Действие происходит в ближайшем будущем.
Например, в 2025 году
Дима прополоскал рот, сделал пару глотков из бутылки и вышел из переулка. Он хвалил себя за выносливость – после всего случившегося у него болели мышцы, иногда резало в солнечном сплетении, но он почти не отвлекался на это. Впрочем, особого выбора не было: дашь слабину – все будет кончено. А он не хотел сдаваться. По крайней мере, не сейчас.
Он посмотрел на телефон – два часа ночи. Поезд отъезжает в шесть, до вокзала идти буквально десять минут. Так себе перспектива – просидеть в зале ожидания четыре часа. Пока он старался мысленно смириться с этим, его окликнули молодые люди, стоявшие у бара на другой стороне дороги.
– Эй, ты че там стоишь один-то, пацан? Давай присоединяйся к нам, у нас тут весело. – Парень в джинсовой рубашке захохотал, и вслед за ним стала смеяться вся компания – их было пятеро: две девушки и трое молодых людей.
– Да я… – Диме было неловко. – Мне надо идти на поезд, я скоро уезжаю.
– Успеешь ты на поезд, не парься. Ты тоже не из Москвы, да? Мы тут все неместные! Честно сказать, ненавижу москвичей. – Парень отхлебнул пиво из банки, а его друзья начали вразнобой зазывать Диму.
Он хотел согласиться и хотя бы немного отвлечься, но боялся, что что-то пойдет не так – в барах он бывал нечасто, но даже эти редкие визиты запоминались надолго. Один раз Дима так крепко напился, что чуть в обезьянник не угодил – подрался, танцевал на столе. Сейчас ему точно нельзя было терять контроль. Да и пить на голодный желудок – плохая идея. Как и общаться с незнакомыми людьми.
– Ну чего ты стоишь ломаешься, как девка, а? Выпьем и иди куда собирался!
– Ладно, ладно, хорошо, – нехотя сказал Дима и перешел дорогу.
Парень, который первым позвал его, похлопал его по спине и потянул в бар. На входе охранник спросил, сколько ему лет, и Дима ответил – восемнадцать. Показал паспорт.
– Боже, да вы только посмотрите, какой у нас тут юнец! – воскликнула девушка из компании и потрепала Диму по щеке. – И какой красавчик!
Она громко засмеялась.
– Поль, ну ты хоть веди себя прилично, о’кей? Не забывай, что ты со мной сюда пришла, – сказал один из парней.
– Да брось, я же просто шучу. – Она закатила глаза, а потом взяла Диму за руку и потянула за собой в темноту и шум бара.
Внутри оказалось ужасно тесно – Дима едва протискивался сквозь толпу танцующих людей. Электронная музыка стучала по ушам, над головой сверкали стробоскопы. Под потолок то и дело взмывали столбы белесого пара.
– Я Поля, а тебя как зовут, малыш? – спросила девушка, когда они дошли до барной стойки и она заказала два виски с колой.
– Дима.
Она ему улыбнулась. Только сейчас он смог внимательнее рассмотреть девушку – у нее была смуглая кожа, слегка раскосые глаза и копна вьющихся волос. Глиттер сверкал на скулах.
– Ну, за твое здоровье, Дима! – сказала Поля, когда принесли стаканы, и они чокнулись. – Должна повторить, ты очень красивый. Да-да. – Она нагнулась к нему. – Плечи, подбородок… Ты не выглядишь на восемнадцать, дорогой.
Поля засмеялась, а он почти мигом осушил стакан до дна. После первого же коктейля живот перестало крутить, он даже почувствовал прилив сил, и только появившийся звон в ушах портил дело. Кто-то вновь потянул его за руку – это была уже не Поля, – он оказался на танцполе в толпе людей. Глядя на мерцающий свет, то и дело вспыхивавший под потолком, он танцевал, стараясь изгнать из себя прошедший день, снова и снова проникавший в голову.
Он останавливался только для того, чтобы заказывать еще какой-нибудь коктейль, а потом продолжал танцевать. Дима даже не заметил, как поредела толпа. Рядом с ним снова оказалась Поля. Плавно двигаясь, она кружила рядом, на руках сверкали массивные браслеты. Ему казалось, он слышит, как они звенят, – ее движения напоминали какой-то ритуальный танец, который должен был защитить его от бед.
– Дима, я знаю все твои тайны, – вдруг услышал он шепот у самого уха. Дыхание Поли было теплым.
– Что?
Во рту пересохло.
– Да ты не пугайся. Я говорю, что хочу тебя поцеловать, – с этими словами она запустила руки в его волосы и потянула к себе.
– Подожди, подожди, нас же может увидеть твой парень, – пытаясь отстраниться, сказал Дима.
Полина рассмеялась, откинув голову назад, а затем снова посмотрела на него, прищурив глаза.
– Послушай, ну он только для вида такой ревнивый, а на деле паинька. К тому же мы ведь с тобой знаем, что ты ему не соперник. – Едва договорив, она быстро его поцеловала. Поцелуй оказался сладким на вкус, как кока-кола. – Мне кажется, тебе пора, а то опоздаешь на поезд.
Как только он вспомнил про поезд, внутри все похолодело – он забыл про время. Глянув на часы, он увидел, что до отбытия осталось ровно полчаса.
– И ничего не бойся. Ничего не бойся, – шепнула Поля и снова улыбнулась, быстро проведя ладонью по его руке.
Диму всегда увлекали мифы и легенды. Он вообще любил читать. Это было и спасением, и наказанием. Мало что могло сравниться с тем отчаянием, которое накатывало на него после завершения понравившейся книги. Хорошо написанная история словно бы снимала с него кожу, а потом, на последней странице, его выбрасывало обратно в жизнь, обнаженного и беззащитного. Каждое прикосновение действительности мучило, мир был слишком несправедливым, люди были слишком несправедливыми – а мир и люди, окружавшие его, были несправедливыми вдвойне. Он бы с радостью предпочел оказаться в логове гигантского паука, в запутанном лабиринте с Минотавром, чем утром проснуться в своем теле, в своей кровати.
Однажды, читая легенды из кельтского эпоса, он узнал про страну фейри, вход в которую находится под огромным камнем на скалистой горе. Сказочные создания то и дело похищают людей и отводят их в свой мир, где предстоит только пить и веселиться, пить и веселиться. Они не знали печали. Но никто не хотел попадать им в руки. И не только потому, что выхода из этого мира не существует, но и потому, что ни у одного обитателя страны фейри нет души. То ли она пропадает в момент перехода из мира людей в «мир под камнем», то ли ее лишаешься уже на месте. Не важно. Важно, что кельты верили: без печали нет души. И когда придет время Страшного суда, все люди получат по заслугам и отправятся в рай или ад, но только не фейри. Сказочная страна вместе со всеми обитателями развеется, словно ее и не было вовсе.
Когда Дима думал об этом, он всегда про себя усмехался: если без печали нет души, то уж с его-то печалью бояться нечего, у него наверняка должна быть просто огромная душа, на парочку людей хватит. Вот и сейчас он снова улыбнулся, когда его мысли сами собой вернулись к этой истории. «Какие, к черту, фейри: ты стоишь в вагонном сортире, здесь воняет дерьмом, а ты думаешь хер знает о чем», – сказал про себя Дима и сплюнул зубную пасту в железную раковину. Чувствовал он себя не очень. На перроне перед посадкой его вывернуло.
Он вышел из туалета и стал искать свое купе. Вагон освещался слабым утренним светом, из-за дверей доносились голоса: «Садись, да садись ты уже», «Ну как, ты поспала?», «Будь добр, достань мне вафли», «А у нас вот картошка с маслом, ага». Диму от всего этого передергивало. Стучали колеса, ветер дул в открытые окна.
Весь день прошел как в тумане. Он лежал на нижней полке, дремал, иногда просыпался и перекусывал – на вокзале он купил несколько сэндвичей, которые в рюкзаке превратились в кашу, а еще сырные чипсы, газировку. Вместе с Димой в купе ехали мать с сыном лет семи – она сидела в телефоне, а мальчик то спал, то листал комикс с Бэтменом на обложке. Это были идеальные соседи, тем более что вечером они вышли на одной из станций.
Часа в три ночи Дима проснулся от криков в коридоре. Он даже не успел различить, реальность это или сон, как все стихло. Потянувшись, он понял, что хочет в туалет. И еще надо бы снова умыться. Он взял полотенце, засунул зубную щетку в карман спортивных штанов и вышел из купе. В коридоре никого не было. Кроме стука колес – ни звука, разве что тихий храп доносился как будто со всех сторон сразу.
Зайдя в тамбур, он увидел девочку – та сидела на полу и плакала, уткнувшись лицом в коленки. Когда за Димой захлопнулась дверь, она быстро подняла голову. В ее глазах он увидел такой испуг, что на секунду ему самому стало страшно – он обернулся, но за спиной никого не было. Щека у нее распухла, под носом засохшая корка крови.
– Эй, что с тобой случилось, а? – спросил Дима, опускаясь перед ней на колено.
– Ничего. – Девочка шмыгнула носом.
– Ну, не плачь. Где твои родители? – Дима осторожно дотронулся до ее локтя, но она быстро отдернула руку и опять уткнулась лицом в коленки. – Послушай, я тебя не обижу. Просто скажи, что случилось, где твои родители, и я тебя к ним отведу. Может, ты не помнишь номера купе? Так это нестрашно, мы все равно их найдем.
– Это папа. – Она подняла голову.
Диму опять затошнило. Ему хотелось что-то сказать, но он молчал. Да и что тут скажешь? Когда-нибудь и это закончится. Все когда-то кончается.
– Тебе че здесь надо, придурок? – услышал он голос у себя за спиной.
Девочка замерла и почти перестала дышать. Он представил, как сильно стучит ее сердце. Медленно поднявшись, Дима развернулся и увидел перед собой мужика в серой футболке – лысая голова, толстые губы.
– Ты что, язык проглотил, говно сраное? Тебе че от моей дочки надо?
– Я ее не трогал, – сглотнув, сказал Дима. – Она сидела одна, я подумал, что-то случилось. У нее из носа шла кровь.
– А тебя вообще это касается? Это, блядь, вообще твое дело, я спрашиваю? Разве она твоя дочь, а? Тебе она кто, а? Давай, давай, иди куда шел – поссы и возвращайся к себе, пока по роже не схлопотал, понял?
– Вы не думаете, что у нее может быть сотрясение мозга от такого удара?
– Пошел отсюда, я сказал!
Вздохнув и сжав кулаки, Дима открыл дверь в туалет. Он еще не успел зайти, как услышал хлесткий удар – мужик отвесил девочке пощечину. Дима закусил губу. Он думал о том, что хотел бы сейчас сделать. Снять полотенце с плеча, быстро накинуть его мужику на шею, перекрутить, с силой потянуть на себя. От неожиданности тот захлебнулся бы воздухом, но Дима все равно затягивал бы полотенце сильнее, сильнее, пока лицо мужика не стало бы багровым, пока он не начал бы умолять отпустить его, не начал бы потеть от страха. Но Дима не сделал этого. Это ни к чему не приведет, это никого не спасет. Обозленный отец потом сорвется в купе, опять изобьет девочку, отомстит ей за свое унижение.
Дима выдохнул. Не оглядываясь, зашел в туалет. Хлопнула дверь. Он облокотился на раковину, посмотрел на свое отражение в зеркале. Его трясло. Хотелось кричать и ломать все вокруг. Разнести все к чертовой матери. Уничтожить. Он уперся руками в стену и старался успокоиться. Надо умыться и почистить зубы, умыться и почистить зубы. Умыться и почистить зубы. Колеса стучали. За стенкой кто-то кашлял.
Когда Дима закончил и открыл дверь, в тамбуре никого не было.
Вернувшись к себе, он завернулся в одеяло и включил плеер. Прислонился к окну. Под музыку он считал пролетающие за окном фонари. Голова была пустая, совершенно пустая. Из темноты выплывали однотипные станции.
Интересно, полиция уже начала поиски?
– Так-так, кажется, это опять начинается, – вслух сама себе сказала Лиза и обвела взглядом салон самолета.
Вздохнув, она закрыла глаза. Что ей велел делать психолог, когда чувствуешь приближение панической атаки? Правильно, не думать о том, что будет, если она действительно наступит. Например, не вспоминать о слабости в ногах, комке в горле и тошноте. Только вот как этого не делать, не очень понятно – отвлекаться от мыслей Лиза умела плохо. Она открыла глаза, еще раз посмотрела по сторонам и сразу же об этом пожалела. Замкнутость салона давила, от этого даже заболели глаза – казалось, они вот-вот лопнут. А еще у пожилого соседа через проход из ушей торчали длинные седые волосы. Они немного кудрявились. Сделав глубокий вдох, Лиза постаралась вернуться к книге, которую читала, но на тексте не получалось сосредоточиться. Она смотрела на экран, видела буквы, однако не могла сложить их в слова. В голове снова и снова крутилось только ее название: «Лучшее в нас: Почему насилия в мире стало меньше». Почему насилия стало меньше. Почему меньше. Насилия стало меньше?
– Простите, а вы точно сидите на своем месте?
Лиза посмотрела вверх и увидела над собой крупного мужчину в вязаном малиновом кардигане.
– Мое кресло у окна, но я буду сидеть здесь, вы уж простите. Я не успела забронировать место заранее, так что просто занимаю его сейчас, – ответила она и постаралась улыбнуться, но вышло у нее не очень убедительно.
– Нет уж, будьте любезны, сядьте на свое место, а я сяду на свое, – настаивал мужчина.
– Повторяю еще раз – я буду сидеть здесь. А вы будете сидеть у окна. И знаете почему? Потому что это в ваших же интересах. Если вы не хотите, чтобы посреди полета я полностью заблевала вас и ваш чудесный кардиган, вам лучше не настаивать на своем, а просто согласиться. О’кей? Вот и чудно.
Мужчина удивленно развел руками:
– Кругом одни сумасшедшие. Но хоть пропустите меня, я же не могу перелететь через вас.
– А вот это пожалуйста, это сколько угодно. – Лиза снова улыбнулась, и на этот раз улыбка получилась дружелюбнее.
Когда сосед прошел на свое место, она на автомате спросила себя, сколько лет живет с этими внезапными приступами тревоги. В очередной раз удостоверилась, что постоянной проблемой это стало одиннадцать лет назад: сейчас ей тридцать четыре, а отсчет надо вести с двадцати трех. Тогда Лиза как раз заставила себя встречаться с парнем, бывшим однокурсником. Она не слишком этого хотела, просто пришло время попробовать «быть в отношениях». В первый раз заниматься сексом было больно – не так больно, наверное, как рожать, но все равно, – и поначалу ей приходилось прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы вообще спать с Мишей. Какое-то время жертвы были не напрасны – у них закрутились «серьезные» отношения, они съездили на море, подумывали жить вместе, – но потом случилась первая крупная ссора, которая закончилась для Лизы синяками на плечах и спине.
После этого он извинялся перед ней, задаривал подарками; она долго не хотела прощать его, а потом все же простила. Он был неплохим парнем – ей нравились его руки, его скулы, его любовь к литературе. В итоге Миша за год отношений еще несколько раз набрасывался на нее, но рассталась она с ним только после того, как он ударил ее по лицу. Хотя она понимала правильность решения, это далось нелегко. Она боялась, что он найдет ее, изобьет до полусмерти, а плюс ко всему ей и правда не хватало Миши рядом – она успела привязаться к нему. С работой тогда тоже происходил кошмар: она пыталась устроиться хоть куда-то, но везде ее брали только внештатным автором или предлагали писать глупые заметки о жизни звезд – кто и в чем вышел в свет, какие посты знаменитости вывесили в социальных сетях. Однажды после очередного неудачного дня, измотанная и расстроенная до предела, она спустилась в метро и словила паническую атаку – ноги стали ватными, голова закружилась, глаза как будто кто-то сдавил пальцами, а к горлу подступила тошнота. Она еле успела выбежать на улицу, чтобы не закричать от ужаса прямо там, на платформе.
Лиза долго не хотела идти к психологу, это было дорого и будило не самые приятные воспоминания, но в итоге сдалась. К тому времени паническая атака могла начаться в автобусе, вагоне метро, во время интервью или в очереди в банке. С двадцати трех она боролась с этими приступами с переменным успехом, то начиная курс терапии с очередным специалистом, то заканчивая его: ни один из них не смог научить ее справляться с мыслями, не смог решить ее проблему, хотя подступались с разных сторон – находили триггеры, учили вылавливать когнитивные ошибки. И это еще один повод для недовольства собой – что она за человек такой, которому даже вполне нормальные психологи не в состоянии помочь?
Один полезный навык она все же освоила – Лиза научилась обходить самые опасные участки своего прошлого, словно их никогда не существовало. Но проблема была не только в прошлом. Раз за разом Лиза ошибалась в выборе любовников, будто внутри у нее какой-то встроенный магнит, притягивающий одинаковых людей: обаятельных, но не умеющих контролировать собственную злость.
Макс в этом смысле был кульминацией. Апофеозом. Они познакомились на одной из модных вечеринок – Лизе тогда было тридцать один, и она любила выбираться в такие места: танцевать посреди залов старой фабрики, болтать с кем-нибудь об искусстве. Организаторы повсюду ставили стробоскопы, украшали интерьер винтажной мебелью, изобретали несколько авторских коктейлей. На вечеринках Лиза как будто преображалась, становилась легче – с ней знакомились юные парни и девушки, но она никогда не отвечала взаимностью, потому что приходила не за этим.
Исключение она сделала для Макса: однажды она увидела, как он танцует на площадке у бара – с закрытыми глазами, самозабвенно, идеально попадая в такт музыке. Он улыбался сам себе и своему удовольствию. Легкая небритость, дурацкая красная шапка на голове, подвернутые рукава белой футболки. На нем все смотрелось как на манекене, и Лиза, которая к сексу обычно была равнодушна, вдруг поняла, что хочет его. Поэтому, залпом выпив коктейль, она сама подошла к нему, стала танцевать рядом, а когда он открыл глаза и посмотрел на нее, Лиза улыбнулась и сказала: «Привет!»
Если бы до того вечера ее попросили описать идеальное свидание – или просто несколько идеальных часов жизни, – она вряд ли смогла бы придумать что-то лучше, чем та ночь с Максом. Они танцевали, пили, опять танцевали, а потом долго шли из промзоны к центру города, и он рассказывал ей что-то о Трюффо и Жане Жене, после чего слушал ее рассказы об интервью с политиками, режиссерами, музыкантами. Стояла отличная погода, было тепло, но не парило, иногда дул прохладный ветер, и, когда они с Тверской поехали к ней в спальный район, пронзая сонную мерцающую Москву насквозь, она была счастлива. У нее дома он уснул, по-хозяйски раскинувшись на кровати, и Лиза была готова задохнуться от счастливого удивления, что жизнь сделала ей такой подарок. Она смотрела на него, мысленно вписывая очертания его тела в свою комнату, как бы примеряя его ко всей жизни. В какой-то момент она отчетливо это запомнила, ей вдруг захотелось долго-долго его целовать – в щеки, в плечи, в грудь, в живот. И она целовала, легко, чтобы его не разбудить.
Вместе они прожили три года, два из которых были счастливыми, а один походил на персональный Лизин ад. Макс изменился, когда его сократили на работе и он долго не мог найти себе что-то подходящее. Он был менеджером в международной компании, которая решила уйти с российского рынка и ликвидировала местный офис. Ничего подобного от прежней работы – ни по зарплате, ни по интересу – не наблюдалось, экономику трясло, и уже через пару месяцев после увольнения Макса было не узнать. Он стал замкнутым, стал меньше общаться с прежними друзьями, у которых в карьере было все хорошо. Малейшие проблемы вызывали ужасное раздражение: хамство на кассе, очередь, затянувшийся поиск нужной рубашки в торговом центре – он зацикливался на каждом неприятном случае и злился до исступления, словно речь шла не о мелочи, а о жизни и смерти. Неприятная ситуация попадала в его сознание, словно камешек в ботинок, и постоянно о себе напоминала – снова, и снова, и снова. Он разучился контролировать себя, разучился переключать внимание с одной темы на другую. Ему было стыдно, и этот стыд выливался в тоску и злость.
Раздражение он срывал на Лизе, у которой, не считая отношений с ним, было все в порядке. Он стал грубым, он бил ее – все началось с пощечин, но эту стадию они прошли быстро: Лиза не давала отпор, она жалела его. Она знала, что он способный парень и то, что случилось, не его вина, а вина обстоятельств. Лизе нравилась ее работа в «Провокаторе», куда она устроилась лет пять назад и где ее ценили, поэтому она понимала, как трудно приходится Максу, как уязвлена его гордость – в конце концов, он давно привык к статусу успешного человека. Чтобы не провоцировать его, она в какой-то момент даже перестала рассказывать хорошие новости с работы и, наоборот, намеренно сгущала краски, когда он спрашивал, как прошел день.
Она прощала, оправдывала, принимала извинения. Все это было делать тем легче, что после вспышки гнева Макс на некоторое время становился прежним. В эти периоды он заботился о ней, как будто не он, а кто-то другой причинил ей боль. Но проходило две недели, три, и все опять повторялось, как в плохом сериале. Часто, глядя в зеркало на свое уставшее лицо, Лиза спрашивала себя, как она дошла до этого, как могла все это допустить. И не знала, что себе ответить.
Точкой невозврата в их отношениях, наверное, стал спор из-за детей. Лиза не хотела их заводить, а Макс хотел. К тому времени он все-таки вернулся в профессию, но на новом месте не было ни интересных задач, ни перспектив, так что для него это оказалось поражением, а не шагом вперед. И привычки, приобретенные за время затяжного отпуска, остались с ним – никуда не ушли раздражительность, недовольство. Лиза думала, что именно из-за неудачи на работе он решил реализоваться в семье, найти опору в детях. Но к этому она была не готова, по крайней мере сейчас. Ей хотелось заниматься своим делом, хотелось заниматься Максом, то есть их парой, и пока не включать в эти отношения никого третьего. Она часто шла ему навстречу, но здесь пойти не могла – заводить ребенка против воли бессмысленно. На примере друзей она убедилась, что в этом случае ты возненавидишь или ребенка, или мужа, или себя, или всех вместе.
Они постоянно об этом спорили. В какой-то момент Лизе начало казаться, что кроме детей они вообще перестали обсуждать что-то еще. Даже бытовые вопросы сводились к излюбленной теме Макса. Из-за этого по вечерам она теперь задерживалась на работе, чтобы дома не оставалось времени на препирательства. Но он все равно продолжал настаивать, сводил этим с ума их обоих. Он заводился с пол-оборота, его нервозность дошла до предела. И все же она по-прежнему его любила. Споры с Максом, страх перед Максом, оправдание Макса, любовь к Максу – все это занимало в ее повседневности столько места, что, если отрезать отношения разом, жизнь тут же потеряет смысл, а вернее, наполнение.
Оборвалась их история из-за случайности. Лизу отправили в командировку вместе с коллегой-расследователем. Из-за ошибки в брони их поселили в одном номере, и, когда вечером она позвонила Максу, тот во время разговора услышал чужой мужской голос: Влад – так звали коллегу, – забыв о просьбе Лизы вести себя потише, окликнул ее из другой комнаты. Макс сразу взбесился, даже не став слушать объяснений, и бросил трубку. Лиза надеялась, что к ее приезду он отойдет, будет возможность с ним объясниться, но она ошиблась. В день приезда он избил ее, предварительно проверив, закрыта ли входная дверь в квартиру. Он бил ее молча, основательно, педантично, так что после этого Лизе несколько дней пришлось мазать все лицо, все тело пахучей желтоватой мазью от ушибов. Синяки в разных местах долго не проходили, их не получалось скрыть, сколько бы она ни наносила косметики. Однажды после еженедельной планерки в «Провокаторе» главред позвал ее к себе в кабинет и, извинившись за вмешательство в личную жизнь, стал просить расстаться с Максом. Виктор Борисович говорил, что все это немыслимо, ему ее жаль, что она ходит к плохим психологам, раз те не могут помочь в такой ситуации, что подаст заявление в полицию, если она сама этого не сделает. Лиза в ответ только молчала и умоляла прекратить разговор.
Пока она думала, как ей лучше поступить, и отсиживалась у коллеги, Макс ушел сам. По классическому сценарию отношений жертвы и абьюзера это казалось почти невероятным, но все было так: он ее бросил, а не она его. Лиза не могла понять, что чувствует по этому поводу: радость или горе? Она не старалась связаться с Максом, хотя в глубине души понимала, что, если он вернется и будет просить прощения, она, скорее всего, снова пойдет ему навстречу. Поэтому она одновременно и хотела, и не хотела, чтобы он возвращался. Неопределенность длилась два месяца – он то неожиданно выходил на связь, разговаривая по телефону так, будто ничего не случилось, то снова пропадал. В итоге однажды утром он написал ей, что вечером заедет за вещами – что ему стыдно за свое поведение, что он во всем виноват, но что он не может ручаться за свои будущие действия. После минуты размышлений она ответила, что готова дать ему еще один шанс. Он им не воспользовался. Он написал: «Какая же ты дура. Как я буду по тебе скучать».
Когда он приехал за вещами, когда потом закончил переносить бесконечные пакеты и узелки в машину и в последний раз поднялся к ней в квартиру, она расплакалась, увидев его в проеме двери. Она обнимала его долго-долго и не хотела отпускать.
Главное, что помогало Лизе справиться с паническими атаками в самолетах, – это джин с тоником. Она каждый раз закупалась необходимыми составляющими в Duty Free и смешивала напиток в обыкновенной пластиковой бутылке. Всегда была вероятность, что сосед что-то заподозрит и расскажет стюардессам, но, выбирая между перспективой сойти с ума от паники и страхом быть уличенной в алкоголизме, она отдавала предпочтение второму. Тем более что она умела разбираться в людях, и, если сосед вызывал у нее сомнения, она просто бегала в туалет, беря с собой сумочку со спасительным коктейлем.
Нынешний сосед производил впечатление интеллигентного, но упертого мужика, как раз из тех, с кем Лиза предпочитала не связываться. Но очередь в туалет была такой длинной, а паническая атака так близко, что она решила не обращать на него внимания. Она перестала впиваться ногтями в руку, достала бутылку, открутила крышку и быстро сделала глоток. И еще один. Коктейль оказался крепче, чем она рассчитывала. Лиза закашлялась, отчего запах алкоголя тут же долетел до соседа. Он посмотрел на нее, шмыгнув носом, и усмехнулся, но ничего не сказал. С облегчением Лиза вздохнула и откинулась в кресле. И все же перелет оказался сложным – алкоголь унимал тревогу, однако ничего не мог сделать с воспоминаниями, которые то и дело вспыхивали в голове. Когда коктейль был почти допит, Лиза в полудреме услышала голос соседа: «Могли бы хоть со мной поделиться».
Проснулась Лиза уже на земле – самолет тряхнуло при посадке. У нее слегка болела голова, но в остальном она чувствовала себя хорошо. Каким-то образом она всегда быстро трезвела во время сна, хотя джином от нее разило по-прежнему. Уже в зоне выдачи багажа к ней подошел тот самый мужик и вдруг признался, что тоже боится летать.
– Ну что вы, я не боюсь летать, хотя вам искренне сочувствую, – ответила Лиза, снимая чемодан с движущейся ленты.
– То есть вы пьете из чистого удовольствия?
– Можно и так сказать. Это мне помогает справиться с тошнотой, которая у меня уж точно не из-за страха разбиться. Этого я как раз не боюсь. Знаете, смерть в самолете – очень комфортная смерть. Когда самолет падает, ты с вероятностью почти в сто процентов теряешь сознание и больше в него не приходишь. Не так уж плохо, а? – Лиза была готова идти, но мужчина еще на секунду задержал ее, загораживая проход.
– Что скажете, если я вас позову как-нибудь поужинать, а? Вы не подумайте, я совсем не трус, это касается только самолетов.
– А я так и не думаю. Все мы разные. Но на предложение скажу «нет» – я приехала сюда не за этим, мне не до романтики.
– Что же вы собрались делать в Краснодаре?
– Буду вступать в секту, – ответила Лиза и быстро направилась к выходу, всей спиной ощущая на себе взгляд бывшего соседа.
В какой-то мере сказанное было правдой. Нет, конечно, она не собиралась вступать в секту, но секта была целью ее поездки. Она прилетела в Краснодар, чтобы написать о «Пришествии», которым она интересовалась не первый месяц. О нем говорили повсюду, а его Лидера – его так все и звали Лидером – обсуждали в соцсетях и десятках изданий, даже в таблоидах, хотя никакой конкретной информации о нем не было. Так, переливали из пустого в порожнее.
В течение полугода едва ли не каждую неделю становилось известно о связях какого-нибудь популярного блогера с «Пришествием», люди писали открытые обращения к Лидеру, а он, в свою очередь, увеличивал свое влияние, помогая просителям. Находил деньги на лечение детей, чинил аварийные дома, латал дороги. Народный заступник, не иначе. Еще про него говорили, что он обладает даром исцеления. Вполне реальные люди рассказывали на своих страницах в социальных сетях, как с ними произошло чудо. Слепые прозревали, хромые начинали нормально ходить, опухоли у больных раком сдувались сами собой – все как положено, стандартный джентльменский набор.
Лиза сначала не придавала всем этим историям большого значения, но со временем «Пришествие» стало трудно не замечать. Да, сейчас в стране появляется много сект как грибы после дождя, но с этой никто не мог сравниться. Поэтому Лиза и решила разобраться с «Пришествием». Ее подстегивало не только любопытство журналиста, но и раздражение от глупости людей. Как можно верить во все это в двадцать первом веке? Впрочем, она знала как: друзья ее родителей в свое время «заряжали» воду у экранов телевизора, хоть имели прекрасное образование, так что чему здесь удивляться. Время идет, а люди не меняются и не думают становиться умнее.
Когда она рассказала на работе, что хочет отправиться в «Пришествие», коллеги стали отговаривать ее. Они убеждали, что при всей вроде бы положительной репутации секта все равно остается сектой, с ней не стоит связываться. Но она настояла на командировке. Главред в растерянности пошел обсудить идею с издателем, чего на ее памяти никогда не делал. С ответом тянули долго, но все-таки дали добро.
А потом ей стали сниться кошмары.
Ей снился один и тот же сон, который она успела запомнить в деталях. Был вечер, она видела широкую поляну посреди леса. На ней стояли сотни людей. Кто-то с надрывом говорил в мегафон, но слов было не различить. Сквозь толпу шла группа из нескольких человек – они на телеге катили огромные бочки, из которых зачерпывали пластиковыми стаканами красную жидкость, похожую на виноградный сок. Первыми пили дети. После нескольких глотков они начинали биться в конвульсиях, горлом шла кровь. Кто-то из взрослых улыбался, кто-то плакал, но пили все. И все умирали – падали на землю, рвали траву, блевали темными сгустками.
Когда телега останавливалась рядом с ней и человек зачерпывал красный напиток, ее пробирала дрожь. Все смотрели на нее, Лизе хотелось плакать. «Что вам нужно? – пыталась она закричать, но не могла. – Чего вы хотите от меня?» Сзади ее кто-то хватал за голову, резко тянул на себя, так что она падала на землю. Над ней нависало лицо бородатого мужика, и он, быстрым движением засунув ей в рот пальцы, с силой размыкал челюсти, отчего внутри что-то хрустело и тело пронзала боль. Ему передавали стакан, он прислонял его к Лизиным губам и наклонял – красная жидкость затекала ей в рот.
На этом моменте Лиза всегда просыпалась и после долго пыталась прийти в себя – шла на кухню, пила воду, растирала пальцами глаза. Смотрела в потолок, вернувшись в постель. По утрам, готовя завтрак, заваривая кофе, она прокручивала в голове этот сон снова и снова. Она никогда не отличалась робостью, напротив, в редакции все считали ее смелой. Да Лиза и сама так считала. Но повторявшийся кошмар пугал ее, как давно ничто не пугало – он вызывал нутряной страх, от которого хотелось запереться в шкафу, надеясь, что там тебя никогда не обнаружат.
Найти Екатерину Макарову, пресс-секретаря «Пришествия», оказалось несложно: члены секты носили однотонную серую одежду, так что Лиза сразу заприметила ее, выйдя из аэропорта. Она вместе с двумя мужчинами стояла сбоку от главного входа, у черной BMW.
– Всем привет, – бодро сказала Лиза, подходя к ним.
– Добрый день, Елизавета, – едва кивнув, ответила Макарова, после чего повернулась к водителю: – Вадим, убери ее чемодан, и давайте трогаться.
Сев на заднее сиденье вместе с Макаровой, Лиза почувствовала, что у той отличный парфюм – легкий цветочный аромат с тонкими сладковатыми нотами.
– Господи, какие у вас прекрасные духи. Что это – Dior, Saint Laurent или?.. Не могу понять. Но мне очень нравится, – сказала Лиза.
Она всегда старалась начать разговор с нужным человеком с чего-то неожиданного, чтобы немного вывести собеседника из себя, а затем уже переходить к серьезной беседе. Но здесь фокус не прошел. Вместо ответа Макарова только пожала плечами.
– Вы хорошо долетели?
– Да, абсолютно. Сначала слегка понервничала, но это моя обычная реакция, все быстро прошло. – Она засмеялась. – Я знаю проверенные способы. Так что, сколько нам ехать до вашей резиденции?
– До поселения несколько часов. Здесь красивые места – будет на что посмотреть в окно.
– Честно говоря, я бы лучше пообщалась с вами – может, расскажете, как появилась секта? О ее основных принципах, устройстве лагеря, правилах.
– Во-первых, мы не называем себя сектой, – сказала Екатерина, кладя ногу на ногу. – Мы – семья. А во-вторых, подробнее обо всем лучше поговорить на месте. Так будет нагляднее. И, сказать по правде, я предпочла бы сейчас помолчать. Я рано проснулась, а впереди еще много дел.
– Послушайте, ну я все же к вам из Москвы прилетела, и мне бы не хотелось терять время. Помолчать я всегда успею. Не сочтите за наглость, конечно, но если вы не хотите говорить о… семье, – сказала Лиза с заминкой, – то, может, мы поговорим немного о вас? Все-таки вы один из главных представителей «Пришествия», чуть ли не второй человек после Лидера.
Макарова едва улыбнулась и закрыла глаза. Она сложила руки на коленях и молчала, а Лиза не знала, как на это реагировать. Единственный плюс был в том, что она смогла наконец разглядеть собеседницу получше. Екатерина – сухая высокая женщина. Прямая осанка, точеный профиль, заостренный подбородок. Русые волосы собраны в пучок. Похожа на отошедшую от дел балерину. На ней было платье жемчужно-серого цвета до щиколоток, схваченное на талии тонким ремешком, и простые балетки. На шее висел серебристый кулон в виде кольца.
Когда Лиза готовилась к поездке, она много читала о ней – в начале нулевых Екатерина была одной из самых модных театральных актрис. Она грамотно выбирала роли, хорошо одевалась, считалась звездой среди интеллектуалов и эстетов. Издания пестрили съемками и интервью с ней – было видно, что везде разговором управляет она, а не журналист. Екатерина всегда уклонялась от вопросов о личной жизни, всерьез говорила только о работе, театрах, культуре. Листая подборки с текстами о ней, Лиза не могла понять, почему ее слава так быстро потухла.
Никаких видимых причин для этого не было, и никто из ее знакомых журналистов не мог сказать об этом хоть что-то толковое. Ходили только слухи о смерти ее любовника-покровителя, но что это был за любовник, да и был ли он вообще, неизвестно. Лиза обнаружила, что примерно тогда же, когда Макарова перестала играть, у нее умер отец, но строить на одном этом факте предположения о «духовном перевороте» было трудно, тем более что об отце Екатерина не говорила в интервью – были они близки, не были? Не говорила она и о матери, про которую также невозможно было найти хоть какую-то информацию.
После ухода из профессии о ней долго не было слышно, а потом она неожиданно вернулась в совершенно другой роли – в качестве благотворителя. Организовала фонд правовой и психологической помощи женщинам, «Поддержку». Со временем он стал проводить и просветительскую работу – например, лекции, посвященные темам домашнего насилия и гендерного равноправия. Завершение актерской карьеры Макаровой и ее возвращение вызывали массу вопросов, но ответов на них не было: в качестве главы фонда она говорила с журналистами исключительно о проблемах благотворительности. Ну а теперь, в качестве пресс-секретаря «Пришествия», она давала прессе лишь короткие комментарии, но не интервью.
– У вас есть пять вопросов, – вдруг сказала Макарова низким хрипловатым голосом и открыла глаза. – Я сейчас отвечу на пять коротких вопросов, а об остальном поговорим на месте. Идет?
– Да, вполне, – кивнула Лиза. – Можно задавать любые вопросы?
– Конечно. Задавать можно любые вопросы, но не на любые я захочу отвечать.
– С вами непросто.
– Вы не представляете, до какой степени, – сказала Макарова. – Ну, начинайте.
– Сколько вам лет? – спросила Лиза.
– Пятьдесят, – ответила Макарова, подняв голову, как будто специально обращая внимание на прямую осанку. – Но это вы могли найти и в интернете и не тратить сейчас свои драгоценные вопросы.
– Не волнуйтесь, так задумано. Важна ведь не только информация, но и то, с какой интонацией ее сообщают, – сказала Лиза. – Следующий вопрос. Что такого есть в Лидере, чего нет в других людях? Почему вы пошли за ним?
– Я много думала об этом, – ответила Макарова почти без паузы, – и всегда приходила к тому, что мне было очень просто пойти за ним. Очень легко, даже приятно. Когда я с ним встретилась в первый раз, я сразу поняла, что он – именно тот, кто мне нужен. И не только мне. Вы поймете, о чем я говорю, когда увидите его. Он особенный. – Она пожала плечами. – И я полностью отдаю себе отчет в том, что говорю. Я не какая-то сумасшедшая, мы здесь не сборище ненормальных. Просто у некоторых людей есть стереотипы относительно сект, к разряду которых вы нас причисляете. Но мы намерены бороться с предубеждениями. Именно поэтому мы и не отказали вам в визите.
– Кстати, я ценю эту открытость. Это здорово. Глупый вопрос, но все же – а вы верите в Бога?
– Верю… – Макарова посмотрела вниз, на свои руки. – Я верю в Бога.
– Что случилось с вашей карьерой в конце нулевых? Почему вы отовсюду исчезли?
– Честно говоря, мне не хочется отвечать на этот вопрос. – Она помолчала. – И я не буду этого делать. Даже не потому, что лень. Просто мне неинтересно об этом говорить, и все. Это лишнее и уже не имеет никакого значения.
– То есть вы отказываетесь отвечать.
– Совершенно верно, отказываюсь.
– Хорошо. У меня остался последний вопрос, пятый. Скажите… скажите, а что все-таки у вас за парфюм? Удивительно хороший, серьезно говорю.
Екатерина вдруг рассмеялась – просто и естественно.
– Нет, нет, послушайте, это не Dior и не Saint Laurent, – сказала Макарова, покачав головой. – Это Marc Jacobs. Ничего не могу с собой поделать – ужасно нравятся его духи. Я понимаю, что мне надо бы отказаться от таких излишеств, но пока никак не могу. Невозможно быть совсем без греха. – Она посмотрела на Лизу с улыбкой, и ее голос стал как будто мягче. – Простите, что так рассмеялась. Не думала, что вы вернетесь к этому вопросу, а мне почему-то вдруг захотелось на него ответить, сказать, что это Марк, мой любимый Марк. Как раньше, когда меня постоянно спрашивали – что на вас надето, что лежит в сумке, кто вам делал макияж. Глупость, но почему-то вспомнилось.
– О, а я обожаю эти интервью. У меня на них мозг отдыхает – идеальное чтение после работы.
– И еще по поводу ароматов. – Макарова быстро вернулась к прежнему тону. – Елизавета, я вот что хотела сказать. Не сочтите за бестактность, но у нас в поселении запрещено пить. И курить, кстати. Так что, если от вас однажды будет разить так, как разит сейчас, вы будете просто выставлены за ворота. И никакая пресс-карта вам не поможет. Учтите это.
Лиза торопливо кивнула, покраснев, кажется, до ушей, а Макарова откинулась на сиденье и стала смотреть в окно. Свет мягко падал на ее волосы и плечи, на красивые руки.
– Да, я хотела сказать, что можете звать меня просто Лизой, без формальностей.
– Просто Лиза, без формальностей, – медленно повторила Макарова. – Хорошо. Как скажете.
Сидя на перроне, Дима закурил. Он зажал сигарету в зубах и открыл рюкзак, чтобы удостовериться, что все на месте. В глубине, под одеждой, нащупал паспорт, конверт с деньгами. Это была заначка, которую Дима нашел дома, – наличных было немного, но вместе с тем, что он снял со своего счета, все выглядело не совсем уж плохо. Так было безопаснее, чем ходить с картой, которую легко можно было отследить, и к тому же ее всегда могли заблокировать, если понадобится. Из тех же соображений безопасности Дима решил не ехать до центрального краснодарского вокзала, хотя брал билет именно туда, а сойти за пару остановок.
Он пересчитал купюры, убрал конверт и паспорт обратно, застегнул рюкзак. Потом достал из кармана джинсов листок с адресом апартаментов, которые забронировал из дома. С жильем пришлось потрудиться: Дима долго искал место, где для брони не нужно было вводить паспортные данные, и через пару часов поиска это все же получилось – к счастью, еще есть люди, которые хотят уйти от налогов.
Докурив сигарету, он бросил ее в урну. Вокруг не было никого, только старуха в синем халате спала сидя на соседней платформе. Она едва не утыкалась головой в зеленый лоток с пирожками, стоявший у нее на коленях. Перрон окружало поле, вдалеке виднелось шоссе. Надо было идти, но, прокрутив в голове план – все, что сделано и все, что предстоит, – он почувствовал слабость, граничащую с отчаянием. Хотелось так и сидеть на лавке, уставившись перед собой, и ничего не делать – он представил, как его тело твердеет, как он превращается в камень, в часть пейзажа и от него уже ничего не требуется. Не надо ничего делать, ниоткуда бежать, ничего объяснять. Это было бы спасением – воевать с миром только за себя, когда за спиной нет никого, кто был бы дорог тебе или кому был бы дорог ты, сложно. А у него ведь и правда никого не было.
Мать Димы умерла, когда ему было пять лет. Он знал, что некоторые люди помнят себя едва ли не с младенческого возраста, и это показатель их гениальности. Кто-то из знакомых рассказывал, что может вспомнить эпизоды из своих трех-четырех лет. Но не он. О маме у Димы осталось только одно воспоминание. Как они вдвоем пришли в парк аттракционов, он поднял голову, чтобы посмотреть на цветную карусель, зависшую в воздухе, и в радостном изумлении открыл рот. Ярко слепило солнце, откуда-то из этого света появилось лицо матери, ее руки – она погладила его по голове, сказала, что когда-нибудь потом, когда вырастет, он сможет прокатиться на таком аттракционе. И улыбнулась. «Ты у меня самый смелый, Дима», – сказала она и снова исчезла в солнце, гудящем шуме вокруг.
Это было все. Ни запаха, ни каких-то других слов, отрывков – ничего. Хотя он помнил произнесенные в тот раз слова, он даже не мог восстановить в памяти ее голоса. Иногда ночью, когда долго не мог заснуть, он представлял, как звучит мамина речь, подбирал интонацию, тембр. Порой ему казалось, что он вот-вот попадет в цель, найдет нужный голос, узнает его, но все было не то, что-то ускользало в последний момент. Он ругал себя – что это за сын, который не помнит даже мамин голос? Дома остались ее фотографии – их фотографии, где они были вместе: Диме год, два, три, – но это ничего не меняло. Себя он не узнавал, словно это был какой-то посторонний человек с другой жизнью, другим будущим, а мама была просто симпатичной женщиной, но не более: русые волосы до плеч, мягкие черты лица. У Димы не получалось ее оживить, эти фотографии не заполняли пустующие пространства памяти.
Он не помнил и того, как она болела, – просто в один день отец увез ее куда-то на машине, сказав, что ей надо в долгую рабочую командировку. Домой она больше не вернулась. Через полгода отец сказал, что она умерла. Примерно с того момента у Димы и пошел отсчет жизни. За окнами тогда было неправдоподобно голубое небо, в квартиру задувал ветер, играя светло-желтыми шторами. Эта сцена часто появлялась у него перед глазами.
Хоть Дима в тот день и видел слезы отца, он не сразу понял, что мама умерла, – это не умещалось в сознании. В сводчатом церковном зале, заполненном людьми и молитвами, к нему то и дело подходили взрослые, обнимали, плакали, говорили примерно одно и то же: какая трагедия, такой маленький и теперь без мамы. Кто-то еще добавлял, что всегда будет помогать при необходимости. Повторяли, что не нужно бояться слез – надо плакать, плакать, плакать, тогда будет легче.
Дима не понимал, почему о нем так заботятся, и только на кладбище, когда гроб опустили в яму и на него сверху посыпалась земля, все сложилось в одну картину. У него началась истерика – он упал, разрыдался. Его взял на руки отец, он потерял сознание и пришел в себя уже дома. Тогда он и почувствовал впервые то одиночество, которое часто ощущал потом и которое он чувствовал сейчас, сидя на пустой платформе.
После смерти мамы отец стал другим. Еще во время ее болезни он начал часто ходить в церковь, молиться, хотя прежде никто не мог про него сказать, что он верующий. Диму крестили спустя год после похорон. В доме появились иконы, стали часто заходить новые гости: священники, попадьи, нервные сухие женщины и мужчины. Диму знакомили со всеми, они с печалью смотрели на него, говорили что-то сочувственное, а он даже не мог запомнить их имен, потому что все они казались похожими друг на друга, даже пахли одинаково – ладаном, церковью. Некоторые из них приносили гостинцы, были ласковы, но он все равно их боялся, ему было неловко при них, по спине бежал холодок.
Он видел, как меняется отец: меньше шутит, стал строже, резче. Хотя никакие молитвы и свечки не помогли ему спасти маму, от религии он не отошел, напротив. Он отказал от дома почти всем старым друзьям и завел новых, воцерковленных, как он сам. При этом иногда его желание неукоснительно следовать всем правилам давало сбой, и тогда он напивался с какими-то случайными людьми, которых приводил в квартиру, а на следующий день долго крестился перед иконами в гостиной. Ни у него, ни у мамы не было в живых близких родственников, приглядеть за отцом было некому. От перевода в православную школу Диму спасло лишь то, что до нее было далеко ездить и отец не успевал бы его туда отвозить. Но в церковь, в поездки по намоленным местам вокруг Москвы он брал его всегда.
После этих поездок отец обычно становился даже мрачнее, чем обычно. У него был к жизни целый список претензий и вопросов, и в этих поездках он рассчитывал получить ответы хотя бы на часть из них, но каждый раз возвращался с пустыми руками – предлагаемые ответы не устраивали его. Позднее Дима объяснял это тем, что по-настоящему верующим отец никогда не был: он был сложным человеком, и мир тоже видел сложным. Религия же предлагала простую схему мира, и отец, может, и рад бы согласиться с ней, но у него не получалось. Поэтому он сердился еще сильнее, впадал в еще большее отчаяние и злобу и пил, пил, пил. В конце концов он оказался в тупике и не знал, что с собой делать, что делать со своей раздвоенностью, и то ли от скуки и тоски, то ли от ожесточения стал вымещать зло на Диме.
Сперва он давал только шлепки и подзатыльники. Диме было сложно их терпеть, тем более что прежде с ним так никогда не обращались. Он не то чтобы обижался на отца, как обижались на родителей другие дети, а разочаровывался в нем. Со временем это чувство переросло в брезгливость, а после – в презрение. И эти чувства были у них с отцом взаимными. С каждым годом заботы о сыне становилось меньше, а жестокости больше. Чем упорнее Дима сопротивлялся, тем злее становился отец.
В одиннадцать лет за то, что он не пришел вовремя домой, отец привязал его к батарее на половину дня, а в двенадцать, когда Дима не захотел есть приготовленный ужин – печенку с нестерпимым сладковатым запахом, – он его избил. Синяки были по всему телу, так что пришлось пропускать школу. После этого Дима стал плохо спать по ночам, несколько раз писался в кровать, хотя с ним этого не было уже сто лет, ему стали сниться кошмары. Отца он боялся, но перебарывал страх и заставлял себя поступать так, будто не боится совсем.
В тринадцать он понял, что больше не хочет сопровождать отца, не хочет следовать всем этим правилам, стоять на службах, делать вид, что молится. Ему претила сама мысль участвовать в том, что происходило вокруг, – он знал, на что способен отец, и потому его благочестивое поведение в церкви бесило, Диме хотелось крикнуть: эй, да посмотрите же, он совсем не такой! Ну как же вы не видите?
Но он, конечно, этого не делал. Ошибочно или нет, он думал, что все друзья отца, все случайно встреченные прихожане ничуть не лучше его и уж точно не встанут на сторону сына, который осмеливается спорить с родителем. Тем более что он несколько раз слышал, как знакомые отца обсуждают с ним собственных детей – в какой строгости их держат. И хотя это стоило многих слез и наказаний, в итоге он смог защитить себя. Однажды, когда он вновь не захотел никуда ехать с отцом, тот пришел в ярость, набросился на него с кулаками и, легко подняв в воздух за грудки, стал трясти. Дима видел, что еще немного, и он со всей силы ударит его по лицу, но в последний момент отец почему-то остановился и просто швырнул его на пол, процедив сквозь зубы: «Бог с тобой. Делай, как знаешь, расти, как хочешь». И вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Несколько лет они жили, почти не общаясь, только по крайней необходимости. Отец больше не нападал на него, просто оставлял немного денег на карманные расходы. Дима был предоставлен сам себе, он много гулял, много слушал музыку, много читал. Это было отличное время – он даже стал хорошо успевать по разным предметам. Раньше он не любил учиться, отец заставлял это делать под страхом наказаний, но теперь все поменялось. Он завел нескольких приятелей, с которыми бродил по городу, смотрел кино, играл в приставку.
Все изменилось накануне шестнадцатилетия. Как-то вечером они вместе с другом, Владом, смотрели очередную американскую комедию. Пили пиво, смеялись, обсуждали актрис. Все как всегда. Стоял конец лета, и было так жарко, что ближе к ночи от духоты и алкоголя Влада совсем развезло. Он снял футболку, скомкал ее, бросил в угол. Потом сел на диван и практически сразу заснул, съехав по стене на Димино плечо. Не вполне понимая себя, вернее, ни о чем не задумываясь, Дима обнял Влада, посмотрел на него, спящего, сверху вниз, и в этот момент время как будто замедлилось. По стене скользил свет от телевизора, белый и голубой. Городской шум заполнял комнату. На экране, надрываясь, беззвучно хохотал парень с потным лицом. У Влада красивое лицо.
Дима понял, что бессмысленно с собой препираться. На самом деле он давно все про себя знал, но не хотел это знание принимать. Как будто, если что-то не облечь в слова, этого не существует. Выключив телевизор, уложив Влада на диван, он лег с ним «валетом» и стал смотреть в потолок. Часы тикали. Странным усиленным эхом доносились с улицы шаги. Ему хотелось дотронуться до Влада, провести рукой по его ногам, по его груди, хотелось долго его целовать. От стыда крутило в животе. Нужно было скорее сбежать, а лучше провалиться сквозь землю.
В тот раз ничего не случилось и не могло случиться. У Влада была девушка, так что неловких сцен, как в кино, ни счастливых, ни несчастных, не было. Но каким-то образом то, что Дима понял про себя, стало вдруг известно всем, как будто люди почуяли эту перемену. Новость о том, что он гей, словно горела у него на лбу, хотя, как ему казалось, он ничего не менял в своем поведении. Но слухи в школе пошли – кто-то стал сторониться его, в том числе Влад, а кто-то начал намеренно задирать, искать конфликта. Так стал себя вести и отец. Дима понимал, что теперь у отца есть все основания не любить и даже ненавидеть его.
В итоге он остался один. Тот круг общения, который у него сложился, рассыпался сам, от кого-то Дима отказался по своей воле – если уж все вокруг рушится, пусть рушится до конца. Он стал красить волосы то в голубой, то в розовый, то в зеленый цвет. Он проколол уши, язык. Пирсинг Дима не носил постоянно, а надевал по настроению. Он хотел набить «рукава», но денег на это не хватало – отец почти перестал оставлять ему хоть что-то, а заработок полулегального курьера был смешным.
Возможность что-то быстро в себе менять давала ему спокойствие и одновременно выделяла из толпы – так как у него совершенно отличная от других жизнь, то и выглядеть он может позволить себе как угодно. Из-за этого в школе к нему постоянно приставали, смеялись в глаза и за глаза, крали его вещи, клеили стикеры с надписью «педик» на рюкзак. Не проходило месяца, чтобы он с кем-то не подрался. Драки эти были заведомо проигранными – он не мог хоть кому-то ответить как следует, потому что в момент, когда он начинал одерживать верх, на помощь обидчику приходили друзья, набрасывались на Диму вдвоем, втроем. Он быстро это понял и стал стараться избегать открытых конфликтов, но это получалось плохо.
Однажды он все же не удержался и отделал одного парня, когда тот дал ему подзатыльник на перемене, обложив матом, – день тогда не задался с самого утра. В результате он разбил пацану нос, от неожиданности у того даже потекли слезы. Дима был доволен собой – ровно до того момента, как, выйдя из школы, не пошел мимо гаражей, где всегда ходил. Там из-за поворота на него набросились четверо парней во главе с тем самым побитым учеником. Драки никакой не было – Диму свалили с нескольких ударов, а затем просто пинали ногами, пока на шум не собрались прохожие.
Домой он еле добрался. Одежда была испачкана грязью и кровью, лицо распухло, тело казалось одним куском боли. Он сразу же пошел в ванную, разделся, стал умываться. Он плакал не от боли, а от безысходности – ему хотелось кричать в голос. Вдруг дверь в ванную открыл отец – судя по взгляду, он был пьян, но еще в себе – и когда увидел его распухшее лицо, то, скривив губы, бросил: «Ты что тут ревешь как баба? Значит, правильно тебя отделали, раз такой слабый». Потом добавил, что если еще раз увидит его заплаканным, то сам добавит, и захлопнул дверь.
После этого случая Дима начал вести блог в интернете, чтобы хоть как-то спастись от одиночества и справиться с хаосом в голове. В дневнике он ничего не выдумывал, рассказывал о себе, о школе, о скандалах с отцом. Его изредка кто-то комментировал, сочувствовал, он даже вступил в переписку с несколькими людьми – это ему помогало оставаться на плаву и не сходить с ума окончательно. Некоторые предлагали встретиться вживую, но Дима отказывался – на самом деле ему было стыдно за свой блог, за свою слабость, и если в общении по интернету еще можно было постараться сохранить лицо, то при обычной встрече он наверняка будет чувствовать себя униженным, сочувствие станет доказательством его неполноценности. И все же именно блог в конечном счете повлиял на его жизнь – на то, где он оказался сейчас.
Однажды он получил личное сообщение – оно пришло от «Пришествия». О «Пришествии» он читал на нескольких сайтах, но никогда им особо не интересовался. В письме подробно рассказывалось о «семье», говорилось, что они готовы принять каждого, с кем несправедливо обращаются, кого притесняют, преследуют, вне зависимости от цвета кожи, ориентации и других вещей. Также подробно описывалось, как устроена жизнь в «Пришествии», где находится их лагерь. В конце сообщения Диму приглашали присоединиться к семье, обещая принятие и уважение.
Сначала он отмахнулся от письма – идея вступить в секту вызвала у него нервный смех, с него было достаточно того, что отец ушел в религию. Но каждый раз, когда в его жизни случалось что-то плохое, Дима мысленно возвращался к этому сообщению. И однажды, когда вокруг все было хуже некуда, он вступил в переписку с неизвестным собеседником оттуда.
Дима был саркастически настроен – высмеивал правила секты, высмеивал ее открытость и толерантность, высмеивал Лидера. И хотя порой он был намеренно груб – от собственной грубости ему становилось легче, – с ним разговаривали неизменно вежливо и терпеливо. А еще его спрашивали, как прошел день, что было в школе, в порядке ли настроение. Это подкупало, хотя Дима и не хотел себе в этом признаваться.
После долгой переписки его вновь пригласили посетить общину. Это настораживало, и он взял паузу. Дима понимал, что «Пришествие» – это секта, а значит, надо быть осторожным. Однако к тому времени он уже так привык общаться с Надей – так звали девушку, с которой он переписывался, – что все равно вернулся в чат через несколько дней. В конце концов, подумал Дима, терять ему нечего – «Пришествие» даже отобрать у него ничего не сможет, так как у него ничего и нет. Ну, кроме жизни, но разве такая жизнь, как у него, ценность и может кому-то понадобиться? Невелика потеря, если что.
Он часто думал о побеге, но его всегда что-то останавливало. Эта идея была сродни мечте, и достижимой, и все же слишком фантастической. Требовалась решимость, но ее не хватало – он не мог заставить себя действовать. И если бы не то, что случилось, он бы никогда не пошел на это. Он не попросил бы о помощи.
Дом, где Дима снял комнату, находился не так далеко от центра, как казалось по карте. Его номер был на втором этаже – комната небольшая, но в ней умещалось все, что необходимо: кровать, зеркало в пол, деревянная тумбочка и кресло. Была даже плита на две конфорки, спрятанная в нише за раздвижными дверями. Окно выходило на улицу. В доме напротив – продуктовый магазин, аптека и кафе без названия – желто-красная вывеска со словом cafe и чашкой дымящегося кофе. Ночью она подсвечивалась парой лампочек, а из распахнутых дверей слабо доносилась музыка. Ее можно было услышать, если откроешь окно и как следует прислушаешься. Звучал какой-то старый французский шансон. Этим песням было гораздо больше лет, чем Диме, отчего казалось, что время на этой улице остановилось и за прошедшие годы в мире не поменялось примерно ничего, а сам Дима не сбежал из дома, не попал сюда, не сидел прямо сейчас на подоконнике.
Несколько дней он почти не выходил из номера, только за едой, и почти круглосуточно спал, усталость последних недель нагнала его. Ему редко снились сны, а когда снились, это был повторявшийся ужас – он от кого-то убегал, руки были в крови. Дима просыпался, открывал окно, вслушивался в разговоры редких прохожих: у кого-то умер отец, кто-то купил новый велосипед, а одна звонкая девушка кричала в телефон, что поссорилась с лучшей подругой, потому что та «дрянь, каких земля не видывала, настоящая мразь».
Постепенно он стал выходить в город, слоняться по улицам, зависая в парках и кафе. Дима читал книги с телефона – «Летний круиз», «Дом, в котором…», «Люди среди деревьев», – но не особенно вникал в них, не было настроения. Книжное приложение само выдавало рекомендации, и он пролистывал роман с приглянувшейся обложкой, цепляясь за случайные сцены, диалоги. Он слушал музыку, играл до тошноты в мобильные игры, где нужно было собирать фигурки одинакового цвета или лететь сквозь темноту по космической трассе.
По вечерам Дима переписывался со случайными парнями в приложении для гей-знакомств, но до встреч дело не доходило – как только об этом заводилась речь, он сливался и блокировал собеседника. Он был не готов: дома он несколько раз ходил на свидания, но каждый раз все шло не так, как хотелось. В первый раз все закончилось оральным сексом в полутемном туалете бара, когда его чуть не вывернуло от выпитого алкоголя, а во второй сорокалетний мужчина предложил поехать с ним в сауну после кафе.
Третья встреча была дома у молодого парня, почти его ровесника. Все шло здорово, пока они не начали целоваться: Стас повалил Диму на кровать, и, когда лег на него сверху, наваливаясь всем телом, его вдруг охватила паника. Он представил себя со стороны, в голове начало мелькать все слышанное им в школе и от отца, и, как он ни старался избавиться от этого наваждения, у него не получалось вынырнуть из потока флешбэков. В итоге он просто столкнул с себя парня и, нелепо извиняясь, сбежал из квартиры, на ходу застегивая рубашку, заправляя ее в джинсы.
Однажды вечером, когда он зашел в приложение, то увидел, что до другого ближайшего пользователя всего несколько метров. Дима только решил скрыть себя из поиска, как получил сообщение от этого парня. Он испугался и, присмотревшись к фотографии, понял, что видел его, – буквально сегодня утром они разминулись в холле гостиницы. Наверняка он тоже его запомнил. Удаляться было бы слишком глупо, и он вступил в переписку. Разговор неожиданно сложился – Рома задавал вопросы, рассказывал о себе. Все это он делал без ненужных намеков, а просто вел нормальный диалог, как обычный человек. Когда перевалило за полночь, Рома спросил, можно ли ему зайти в гости, – у него есть бутылка вина, и он с радостью разделит ее.
– Ты знаешь мой номер? – спросил Дима.
– Вообще-то мы с тобой соседи. Я оказался более наблюдательным, чем ты.
Дима едва успел причесаться, когда Рома постучал в дверь. На вид ему было около тридцати, подтянутый, русые волосы коротко подстрижены. Мягкий взгляд. Он понравился Диме.
– Так что, можно зайти? – спросил Рома, демонстрируя бутылку.
– Да, пожалуйста, проходи.
Они просидели всю ночь – из-за неловкости Дима старался поменьше болтать о себе, переводя разговор на отвлеченные темы вроде музыки или кино, а Рома, напротив, спокойно рассказывал о своей жизни. Он работал маркетологом в Питере и думал открыть свое агентство.
– А если не получится, то открою кофейню, как все нормальные люди.
После того как вино было выпито, Рома сходил за второй бутылкой к себе в номер и заказал пиццу.
Когда они лежали рядом и смотрели «Дрянь», едва сдерживая хохот, чтобы никого не разбудить, Дима не верил в происходящее – разве с ним такое вообще возможно? Уже под утро они вышли на улицу покурить. От прохладного воздуха по коже побежали мурашки. Дима посмотрел на Рому и снова подумал про то, что он симпатичный.
– А ты-то как оказался здесь? Что забыл в Краснодаре? Все никак тебя не спрошу, – сказал Дима.
Рома выпустил дым.
– Полгода назад я расстался с парнем, с которым был десять лет. Ну, мы даже свадьбу сыграли в Португалии, расписались. А потом он встретил другого и ушел. Так себе драма, конечно, ничего особенного, но мне до сих пор от этого больно. Не очень понимаю, как мне вернуться к обычной жизни. – Он помолчал. – В общем, мой психолог посоветовал тупо отвлечься, поездить по каким-нибудь местам, набраться впечатлений. Я взял отпуск на пару месяцев, заехал сюда решить пару дел по работе напоследок, а потом поеду в Грузию, Турцию, ну и дальше в Европу. Решил выбрать вот такой странный маршрут.
– Долго тут еще будешь? – откашлявшись, спросил Дима.
– Я уезжаю через три дня, – ответил Рома и достал еще одну сигарету.
Дима улыбнулся, хотя хотелось зажмуриться. Бледно-розовое небо висело низко. Это немного, но больше, чем ничего.
Оставшиеся дни они провели вместе. По утрам брали велосипеды напрокат, колесили по городу, спешиваясь, только когда ноги уже горели от усталости. К обеду становилось жарко, Рома снимал футболку и шел по городу, катя рядом велосипед. Он рассказывал Диме о путешествиях в Индию и Марокко, Корею и Японию. О своем бывшем муже, который мечтал стать дизайнером и то злился на поставщиков ткани, то радовался отзывам клиентов, писавших в «Фейсбуке».
Дима смотрел на Рому, стараясь подолгу не задерживать взгляд, чтобы не привыкнуть к нему. Ему нравился Ромин голос, Ромина манера спокойно держаться, уверенно говорить о разных вещах. В нем была упругость, надежность, и от этого Дима испытывал радость и грусть одновременно – грусть, потому что в нем этих качеств не было. Во всей его жизни не было ничего надежного, прочного, упругого – подуй, и все рассыплется.
По вечерам они ходили в кино или бар – пили немного, но танцевали долго, пока хватало сил. В местном гей-клубе все смотрели на них, хотя они были совсем просто одеты. Натанцевавшись, они сидели на подоконнике – Дима клал голову Роме на колени, он гладил его волосы, смотря куда-то в сторону, из соседнего зала доносилась случайная слезливая песня. В окне на соседнем здании загоралась и гасла вывеска мини-маркета: она зажигалась то зеленым, то красным.
Сексом они занимались всего дважды, и то скорее из-за желания Димы – Рома делал это как будто нехотя, как будто снисходя до него. Конечно, в реальности все было иначе, наверняка иначе, но Диме почему-то нравилось думать об этом ласковом снисхождении, это возбуждало его: он знал, что не заслуживает Ромы, и тем дороже были его прикосновения, его внимание. Он понимал, что на самом деле Рома хотел всего лишь забыть бывшего мужа, но все же надеялся, что хотя бы чуть-чуть привлекателен и сам по себе.
А потом наступил день отъезда, и он поехал провожать Рому на вокзал. Они проспали и поэтому опаздывали, торопились, и вся эта спешка дополнительно изводила его, словно самого факта отъезда было недостаточно. На вокзале быстро выпили кофе в каком-то местном обшарпанном кафе, а после побежали на платформу, где все было запружено людьми, и он изнывал от невозможности обнять Рому, поцеловать в губы. Прощание вышло мучительным – они стояли друг напротив друга, Рома улыбнулся, предложил поехать с ним, но Дима замотал головой, надеясь поскорее пережить эту минуту: ну куда он поедет, он не может, да и зачем он Роме, в конце концов, зачем он ему нужен. «Какой ты хороший», – сказал тот, и потрепал Диму по плечу, и еще раз улыбнулся, и пошел в вагон. Он пару раз мелькнул в окнах – глядел в телефон, – а потом вдруг вынырнул в каком-то купе, помахал рукой, сел на свое место, стал разбирать вещи.
Когда Дима уходил с вокзала, он, чтобы не прислушиваться к колотящемуся сердцу, повторял план действий на ближайший день: выпить, выспаться, собраться, рвануть в лагерь «Пришествия». Выпить, выспаться, собраться. Он будет там совсем скоро.
22 июня
Иногда я чувствую себя Софьей Толстой. У меня нет стольких детей, сколько было у жены графа – у меня их вообще нет, – но доверенное мне хозяйство могло бы сравниться с ее.
Я хочу сказать – я очень устала. Лагерь разросся почти до трехсот человек и будет только увеличиваться. Мы уже построили больше шестидесяти деревянных домов, обставили их, там живут люди. Мы завели кур, коров, гусей, индюшек и далее по списку. Я едва успеваю за всем следить. Кстати, мне удалось заключить контракт с несколькими сетевыми магазинами на поставку экологических продуктов. Яков не слишком доволен, что я настаиваю на прибыли, но в этом вопросе я, как Софья Андреевна, не уступаю: уж в финансах я понимаю лучше, чем он. Поселок должен приносить хоть немного денег – не хочется все время бегать по олигархам и звездам с протянутой рукой.
У меня полно дел и помимо этого. Я общаюсь с новыми поселенцами, смотрю, кто из них может быть полезен больше обычного. Я постоянно ищу спонсоров для «Пришествия» и поддерживаю контакты с теми, кто жертвует деньги. Это не считая прямых обязанностей, то есть обязанностей пресс-секретаря: никто даже представить не может, сколько запросов на интервью и просьб что-то прокомментировать сыплется на меня каждый день. Если бы не пара моих помощников, было бы пора вешаться. Но им ничего сверхответственного поручать нельзя. Я не умею делегировать обязанности. Вот завтра придется ехать встречать эту журналистку из Москвы, Лизу Келлер. Келлер – что за дурацкая мода выдумывать себе якобы звучные псевдонимы?
Я была категорически против любых визитов журналистов, но Яков не послушал. Ему в голову втемяшилась идея провести экскурсию для какого-нибудь крупного СМИ – и вот, пожалуйста, придется вести беседы с непонятной Лизой. Самое печальное, что, судя по ее публикациям, она не совсем дура – пронырливая, цепкая. Один ее материал, про коррупцию при строительстве храма, меня даже рассмешил. Нет ничего забавнее и трогательнее перечисления дорогого барахла, найденного у церковных чиновников: в этих золотых побрякушках и пуховиках от Loro Piana столько человеческого, что даже испытываешь сочувствие к таким незадачливым ворам.
23 июня
Что я поняла про нее – что она будет меня раздражать. Вернее, уже раздражает. Этот резкий голос, эти вопросы. Аж мурашки по коже. В общем, я сразу назначила Вадима за ней приглядывать. Он все сделает как надо: Вадим вместе с Надей, женой, мои вечные палочки-выручалочки. Я им доверяю, насколько могу: мы давно познакомились, еще до «Пришествия», но работать вместе начали только здесь – они присоединились к нам после смерти своего единственного ребенка, запутавшиеся, не ощущающие почвы под ногами. А я им помогла – дала работу, дала цель. Взяла под свое крыло.