Он сидел с черной соломенной шляпой на коленях в тесной и безмолвной темноте спальни. На кровати в голубом свете ночи лежала женщина. Обнаженная, хрупкая, бледная и миловидная. Взгляд ее широко раскрытых глаз, красных от лопнувших капилляров, был сосредоточен на потолке, где давно выцвело пятно от дождевой воды. Кожа у нее под челюстью побагровела. Снаружи пробивался рассеянный свет, а ветер царапал листьями юкки по металлическому корпусу трейлера. Он поднялся со стула, поднял плюшевого медведя с единственным блестящим глазом, которого прежде отставил в сторону. Где-то в глухой тишине Эльконы раздавалось тиканье часов. Он посадил медведя обратно в кресло, надел шляпу и оставил женщину в ее трейлере, припаркованном в сладко пахнущей можжевеловой роще.
Он проехал из Фредериксберга на пикапе с кемпером триста миль без остановок. Солнце поднималось над пологими холмами и густыми рощами узловатых дубов, окутанных туманом. Пикап свернул на узкую асфальтированную дорогу на Рокспрингс, а затем на юг, пока не добрался до обширного зеленого водоема, за которым лежала Мексика. Отсюда он снова устремился на север, пронизывая простор пикапом, точно жалом. Он ехал наобум, не стремясь к конкретному пункту назначения. Дель-Рио, Комсток, Лангтри – к западу от реки Пекос, где шоссе выходило на необъятное, поросшее кустарником поле, простиралась подлинная пустыня. Сухие овраги змеились здесь, соединенные мостами, а внутри тлели на солнце звериные кости. Он ехал почти на предельной скорости, а когда мимо проносились большие фуры, держался обочины. По радио заливался Эрнест Табб[1].
Когда наступили сумерки, он заехал на заправку в заброшенном городе, где только ветер непрестанно стучал по металлу. Он стоял у насосов и курил, пока мальчишка в комбинезоне наполнял бак его пикапа. Солнце тускнело, отливая оранжевыми и розовыми оттенками, и он вытер выступившие на ветру слезы. Мальчишка был метисом, поджарым и мускулистым. При ходьбе хромал, хмурил лицо и общался без намека на хоть какую-то приветливость.
– Propano? – спросил он мальчишку. – Para mi caravana[2].
Мальчик покачал головой и сплюнул по ветру.
– Próxima ciudad[3]. Возможно.
Он дал мальчику три доллара, раздавил окурок ботинком и поехал дальше в сгущающуюся темноту.
В следующий раз он остановился ночью в придорожном баре к западу от города под названием Сьело-Рохо. Вывеска заведения, «Калхунс», светила над крыльцом красным неоном, и в этом состояла единственная вычурность сего места, в остальном состоящего из шлакоблоков и жести, с облупившейся белой краской поверх выцветшей голубой. Выглядело оно довольно уныло, будто цеплялось за жизнь на этой опушке сухой мескитовой рощицы. Через дорогу от бара из одного конца ночи в другой тянулось множество железнодорожных путей.
Он припарковал пикап в луже света от дуговой натриевой лампы.
Мимо пронесся поезд – а он стоял и наблюдал, наслаждаясь его размеренным ритмом. Будто нож, этот поезд проделывал дыры в этой одинокой ночи.
Он вошел в бар выпить пива и обнаружил у задней стены, рядом с туалетами, подключенный музыкальный автомат «Вурлитцер», где рядом у переключателя была приклеена скотчем записка:
Рабочий. Выпуск 1963. Адм.
Хром уже облезал, в коробке зияла трещина.
Он огляделся вокруг.
Единственный, не считая его самого, посетитель сидел в углу. Это была старая abuela[4] с сухим каменным лицом. На ней – тонкая шелковая блузка с бантом у горла. Она потянулась дрожащей рукой к стоящему перед ней стакану виски. Барменом был крупный белый мужчина с посеребренными волосами, он скучал за стойкой, разгадывая кроссворд погрызенным карандашом.
Здесь было прохладно, тускло и приятно.
Он заказал «Пёрл»[5] за последние два доллара и бросил четвертак в «Вурлитцер». Набрал номер песни и уютно устроился в зале, прислонив стул к стене и положив ноги на стол. Опустил шляпу на лицо и растворился в наступившей темноте и умиротворении после долгой дороги.
Мужчина в коробке запел.
Музыка нарастала и затихала.
В темноте послышался запах лимона и ванили, возник изгиб белой икры под бледным хлопчатобумажным платьем, ее фигура – песочные часы. Казалось, само время ускользало прочь. Она перед панорамным окном, откуда открывался вид на мимозу, роняющую розовые лепестки на траву. Ее улыбка, медленно расплывающаяся ниже кобальтово-голубых глаз. Вода, застилающая окно и отбрасывающая тень на стену, точно воспоминание. Ее маленький красный проигрыватель под окном выцарапывает свою песню, а он, еще мальчишка, танцует с ней под крутящуюся пластинку, стоя босиком у нее на ступнях, она держит его за руки.
Их личная мелодия грустно разливается в его сердце.
Песня закончилась спустя три минуты.
Когда наступила тишина, у него в голове раздался голос.
Женский, мягкий и чистый. Она произнесла его имя.
«Тревис».
Он услышал, как звякнул четвертак, и открыл глаза, вернул шляпу на макушку и увидел женщину – но не ту, которую представлял. Ни одна не была той, но все подвергались сравнению с мечтой, с воспоминанием, и пока все оставляли желать лучшего. Эта стояла перед «Вурлитцером» в белом летнем платье в красный цветочек. Кожа у нее была белая, как кость, а волосы – рыжими, как благословение небес. Она нажала на кнопку выбора песни, обернулась и посмотрела на него большими зелеными глазами – и он увидел, что это была скорее девочка, чем женщина, лет семнадцати-восемнадцати. Но по осанке, по тому, как она, стоя перед автоматом, выглядела каким-то образом отрешенной от всего остального мира, она казалась много старше.
– Мне нравится эта песня, – сказала она голосом, который звучал у него в голове.
Мужчина снова запел из коробки ту же грустную трель.
Тревис убрал ноги со стола и опустил свой стул на все четыре ножки.
Она зажала подол платья между пальцами и начала раскачиваться. Затем закрыла глаза и запрокинула голову, обнажив длинную белую шею. Старая песня пронизывает ее, подумал Тревис, медленно, будто раскаленный провод. Он заметил у нее белый шрам, тонкий как лезвие, в том месте, где шея соединялась с плечом. На ней висел золотой медальон с овальной застежкой, из тех, в которые вставляются фото. Он сверкал в скудном свете бара. Темно-красные цветы на ее платье ниспадали с талии, будто…
красная, на рубашке старика, красная, на сиденье
…кровь.
Ее губы, легчайшего розового оттенка, шевелились, произнося слова песни, но никаких звуков она не издавала.
Какая у нее бледная кожа.
Его сердце забилось быстрее.
Она, покачиваясь, двинулась к нему. Ее красные кожаные ковбойки скребли по бетону.
Он скользнул правой рукой к пряжке кожаного ремня, провел большим пальцем по орлу – сначала по расправленным крыльям, потом по острым кривым когтям.
«Тревис».
Она распростерла руки, будто изображая распустившийся цветок, и скользнула ему на колено. Она устроилась на нем и дотронулась кончиками пальцев до его щеки прежде, чем он успел понять, что происходит, а почувствовав ее прикосновение – вздрогнул от холода ее пальцев.
Он потянулся рукой к ножу, который носил на бедре. Тот был боевой, в кожаных ножнах и с грубой рукоятью из железного дерева в форме орлиной головы, вырезанной под стать пряжке.
Она улыбнулась и сдвинула его черную шляпу повыше на макушку. Провела пальцами вниз от линии волос и вдоль кривого носа, задержалась на губах. Чувство от ее прикосновения было как от пробующего добычу змеиного языка.
Он сжал нож чуть сильнее.
Она обхватила его руку ладонью и надавила ему на запястье, будто меряя пульс, и слегка покрутила пальцы, будто подбирая шифр.
Разряд пронзил его, словно он тронул рукой электрическое ограждение. Он дернулся и опрокинул пиво – оно вылилось и растеклось по полу. Зрение застлали красные пятна, как если бы он посмотрел на солнце. Затем все побелело. Точно упал занавес, тонкая оболочка, сквозь которую мир выглядел тусклым, как пар после дождя, поднимающийся над горячей дорогой, или как его собственное дыхание, от которого запотевает лобовое стекло. Но в следующий миг все вернулось – так же резко, как исчезло. Только теперь он чувствовал себя медлительным и отупелым, будто не был больше собой.
Она приблизилась губами к его уху и прошептала:
– Я знаю, как тебя зовут, мальчик.
Ее дыхание было отвратительным, будто что-то в нем было не так, испортилось где-то в глубине.
С ним что-то происходило, что-то…
чудовищное
…переломное.
Не выпуская его руки, продолжая улыбаться, она подняла его со стула, и вот он уже выходил из-за стола, спотыкаясь, за ней вслед, не в силах противиться тому, как она вытащила его из бара в темноту. Старуха тем временем так и не отвлеклась от своего виски, а бармен не оторвал взгляда от кроссворда.
Мужчина в коробке все пел и пел.
Оказавшись снаружи, они плыли, взявшись за руки, будто подростки в каком-то фильме. За гравийной стоянкой бесконечно тянулось пустынное шоссе вдоль потемневших полей. Для него весь мир превратился в одну искаженную картину. Он едва чувствовал землю под ногами, а звезды на небе мерцали и расплывались, становясь длинными и прямыми линиями света, будто само время вытягивалось до предела. Она рассмеялась и сжала его руку. Он медленно перевел взгляд на свой «Форд», припаркованный в луже оранжевого света рядом с кустами на краю парковки. На кузов, нагруженный его «Роудраннером». На свой крошечный жалкий…
дом
…кемпер.
Она взяла его под руку.
– Покажешь мне?
Каждое ее слово загибалось, будто краешек горящей бумаги, и улетало в ночь, становясь звездой на небе.
– Покажи мне то, чего не видели другие.
– Другие, – повторил он. Слово прозвучало будто из глубокого пустого колодца.
Она сжала его руку сильнее, и он почувствовал в ней неожиданную силу.
«Не девочка, – подумал он. – Что-то другое».
– Покажи мне, убийца, – сказала она, снова приблизившись к его уху, и на этот раз он узнал запах – красный металлический запах, который он чувствовал еще мальчиком, когда его отец наклонялся над его кроватью, чтобы пожелать ему спокойной ночи после смены на скотном дворе.
Она села на металлическое крыльцо кемпера, раздвинула ноги и легонько провела пальцами по бедрам, задирая подол платья. Он увидел голубую паутинку вен на мягкой бледной плоти.
Услышал, как в них пульсирует кровь.
– Я хочу посмотреть, – сказала она. – Где ты спишь. Где ешь.
Она разгладила платье – он удивился тому, как ее руки не покрылись кровью от прикосновения ко всем этим цветам, – и поднялась. Она медленно, лениво обошла его кругом, а он поворачивался за ней, но никак не мог догнать. Затем пошатнулся. Посмеялся над собой. Она ускорила шаг, сделала еще круг. И еще. Он старался не выпускать ее из виду, она оставалась на краю поля зрения, но все время ускользала. Гравий хрустел у нее под ботинками, точно крошечные кости. Его ноги слабели. Голова кружилась. Еще круг. И еще. Пока она не превратилась лишь в проблеск, напомнив ему старомодную машину, которую он ребенком видел на ярмарке, где сквозь проем в форме скачущей лошади сверкала молния. Он опять пошатнулся, опустился на колено и завалился назад. Все вокруг исчезло, а когда вернулось – ее лицо заполняло весь его обзор. Она наклонилась над ним, упершись руками себе в колени и быстро, неглубоко дыша, словно ребенок, запыхавшийся от веселой игры. Звезды за ее спиной продолжали вращаться.
Она оглянулась через плечо на его кемпер.
– Вынь ключ и открой дверь, – проговорила она между вдохами, смахнув волосы с лица.
Он сунул руку в карман под собой и нащупал брелок в виде кроличьей лапки и два ключа. Черный клочок пуха и металл – брелок напомнил ему, что он по-прежнему часть реального мира. Она протянула руку. Он принял ее и в следующий миг уже стоял на ногах, будто его подняло сильным порывом ветра. Он сделал шаг в сторону, с трудом сохранил равновесие.
– Черт, – проговорил он. Затем почувствовал, как ее пальцы переплелись с его, и вот уже он мог стоять, не боясь упасть. Их руки слились в одну.
«Ну давай, вперед», – сказала она.
Только она не произнесла этого вслух, так ведь?
Он достал ключи, и вместе они преодолели небольшое расстояние до кемпера, затем ключ отыскал замок и плавно вошел.
Дверь открылась наружу.
Он отступил назад, и ее руки в его вдруг не оказалось.
Тревис осмотрелся по сторонам.
Он стоял один.
Ее нигде не было.
Воздух на миг похолодел, и он увидел пар от своего дыхания.
Пришлось ухватиться за ручку двери, чтобы устоять на ногах.
Он услышал смех – будто перезвон музыкальной подвески в летний день.
Справа он увидел фигуру.
Она стояла в дюжине футов, на границе света лампы, чопорно сцепив руки за спиной. Она словно была там всегда, изгибая губы в легкой холодной улыбке, в белом платье, всем в…
крови
…цветах.
В темноте пронесся сдавленный вой молодого койота.
Ему ответил другой.
– Кто ты? – спросил он у нее.
Она подошла поближе, покрыв расстояние между ними одним шагом. Он знал, это произошло на самом деле, хотя и не имело никакого смысла, а напоминало больше потерянный отрывок записи на пластинке, когда игла перескочила канавку: это было неважно, песня продолжалась все равно. Она протянула руку ему за спину. Провела указательным пальцем по ярлыку с буквами на задней части его ремня. Прошептала каждую букву: Т-Р-Е-В-И-С. Но ее губы не шевелились – только расплывались в ухмылке все сильнее. Затем она вскинула острый подбородок к ночному небу, к тонкому серебряному месяцу, и он на секунду подумал, что она сейчас завоет. Но она только сказала:
– Меня зовут Рю.
– Рю, – повторил он низким голосом. – Откуда у тебя такие зубы, Рю? У тебя их, наверное, тысяча…
Она поцеловала его. Когда их губы соприкоснулись, он вмиг почувствовал, будто прикоснулся языком к батарее или к ледяному кубику, или к влажному комку вонючей земли.
Она легко поднялась на металлическое крыльцо и вошла в тесное пространство кемпера, все время улыбаясь, и он в последний раз взглянул на нее оттуда, где стоял, под звездным небом. Она же обернулась и исчезла в темноте кемпера. Мелькнула только белая ножка и изгиб икры, острой, как коса, и уходящей в красный пенек ботинка.
Он посмотрел на звезды.
– Тревис, – позвала она нежно, невидимая в черной пасти кемпера. – Иди ко мне. Прошу тебя.
«На этот раз, – подумал он, – на этот раз все, может, будет по-другому. Она не та, но я это знаю. Я это знаю, и поэтому все будет по-другому».
Он поднялся по ступенькам и закрыл дверь.
И снова остался один.
Оранжевый свет лампы сочился сквозь крошечные окна. Тени выливались из всех углов и шкафов из ламината. Воздух стоял спертый. Он услышал звон пустого стакана в раковине – кемпер застонал и смолк. Он не шевелился. Прислушался. Повисла тишина, как в бамбуковом лесу, подумал он, высоком и густом, где не видно неба, и только тяжелая артиллерия сотрясает землю где-то далеко, и звуки боя затухают, а слышно лишь птиц и его собственное колотящееся сердце. Однажды он, инстинктивно бросившись бежать, попал в подобное место, и с тех пор этот инстинкт распространяется по его телу, будто разливающееся чернильное пятно.
В красном неоне, разлитом по алюминиевому обеденному уголку, из теней возникли две бледные руки и подтянулись к столику. Тогда он увидел и ее всю – она уселась в темном углу. Он вдруг вспомнил, как в детстве ездил в зоопарк Форт-Уорт, где был белый тигр, который смотрел на них с отцом со своего лежбища в тени, положив одну свою белоснежную лапищу на другую. «Я могу тебя съесть, если захочу, – говорил тот взгляд. – В любой момент».
Когда Рю заговорила из темноты, ее голос как-то изменился.
Он стал ниже, злее.
В нем ощущался голод.
– Я знаю тебя, Тревис. Я за тобой следила. За тобой и твоими милыми девчонками, а все девчонки следили за тобой. Ты показывал им, что они хотели увидеть, а они хотели тебя. Впускали тебя в свои постели. Но не в сердца.
У него закружилась голова, будто она ковырялась у него в мозгах пальцами, выискивая его тайны.
– Разве тебя они хотели на самом деле? – продолжила она. – Его. Незнакомца, который крадет твое лицо.
У него подкосились ноги. Он прислонился к шкафу и соскользнул на пол, вытянул одну руку и ухватился за ручку шкафа. Увидел, как ее бледные пальцы скрываются в тени, и в наступившей тишине ему показалось – он был готов поклясться, что это произошло на самом деле, – что он услышал влажное чмоканье тигриных челюстей. Собственное сердцебиение отдавалось у него в голове, подобно барабану. Потом донесся слабый, далекий отрывок песни из «Вурлитцера» в баре: дуэт мужчины и женщины, интенсивный звон ксилофона.
– Печальная улиточка. Ты носишь свой дом на спине.
Теперь она склонилась над ним, обхватив его руками и подняв с пола, будто он был ребенком. Медальон у нее на шее коснулся его щеки.
Он почувствовал, как к горлу подступил крик. Этот крик нарастал в нем годами, всю его жизнь, с тех пор, как он мальчишкой увидел пятно крови у отца на майке, наутро после того, как его мать ушла навсегда – и вся ее музыка сгорела, превратилась в кучу расплавленного пластика, – но то, что вырвалось из него, когда он раскрыл рот, боясь, что его связки не выдержат силы такого крика, явилось лишь жалким, едва различимым стоном.
– Знаю, – прошептала она. – Знаю. Но теперь тебе нечего бояться. Ты же такой особенный. Такой важный.
Она крепко прижала его к себе и каким-то образом подняла на узкую спальную полку, уложив в его же постель, где сняла с него шляпу и легла рядом, баюкая. Когда она мягко прижала его щекой к груди через легкое платье, ему вспомнились все старые песни – что она играла, что любила, и как он танцевал с ней, встав своими босыми ступнями на ее.
– Ни одна другая женщина не знала столько ни о мужчине, ни о ребенке, ни о незнакомце по имени Тревис Стиллуэлл, – сказала Рю, приглаживая рукой его волосы. – Мы родственные души.
Его трясло так, как он не чувствовал уже очень давно.
– Мы родня.
Она скользнула рукой к его ножу, сомкнула пальцы вокруг орлиной головы, а когда вытащила лезвие из ножен, он увидел его блеск в оранжевом свете, просочившемся из треснувшего окна над его спальным местом.
– О, Тревис, – сказала она. – Мы найдем все, что потеряли.
Он закрыл глаза, предавшись ее последнему обещанию.