Дело оказалось совершенно простым. Злоумышленники действовали жестко и без фантазий. Явились к Францу на рассвете. Повествование можно начать со знакомой и оттого еще более леденящей душу увертюры: «Занималась кровавая заря…»
Франц Собесский вставал по настроению. Жаворонка в нем имелось примерно столько же, сколько совы. Иной день встречал с петухами, а иной валялся в постели до обеда. Сам себе хозяин, никому и ничего не должен.
Разве что маменьку проведать в ее богадельне. Раз в неделю. Не больше – ей там и без него хорошо. Или работу заказчику отвезти. Картинку какую. Или скульптурку. Находились чудаки на его инсталляции. Покупали. Не так дорого и не так часто, как хотелось. Но все-таки. Больше, конечно, приезжали на фотосессии. Такой натуры поискать!
Старые, искореженные временем и болезнями яблони, уходящие в космическую высь лиственницы, раскидистые акации – папенька любил садовничать. Целый ботанический сад забомбил на своих гектарах. Мечтал о признании в широких биологических кругах. Мало ему известности художника европейского масштаба! Чудил батюшка в последние годы. Лучше бы за сыном присматривал.
А может, и не лучше. Отучился Франек худо-бедно в суриковском, устроился в театре художником-оформителем. Работа – не бей лежачего. А что зарплата никакущая, так на Франековы потребности и папенькиных гонораров хватало. Жены от молодого Собесского сбегали быстро. Детей как-то не случилось.
Почудил парень в столице и домой вернулся. На четвертом десятке проклюнулись у наследника гения художественные амбиции. Осмотрелся. Осознал, что талант почти прогулял, если не пропил. Закладывал за воротник папенькин сынок, чего греха таить.
Кому-то пол-литра в день – по барабану. А Франеку лечиться пришлось. Пока в профилактории бока отлеживал, вакансию в театре другому отдали. Пришлось к папе-маме под крыло прятаться. Ни дать ни взять – возвращение блудного сына.
Папенька тогда попенял малость на то на се. Но принял. Мастерскую на чердаке выделил – твори, как в том пионерском девизе, выдумывай, пробуй. Маменька окружила теплом и заботой. Сегодня пирожки, завтра – расстегаи, послезавтра окрошка с пампушками. Живи и радуйся.
Франек и жил. Выдумывал. Пробовал. В конце концов, забросил почти свои акварельки-пастельки. Остановился на новом веянии в искусстве. Техно. Вот где можно развернуться! И конкурентов в округе – даже обсчитываться не приходилось. Закупил с десяток тонн металлолома на соседней свалке и нагородил среди яблонь и лиственниц ржавых монстров.
Отец так и не успел осознать величия появившегося на свет мастера, умер через два года после воссоединения семьи. Матушка шугалась железных страшилищ как привидений. Перестала выходить в сад. Ночами вскрикивала. Потом тени собственной бояться стала. Пришлось устроить ее в дом-интернат под опеку специалистов. А в перерывах к знакомой в городе определить.
Сын поначалу рассчитывал – временно. Но увяз в своих творениях, потом в безденежье, а там и за старые привычки взялся. Куда уж тут матушке возвращаться. Так и вековала горемычная на чужих харчах, денно и нощно выглядывая в окошко ненаглядного своего Франечка.
А тот пытался свести концы с концами всеми доступными способами. Подвизался на стройках в радиусе нескольких километров от дома. Благо, что строили богатые люди активно. А местные власти не менее активно создавали условия для приватизации имеющихся в наличии и пребывающих в запустении земель бывших колхозов и совхозов. В основном, непригодные для обработки, что, собственно, и полагалось отводить под коттеджи.
Однако работа на стройке отличалась трудоемкостью и пыльностью, потому и старался Франц найти что-то почище. Промышлял благоустройством прилегающих к коттеджам территорий, мелким ремонтом, курьерил понемногу. Осваивал социальные сети – рекламировал свои произведения, слегка мошенничал. И между делом шантажировал соседей.
Неудивительно – у богатых свои причуды. И не одна, с ростом благосостояния тянуло бизнесменов и их боевых подруг вместе с чадами на малые и большие подвиги. Большие деньги – большие возможности. И еще более большие желания. Взаимовыгодное получалось предприятие. Кому – драйв, а кому – деньги. Тут, главное, с правильной стороны подойти и иметь для того веские основания. Приходилось крутиться – подсматривать, подслушивать, складывать, вычитать, выбирать важное, отбрасывать ненужную шелуху.
Жизнь Собесского получила второе дыхание. Он почти перестал пить, корпел над грандиозными планами по выведению на чистую воду того или иного обитателя Престижного.
Появилось и творческое вдохновение. Несколько последних скульптур получили положительные отклики в интернете. Владелец одной галереи предложил устроить персональную выставку. Правда, не в сезон и на условиях самоокупаемости – но все лучше, чем ничего! Писать Франк снова пытался. Теперь уже маслом – акварели продавались плохо, а масло шло потихоньку.
Франц постригся, обновил гардероб, на что ушли последние сбережения. И загрустил: грузотакси, фуршет в день открытия, аренда зала, презент для журналистки – а платежеспособность в абсолютном нуле.
Прикинул, что заработать не удастся. Начиналось лето, все возможные садовые дела он на пару с заезжим садовником Леонтьичем успел переделать, ремонты соседи оставляли на зиму, заказчики выжидали сезонного падения цен на инсталляции. Оставалось опять прибегнуть к санитарной обработке местных нравов, то бишь, к шантажу.
На примете имелась пара не внушающих доверия объектов: господин Ангел со своей «шведской» семьей и подозрительно активизировавшийся в последнее время священник. Франц проявлял больший интерес к батюшке, но не имел достаточно доказательств. Хотел переключиться на социального работника, да тот отбыл в круиз, длительность которого перекрывала допустимый резерв времени.
Пришлось браться за политика. Николай Семашко явно склонялся к экстремизму. И подтверждающие факты вырисовывались столь явно, что шантажисту не требовалось особых усилий. Франц понимал, что опасно соваться в осиное гнездо кавказского разлива. Но выбора не было. И он рискнул.
На свою беду. Первый звоночек Семашко оставил без внимания. Во время второго призвал наглеца к благоразумию. Намек на освещение вопроса в прессе сподвиг политика на свидание.
– Завтра в половину пятого утра, – прорычал он в трубку.
– Не вопрос, – потирал руки Собесский. – Буду ждать.
Не особо нравилось ему это рискованное во всех отношениях занятие. Но выбирать не приходилось. Всего-то пара штук баксов – для Русского расход незаметный, а Франц решит все свои проблемы с выставкой. А там…
– А там обрету имя и забуду всех нечистых на руку престижненских святош, чтоб им перейти на прожиточный минимум! Сменю поселок, а, быть может, даже страну и заживу с чистого листа. Заведу солидных клиентов, женюсь, детей заведу, мамашу к себе выпишу. Вместе с сиделкой. Во как!
Новая жизнь обрастала волнующими и гуманными подробностями. К рассвету в ней значились: собственная яхта, кафедра в престижном университете, благотворительные приемы, съемка фильма…
Шаги по гравийной дорожке вывели Собесского из состояния эйфории. Он легко поднялся, натянул спортивные брюки, отметив их вытянутость и общую невзрачность.
– Надо будет себе «Адидас» присмотреть. Настоящий! – хмыкнул он, выходя на крыльцо.
Оглянулся. Странно. Никого. Взглянул на часы. Четверть пятого. Но ведь шаги он слышал. Перегнулся через перила.
Сад спал, погруженный в предрассветный мрак. Лишь макушки старых яблонь багровели на фоне занимающейся зари. В ее красно-фиолетовых всполохах мир приобретал какой-то зловещий вид.
– Занималась кровавая заря… – заутробным голосом пропел Франц. – Самое время для нежелательных визитов. Эй, есть тут кто?
Он повернул голову на шорох со стороны входной двери, так и не успев ничего увидеть. Удар по голове ослепил шантажиста. А остро отточенное лезвие охотничьего ножа огненной молнией вошло в подреберье.
– Это за пару тысяч-то… – прошептал Франц с переходящим в бесчувствие пренебрежением, – мелочны вы, батюшка…
Калитка скрипнула.
– Молочко… – послышался из-за живой изгороди знакомый говорок, – свеженькое. Я на скамейке оставлю, все одно не платит поганец. Только из уважения к Анне Трофимовне…
– Блин… – прошелестел один из убийц.
– Т-ссс… Она дальше не пойдет, слышал же, – выплюнул второй.
– Не факт. Давай в дом оттащим.
– Лишняя работа…
– Есть тут кто? – поинтересовалась женщина.
– Давай…
Обмякшее тело подхватили и перетащили через порог. Дверь мягко закрылась. Ключ провернулся в замке без звука.
– Лишь бы не платить, – пожала плечами молочница. – И отчего у хороших родителей случаются такие вот говнюки – неразгаданная тайна природы.
Калитка закрылась почти также мягко как дверь. При всех своих недостатках Франц Собесский содержал дом в образцовом порядке. Не все в нем было так плохо. Вот именно, что БЫЛО…
Убийцы выждали некоторое время.
– Я же сказал: не пойдет, – напомнил один.
– Береженого Бог бережет, – ответил второй. – Сам же и понесся в хату с убиенным на плечах.
– Мразь он, а не убиенный. Житья нам не давал, то там откусит, то там урвет. Вот и заработал перо в бок и пластиковый мешок. О, практически стих! Доставай, кстати. У нас не больше часа. Еще вывезти до смены. Там Бабулько придет – фиг вывезешь без контроля. В темпе.
– Бабулько – урод! – кивнул сообщник. – Я мигом.
Вскоре у калитки остановился старенький фургончик. Запакованное в полиэтилен тело перетащили в салон. Бус укатил в сторону леса. Оставшийся на месте преступник вернулся в дом. Включил свет в коридоре, выругался:
– Говорил же Лешему не связываться с пером, вон, кровищи сколько! Хватило бы монтировки.
Огляделся, вытащил из стопки стираного белья простынь, протер заляпанный пол.
– Теперь комар носа не подточит. Был человек – и весь выбыл. Человек – громко сказано. Подонок вульгарис! Давно следовало убрать…
Он прошел по садовой дорожке в сторону запасной калитки, наткнулся на одно из металлических чудовищ Собесского. Отскочил, снова выругался. Пнул уродца ногой и скрылся за высокой, окружающей усадьбу покойного, изгородью.
В саду чирикнула ранняя птаха, за ней – вторая. Лучи солнца обретали тепло и свет, с завидным упорством проникая в самые сокровенные глубины сливовых зарослей, расцвечивая не проснувшуюся еще яблоневую листву, полузакрытые цветочные головки, переливаясь крохотными радугами в изгибах стальных конструкций.
И вот уже в мир пришло полноценное июньское утро, так незначительно зависящее от человеческих поступков и проступков…
– Как-то так, в общем, – закончил сложившуюся к утру версию лейтенант Пукель. – И как вам?
– Как-то так, – пожал плечами майор. – Если честно, как в старых добрых детективах: красиво и понятно. Сам придумал или помог кто-то?
– А то я бы кому позволил… – отмахнулся от обидного допущения Ярослав. – У меня самого с воображением без проблем. Картина маслом. Со всеми подробностями.
– Мне особенно понравилась кровавая заря и тело в пакете. Впечатляет. Теперь что?
– Как это что? – с плохо скрытым возмущением произнес сыщик. – Дальше припру убийц к стенке. Вот только доказательств надыбаю маленько.
– Интересно, с кого начнешь?
– Как это с кого? – обиделся лейтенант. – Я же сказал: главный зачинщик – Николай Семашко.
– Экстремист, значит? Ну-ну… а не боишься?
– Чего?
– Ну, сообщников его. С кавказским разливом. Горячие парни, между прочим…
– Думаете? – приуныл Пукель. – А если госбезопасность подключить?
– А если версия твоя вилами по воде писана, тогда что? Выставишь весь отдел на посмешище? Тебе ж Семашко этот со своим экстремизмом приснился просто! Кстати, акцента кавказского мне в истории твоей не хватило.
Подумаешь, объект! Да тут таких находок для шантажиста – лопатой греби. Нет уж, дорогой соратник, не руби сплеча. Осмотрись, почву прощупай. А там уж и я подключусь. Мне б еще суточки не дергаться. Ты пожалей начальника, не вынуждай нарушать постельный режим. И вот еще что, ты фантазию свою попридержи, с натуры пиши. Исключительно с натуры! Нам и без тебя сюрреалистов хватит, Дали ты мой самопальный. Усек?
Ярослав покашлял, вникая в суть комплимента. Робкий упрочил позиции:
– Только с натуры…