть замерзшую с непривычки без парика голову. Холод и мускусный запах мужниной куртки напоминают мне ту ночь, вскоре после свадьбы, зимой 1950 года. Мы жили тогда на Двенадцатой улице поблизости от бульвара Вест-гранд. Всю ночь шел дождь, температура падала. Около полуночи дождь прекратился, Джон и я с чего-то надумали прогуляться.
Холод пробирал до костей, но было так красиво – все покрыто густым слоем прозрачного, алмазного льда, как будто весь мир для сохранности поместили под стекло. Передвигались мы крошечными шажками, чтобы не поскользнуться. Над головой трещали и отрывались от столбов провода, фонарная лампа рухнула под грузом наледи на асфальт и раскололась с глухим “пум!”. Мы шагали и шагали под черным ломким небом, пронзенным звездами. Беспощадно яркий лунный свет на хрустальных домах вдоль бульвара. Мир казался хрупким, но мы были молоды и неуязвимы. Прошагали по меньшей мере милю до золотой башни Фишеров, сами не зная зачем, знали только, что должны туда добраться. В ту ночь мы вернулись домой весело возбужденные, волосы в блестящих искорках льда. Изголодались друг по другу. В ту самую ночь была зачата Синди.
Здесь и сейчас я слышу нарастающий треск сверчков и шорох гравия, когда мимо проезжает машина. Чую запах попкорна из чьей-то микроволновки. Почему-то в окружении стольких людей возникает чувство безопасности. Джон проснулся и что-то бормочет себе под нос. Кому-то гневно выговаривает. Я слышу, как он шепчет непристойности, угрозы врагам, обвинения. Всю нашу совместную жизнь Джон был тихим, пассивным человеком. Но с тех пор как начал терять рассудок, позволяет себе говорить вслух то, что давно хотел сказать. Постоянно читает кому-то нотации. И часто это происходит как раз в такое время суток. Солнце гаснет, а в Джоне вспыхивает гнев.
Вот он уже стоит в дверях фургона.
– Где мы? – спрашивает он громко, готовый к ссоре.
– Мы в Иллинойсе, – отвечаю я, зная, что последует дальше.
– Мы дома?
– Нет. Наш дом в Мичигане.
– Тогда что мы здесь делаем? – заводится он.
– У нас отпуск.
– Вот как?
– Да. И мы всем очень довольны.
Он скрещивает руки на груди.
– Нет. Я недоволен. Я хочу чаю.
– Чуть позже вскипячу. Я отдыхаю.
Он подсаживается ко мне за стол. С минуту молчит, затем:
– Как насчет чашечки чая?
– Обойдемся пока без чашечки чая.
– Почему?
– Потому что ты будешь всю ночь вскакивать в туалет.
– Черт побери, я просил чашку чая!
Наконец я бросаю на него грозный взгляд и произношу тем же приглушенным, но не сулящим добра тоном, какой он сам пустил в ход минуту назад:
– Не шуми. Вокруг люди живут. Почему бы тебе не подняться и не заварить чай? Ты же не калека.
– Может, я так и сделаю.
Ничего он не сделает. Думаю, он уже не знает, где в трейлере что лежит. Поэтому он остается за столиком, пыхтя от злости. Цена, которую приходится платить за то, что весь день он был слаще меда. Может быть, потому так хорошо себя вел, что был при деле. Обычно мы не одолеваем такие расстояния. Видимо, ему на пользу какое-то занятие.
– Как насчет чашечки чая? – спрашивает Джон, словно ему сию секунду пришла в голову новая мысль.
– Ладно, – говорю я. Поднимаюсь, кипячу воду, наливаю нам по чашечке чая.
Настала ночь, Джон – чудеса! – снова спит. Я, разумеется, не сомкну глаз, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Я еще не приспособилась к трейлеру, к тесноте раскрашенного в светло- и темно-коричневые полоски саркофага на колесах. Потому сижу наискось от боковой задней двери, в гостином уголке – он состоит из пластмассового столика и двух скамеек с клетчатыми валиками одна напротив другой. Здесь мы едим и играем в карты, а порой пытаемся уснуть – то есть я пытаюсь. Под рукой кухня с плитой на три конфорки (ими я больше не пользуюсь), крохотная микроволновка, раковина размером с тазик и мини-холодильник. Кровать, где спит Джон, сдвинута в самый конец трейлера, под заднее окошко. Она раздвижная, раскладывается в двуспальную. В шаге от нее – самый маленький в мире туалет, удобно для тех, кто, как мы, частенько поднимается посреди ночи. Есть еще одно спальное место, над кабиной водителя, но оно уже годами не используется, как и множество кладовок, шкафчиков и уголков для хранения того и сего. А в кабине два “капитанских кресла”, огромных, туго набитых, с регулируемым сиденьем – для водителя и для штурмана. Самые удобные сиденья во всем нашем хозяйстве, остальным до них далеко.
Трейлер мы приобрели очень давно, и хотя отделка его отстала от моды, она все еще вполне мила. Преобладают естественные оттенки: деревянная фактура панелей; занавески – спелое золото кукурузы и зелень авокадо; шероховатая обивка мебели – коричневая в зеленую и золотую клетку – до сих пор в отличном состоянии благодаря чехлам. Мы умеем заботиться о своих вещах.
Я знаю, некоторые люди не признают наш способ путешествовать настоящим “диким туризмом”. Ну да, мы не забираемся в особую глушь, но мне всегда казалось, это как раз золотая середина между отпуском в отеле и совсем уж первобытным. Мы поначалу и трейлер-то купили лишь с целью сэкономить деньги, маленький раздвижной “Апаш”, и много лет на нем разъезжали. Ночь в кемпинге обходилась в среднем в два доллара. Дешево, весело, и я была уверена, что дети от этого в восторге. Вот только ни Кевин, ни Синди больше не ездят в кемпинг. Теперь они говорят, что в детстве мечтали остановиться в мотеле с бассейном, телевизором, ресторанами. Ну простите, не поднесли на блюдечке.
Я выбираюсь из-за стола, открываю боковую дверь, делаю шаг наружу и вслушиваюсь в ночь. Так тихо, что я различаю даже гул грузовиков где-то на шоссе, и этот звук пробуждает во мне тоску, но я не могу в точности понять, о чем тоскую. Прежде этот звук успокаивал, убаюкивал, когда мы – с полным трейлером пассажиров – устраивались на стоянке поблизости от шоссе, до смерти усталые, но гордые тем, как много удалось за день проехать.
Я думаю, что, может быть, глоток спиртного поможет мне уснуть. Вытаскиваю бутылку “Канадиан клаб”, которую предусмотрительно взяла в дорогу, смешиваю себе хайбол с “Севен ап”. Разумеется, алкоголь мне строжайше запрещен, но, черт побери, у меня же отпуск. Возвращаюсь со стаканом к столу, сажусь, прислушиваюсь к далекому шуршанию больших колес, и мне становится намного лучше.
Просыпаюсь в 6.40, голова болит, мочевой пузырь переполнен. После визита в туалет наливаю и включаю электрический чайник. Снаружи только-только светает. Я слышу болтовню синиц поверх хлопанья дверей трейлеров. Джон ворочается в кровати. Открыв глаза, оборачивается ко мне и заговаривает неожиданно спокойно и внятно, словно продолжая какой-то вчерашний разговор. Мой прежний Джон ненадолго вернулся.
– Давненько мы не ночевали в трейлере, да? Мне понравилось. Как спала, дорогая?
Подхожу к кровати, присаживаюсь на порожек возле нее.
– Спала не очень. Но приятно снова отправиться в путешествие, ты согласен?
– Да, конечно! Где мы сейчас, напомни?
Он потирает щеки, слегка дергает себя за нижнюю губу. Изредка он бывает таким по утрам, нормальным, насколько это для него возможно.
– Мы в Иллинойсе, – отвечаю я. – Примерно в сотне миль от границы с Миссури.
– Ого! Мы хорошо идем, да?
– Очень хорошо.
– Ох и славно снова пуститься в путь. Самое оно.
– Верно, самое оно.
На его лбу проступают, сбегаются морщины.
– С детьми говорила?
– Вчера во время обеда я звонила Синди. Она переживает из-за того, что мы уехали в отпуск.
– Почему она переживает?
Он встает, потягивается, борется с утренней судорогой.
– Ооох, – стонет он, – мои старые кости.
– Ты же знаешь Синди. Вечно она из-за всего тревожится.
Джон улыбается мне:
– И в кого же она такая уродилась?
Я улыбаюсь в ответ, заставляю себе подняться с порожка, целую Джона в щеку. С добрым утром. Притрагиваюсь к красноватой, веснушчатой коже на голове, приглаживаю тонкие влажные пряди седых волос по обе стороны от бескрайнего лба. В такие дни утро – будто возвращение, будто новая встреча.
– А воду для кофе поставила?
Я киваю, отхожу к кухонному столику, кладу растворимый кофе, заливаю кипятком. В кружку Джона добавляю полпакетика подсластителя и несу ему. Он снова прилег, закрыл глаза.
– Джон!
Он открывает глаза и глядит на меня:
– Где мы?
– Я тебе уже сказала, милый. В Иллинойсе.
– Нет, ты не говорила.
– Говорила, Джон.
– Мы дома?
В мгновение ока мой прежний Джон исчезает. Так это у нас происходит. Иногда мне удается заполучить его на несколько минут с утра, дивные мгновения, когда он становится самим собой, как будто его разум ненадолго забывает забывать. И вдруг – нашего разговора как не бывало. Пора бы к этому привыкнуть, но не могу.
– Ты бы оделся, Джон. Возьми чистое.
– Хорошо.
Я выхожу из трейлера и сажусь в уличное кресло, чтобы спокойно принять лекарства.
Нынче утром я ощущаю “дискомфорт”, как это угодно именовать моим врачам, а потому принимаю наряду с пригоршней ежедневных лекарств еще и голубенький оксикодон. Не хотелось бы притуплять мозг, поскольку на этом корабле дураков я – капитан, но дискомфорт вполне основательный, поверьте на слово.
Я слышу, как возится в трейлере Джон, пытается одеться. Надо бы помочь, но я погожу окликать его. Мне хочется помедлить, насладиться краткими мгновениями нормального общения с мужем, пока они еще не померкли в моей памяти.
Наконец мы привели себя в порядок, насколько способен каждый из нас. Джон вырядился в ярко-зеленую клетчатую рубашку и бежевые, тоже в клетку, штаны. Чуть не сказала, что в таком наряде ему самое место в цирке Барнума, но по нынешним временам довольно с меня и того, что он надел на себя чистое. Да и мне ли выступать? Я-то заменила парик на старую шерстяную кепку-бейсболку, ту, которую Кевин непременно таскал с собой, когда ездил с нами. Хотела перевернуть ее задом наперед, как делают, я видела, детишки, но в последний момент раздумала. И в дурачестве есть своя мера. Может быть, попозже я соглашусь и на “бабушкин” платок, но пока что привязалась к этой старой кепке “Детройтских тигров”.
Снова на 66-м шоссе. Джон в хорошем настроении – похуже, чем с утра, но бодр и уверенно ведет машину. Что до меня, кофеин в сочетании с обезболивающими творит чудеса. Кончики пальцев покалывает, сердце трепыхается, словно дрозд. Я бодра, я почти в эйфории – только от того, что вновь путешествую. Шорох наших шин по асфальту – радостная музыка для моих ушей, она смиряет страх и переносит мой дискомфорт в какой-то отдаленный пункт на дороге, дрожащее мерцание на линии горизонта.
А здесь и сейчас мы въезжаем в другой штат.