Издавая свои прошлые работы, неизбежно испытываешь сомнения. С одной стороны, с момента публикации автор кое-что узнал, поумнел (по крайней мере, так ему кажется), есть соблазн что-то исправить, что-то выкинуть и, конечно, что-то дописать. Да и читателя жалко: зачем ему предлагать товар второй свежести. Но, с другой стороны, это нечестно по отношению к тому же читателю, да и тогда придется менять названия. Выход может быть такой: напечатать все как есть, снабдить комментариями, где сознаться в ошибках, добавить новую информацию и, по возможности, раскрыть контекст, в котором рождалась данная работа. Очень бы хотелось, чтобы выдающиеся авторы, к которым я себя не отношу, издавали работы в этом жанре. Это облегчило бы жизнь исследователей их «творческих лабораторий» и лишний раз показало бы читающей публике (особенно студентам!), что не боги горшки обжигают. Не знаю, что у меня получится из этого замысла, но постараюсь быть насколько возможно откровенным и не «смывать постыдных строк». Хотя мой проницательный и неутомимый редактор нашел немало несуразностей и анахронизмов, которые я не смог не исправить. Есть и еще одна причина, отчего я выбрал этот жанр. Мне то и дело приходится отвечать на вопросы студентов Вышки и давать им советы насчет их научных работ. Обычно лучше всего воспринимаются те из них, что основаны на собственном опыте, причем не только положительном. Учиться на чужих ошибках не так больно, как на своих. Поэтому в комментариях к работам, которые, надеюсь, могут стать полезными студентам, я иногда вспоминаю о том, как пришел к тому или иному «открытию» для себя, хотя оно может показаться искушенному читателю изобретением велосипеда.
Эта книга содержит мои ранее опубликованные монографии и статьи. Ее название пришло после долгих раздумий, но когда пришло, прочно стало на место. Оно отражает два основных направления моих исследований, которые представлены в книге. Первое – это модель человека в экономической науке, то есть «рабочее» представление экономистов о человеческой природе, на котором они строят свои теории. Второе – история экономической мысли, в которой личность великих экономистов играет важную и интересную роль.
Я думаю, экономистов можно условно разделить на несколько идеальных типов – на самом деле они в определенной мере перемешаны. Я хорошо знаком с конкретными представителями каждого из них, но не буду раскрывать инкогнито. Первые обладают врожденным и развитым здравым смыслом, понимают, в чем состоит выгода разных экономических субъектов (даже если те плохо понимают это сами), внимательны к фактам. Из них могут получиться замечательные прикладные экономисты. Вторым внятен «жар холодных числ», им интересны количественные данные, тенденции, графики. Из них получаются статистики и эконометрики. Это тоже эмпирические исследователи, но не надо путать эту группу с первой. Цифры, похоже, интересуют этих экономистов сами по себе, больше чем факты, которые они отражают. Конечно, представителям первой группы приходится прибегать к эконометрическим оценкам – без этого их не будут принимать всерьез в некоторых кругах, но часто они берут в соавторы какого-нибудь любителя посчитать.
Люди логического склада образуют третью группу. Для них экономика – одна из возможных и наиболее пригодных областей применения математического моделирования. Это – экономисты-теоретики. По крайней мере в настоящее время экономическая теория преимущественно представляет собой построение математических моделей[1]. Часто их объединяют с представителями второй группы под рубрикой «матэкономисты». На самом деле это особая группа людей. Если прикладные экономисты привязаны к конкретным фактам, то модельщики могут спокойно обойтись без них, использовав «стилизованные факты» в качестве стартовой площадки для своих построений. Количественные данные для них тоже не обязательны. Правда, положение изменилось в последние десятилетия, когда произошел поворот к новому эмпиризму. Но если бы дать прирожденным теоретикам волю, они бы обошлись без цифр, мешающих свободному полету их мысли. Наконец, четвертый тип – цитируя Хейлбронера в переводе Аникина, – «философы от мира сего». Они удивляются тому, как устроен мир, в котором спокойно уживаются эгоисты; спрашивают себя, в какую сторону развивается общество, почему одни страны быстро движутся вперед, а другие тормозят, и так далее. Это создатели больших теорий, люди не столько моделей, сколько видения. Вот здесь назовем несколько великих имен: Смит, Маркс, Кейнс, Шумпетер, Коуз. Сегодня кажется, что их время миновало, но такие оригиналы продолжают рождаться. Скорее всего им придется прибегать к помощи математических моделей и эконометрических методов, но поверьте, что истинное удовольствие они получают только от своих философических размышлений.
Читатель спросит, а как же сам автор? К какому типу он себя относит? Должен признаться, что ни к одному из перечисленных. С наибольшим удовольствием и интересом автор смотрит на экономическую науку со стороны, его привлекает развитие человеческой мысли на примере экономистов, поскольку они ему известны намного лучше, чем представители других областей знания. А в самой экономической науке он привык искать то человеческое, что в ней глубоко скрыто под толщей объективных данных и строгих моделей.
Хочу рассказать, как это произошло. Я был круглым отличником, не имеющим ярко выраженных узких интересов. Экономистом я стал случайно и как раз под действием «человеческих факторов». Первым из них оказалась Экономико-математическая школа при экономическом факультете МГУ, 50-летие которой мы отметили в 2018 г. Случайно туда попав и увидев, какие энтузиасты и умники там преподают, я решил поучиться в ЭМШ. Вторым фактором явилась купленная мной тогда же в киоске МГУ книга А. В. Аникина «Юность науки: жизнь и учения мыслителей-экономистов до Маркса». Она талантливо и живо рассказывала об экономических идеях и интересных людях, в головах которых они рождались. В итоге я поступил на экономический факультет в 1972 г., в общем-то не задумываясь о том, кем стану после его окончания. На факультете преподавали не так увлекательно, как в ЭМШ, а историю экономических учений так просто скучно. Но были два важных исключения: спецсеминар по «Капиталу» Маркса В. П. Шкредова и спецсеминар по политической экономии империализма Р. М. Энтова. На них мы смогли получить представление о том, что значит всерьез заниматься наукой.
Свою трудовую деятельность я начал в ИМЭМО. Этот институт занимал в системе советских общественных наук уникальное место. Его главная миссия заключалась в том, чтобы «истину царям с улыбкой говорить», то есть доводить до сведения «директивных органов» правдивую информацию о западной экономике. На эту истину «цари» обычно не обращали большого внимания, но установка на правдивость, безусловно, накладывала отпечаток на труды сотрудников ИМЭМО. Об Институте и экономических исследованиях в его стенах я написал специальную статью, которая публикуется в сборнике[2]. Но в этом особенном институте был один особенный сектор, в который я и попал. Сектор занимался проблемами экономического цикла в США, и руководил им тот самый Револьд Михайлович Энтов (о нем см. отдельную статью). Деятельность сектора по изучению и прогнозированию цикла, по замыслу Револьда Михайловича, должна была ориентироваться на американские стандарты (Национальное бюро экономических исследований, Институт Брукингса, лаборатория Лоуренса Клейна в Филадельфии и пр.).
В то время, когда я пришел в сектор, на повестке дня стояло создание прогнозной эконометрической модели экономики США, построенной по образцу американских больших эконометрических моделей. Здесь надо упомянуть о том, что эконометрика в советской экономической науке делала робкие первые шаги и даже в ИМЭМО ее не было. Да и материальная база для такого рода исследований отсутствовала. В здании ИМЭМО целый этаж занимала ЭВМ одного из первых поколений, но для нашей модели, видимо, и ее возможностей было мало, так что мы ездили с пачками набитых перфокарт в авоське по тем местам, где было свободное машинное время.
Читая работы по теоретическому и эконометрическому моделированию цикла, я испытывал душевный дискомфорт, с которым никак не мог справиться. В дальнейшем, вспоминая свои тогдашние трудности, я понял, что экономическая наука, которой надо было заниматься, представлялась мне слишком безличной. Речь шла о «поведении потребления», «воздействии процента на инвестиции», как будто эти макроэкономические агрегаты обладали волей и сознанием и сами выстраивали отношения между собой. Человек в этой науке отсутствовал. Я прекрасно помню день, который вывел меня из этого кризиса. Товарищ по сектору Анатолий Кандель дал мне почитать книгу, которую он взял в ИНИОНе. Это была книга американского экономиста и психолога Джорджа Катоны «Psychological Economics». Катона писал как раз про то, что меня смущало: между макроэкономическими агрегатами (скажем, личными доходами и личным потреблением) должны быть промежуточные субъективные переменные, которые во многом определяют результат воздействия. Как оказалось (и это подтверждалось массовыми опросами), то, что происходит в человеческих головах и душах, может иметь экономическое значение! Эта книга открыла передо мной новый континент психологической, или поведенческой, экономики, о наличии которого я ранее не подозревал и который остается в области моего внимания до сих пор. Экономисты, работающие в рамках этого направления, смело вскрывали «черные ящики» под названием «фирма» или «домохозяйство» и пытались вовлечь в рассмотрение те реальные когнитивные процессы, которые в них происходят. Естественно, эти процессы имели прямое отношение к экономическому циклу, которым мы занимались в секторе. Психологическая инерция бума или спада, перелом, происходящий в высшей точке подъема, – все это явно требовало учета психологических факторов наряду с объективными материальными. Выяснилось, что цикл не могли объяснить, не прибегая к психологии, даже такие великие экономисты, как Джевонс, Парето, Пигу, Кейнс. Так возникла тема моей кандидатской диссертации – «Проблема цикла в буржуазной политической экономии: критический анализ психологических теорий», защищенной в 1986 г. Термин «психологический» применительно к экономике вызвал бурную отрицательную реакцию у нашего институтского руководства, и протащить его в заглавие диссертации удалось лишь под привычным соусом «критики буржуазных теорий». Работая над диссертацией, я совершил для себя еще одно открытие: оказывается, человек присутствует не только в поведенческой экономике, но и в любых экономических теориях! Он существует там скрыто, подспудно, в виде некоторой упрощенной модели, из которой исходит экономист в своих рассуждениях. Эта находка привела к новой, более широкой теме: модели человека в экономической науке, которая стала для меня основной. Заодно она как бы с черного хода открыла путь к истории экономической мысли. У меня появился к ней свой ключик: на нее можно было взглянуть с точки зрения модели человека. Я совершенно точно не был первым в стране исследователем модели человека в экономической науке[3]. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что, вероятно, больше всех сделал для популяризации этой темы. Так возникла моя первая монография «Человек в зеркале экономической теории», опубликованная в «Науке» в 1993-м. В Институте существовала традиция: следующим шагом после защиты диссертации должна быть монография, изданная по ее мотивам. После этого можно было рассчитывать на дальнейшее продвижение по службе. Я стал писать эту монографию на основе первой, историко-методологической главы диссертации, проблематика цикла несколько отошла на второй план.
Но за стенами ИМЭМО бушевали драматические события: перестройка, путч, гайдаровские реформы, рождение рыночной экономики. Мои институтские коллеги-экономисты часто находили себе применение в бизнесе, политике, иногда делали головокружительные карьеры. Число желающих заняться кабинетной научной работой резко сократилось, и этим я в первую очередь объясняю благоприятную судьбу моей монографии – надо же было Институту что-то включать в издательский план. В результате плод моего долгого и упорного труда был выпущен в разваливающемся переплете на полуоберточной бумаге в количестве 630 экземпляров и с ошибкой в подзаголовке «очерк истории экономической мысли», где вместо «мысли» напечатали «жизни». Да, это было не время для научных монографий, но мой опус вызвал поддержку и интерес в Институте. Именно за него я впоследствии (в 1997 г.) получил первую Премию имени Е. С. Варги, учрежденную Российской академией наук, и в том же году был выбран в члены-корреспонденты РАН. В первой главе этой книги я обозревал историю развития модели человека в экономической науке от Смита до Кейнса, а дальше собирался сказать кое-что о послевоенном периоде, но экономическая наука в эту эпоху специализировалась и разливалась на многочисленные рукава и ручейки, за которыми было трудно проследить. Однажды мне в голову пришел образ современной экономической науки как матрицы, по строкам которой располагались различные исследовательские подходы, а по столбцам – области исследования. Композиционная задача книги была решена: во второй главе я прошелся по подходам, а в третьей – по некоторым областям, одной из которых стала тема моей диссертации – исследования экономического цикла. Каждая строка демонстрировала области, к которым применим данный подход, а каждый столбец – многообразие подходов к одинаковым проблемам.
А дальше события развивались так. Директор Института В. А. Мартынов сказал мне, что надо бы за год написать и защитить докторскую диссертацию, поскольку меня планируют назначить на административную должность. Я привык выполнять мудрые указания начальства и приступил к работе, естественно, опираясь на книгу, но насыщая ее новым материалом, исправляя и трансформируя. Так была написана докторская диссертация «Модель человека в экономической науке», которая, в свою очередь, была издана как монография в 1998 г. в серии «Этическая экономия». Эта серия выходила в питерском издательстве «Экономическая школа» благодаря усилиям руководителя Института «Экономическая школа» Михаила Алексеевича Иванова и деньгам «Дойче банка», которые в этот проект привлек предприимчивый немецкий экономист и философ Петер Козловски. Вот так у меня появились две книги примерно на одну тему, изданные в 1993 и 1998 гг. В этот свой сборник я решил включить вторую из них как более зрелую и до сих пор пользующуюся популярностью. Я по сей день читаю по ней спецкурс в НИУ ВШЭ, разумеется, добавляя, где можно, новый материал. Но в книге 1998 г. отсутствовал раздел про «столбцы», который был в предыдущей монографии, и в какой-то момент стало понятно, что описание моделей человека во всех основных теориях, скажем, финансовых рынков будет представлять собой отдельное, трудоемкое и очень объемистое исследование. Поэтому случилось так, что попытка «пройтись по столбцам» была предпринята только в старой книге, а в новой остались только «строки». Но поскольку мне дорог общий «матричный» замысел, то я решил поместить третью главу книги 1993 г. в этот сборник, несмотря на некоторую ее архаичность. Насколько я могу судить, не будучи специалистом, особенно отстал от жизни параграф, посвященный финансовой сфере. Именно здесь в последние десятилетия произошли наиболее значительные и противоположно направленные изменения, что нашло символичное отражение в одновременном присвоении Нобелевской премии Юджину Фаме и Роберту Шиллеру в 2013 г. Финансовая теория вначале стала строгой и основанной на рациональной модели человека благодаря гипотезе эффективных рынков Юджина Фамы, согласно которой финансовые рынки мгновенно учитывают имеющуюся информацию (относительно объема учитываемой информации есть разногласия между разными версиями этой гипотезы). Колебания этих рынков носят случайный, непредсказуемый характер, на них нельзя систематически выигрывать. В то же время получила большое развитие так называемая теория поведенческих финансов (главные представители Роберт Шиллер и Ричард Талер), описывающая и объясняющая отклонения реальных финансовых рынков от модели эффективного рынка[4]. Кажется парадоксальным, но именно в области финансовых рынков, которые ближе всего к идеальной модели, поведенческий подход получил, пожалуй, наибольшее распространение. Объяснение, которое я могу дать, заключается в том, что как раз в данной области рациональная модель зашла слишком далеко в своих предпосылках, что не могло не вызвать ответной реакции.
Вообще соотношения между деньгами и рациональностью экономической деятельности сложнее, чем может представиться на первый взгляд. С одной стороны, конечно, именно деньги позволяют все посчитать и сравнить, что ведет к всеобщей рационализации. С другой – обращение денег приобретает независимость от обращения товаров и свои сложности, в которых не все могут разобраться. Свойство денег как чистого количества пробуждает в человеке и рациональные, и иррациональные стороны.
В параграфе про теорию фирмы можно было бы заменить примеры на новые, но суть дела, кажется, осталась неизменной. Решающим фактором является выбранный уровень абстракции: если вас удовлетворяет взгляд на фирму как на экономического агента, действующего в области предложения благ и услуг и максимизирующего свой результат (прибыль), то вы являетесь приверженцем неоклассики и не нуждаетесь ни в какой особой теории фирмы. Если же вы хотите проникнуть внутрь этого «черного ящика», вы можете прибегнуть к неоинституциональной или поведенческой теории фирмы, которые делают акцент на ее организационной и мотивационной структуре или реальных процедурах принятия решений.
Третий параграф, посвященный поведению потребителей, вероятно, наименее адекватен данной большой и многосложной области исследований. Если бы я осмелился взяться за такую тему сейчас, то прежде всего уточнил бы, на каких именно участках этого бескрайнего поля будет сосредоточено внимание: например, на моделировании потребительской функции (зависимости совокупных потребительских расходов от совокупных личных доходов). Некоторые же другие области, упомянутые скороговоркой, лучше было вовсе не затрагивать. Причислять к теории потребительского поведения работы основателей маржинализма я бы теперь вряд ли стал, хотя любопытно, как менялся взгляд на отношение покупателя к приобретаемой им вещи в истории экономической науки: от области, лежащей за пределами экономики, у классиков до образца для любого экономического исследования у маржиналистов. Что же касается Джевонса и Менгера, то у них мы встречаем теорию ценности и цены, то есть обмена, а не потребления. В этом параграфе также нечетко выделена грань между когнитивными аспектами модели человека и мотивацией. И в том, и в другом случае, может быть, избыточное внимание уделялось альтернативам, которые выдвигали предпосылкам экономической теории «чистые» психологи (Маслоу, Фестингер, а также Фишбайн и Айзен). Очевидно, во время написания книги я еще нечетко различал поведенческую (психологическую) экономику, которая является частью экономической науки, и экономическую психологию, которая входит в науку психологическую. Подраздел про потребительскую функцию в макроэкономике и модель человека в ней написан более складно и не нуждается в комментариях за исключением того, что мода в макроэкономике с тех пор ушла еще дальше от исследований совокупного спроса и предложения в кейнсианских и хиксианских традициях. На первых ролях оказалась микрооснованная макроэкономика, опирающаяся на репрезентативного рационального агента, представляющего собой экономику в целом. В такой макроэкономике модель человека представляет большой интерес (на этом мы остановимся чуть ниже), но проблемы агрегирования в ней просто не существует.
Параграф, посвященный теориям цикла, ближе всего ключевой теме диссертации и поэтому наиболее проработан. Он содержит достаточно нестандартное и подробное описание того, как различные авторы включали различные психологические факторы в свои концепции экономического цикла. Большая часть этих авторов: Маркс, Джевонс, Пигу, Кейнс – весьма известны, но не концепциями цикла. Другие – Катона, Йор – менее известны, но, я бы сказал, более оригинальны в своих трактовках данной темы. Завершается же параграф описанием модели человека в теории экономического цикла Лукаса, которая является яркой представительницей микрооснованной макроэкономики. Мне кажется, я прихожу к весьма любопытному выводу, что даже в равновесной теории цикла, использующей модель человека с рациональными ожиданиями, приходится вводить в анализ некоторую странность в поведении экономического субъекта, которая выглядит искусственно по сравнению с реальными психологическими факторами.
Следующая тема наряду с экономическими циклами, в которой наиболее ярко проявляется нерациональная часть природы человека и которая поэтому вызывает особые трудности для экономической науки, – это предпринимательство. Если циклами я должен был заниматься по долгу службы, то интерес к предпринимательству возник у меня благодаря раннему и случайному знакомству с творчеством Йозефа Шумпетера, о котором я расскажу ниже. Подпав под мощное влияние Шумпетера, я настолько увлекся темой предпринимательства, что даже читал спецкурс по теориям предпринимательства на экономическом факультете МГУ и написал брошюру[5], которая была одной из первых попыток легитимировать эту тему в отечественной политической экономии. Текст параграфа, пожалуй, теперь не кажется настолько же оригинальным, как раздел, посвященный теориям цикла (но обратите внимание на трактовку Зомбарта и Шэкла), в нем отсутствует анализ более новых моделей Марка Кассона и Уильяма Баумоля, которые пытались выполнить сложную задачу по встраиванию предпринимателя в неоклассическую теорию.
В целом я бы, наверно, не стал повторять сегодня гипотезу о ранжировании экономических проблем по удельному весу рационального поведения и специализации неоклассики на более рациональных рынках, а альтернативных течений – на менее рациональных. Методы исследования в экономической науке, как мне теперь представляется, меньше зависят от предмета исследования, чем казалось во время написания данной книги. Теперь я склонен думать, что большее значение имеет выбранный уровень абстракции, чему посвящена опубликованная в сборнике статья 2013 г.[6]
Теперь обратимся ко второй книге на ту же тему, «Модель человека в экономической науке», которая, вероятно, принесла мне наибольшую известность (все-таки тираж 2500 экземпляров) и стала своего рода визитной карточкой. Это, несомненно, более продвинутое сочинение по сравнению с книгой 1993 г., хотя сейчас я бы, конечно, многое добавил. Содержащееся во введении утверждение, что «анализ модели экономического человека как самостоятельная тема исследований в мировой экономической науке еще не утвердился», явно устарело. Модели человека ныне посвящаются специальные конференции историков и методологов экономической науки, появился даже специальный журнал под названием «Homo oeconomicus», в котором печатаются статьи по поведенческой и институциональной экономике. Эта тема стала предметом исследования и некоторых российских экономистов[7]. Но, на мой взгляд, книга представляет интерес и сегодня.
Специальная методологическая глава впервые появилась именно в этой книге (в предыдущей вопросы методологии рассматривались во введении). Методологическая характеристика модели человека дается здесь раньше, чем ее историческая эволюция. Это необходимо, потому что иначе будет неясно, об истории чего пойдет речь далее. Важно сразу же подчеркнуть, что эта модель, во-первых, не описывает реального поведения человека в повседневной экономической жизни и, во-вторых, не является теоретической моделью такой деятельности. Это не исходный, и не конечный пункт экономического исследования, а вспомогательная конструкция, вроде строительных лесов, которая позволяет создать теорию, объясняющую те или иные реальные экономические явления. Можно назвать ее поведенческой гипотезой, частью ви́дения в шумпетеровском смысле слова. Многолетний опыт преподавания спецкурса по модели человека показывает, что именно это труднее всего усвоить студентам, и если им это удается, то задачу спецкурса можно считать почти выполненной.
Но здесь есть одна сложность. Чтобы рассуждать о методологическом статусе такой модели, необходимо вначале обрисовать ее очертания, чтобы читатель или слушатель не застрял в сухих методологических рассуждениях. Поэтому понадобился параграф 1.1, где предварительно дается «общая схема модели экономического человека» и лишь потом, в главах 2 и 3, описывается, как модель сформировалась исторически. Сегодня мне кажется, что этот служебно-дефиниционный параграф написан слишком подробно и можно было обойтись гораздо более сжатой характеристикой, чтобы не отвлекать внимание от дальнейших содержательных рассуждений.
Специальный параграф (1.2) посвящен в этой главе понятию экономической рациональности. Разговор о рациональности в экономической науке пересекается с разговором о модели человека: можно, например, представить себе модель человека, состоящую из мотивационных и когнитивных предпосылок. Я предпочитаю говорить о модели человека, поскольку это сразу суживает тему. Понятие же рациональности чрезвычайно многозначно и вызывает множество ассоциаций. Это отчасти хорошо, потому что среди этих ассоциаций могут найтись полезные и интересные, но с большей вероятностью они могут запутать дискуссию. Во всяком случае, придется долго объяснять, о какой именно рациональности идет речь, а о какой нет. Существуют, например, такие темы, как рациональность экономической деятельности, рациональность экономической науки, – это области исследования, которые лежат вне поля зрения данной книги. И к тому же никуда не уйдешь от оценочных обертонов, присущих этому термину: рациональная деятельность рассматривается как правильная, похвальная.
У меня речь идет о предпосылке рациональности экономических субъектов, использующейся в экономической теории. Я предпочитаю и в этой книге (см. также пункт 4.2.3), и в последующих статьях, включенных в этот сборник, говорить о рациональности в рамках модели человека в экономической науке.
Здесь же содержится еще один важный, с моей точки зрения, момент: определение общественной науки через модель человека, в ней используемую. Та часть объекта исследования – человеческого поведения, – которая определяется и ограничивается выбранной моделью человека, – это и есть предмет данной науки. Этот момент подводит нас к разговору о сопоставлении моделей человека в разных науках и возможности междисциплинарных исследований (параграф 1.3). Стоит сразу же предупредить, что для такого сопоставления пришлось значительно упростить и даже примитивизировать сравниваемые модели человека. Из дальнейшего изложения читателю станет ясно, что единой модели человека, которой привержены все без исключения экономисты, не существует, а в истории она проделала значительную эволюцию. Из сопредельных наук – психологии и социологии, автор мог взять лишь то немногое, что ему известно как историку экономической мысли[8]. Зато представилась возможность вкратце рассмотреть историю и проблемы взаимоотношений экономической науки с теми дисциплинами, которые находятся к ней ближе всего[9]. Что же касается перспектив междисциплинарного взаимодействия, то я отнесся к ним в том тексте весьма осторожно, по крайней мере на современной стадии, когда разделение труда между различными общественными науками достаточно четко прослеживается. Сегодня же не могу не отметить работу В. М. Полтеровича, где высказываются новые заслуживающие внимания аргументы в пользу «единого социального анализа», среди которых выделяются единая эмпирическая база и единый аналитический аппарат[10].
В параграфе 1.4 я возвращаюсь к «предпосылочному» статусу модели человека уже по другому поводу. Люди с живым воображением при словах «экономический человек» представляют себе если не диккенсовского Скруджа, то диснеевского Скруджа Макдака. В XIX в. критики политической экономии любили задавать публике коварный вопрос: «Хотите ли вы, чтобы ваша дочь вышла замуж за экономического человека?». А сейчас в любом хорошем западном книжном магазине (к сожалению, их осталось немного) на полке стоит какая-нибудь книжка с названием вроде «Конец экономического человека», содержащая некоторые банальности про индустриальное и постиндустриальное общество. Поэтому приходится напоминать, что экономический человек не гуляет по улицам и не ухаживает за девушками потому, что он – абстракция. Разговор о необходимости абстракций и разной степени их глубины, в свою очередь, подводит нас к важной дилемме, стоящей перед экономической теорией, которую Томас Майер назвал дилеммой «реалистичности и строгости» (по-английски это звучит как ”truth vs. precision”, и мне стоило немалых трудов подобрать адекватный перевод). Я очень часто говорю об этом выборе своим студентам, которым неминуемо придется иметь с ним дело как будущим экономистам. Здесь же показалось уместным обсудить вопрос о том, можно ли и нужно ли проверять поведенческие предпосылки экономической теории (параграф 1.5).
Вторая, историческая глава в наибольшей степени повторяет первую книгу, но там есть одна новая тема: соотношение между тем, что экономисты говорят о методологии своей науки (я назвал это эксплицитной методологией), и тем, чем они на самом деле руководствуются в своих работах (имплицитной методологией). Между эксплицитной и имплицитной методологиями бывают поучительные различия. Такие великие экономисты, как Маршалл и Фридмен, явно не были великими методологами, хотя «Эссе о позитивной экономике» Фридмена наделали в свое время много шума среди экономистов. Здесь вспоминается известный анекдот про большого писателя Набокова: слон, несомненно, большое животное, но он не может заведовать кафедрой зоологии. Вместе с тем профессиональные методологи часто бывают философами и плохо представляют себе специфику работы экономистов-теоретиков. Свое предисловие к русскому переводу «Методологии экономической науки» Марка Блауга я назвал «Почему экономисты не любят методологов?». Наверно, главное исключение из этой печальной тенденции, помимо Дж. С. Милля, составляют представители австрийской школы: Менгер, Мизес, Хайек, Махлуп, Шумпетер, Роббинс, которые не только были искушенными методологами, но и пытались практиковать в теории то, что проповедовали как методологи.
Если бы я писал эту главу сегодня, то уделил бы больше внимания «склонности к обмену», которая является одним из основных свойств человека в «Богатстве народов» Смита. Это неочевидное свойство лежит в основе разделения труда, из которого Смит, в свою очередь, выводит технический и экономический прогресс. Важно, что благодаря этой предпосылке разделение труда возникает естественно, само по себе и не требует понуждения со стороны государства. Поэтому модель человека у А. Смита (включая собственный интерес и компетентность в его определении) – это важный его аргумент против меркантилистов.
Замысел третьей главы – в первой книге аналога не было – таков: мы возвращаемся к компонентам современной модели человека и смотрим, насколько они проблематичны, какие аномалии и дискуссии с ними связаны. У внимательного читателя при этом, может быть, возникнет вопрос: как же так, еще в первой главе специальный параграф был посвящен тому, что предпосылки экономической теории не подлежат непосредственной верификации? Однако здесь противоречия, на мой взгляд, нет: глубоко абстрактная модель человека, из которой исходит доминирующая в экономической науке неоклассическая теория, часто служит отправным пунктом научного поиска. Ослабляя ту или иную абстракцию, составляющую модель человека, исследователи делают шаг к реальности. При этом они либо удерживаются в рамках неоклассики (максимизации целевой функции, равновесия), либо предлагают ей альтернативу (это сейчас принято называть гетеродоксальными подходами). Так и происходит прогресс в современной экономической науке, если рассматривать его сквозь призму модели человека, что я и попытался сделать на том материале, который был мне известен в середине 1990-х гг. Поскольку начиная с маржиналистской революции основными «изолирующими» компонентами модели человека, которые обособляют предмет экономической науки от поведения, соответствующего житейскому здравому смыслу, являются информированность и рациональность, то немудрено, что именно областям экономической теории, связанным с этими компонентами уделено в главе первостепенное внимание. В микроэкономике это проблема неопределенности, а в макроэкономике – проблема ожиданий. Особое место занимает здесь теория ожидаемой полезности. Она впервые дала возможность эмпирически проверить гипотезу максимизации ожидаемой полезности, входящую в модель человека, и убедиться в ее неверности для целого ряда случаев. Но это в общем не повлияло на употребимость данной гипотезы и доказало на практике, что компоненты модели человека действительно входят в ядро экономической теории и не могут эмпирически опровергаться.
Однако и в области мотивации можно найти несколько важных проблем: это изменения потребностей и их реальная зависимость от ограничений, проблема эгоистичности экономического человека и информативности предпосылки неэгоистического поведения, экзогенность или эндогенность норм, неискоренимый альтруизм в теории общественных благ и т. д.
Одним из самых интересных результатов этой главы стал, по-моему, тезис о «неоклассическом обволакивании» – процессе, в ходе которого неоклассическая теория включает в себя аномалии и иные сложности реального поведения, переводя их на свой язык максимизации и равновесия. Неоклассическая теория, таким образом, расширяет сферу своего применения, но внедренные в нее феномены из угловатых и малоприятных камешков превращаются в гладкие и блестящие жемчужины. То, что этот образ с тех пор прижился, свидетельствует о том, что он отражает реальный процесс.
В четвертой главе продолжается разговор о различных гетеродоксальных подходах («строках» матрицы), начатый в первой книге. Как мне кажется, здесь заслуживает внимания попытка найти общие черты для моделей человека в гетеродоксальных подходах (параграф 4.1), где на первый план вновь выходит дилемма «строгость против реалистичности» и связанная с ней глубина абстракции. В пункте 4.2.3 начинается обсуждение постоянной и переменной рациональности в рамках модели человека в экономической науке, которому будет посвящена одна из последующих статей[11]. Это, конечно, не отдельная строка в нашей матрице, так что в этой главе данный параграф не совсем на месте.
Обратите внимание, что поведенческая экономическая теория в этой главе включена в гетеродоксальные подходы. Между тем можно констатировать, что в 1980–2000-х гг. она попала в мейнстрим экономической науки в ходе процесса, который мы с Юрием Автономовым постарались описать в другой работе[12].
В этом предисловии я уже неоднократно настаивал на том, что моим главным предметом является служебная концепция человека в экономической науке, набор абстрактных предпосылок, который нельзя непосредственно обнаружить в экономической реальности. А вот теперь мы будем иметь дело с редкой попыткой выйти за пределы этого угла зрения и рассмотреть модель человека для экономической системы. Речь идет о нашей с Алексеем Беляниным совместной статье «Поведенческие институты рыночной экономики: к постановке проблемы».
Объясню, как возникла идея этой работы. В ходе рыночных реформ, проводимых в России, безоглядный оптимизм по поводу рынка довольно быстро сменился столь же безоглядным пессимизмом. Одни исследователи высказывали точку зрения, что «постсоветский человек», который в значительной своей части оставался советским, лишенным инициативы и ответственности, не годится для рыночной экономики. Другие авторы, доказывая тот же тезис, апеллировали к «досоветской» натуре российских граждан, сформировавшейся под влиянием православной церкви, чуждой индивидуализма и склонной к соборности. Этим тревожным пророчествам противостояло мнение, согласно которому Россия – обычная страна, и если создать нормальные институты рыночной экономики, российское население будет вести себя нормальным рыночным образом[13]. Эти дебаты и привели нас к размышлениям, каким же должен быть человек, чтобы рыночная экономика развивалась адекватно, на собственной основе. Статья продолжала линию, намеченную мной в более ранних работах[14]. Здесь надо упомянуть и еще об одном вопросе, из которого выросла эта линия рассуждений. Это традиция экономической этики, с которой я имел возможность познакомиться в ее немецкоязычной колыбели. Как известно, этический подход к экономике характеризовал немецкую историческую школу, которая выступила против обособления политической экономии от этики, предпринятого Адамом Смитом. Этот подход распространялся и на социальную политику, в которой Германия преуспела раньше других западных стран. Конечно, важный вклад в данное направление внес Макс Вебер своей «Протестантской этикой». Историческая школа сошла со сцены после Второй мировой войны, но традиция экономической этики в немецкоязычной литературе осталась. Существовала аналогичная литература и на английском языке, но там местом ее бытования были школы бизнеса и прикладные пособия. В Германии же и немецкоязычной Швейцарии это была уважаемая академическая дисциплина, в которой подвизались философы, теологи и широко мыслящие экономисты.
В начале 1990-х российским экономистам открылся доступ к мировому экономическому сообществу. Кто что имел, то и предлагал для возможного сотрудничества с западными коллегами. Я тогда уже увлекся моделью человека в экономической науке. В поисках кого-нибудь, кто занимался моделью человека, я нашел интересного автора – профессора Петера Ульриха. Мне понравились его публикации[15], я послал ему запрос и получил ответ из швейцарского Санкт-Галлена, где он возглавлял Институт экономической этики. В итоге состоялся обмен: сначала к нам в ИМЭМО, где я тогда работал, приехал человек из Санкт-Галлена, а потом я, соответственно, поехал туда. Субсидировала этот обмен замечательная организация – Швейцарский национальный научный фонд. Этот фонд требует от каждого своего аспиранта в обязательном порядке съездить поработать в период написания диссертации по крайней мере в две страны. Мой коллега из Санкт-Галлена Мартин Бюшер поехал сначала в Гарвард, потом в Зимбабве, а затем в Россию. Ему было интересно, как развивается Россия после начала перестройки, что у нас происходит с экономической этикой и вообще. Он приехал ко мне, а затем организовал для меня приглашение в Санкт-Галлен с ответным визитом. То есть имел место научный обмен по линии экономической этики, которой я в то время еще не занимался. Это была моя первая поездка на Запад в качестве ученого. Я выступил там на семинаре и подготовил публикацию по теме диссертации в местном препринте. Прекрасная институтская библиотека и лекции профессора Ульриха для аспирантов, конечно, открыли передо мной новые горизонты, но непосредственно экономической этики я долго после этого не касался. Второе соприкосновение с той же традицией произошло, когда я стал сотрудничать с Петером Козловски и перевел на русский его книгу[16]. В рамках серии «Этическая экономия», которую мы выпускали с Козловски в дружественном питерском издательстве «Экономическая школа», было напечатано несколько работ о соотношении этики и экономических систем.
Кроме того, сильное влияние на меня оказала книга американского социолога Питера Бергера, продолжившего веберовскую линию[17]. Наконец, не могу не упомянуть о недавней трилогии Дейдры Макклоски, в которой один том посвящен буржуазным добродетелям и их роли в развитии капиталистической экономии. Это, я думаю, самое важное продолжение той традиции мысли, которой мы руководствовались в статье про поведенческие институты рыночной экономики. Про теорию Макклоски написал замечательную курсовую работу мой студент Мурат Бакеев[18].
Тема рациональной и этической составляющих человека рыночной экономики стала вариться во мне и нашла выход в нескольких публикациях, из которых данная – наиболее полная. В заглавии статьи упоминаются «поведенческие институты», но сегодня я бы выбрал другое название. Хотя Веблен говорил об институтах как привычных способах мысли и действия, но неформальные институты (в которых я выделил группу «поведенческих», а можно было говорить о культурных факторах, ценностях, менталитете и т. д.) чаще всего нет смысла объединять под одной рубрикой с формальными. Если это сделать, то не получится разговор о соотношении культуры и институтов, который может быть интересным, как показывает обширная современная литература[19].
В статье мы предлагаем поменять привычный предмет анализа и ищем человека не в экономической науке, а в другой области. Если раньше речь шла о модели человека как предпосылке, точнее, предпосылках теории, то теперь – о модели человека как предпосылке реальности. Мы предполагаем, что нам известны некоторые идеально-типические черты рыночной экономики, а потом задаем вопрос, какие свойства человеческой природы их обеспечивают. Естественно, что после этого логично будет сопоставить эти свойства с тем, что нам известно о наших согражданах.
При этом мы не смогли и не захотели далеко отходить от модели человека в экономической науке (МЧЭН). По нашему предположению, основой модели человека для рыночной экономики (МЧРЭ) могут послужить менее абстрактные варианты МЧЭН, свойственные домаржиналистской стадии развития экономической теории, а также поведенческой экономике. Но есть важное различие между двумя моделями: МЧЭН в большинстве случаев обходится без этики (не зря же Адам Смит старался выделить политическую экономию из моральной философии), а МЧРЭ без нее обойтись не может. Поэтому в нашей статье этической составляющей экономической деятельности отводится основное внимание (а там, где это возможно, мы вспоминаем и об исследовании этических феноменов в экономической науке).
В статье затронута также тема разнообразия агентов рыночной экономики (предприниматели, потребители, работники), которое невозможно описать в рамках экономической теории с единой абстрактной МЧЭН (в классической политической экономии такой трудности не возникало, поскольку подчеркивались различия в поведении между классами). Впоследствии я остановлюсь на способах решения этой проблемы с помощью введения дополнительного экономического субъекта в теорию на примере теории предпринимателя[20].
Разговор о культуре и институтах продолжается в предисловии к переводу книги голландских авторов Бёгельсдайка и Маселанда, обобщающих практику культурно-экономических исследований на более новом и гораздо более обширном материале, чем в нашей с Беляниным статье 2011 г. Вообще, должен сознаться, что переводы и писание предисловий к переводам относится к числу моих любимых научных занятий. Возможность проникнуть в ход мыслей интересного автора, в чем-то стать на его точку зрения (а без этого адекватного перевода не получится), всегда меня увлекала.
Третье поле, к которому мне приходилось прикладывать концепцию модели человека, – это экономическая политика. Здесь тоже главную роль сыграл случай: очередная ежегодная конференция Европейского общества истории экономической мысли (в них я участвую с конца 1990-х) была посвящена теме «Либерализмы в истории экономической мысли». Поскольку я уже привык смотреть на все явления экономики и экономической науки через оптику модели человека, то постарался поставить вопрос, на какие свойства человеческой природы опирается либеральная экономическая политика? Ответ я искал в программных произведениях тех великих экономистов, которые были привержены либеральной политике. Работа оказалась актуальной, поскольку ее появление совпало с острыми дискуссиями, в которых преобладала критика так называемого неолиберализма. Между тем еще не так давно, в эпоху рейганомики и тэтчеризма, которую также можно было назвать эпохой дерегулирования, либеральная политика не только была популярной и модной, но и казалась единственно естественной. Этому способствовали не только подрыв доверия к кейнсианской экономической политике в ходе стагфляции 1970-х, но и явный крах экономики централизованного планирования в Советском Союзе и других странах социалистического лагеря. Выявившаяся несостоятельность одной крайности привела к вере в крайность противоположную – вот это как раз совершенно естественно для человеческой природы. Что касается моего личного отношения к этим дебатам, то я с большим уважением относился и отношусь к настоящим либералам, которые призывают человечество к свободе и ответственности (можно, пожалуй, сказать так: к свободе выбора, за последствия которого несется полная ответственность). Вместе с тем вера в успех либеральной доктрины на практике казалась и кажется мне чрезмерно оптимистичной. В статье, о которой идет речь, мне пришлось ввести новый вид модели человека – модель человека для экономической политики (МЧЭП). Поскольку эту модель я искал в трудах экономистов, она должна быть расположена не так далеко от МЧЭН. Но есть и важные различия. Во-первых, МЧЭП применительно к экономическому либерализму может быть основана как на рационально-утилитаристском фундаменте, близком МЧЭН, так и на ценности свободы, которую в экономическую теорию за редким исключением не допускали. Во-вторых, я решил выделить в рамках МЧЭП нормативную модель-идеал и инструментальную модель объекта политики – подданного. На самом деле не все виды экономической политики нацелены на достижение идеала. Помимо либеральной доктрины (в которую, с некоторыми оговорками, я бы включил и германскую концепцию социального рыночного хозяйства) к этой группе можно причислить разве что программу построения коммунизма в СССР (в которую, как мы знаем, входила задача воспитания нового человека и «Моральный кодекс строителя коммунизма»). Насколько сюда можно причислить такие широковещательные программы американских президентов, как «Новый курс» Ф. Рузвельта и «Великое общество» Л. Джонсона, я сказать не готов, поскольку не занимался всерьез этим вопросом. Но полагаю, что большинство программ экономической политики лишено идеологического компонента и модели-идеала в них нет.
Далее, инструментальная модель подданного в большинстве случаев не распространяется на субъекта политики – князя, короля, президента и т. д. Эти-то люди, наверняка, движимы общественным благом и воздействуют на иногда неразумных или упрямых подданных в их же собственных интересах. Только в парадигме общественного выбора Бьюкенена, Таллока и их единомышленников предполагается, что правители и государственные чиновники не являются профессиональными альтруистами, а движимы собственными интересами. Это был совершенно новый подход к экономической политике, и он остался вне моей статьи.
Следующий раздел сборника выходит за пределы проблематики модели человека, в более широкую область. Статья «Абстракция – мать порядка?» открыла для меня новую сферу методологических вопросов в экономической науке, связанную с выбором различной степени абстракции. Правда, собирая и перечитывая материалы для этого сборника, я обнаружил зародыш такого подхода во введении к своей первой книге и в параграфе о моделях человека в альтернативных подходах во второй книге. Но непосредственным импульсом, побудившим меня вспомнить об этой теме, явился перевод на русский книги моего норвежского коллеги Эрика Райнерта «Как некоторые страны стали богатыми, и почему другие страны остаются бедными», который мне довелось редактировать. Эрик – большой знаток теории и практики экономического развития (в некоторых странах он работал консультантом) и сам основал движение под названием «Другой канон», противостоящее излишне абстрактным экономическим теориям. Он человек страстный и пишет увлекательно (книжка выдержала семь изданий на русском языке), поэтому неудивительно, что близкое знакомство с книгой вдохновило меня на собственные размышления. Главной для меня стала идея о том, что степень абстрактности теории может быть связана с направлением политики, из нее вытекающим. По Райнерту получалось, что более абстрактные теории совместимы с более либеральной политикой, но мне захотелось вникнуть в эту проблему поглубже. Речь, таким образом, шла о связи экономической методологии и экономической политики, то есть инструментария и содержания. В какой-то мере здесь на меня даже повлияли работы М. Л. Гаспарова, находившего связь между стихотворным размером и содержанием стиха[21]. Я попытался углубиться как в методологию, так и в историю экономической науки, и в итоге получилась достаточно сложная картина соотношения более абстрактного и менее абстрактного канонов, которая изложена в статье. Переходя от модели человека в экономической науке к проблеме абстракции[22], я почувствовал, что передо мной как бы расширяется горизонт. Сходное чувство испытываешь, когда повезет напасть на нетронутую грибную поляну: наклоняешься за одним грибом и при этом видишь еще несколько. Одна из таких побочных находок – содержащийся в статье тезис о том, что не бывает хороших и плохих абстракций вообще, а бывают адекватные и неадекватные с точки зрения поставленной задачи. Этот тезис оправдывает методологический плюрализм в экономической науке, который был мне всегда интуитивно близок. Нашли свое место в данном контексте и мои любимцы Маршалл, Шумпетер и Ойкен, пытавшиеся совершить Геркулесов подвиг и объединить два канона.
В статье упоминается либеральный поворот в экономической политике в 1970–1980-е гг. Между тем мода здесь сменилась, и левизна, по аргументированному мнению многих исследователей, сейчас торжествует[23]. Пользуясь случаем, хочу высказать свою точку зрения по данному вопросу, которая заключается в том, что колебания моды в экономической политике носят циклический характер и этатизм приходит на смену либерализму лишь временно. Видимо, долгое пребывание в секторе экономического цикла повлияло на мое мировоззрение и побуждает везде видеть циклические процессы.
Прямым продолжением «Абстракции – матери порядка» стала статья в «Журнале Новой экономической ассоциации»[24], где я пробую применить разделение, введенное Т. Лоусоном между абстракциями и идеализациями. Хочу обратить внимание на то, что здесь различие между канонами становится уже не количественным, а качественным, хотя и делается оговорка о том, что разделить абстракции и идеализации на практике не всегда можно. Вероятно, для профессионального философа такая позиция может выглядеть наивной, но я уверен, что для позитивной методологии экономической науки вопрос о статусе абстракции в экономической теории очень важен.
Попыткой применить подход двух канонов к послевоенной истории макроэкономики явилась статья «Есть ли связь между экономической методологией и экономической политикой?». Главным источником вдохновения здесь, безусловно, явилась работа Н. Г. Мэнкью «Макроэкономист как ученый и инженер», которую я воспринял как авторитетную поддержку идеи двух канонов, исходящую от человека, сочетавшего в себе теоретика и практика самого высокого уровня. Для меня важнейшим результатом этой работы стал тезис о связи политики ручного управления и политики принципов соответственно с менее и более абстрактным каноном.
Из подхода двух канонов непосредственно родилась статья «Общая теория „споров о методах“ в экономической науке». Любопытно, что про споры о методах во множественном числе (не только о противостоянии Менгера и Шмоллера) я впервые услышал от того же Эрика Райнерта на Мировом конгрессе по экономической истории в Мадриде в 1998 г., а потом прочитал в «Истории экономического анализа» Шумпетера. Возникла гипотеза, что сторонами в каждом споре о методах являются представители первого и второго канонов, которые на самом деле спорят о приемлемой глубине абстракции. В результате же происходит взаимообогащение сторон конфликта и прогресс экономической науки в целом. Кроме канонического спора о методах между маржиналистским и историческим направлениями, мы взяли в качестве примера историю противостояния между поведенческой экономикой и более абстрактной экономической теорией мейнстрима (неоклассической микроэкономикой и кейнсианской макроэкономикой). Кажется, получилось интересно, потому что мой доклад на эту тему был тепло принят на специальном семинаре по поведенческой экономике в Хельсинки, а сейчас наша статья в углубленном и исправленном виде опубликована в «Journal of Economic Methodology»[25]. В последнем варианте мы предпочли отдельно рассмотреть по единой схеме несколько споров о методах, в которых инициаторами выступали представители разных направлений «старой» поведенческой экономики (Катона, Саймон и др.), а «новая» поведенческая экономика (начиная с Канемана и Тверски) рассматривалась как пример конструктивного синтеза.
Среди методолого-исторических проблем, которыми мне приходилось заниматься, можно особо выделить так называемую проблему кризиса современной экономической науки. С некоторой периодичностью эти кризисы ставятся в общественную повестку дня из-за серьезных экономических потрясений, в очередной раз не предвиденных профессиональными экономистами. В этот сборник помещены две статьи, написанные, соответственно, по поводу кризиса 1997–1998 гг.[26] и последней «великой рецессии» 2007–2009 гг.[27] Каждый такой кризис – благодать для методологов и историков экономической науки, которых в более благоприятное время не очень слушают. Он обычно начинается с констатации очевидных изъянов в макроэкономической политике и теории, а затем переходит на общий формализм экономической науки, который в эпоху лишений кажется вызывающим. В этих условиях полезно напомнить о структуре экономической науки, ее различных направлениях и сложных взаимоотношениях между теорией и политикой в каждом из них. Кризисы экономической науки, на мой взгляд, – неизбежное явление, и относиться к нему следует достаточно спокойно, как к редкому, но повторяющемуся периоду, в который влияние внешних факторов развития науки становится сильнее влияния внутренних.
Переходя к историческому разделу моих публикаций не могу не напомнить, что первый импульс, полученный от «Юности науки» Аникина, надолго затих под мертвящим гнетом университетского курса истории экономических учений. Задним числом понимаешь, что лекции Ф. Я. Полянского, вероятно, содержали интересные сведения, но они были так глубоко укрыты под идеологической благонадежностью, что от этих лекций в моей памяти остались только курьезные фразы вроде «Цицерон плыл по течению, предаваясь безудержной демагогии». Казалось, что сверхзадачей курса было убедить студентов в том, что в истории немарксистской экономической мысли как до Маркса, так и после не было ничего интересного и сводилась она к длинному и нудному перечню сначала ошибок, а затем злонамеренных (вульгарно-апологетических) искажений. В качестве литературы по этому курсу мы должны были читать учебники и монографии советских «критиков буржуазной политической экономии», из которых принципиально нельзя было составить никакого представления о критикуемых сочинениях[28]. Прошло много лет, прежде чем я задумался над тем, что же значит слово «вульгарный» и почему неверно так называть современную западную экономическую теорию, которая очень далека от обыденного сознания агентов производства[29]. А в студенческие времена вся эта ритуальная брань спокойно пролетала мимо моих ушей. Единственным, на что меня могли вдохновить такие лекции, были «Критические частушки», из которых помню такие куплеты:
Третьи страны герр Мюрдаль
От борьбы уводит вдаль,
Ты гори, гори земля
Под ногами Мюрдаля́!
Говорили, что Харрóд
Мир от гибели спасет,
Только Маркса бороде
Не расти на Харродé!
Экзотические ударения в этой частушке не придуманы мной, а взяты непосредственно из лекций. Мысли о том, чтобы самому заняться этой славной дисциплиной, у меня и в кошмарном сне не возникало. Но вот я оказался в ИМЭМО, где к «вульгарной и апологетической» было иное отношение. В статье об экономических исследованиях в ИМЭМО[30] я подробнее пишу, с помощью каких идеологических и политических вывертов Н. Н. Иноземцеву и А. Г. Милейковскому удалось отстоять публикацию серии «Современная экономическая мысль Запада» в издательстве «Прогресс». Вот это была уже не родная «критика», хотя авторам предисловий надо было в меру своего таланта как-то подпустить и ее. А авторы эти действительно были талантливы, представляя славное поколение ИМЭМОвских шестидесятников: И. М. Осадчая, Ю. Б. Кочеврин, Р. М. Энтов. Переводили же тексты западных классиков молодые сотрудники Института. Я в эту обойму попал случайно, благодаря знанию относительно редкого немецкого языка. Мой друг Александр Чепуренко предложил поучаствовать в переводе «Теории экономического развития» Йозефа Шумпетера. О Шумпетере после университетского курса у меня не осталось никакого воспоминания, но когда я приступил к чтению и переводу, то сразу ощутил влияние этого мощного стиля, парадоксального, полемичного, изящного при всей громоздкости немецких предложений. А уж что говорить про эрудицию! Я считаю, что мне очень повезло с переводимым автором – с тех пор Шумпетер и его произведения остаются со мной не только, когда я их перевожу или редактирую переводы. Я обращаюсь к ним всегда, когда приступаю к какой-либо новой теме: очень часто обнаруживается, что Шумпетер думал над ней и сказал что-то умное и полезное. Даже когда он оказывается в плену у своих собственных предубеждений или идет против течения там, где течение в общем-то имеет право на существование, это все равно захватывающе интересно. Драматичная биография Шумпетера сама представляет собой сюжет для приключенческого сериала. А экономический субъект – предприниматель, которым он обогатил экономическую теорию! В «Теории экономического развития» Шумпетер подробно описывает свойства личности предпринимателя, которые позволяют ему выполнять свою уникальную функцию в экономике. В то время я еще не нашел для себя проблематику экономического человека, но впоследствии, когда в голову пришла тема, как экономисты с помощью модели человека могут приблизить теорию к сложностям реального мира, пример Шумпетера оказался как нельзя кстати. Помещенное в сборник предисловие к изданию «Эксмо»[31] относится прежде всего к двум книгам Шумпетера – «Теория экономического развития» и «Капитализм, социализм и демократия». Здесь я попытался подытожить свое отношение к Шумпетеру как к ученому и человеку. Но больше всего труда мне пришлось затратить на перевод и редактирование «Истории экономического анализа». Это недостроенная Вавилонская башня, которая уступает по масштабам лишь «Капиталу» Маркса. В эпоху наступившей гласности нас как-то собрал Ярослав Кузьминов, который решил на базе издательства «Экономика» выпускать альманах «Истоки» про историю народного хозяйства и историю экономических учений. В качестве приманки для этого альманаха было предложено (кажется, Р. М. Энтовым) печатать в каждом номере по главе «Истории экономического анализа» Шумпетера. Я взялся за перевод введения, потом главу про античность перевел Максим Бойко. Но наших денежных ресурсов хватило только на первые два выпуска, а потом выход «Истоков» прервался на долгие годы. Идея о том, чтобы найти издателя для перевода всей «Истории» казалась очевидной утопией. Но в роли палочки-выручалочки (как и в случае с моей второй книгой) выступил Михаил Алексеевич Иванов из питерского Института «Экономическая школа». Спустя почти двадцать лет после первых «Истоков» он предложил подать в соросовский «Translation project» заявку на полный перевод «Истории экономического анализа». Я здесь выступил уже в качестве научного редактора и честно пропустил через себя 1200 страниц убористого английского текста (написанного все-таки австрийцем не без немецкой тяжеловесной основательности). Думаю, что это – мой главный вклад в области научного перевода. И, конечно, за годы работы с шумпетеровскими текстами я, как мне кажется, проникся стилем и мыслями этого замечательного автора. Особенно я ценю Шумпетера-методолога из первой главы «Истории». Такие темы, как структура экономической науки, разделение экономического анализа и экономической мысли, роль доаналитического видения, воздействие идеологии на экономическую теорию, методологический индивидуализм, так глубоко прописаны Шумпетером, что любые рассуждения по их поводу полезно, на мой взгляд, начинать с этого фундамента[32].
Здесь уместно будет упомянуть статью «Еще несколько слов о методологическом индивидуализме», написанную вдогонку обсуждению статьи А. Я. Рубинштейна о социальном либерализме в журнале «Общественные науки и современность». Участники этой интересной дискуссии, где, на мой взгляд, из-под методологии иногда выглядывала идеология, часто ссылались на принцип методологического индивидуализма, но понимали под ним разные вещи. Я не поленился заглянуть в «Историю экономического анализа» и обнаружил, что Шумпетер – создатель этого термина – определял его как раз очень четко. По-моему, если следовать пониманию методологического индивидуализма в узком, шумпетеровском смысле, то между ним и методологическим холизмом возможно не только принципиальное противостояние, но и некоторое разделение труда.
Следующим этапом моей работы с историей экономической мысли после «Теории экономического развития» стала публикация «Австрийской школы» в 1992 г. И вновь вдохновителем выступил Ярослав Кузьминов, придумавший выпускать в той же «Экономике» серию, аналогичную прогрессовской. Думаю, что здесь также сыграло роль мое владение немецким, хотя нам почти ничего не пришлось переводить заново (кроме ранее непереведенных нескольких глав из «Общественной экономии» Визера, в которых была кратко изложена его знаменитая теория вменения) – слава богу, дореволюционные переводчики свое дело сделали хорошо. Задним числом можно заметить, что из этой визеровской работы мы взяли не самое интересное – таковым была попытка применить австрийские идеи к общественному хозяйству, а визеровская теория вменения была сформулирована в более ранней работе. В этом издании – первом на русском языке после Октябрьской революции – мы сосредоточились на теории ценности австрийской школы. Поэтому из Бём-Баверка в него попали именно «Основы теории ценности хозяйственных благ», где нет его главных достижений, связанных с теорией капитала и процента. Впрочем, впоследствии до «Капитала и процента» Бём-Баверка дело у меня все-таки дошло. Ну а в той книжке главное место принадлежало, конечно, «Основаниям учения о народном хозяйстве» Карла Менгера. Правда, мы сохранили дореволюционный перевод названия: «Основания политической экономии», – что я сейчас считаю неверным. Немецкий термин Volkswirtschaft (калькой с него является русское «народное хозяйство») выдает связи с немецкой научной традицией[33], в которой «народ» был привычной единицей исследования и от которой Менгер, собственно, и отошел, но не без вышеупомянутого громкого «спора о методах». Здесь я, может быть, впервые подошел к вопросу, который будет латентно интересовать меня очень многие годы, – к вопросу о национальном характере, «пятом пункте» экономической теории. Найти подступ к этому вопросу оказалось крайне трудно, поскольку отделить влияние национального характера от прочих факторов казалось практически невозможным. Лишь недавно с моей студенткой Елизаветой Буриной, которую мне удалось увлечь этой темой, мы сделали такую попытку, сопоставив классические учебники политической экономии Англии, Италии, Германии и России[34]. Но это будет потом, а пока я восхищался трудом Менгера, казавшимся высеченным из куска мрамора. Теперь я понял, откуда произошел стиль Шумпетера – «внука» Менгера по австрийской школе! Ну и, конечно, постоянное внимание Менгера к знанию, неопределенности, ошибкам, без которых он не мыслил экономическую теорию (см. знаменитый параграф «Время-заблуждение»). Отсюда преемственность идет не только к предпринимателю Шумпетера, но и к рассеянному знанию Хайека и даже к теории поведения в условиях риска фон Неймана и Моргенштерна. Менгер и его наследники представляли собой совершенно логичный объект изучения для исследователя модели человека в экономической науке. Мое предисловие к «Австрийской школе», хотя на него долгое время ссылались как на первую постсоветскую публикацию про основателей школы, было типичным предисловием новичка, которому приходилось многое принимать на веру с чужих слов. Поэтому я не счел его достойным включения в этот сборник.
От знакомства с Менгером пошел мой интерес к маржиналистской революции в целом, одной из ветвей которой являлась австрийская школа. Здесь уже сказалась моя работа в ВШЭ как лектора по истории экономических учений. У нас на факультете экономических наук внедрен особый способ преподавания этого предмета: каждый из лекторов (О. И. Ананьин, Н. А. Макашева, П. Н. Клюкин, Д. В. Мельник и я) рассказывает о том, что ему близко по научным интересам, тогда есть шанс, что он заинтересует этими темами и своих слушателей. По тому же принципу построен и наш учебник «История экономических учений»[35]. Это имеет свои издержки, так как разные главы написаны разными стилями, но нам кажется, что положительные стороны перевешивают. Так вот, моей темой наряду с Шумпетером и австрийской школой как раз и была маржиналистская революция в целом. Этому уникальному и наиболее значительному повороту в истории экономической науки, кроме главы в учебнике, посвящена и моя статья «Самая значительная перемена в истории экономической науки: возвращаясь к осмыслению маржиналистской революции», которая была напечатана в альманахе «Истоки». То, что «триединая» революция, совершенная Менгером, Джевонсом и Вальрасом, на самом деле была весьма разнородной, сейчас признано всеми серьезными исследователями. Но вот вопрос, кто из этой тройки был «третьим лишним», каждый решает по-своему. Мы в «Истоках» «дали трибуну» представителям разных взглядов – Уильяму Жаффе, Сандре Пирт, вспомнили точки зрения Шумпетера и Блауга, а затем сделали, как мне кажется, обоснованный вывод, что история экономической мысли так же плюралистична, как и сама экономическая теория, и зависит от теоретических пристрастий самого историка.
Этот вывод подкрепляется и моей научно-редакторской работой. С тех пор как история экономических учений вошла в мою жизнь, я поучаствовал в переводах и редактировании нескольких учебников и курсов лекций по этому предмету: Блауга, Негиши, Роббинса, Ронкальи, Курца. Каждый из авторов добавляет в историю свои интересы, знания и позиции и не может заменить другого, поэтому на полках, где у меня стоят эти учебники, всегда трудно найти свободное место. Я посвятил маленькую статью-некролог Марку Блаугу[36] – человеку страстному и эрудированному, почти как Шумпетер, – которого мне довелось встречать и слышать на многих конференциях. Блауг за свою жизнь поклонялся разным богам, а затем их эффектно сжигал. Он был марксистом, мейнстримовским неоклассиком, написавшим свой знаменитый учебник с мейнстримовских позиций[37], методологом-попперианцем, противником формализма и сторонником вписанной в контекст истории экономической мысли в своих последних работах. Одну из этих работ – «Формалистическая революция 1950-х годов» – мы поместили в том же выпуске «Истоков».
Однажды ко мне обратился мой друг Владимир Гутник, знаток германской экономики, с предложением попереводить вместе «Основы национальной экономии» Вальтера Ойкена. Это привело меня в ранее известный только понаслышке мир немецкого ордолиберализма и к идеям его основателя. В качестве «погружения» я даже провел ночь в личной библиотеке Вальтера Ойкена в доме его дочери и внука во Франкфурте-на-Майне, где мы с Володей остановились по дороге в Марбург на конференцию по ордолиберализму. В Марбургском университете в то время традиции ордолиберализма были еще живы. Когда позднее я задумался над двумя канонами, то сразу вспомнил про «Большую антиномию», которую хотел преодолеть Ойкен. В Германии 1940 года экономическая теория первого канона была фактически под запретом, а господствовала историческая школа. Ойкен же хотел объединить два течения, две стороны спора о методах, сохранив при этом связь экономической науки с политикой, которая выведет постгитлеровскую Германию на путь к свободной экономике и свободному обществу. У Ойкена получилось две книги: первая про методологию[38], вторая про политику[39]. Теоретической середины в общем-то не было, и это очень по-немецки, если вспомнить про национальные стили экономического теоретизирования. В то время в России только что стартовали рыночные реформы, сопровождавшиеся дебатами в науке и обществе. В дебатах всплыл лозунг «социального рыночного хозяйства» и имеющий к нему какое-то отношение опыт экономического чуда в ФРГ. С этим было связано кратковременное обращение к идеям Ойкена и его последователей и к политике Эрхарда. В статье «Социальное рыночное хозяйство для России: упущенная возможность или недостижимая цель?» я пытаюсь рассуждать о том, почему из этого обращения ничего не вышло, и, отвечая на этот вопрос, естественно, ссылаюсь на вышеупомянутые МЧРЭ и МЧЭП применительно к экономическому либерализму.
Говоря о двух канонах, я упоминал, что их персонификациями можно назвать Рикардо (первый канон) и Листа (второй канон). Книга Листа «Национальная система политической экономии» – наглядный пример использования простых методов анализа (сравнения различных стран и разных периодов в развитии одной страны), учета исторического контекста и непосредственной связи с политическими рекомендациями. Недавно мне довелось заняться Фридрихом Листом и отношением к его произведениям русских экономистов и историков мысли в разные эпохи[40]. Это очень интересная и трагическая фигура: политик-романтик, предприниматель-романтик, затевавший множество проектов и не доводивший их до конца. Привлекает то, какое значение он придавал в экономике творческой человеческой деятельности, свободе, политической демократии. Фигура, чем-то напоминающая Герцена, прежде всего, конечно, горькой эмигрантской судьбой.
К истории русской экономической мысли я пришел в обход через историю западной. Наверно, сказалось то, что книг, аналогичных аникинской «Юности науки», про русскую мысль мне не встретилось. Да их, честно говоря, и не было – «ходить бывает склизко по камешкам иным». Даже сам Андрей Владимирович Аникин свою вполне приличную на общем фоне книгу по русской мысли[41] не любил – там было слишком много внутренней и внешней цензуры. Но вот настала эпоха гласности, и многое в этой области поменялось. Леонид Иванович Абалкин – человек, которого, по-моему, уважали экономисты всех направлений, – организовал конференцию под названием «Российская школа политической экономии». В своем вступительном докладе Леонид Иванович говорил именно про национальный стиль экономической науки и видел его в подчеркивании этических факторов, отсутствии индивидуализма и пр. При этом «российская школа» распространялась у него на экономистов всех эпох и теоретических ориентаций, что вызывало возражения. Я выступил на конференции с докладом, в котором поспорил с Леонидом Ивановичем и предложил использовать в разговоре о российской экономической традиции шумпетеровскую дихотомию анализа и мысли[42]. На этой конференции я познакомился с Йоахимом Цвайнертом – интеллигентным и обаятельным молодым немцем из Гамбурга, говорившем на безупречном русском языке. Из нашего разговора выяснилось, что Йоахим был настоящим специалистом по истории русской экономической мысли и работал над книгой, ей посвященной. Эту книгу я предложил перевести на русский и сам это сделал[43]. С тех пор продолжается наша дружба. Я помогал Й. Цвайнерту и Л. Д. Широкораду собрать материалы об Израиле Григорьевиче Блюмине, наиболее глубоком советском историке экономической мысли, пострадавшем за «объективизм» и работавшем последние годы в ИМЭМО. А недавно Цвайнерт написал новую интересную книгу, посвященную перестроечной и постсоветской экономической литературе. Так что к истории русской экономической мысли меня привел немец. Иногда я обращаюсь к ней в сопоставительном контексте, как, например, в статье, сравнивающей методологию классических учебников экономической науки, написанных Маршаллом и Туган-Барановским. Мне кажется, мало что может быть более увлекательным, чем история о путешествиях идей между странами, их переводе (самостоятельная проблема![44]) и восприятии уже в измененном виде в новом пространственно-временном контексте. Более того, оказывается, что в измененном виде они могут оказать обратное влияние в той стране, откуда когда-то пришли. Этому кругу вопросов (судьбе переводов Шумпетера в России и некоторым примерам из области прямых и обратных российско-европейских влияний в области экономической науки) были посвящены мои доклады на конференциях[45], которые пока не воплотились в русскоязычные публикации.
Как известно, «поэт в России больше, чем поэт». Наша литературоцентричная страна породила великих писателей-мыслителей, которых, смотря по обстоятельствам, можно причислить к философам и даже экономистам, притом что специально они соответствующими вопросами не занимались (кроме Чернышевского и, может быть, Гарина-Михайловского). Русская литературная классика всегда меня к себе влекла, передо мной был вдохновляющий пример А. В. Аникина и его книга «Муза и Мамона» об экономических мотивах в творчестве Пушкина. Поэтому когда представился случай что-то сказать и написать о Пушкине и Достоевском, я ухватился за такую возможность. Причем привлекли меня не собственно экономические темы, как Аникина, а противопоставление тайной свободы и политических прав в пушкинском стихотворении «Из Пиндемонти» и антирыночный пафос Достоевского. Естественно, оба этих маленьких текста порождены проблемами постсоветской России. В обоих случаях позиция наших гениев выражена настолько талантливо, что неудержимо тянет с ними согласиться, но приходится спорить.
После долгих размышлений я решил включить в сборник «неформальные» статьи и интервью, опубликованные в вышкинской периодике. Они представляют собой прямой разговор со студентами, которые, надеюсь, будут среди читателей этой книги. Речь идет прежде всего о перспективах научной карьеры. Мы бы в Вышке очень хотели, чтобы побольше наших выпускников пополняли наше научное сообщество, но понимаем, что такой выбор должен быть хорошо информированным. Поэтому я всегда – и в аудитории, и индивидуально – рассказываю ребятам о своем опыте и своем понимании прелестей и трудностей научного поприща («Проблема смены поколений в российской науке»). В этот же раздел входит моя статья о наших учителях («О моем учителе и начале пути»), посвященная Р. М. Энтову – одному из самых авторитетных российских ученых-экономистов и одному из самых дорогих и важных для меня людей, и поэтому идеально соответствует замыслу книги.