Кто-то вздрогнул и голос разлил,
Заискрились в декабрьской пасти
Эти сумерки – реки чернил,
Эти вьюжины – скважины страсти.
Если чисто и пристально петь,
Выйдет время и зерен накрошит.
Жизнь с изнанки похожа на смерть,
Только длится значительно дольше,
Выбирает, кто пан, кто пропал,
Ошибается глупо и часто…
Голос твой неоправданно ал,
Ну а что еще надо для счастья?
За окнами снег – голубят голубей,
И каждая строчка выходит о ней –
Голодной, нахальной. В нелепейшем слове –
Скулящая боль и немного любови.
А кто-то смеется и ладит кувшин
Из двух обожженных нагих половин.
Осталось – ему ли, в него ли – поверить,
Но звери заходят в раскрытые двери,
Ложатся у ног вислоухие пасти –
Слепое отчаянье, горькое счастье.
И крыша летит, унесенная прочь,
И каждое утро – парижская ночь.
Что в музыке этой, что в этой весне?
Не думай о прошлом, о будущем не…
Пугать голубят – не судьба, а забава,
И сердце катается слева направо,
По дому – до неба, до самого дна,
В нем голубь, и прорубь, и тайна одна –
Что тот, кто живет за обугленным краем,
Как мы – обнажен, обожжен, обожаем.
Ты уговаривал: «Летим»,
И Бог подшучивал над нами
В краю невиданных светил,
В раю потерянных сознаний,
Где ложь и правда заодно,
Где столько памяток и знаков,
Где rue de Lille глядит в окно,
Чей свет бессовестен и маков.
Там дом и комната одна,