«Запах овсяной каши разносится по дому и привычно долетает до ноздрей мальчугана, спящего в чердачной комнатушке. Он мгновенно просыпается, отбрасывает одеяло, спускает ноги на пол и проверяет, нет ли чего на простыне или на пижамных штанах. Нет, там ничего нет, и он доволен собой. Подскочив на цыпочках к стулу, он начинает натягивать на себя сложенную на сиденье одежду, еще с вечера приготовленную для него сестрой. Мягко очерченные губы мальчугана трогает улыбка, когда он видит, что сестра не поленилась погладить даже его бабочку. Он повязывает ее на шее, одергивает рукава рубашки, открывает створку люка и ныряет вниз.
Дверь в комнату сестры распахнута, но там никого нет. Отцовская дверь приоткрыта лишь слегка, там тоже никого не видно, и кровать не заправлена. Мальчуган продолжает свой путь вниз по лестнице, навстречу обещанной вкусной каше. Никто не умеет готовить овсянку так, как его сестра. В его сознании значимость сестры была совершенно несоизмерима с теми тремя годами, что разделяли их по возрасту. Она вела все домашнее хозяйство с тех пор, как исчезла их мать. Родители тогда отправились к острову Дрáунгэй в морскую поездку, организованную Исландской ассоциацией плавания, когда вдруг, как по мановению руки, оказалось, что матери больше нет на палубе с другими пассажирами. Отец после случившегося был вне себя от горя, замкнулся и с головой ушел в изучение старинных рукописей. Он корпел над ними, разложив на специально изготовленных для этого подсвеченных столах в Университете Исландии. А дочь заботилась и об отце, и о брате.
Мальчуган замирает от неожиданности, когда видит, что это не сестра, а его отец – палеограф – стоит у плиты и помешивает в кастрюле. У них в семье уже сложилась традиция: брат и сестра всегда проводят утро вместе, а старикан перед работой ест свой завтрак на кладбище, даже по праздникам. Однако сегодня этот двухметровый великан стоит, склонившись над кашей, и тычет в нее деревянной ложкой, словно зажатой в огромных пальцах штопальной иглой.
– Доброе утро! – приветствует мальчуган и усаживается за стол.
– У кого-то, может, и доброе…
Свободной рукой мужчина поправляет седые пряди, белым водопадом спадающие ему на плечи, быстро поворачивается от плиты и кладет порцию каши на тарелку сына. Его движения безупречно выверены – если бы старикан не был многократным чемпионом по плаванию, можно было бы подумать, что он все утро тренировался накладывать кашу. Сын молча берется за ложку, а отец одним движением умудряется шлепнуть кастрюлю обратно на плиту, выудить из холодильника бутылку сливок и полить ими взгорбившуюся на тарелке сына овсянку:
– На здравие!
Так в жизни мальчугана начинается странный день. Жители Рейкьявика готовятся отпраздновать тот факт, что вчера они стали независимым народом с чистокровнейшим исландским президентом. И это вам не какой-то там “президент Йон”, а самый что ни на есть настоящий, чей портрет уже красуется на первой серии марок, спешно выпущенной свободной Исландией назло недавней поработительнице – Дании. Впрочем, об этом настоящем президенте исландские граждане знают еще меньше, чем о своем бывшем заморском короле, которого большинству имеющих право голоса исландцев все же довелось увидеть собственными глазами во время его визита в Исландию в 1936 году и запомнить по прекрасным манерам за столом. (Рукопожатие короля, к примеру, было поистине крепким и уверенным.) Но, с другой стороны, когда такое бывало, чтобы простой народ знал тех, кто несет его штандарты?
Новоиспеченный президент – этакий типичный конторский служака, у него даже черные круги под глазами имеются. И никого это не смущает, а, наоборот, укрепляет в мысли, что нечего страшиться этой зловонной, полной призраков лужи под названием “современная действительность”.
Да, все это мальчугану известно со слов отца…
– И куда она запропастилась, твоя сестра, а?
Старик уже выключил огонь под кастрюлей и теперь держит в руках двухлитровый кувшин. Бросив быстрый взгляд через плечо, мальчуган видит, как отец выливает в кувшин две бутылки тминной водки.
– Она, видимо, решила, что мы вообще никуда не пойдем?
Мальчишка не находится что сказать, и мужчина отвечает за него:
– Да, приятель, она такая же, как ваша мама. Она просто сообразила, что на этот их изысканный праздник независимости кого ни попадя не приглашают. Так что лучше и вправду туда не соваться…
Тяжело плюхнувшись на табуретку напротив сына, он в один присест опустошает половину кувшина и продолжает свой монолог:
– Нет, для этого мало нацепить на себя какой-то мешок и позировать этому кропалке Трńггви [9]… – Старик проводит рукой по белой бороде, струящейся вниз по груди, под самые соски, как шерсть породистого барана. – Можно подумать, что человек отпускает бороду и наращивает мясо на костях лишь для того, чтобы стать натурщиком для герба нации, не знающей разницы между драконом и змеем. – Отец вытирает рот тыльной стороной ладони и оголяет в оскале зубы, будто у него во рту их три ряда. – Ну уж нет, горный великан [10]…
“взаправду”, как выражается народ в Теневом квартале [11]… Да! Горный великан взаправду лучше посидит у себя дома! Вот на кой, я спрашиваю, на кой хрен нужно было менять герб? Старый[12]куда больше подходит этому отребью, которое я вижу каждый день: бык там больше похож на паршивую овцу, гриф – на ощипанного петуха, дракон – на пса-астматика с удушьем, а горный великан – на жеманного актеришку, забывшего свою реплику.
Старикан бухает кулаком по столешнице так, что подпрыгивает посуда. Каша застревает у мальчугана в горле. Он будто очутился не в своей истории! В его истории он, четырнадцатилетний рейкьявикский паренек, во второй день новоиспеченной республики отправляется болтаться по городу в компании своих сверстников. Они собираются за местной школой, выкуривают по очереди одну сигарету, а потом идут в центр посмотреть, как готовится празднование. Затем они бегут на улицу И́нгольфсстрайти, к разбитому там лагерю американцев, чтобы разжиться спиртным у солдатика, который не просит за бутылку ничего, кроме поцелуя от каждого из них. Да, так проходит их день, заполненный всякой веселой ерундой. Они перекусывают в торговой палатке или даже в пивной, потому что, видишь ли, все они сейчас на летних каникулах и все подрабатывают. Вечером на танцах они собираются строить глазки девчонкам и уверены, что те будут строить им глазки в ответ…
Но нет, всего этого с мальчуганом не случится. Главный герой сегодняшнего дня – его восьмидесятидвухлетний отец, а сам он – лишь второстепенный персонаж, если вообще не сторонний наблюдатель. Пошарив рукой по полу, старик поднимает огромных размеров дубовый посох:
– Ну зато хоть эта чертова палка у меня осталась…
Он воинственно взмахивает посохом, и висящая над столом люстра разлетается вдребезги. Осколки стекла дождем осыпают отца и сына.
СТАРИК И КОБЫЛА
Так умер твой дед.
Не обращая внимания на протесты своих глупых батраков, он приказал им подковать бешеную кобылу. Все считали ее пригодной лишь для жаркого, но он видел в ней покладистую детскую лошадку и даже назвал ее Золушкой в поддержку своей точки зрения.
Когда люди вдоволь набегались за кобылой по горам и долам, подзывая ее и вовсю растопыривая руки и ноги, будто вдруг постигнув, как схватить в охапку саму природу, им наконец удалось загнать тварюгу на ковочное место у хутора.
Однако приблизиться к ней никто не решался, так что подбить на нее подковы выпало на долю твоего деда-старожила, а родился он в середине сентября 1778 года.
И вот, пожелав трусам прямой дорожки в адово пекло и еще куда подальше, твой дед подкрался к кобыле со стéйнгримовкой в руке. Это была подкова домашнего изготовления, названная в честь него самого. Наконец ему, то угрожая, то приговаривая “шу! шу!”, удалось ухватить конягу за левую заднюю ногу, подтянуть к себе копыто, пристроить к нему подкову и подзакрепить первый гвоздь. Но как только старикан занес молоток для удара, кобыла решила, что теперь настал не ее, а его час. Сбросив набойку, она бодро лягнулась, хорошенько треснув старика по голове, так что он, описав высокую дугу, пролетел по воздуху задом наперед и приземлился под стеной хуторского дома. После чего этот недюжинной силы гигант – каковым и был он, твой дед – поднялся на ноги без посторонней помощи, и, бросив свирепый взгляд на сборище, стоявшее полукругом и с ужасом взиравшее на него, прорычал:
– На что вы, сукины дети, пялитесь?
И, прежде чем те успели ответить, что кобыла вбила ему посреди лба ухнáль [13], свалился без сознания.
Первое, что попросил Хáральд Скýггасон, гомеопат, прибежавший по вызову к больному, так это клещи. Несколько дней подряд все хуторские мужики по очереди пытались вытянуть из хозяйского лба злополучный гвоздь, но, ясное дело, всё без толку: родителем кобылы был нńкур [14]из озера в Кáппастадир, а твой дед был родом с полуострова Троллей. Наконец на третий день он сел в постели и продекламировал так громогласно, что косари на окрестных лугах оторвались от работы и изумленно оглянулись:
Вскинулся викинг взморенный жаждой жгуче желанье жар утопить…
Тогда приставили к нему молодую деву – поить его. И пришлось ей вливать в него мńсу [15]и днем и ночью. Такая жажда навалилась на него от этого ухналя, что пил он без остановки, однако ж только тогда, когда напиток подносила ему эта самая дева – твоя бабушка. И вот как-то ночью, решив, что хватит с нее без продыху таскать твоему деду мису, схватила она клещи, лежавшие на сундуке у кровати, уселась враскорячку на старика и изо всей силы вцепилась в гвоздь. Некоторое время она расшатывала его, когда из отверстия фонтаном брызнула кровь – да прямо ей в лицо! Ты можешь сам догадаться, что было дальше – там из твоего деда еще кое-что забило фонтаном. Да, именно так был зачат твой отец! И поэтому теперь есть ты!
День проходит так: старик шатается по дому, умудряясь в каждой из комнат свалиться замертво. Однако он тут же воскресает, но лишь для того, чтобы переместиться на новое место. И каждый раз, воскреснув, он рассказывает сыну о собственном зачатии, а в промежутках ругается сам с собой, доказывая, что вовсе не случайно именно его, а не какого-нибудь другого ныне живущего исландца выбрали позировать для обновленного герба новой республики.
Сын следует за отцом по пятам и следит, чтобы тот не поранился – будто можно помешать троллю укокошить самого себя или кого-нибудь другого на своем пути. Друзьям сын сказал, что отцу нездоровится. Обычно во время пьяных странствий этого колосса по дому на вахте дежурит сестра. Мальчуган же запирается у себя на чердаке, натягивает на уши балаклаву, чтобы поменьше слышать, что происходит внизу, и изучает свою коллекцию марок. Старик считает это занятие глупым.
И вот они уже добрались до ванной комнаты. Отец восседает на краю ванны и грозит кулаком в окошко. В правом верхнем углу окна встроена вентиляционная решетка, через нее с улицы доносится праздничный гул. Старик вскакивает на ноги, складывает ладони рупором и горланит вслед народу, который, принарядившись, спешит на центральную площадь:
– Да здравствует плебспублика!
Парнишка задергивает окошко занавеской. Ему понятна причина дурного настроения отца, она не в том, что старику не предложили ни почетного места с шерстяным пледом на торжественной церемонии в национальном заповеднике “Тńнгветлир”, ни участия в воссоздании нового герба в виде tableau vivant на площади Лáйкьярторг. Нет, отец злится, потому что его сын не примет от него эстафету в плавании. А еще старик подозревает, что его дочь спуталась с иностранным солдатиком.
Мальчуган же точно знает, что так оно и есть. Он также знает, что перестал мочиться по ночам в постель, когда отрубил себе кончик среднего пальца на правой руке – как раз в тот день, когда должен был начать тренировки с командой плавательного клуба “Áйгир”».