Теперь меня могли разбудить в любой час ночи. Йорн брал фонарь, а я – клетку с Даером, и мы шли по бездорожью стучаться в двери. С комом в горле и дрожащими коленками я водил над телом больного птицей, съежившейся в комочек в моих руках. Сколько я ни твердил Йорну, что это бессмысленно, он не желал ничего слышать: если ты знахарь, изволь работать с пибилом! Когда Даер высовывал клюв над тем или иным местом, я приступал к шарлатанскому лечению. В общих чертах я повторял жесты старого Браза, бормотал несколько слов по-бретонски и прописывал безобидные настои. Но помогало это все мало.
После трех месяцев визитов мы еще ни разу не добились успеха.
– Терпение, малыш Гвен, терпение. Пока ты только учишься.
– А те двое, что умерли в прошлом месяце?
– Безнадежные. Да и бедные. Бедняк на этом свете не заживается.
– И остальным не лучше.
– Они тоже бедняки. Не убивайся за них. Выживают, как могут, и пусть не жалуются.
– Но ты же видишь, что все это бесполезно, Йорн! Нет… нет у меня никакого дара. Мы просто дурачим этих бедных людей.
– А как же пибил? Это ведь ты его поймал. Болезни и увечья у бедняков – как пырей. Сколько ни выпалывай, снова вырастет. А ты пока набьешь руку. Делай, как я тебе сказал, ясно? Не отчаивайся, сосредоточься, и все придет само собой. Доверься мне. Тебе просто нужна практика.
От одного этого меня воротило. Он приносил мне больных зверушек, и я должен был вправлять их лапки, которые он сам вывихнул, и зашивать открытые раны.
– И побольше используй Даера, коль скоро силы тебе недостает. Знахарь без пибила – все равно что таможенник без шляпы. – Он расхохотался, потом вдруг посерьезнел. – Ему тоже нужна практика. Да, кстати, я раздобыл еще зерен. Можешь увеличить ему рацион.
Вот так, угораздило меня нарваться на безумца.
Несмотря на все мои неудачи, он стоял на своем: я знахарь, иначе не поймал бы пибила. У него было свое понятие о медицине: лечить надо не в интересах больного, а в своих собственных. Стало быть, когда лечишь бедных, надо обобрать их как липку, пусть платят. К тому же это полезно для практики. Но стремиться следует к другому: лечить богатых и могущественных, и главное – делать это с умом. Ни в коем случае не брать с них денег! Есть кое-что в сто, в десять тысяч раз лучше оплаты звонкой монетой: стать им не-об-хо-ди-мым!
– И это, поверь мне, – говорил он с воодушевлением, – откроет перед тобой все двери, этому нет цены. Мы этого еще не достигли, но все впереди, малыш Гвен, все впереди.
Вот же я влип!
Я выбивался из сил: днем работа, ночью больные, у меня минутки свободной не оставалось, а пресловутого дара не было и в помине. Я махнул на все рукой и ждал, когда маска упадет сама. Этот упрямец Йорн рано или поздно убедится, насколько я ни на что не годен. Бежать? Конечно же, я об этом думал. Но подступы к Варму были непроходимы, а немногие дороги, терявшиеся в ландах, охранялись гвардией. Вокруг простирались одни болота, окутанные по ночам саваном ледяного тумана. С моими легкими мне по ним далеко не уйти. Я не представлял, где могу спрятаться, и не было никого, кто согласился бы мне помочь. Йорн все узнал бы сразу. Перед таможенниками все трепетали, а он был из самых грозных. Выпивоха, краснобай, но малый не промах, умел с ходу выловить здравое зерно из сплетен и россказней. Безумец он или хитрец – я давно уже не ломал над этим голову. Какая мне разница? Я знал только, что у него упрямства на троих, длинные руки и убийственный кулак. А я-то просто хотел выжить.
Самое печальное, что я и Даера втянул в эту безнадегу. Он совсем зачах. Едва держался на лапках, кружил на месте и бился о прутья клетки. Не раз я пытался его выпустить, оставляя дверцу открытой настежь, но воля его не интересовала. Он лишь чуть отлетал от клетки, натыкался на мебель и двери, жалобно пища. Я понял, что мой пибил теряет зрение. Однажды утром мне показалось, что он умер. Его тельце лежало на полу неподвижной кучкой перьев. От рассыпанных вокруг зерен разило можжевеловой. Тут мне на плечо легла тяжелая лапища Йорна.
– Ты теперь оставляешь клетку открытой? Вот балда! Ты посмотри на него! Только представь, если он улетит? Он ведь уже не может жить на воле. Все очень просто, глупыш, он и трех шагов не сделает по саду, как достанется на обед первой же лисице!
– Зачем ты это сделал, Йорн?
– Что я сделал?
– Я про можжевеловую.
– Что – можжевеловая?
– Ты налил ее слишком много. Раз в десять больше, чем нужно.
– Я знаю, что делаю, Гвен. Солирис такая штука, раз попробовав, эти птахи уже не могут без него обойтись. Это яд, на который они подсаживаются. Вот зачем вымачивают зерна. Можжевеловая отбивает горечь, так им легче. Но главное, благодаря этому они постепенно слепнут.
– Как это – слепнут?
– А вот так. Глаза им ни к чему. Хорошему пибилу не надо ничего видеть. Он должен быть слепым. Только делать это нужно аккуратно, не спеша, иначе они подыхают. Вопрос дозировки. Я, признаться, малость перестарался. Это существо нежное. Но ты не волнуйся, он не умер, просто в стельку пьян. И слеп, само собой.
– Не может быть, как ты мог?
– Скажи на милость, сдается мне, он теперь совсем не сможет без тебя обойтись, бедняжечка! Прямо как ты без меня, а?
– Ах ты…
Я не договорил и, схватив пустую клетку, изо всех сил швырнул ее ему в лицо. От неожиданности Йорн попятился. Растянул губы в ухмылке, утирая тыльной стороной ладони выступившую на них кровь. Потом покачал головой, будто не веря своим глазам, шагнул ко мне и ударил под дых с такой силой, что я отлетел на другой конец комнаты. В два прыжка он настиг меня, железной хваткой притиснул мою голову к стене.
– Что это на тебя нашло, можешь мне сказать? Ты уже возомнил себя мужчиной?
Ответить я был не в состоянии. Он отпустил меня. Я упал на пол, согнувшись пополам.
– Даже ягнята иногда кусаются, Йорн, – выговорил я, пытаясь подтянуть колени к животу, чтобы умерить боль.
– Бывает. И то только если им оставить зубы. Еще раз попробуешь – клянусь, я двину ногой и выбью их тебе все до единого, гаденыш.
– Бей сколько влезет, все равно ты мерзавец.
– Я тебе скажу одну вещь, Гвен. Такому дохляку, как ты, лучше молчать в тряпочку. Это я для твоей же пользы говорю, потому что, сдается мне, мальчонка ты хлипкий. Я уж не говорю о том, что слуга обязан уважать хозяина, удивляюсь, что приходится тебе об этом напоминать. Нет, я о твоем сложении. Хочешь драться? Да ты же ручонку сломаешь, если ударишь в масло. Почему бы тебе лучше не подумать головой? Чего проще? Я забочусь о тебе, а ты меня слушаешься. Ты первый в выигрыше.
– Это ты вывихнул Даеру лапку. А теперь убил его. Потому что тебе больше нечего с него взять.
– Ничего подобного, я его не убивал. Я знаю, что делаю. Смотри, он еще шевелится. Ну-ка вставай. Принимайся как паинька за работу, мы и так много времени потеряли!
И, что удивительно, с этого дня сила моя появилась откуда ни возьмись и приходила регулярно. Ослепший Даер стал на диво чутким. Я подносил его к телу, и он высовывал клюв без колебаний. И всякий раз, когда я простирал руки над указанным местом, даже если оно с виду не было больным, тепло поднималось волнами к моим ладоням, как прилив на море. Я лечил пустяковые болячки, и Йорн был доволен. Факты подтверждали его правоту, что бы я ни делал. К моему облегчению, он ослабил хватку и постепенно перестал меня мучить.
Этой передышкой надо было воспользоваться. Подумать головой, следуя его совету. Я понял, что нечего и помышлять о побеге без Даера. Он был мне нужен. В этом мире, где меня носило без руля и ветрил, он стал моей единственной точкой опоры; конечно, была еще добрая душа Силде, но на нее я не мог рассчитывать. Никогда она не сделала бы ничего во вред Йорну.
Пибил же подсел на эти окаянные зерна солириса-меланхолика, а раздобыть их мог только Йорн в таможне. Отучить от них Даера будет трудно, но придется рискнуть. Я стал откладывать солирис про запас, заменял его ячменем и другими злаками, сладкими ягодами, до которых обычно падки птицы. Нельзя сказать, чтобы Даер замену оценил. Кормежка теперь превращалась в кошмар, он кипел от злости, расшвыривая все по клетке. Какие закатывал истерики, не описать. Ночами бился о прутья, кружил по клетке, пища так, что сердце разрывалось: джжжиииик! Мне приходилось вставать и укачивать его в ладони часами, чтобы угомонить. Опять мне повезло нарваться на партнера-скандалиста. Я старался не уступать. Одно зернышко солириса время от времени, и то все реже. Поняв, что я не сдамся, он стал выражать свой протест, изощряясь во всевозможных капризах, страдал от которых я один. Сидя у меня в кармане, регулярно в него гадил, при этом задорно посвистывая, а то мог со всей силы клюнуть сквозь штаны, когда я шел с Силде на рынок, отчего я подпрыгивал на месте и даже ронял, выругавшись, корзину.
– Какой ты неуклюжий, Гвен, – говорила Силде, а маленький негодяй между тем высовывал головку, будто любопытствуя, что случилось.
Даже когда он не донимал меня, характер у него был прескверный, хуже, чем у старого Браза, на которого он все больше походил со своим взъерошенным хохолком и мертвыми глазами. В общем, цели своей я достиг лишь наполовину. Он мало-помалу почти привык обходиться без злополучных зерен, но без можжевеловой, в которой они были вымочены, – никак. У меня всегда была при себе бутылочка, чтобы утихомирить его, когда он становился невыносим. Однако от жестикуляции возмущенного пернатого, воспринимающего все трагически, я часто прыскал со смеху.
В конечном счете это я уже не мог обойтись без него. К тому же его талант проявлялся все ярче, вопреки – а может быть, и благодаря, поди знай, – тяге к спиртному. Бывало, он выдавал исступленные трели или погружался в глубокое оцепенение, но, когда мы приходили к больному, вновь становился собранным, вытягивал шейку подобно старому профессору и показывал категоричным движением головы место, которое нуждалось в лечении. Потерпев порой неудачу, что случалось довольно редко, он ругался по-бретонски и, надувшись, прятался в кармане, откуда соизволял высунуться только в надежде на новую порцию можжевеловой. Я тоже делал успехи и, поверив в себя, следовал в большинстве случаев своему чутью.
Уважение Йорна я снискал окончательно, только когда помог главе таможни, прикованному к постели невыносимыми болями в спине.
Глава таможни был старым воякой с пышными усами, известным своей вспыльчивостью: от вспышек его гнева, как от смерча, сотрясался весь дом и каменели домочадцы. Со мной он держался в рамках, потому что мое лечение давало ему ежедневно несколько часов передышки и мало-помалу ставило его на ноги. Каждое утро он ждал меня, скорчившись на кровати на манер железной пружины и морщась от боли. Я лечил его добрых два часа, после чего он отсылал меня сухим тоном, нетерпеливо махнув рукой. Вот только, маленькая разница, он уже стоял на ногах и высоко держал голову. Быть моим должником ему не нравилось. Если начистоту, при всем облегчении он видел во мне лишь мелкую сошку, мальчишку-недоростка, кое на что способного, но нескладного и глуповатого, сопровождаемого к тому же тухлым запашком своей дурацкой птицы. Благодарен и признателен он был единственно мессиру Йорну, который теперь не уходил далеко от спальни больного, превращенной в рабочий кабинет.
Все сведения стекались сюда, и, разумеется, здесь принимались все решения. Только большому умнику было бы под силу разобраться, проистекали ли последние из выздоровления командира или из растущего влияния его нового советника; как бы то ни было, таможня за это время претерпела изрядные перемены. Чаще стали проверочные рейды. Рыбакам с побережья не давали продохнуть. Соль подорожала вдвое, таможня неприлично богатела, и с ней богател городок Варм. Силде приносила от суконщика все более роскошные ткани. За несколько месяцев Йорн миновал все ступени карьерной лестницы. Его произвели в капитаны, назначили помощником командира гарнизона Варма, пожаловали грамотой и правом носить шпагу. Церемония состоялась в широком дворе таможни, и сам командир, стоя на двух ногах и прямо держа спину, вручил ему эту шпагу при всех подчиненных.
«Что-что, а это его не окоротит», – сказал я себе, узнав новость. Пибил подтвердил мою мысль неодобрительным брррууу.
Отпраздновать повышение Йорна собралось в кабаке видимо-невидимо народу. Не только таможенники, но и местные торговцы, посредники – скопище румяных лиц, чьи глаза загорались от первого же звона монеты. Йорн умел тратить деньги. Изрядные суммы проходили через его руки, но он был не из тех, кто копит на старость. Все тотчас разлеталось на пропой честной компании, снизу доверху служебной лестницы. В дыму и винных парах он щеголял среди таможенников, как король в окружении своей свиты. Я только диву давался, до чего быстро и сноровисто он взял верх над этой стаей воронов. Тех немногих, кто сидел с кислой миной, считая себя обойденными, он все равно заставлял с ним чокнуться. Его ли вина, что командир гарнизона Варма счел его умнее других? Его поздравляли, хлопали по спине, жали руку, сулили новые барыши и привилегии.
Извлекли из футляров карты и трубки. Йорн играл как пил, с людоедским аппетитом, не зная меры. Он проиграл больше, чем было у него в мошне, и его визави, некий Ян де Врисс, имел неосторожность намекнуть, что ему нелегко будет расплатиться даже со своего капитанского жалованья. Йорн вскочил со стула, его лапища взлетела над столом и сгребла обидчика за шиворот.
– Что, нравится тебе мой дом?
Ян де Врисс что-то пролепетал. Он был долговязый и тощий, с длинным унылым лицом, простуженными глазами и вечно красным шмыгающим носом. И вот этот жалкий сопливый нос вплотную соприкоснулся с отростком иного калибра, носом мессира Йорна, таким же красным, но по причине противоположного свойства. Да, огромные жилы, бившиеся на шее грозного противника, вздуваясь от яростного прилива крови, усиливали ее кипение под шлемом светлых кудрей, отчего вылезли на лоб глаза и запунцовел нос, и без того пронизанный красными прожилками. Даже мне, привычному к крутому нраву Йорна, от этой мгновенной вспышки всепоглощающего гнева стало не по себе. Неравный бой, заметил я про себя, между полнокровным буяном и желчным хлюпиком. Его исход был предрешен еще до начала. Нос Яна де Врисса, отступая под натиском теснившего его носа противника, судорожно зашмыгал.
«Если, не дай бог, он чихнет, – подумалось мне, – это верная смерть…» Пибил дрожал мелкой дрожью у меня в кармане. Весь кабак затаил дыхание.
– А моя жена тебе тоже нравится? – взревел Йорн. – Думаешь, я не вижу, как ты на нее пялишься, когда она идет на рынок?
– Прекрати, Йорн, это уже не смешно.
Йорн обернулся ко мне, ошарашенный моей дерзостью. (Но не мог же я, в самом деле, дать ему прикончить бедолагу, пусть и простуженного.) Он разом отпустил несчастного, и тот с размаху шмякнулся на стул.
– Не лезь в мои дела, Гвен, слышишь? Лучше учись, пока я добрый. Сейчас мы разрешим это мелкое разногласие, как я считаю нужным. Вот что я предлагаю, мессир Ян де Врисс. Ставим на кон все. Если выиграю я, отлично: верну свое с лихвой. А ты уберешься, скроешься с глаз, чтобы я тебя больше не видел, – приказ капитана Йорна, здесь присутствующего. Если я проиграю – ладно, сам уйду. Сниму бляху и шпагу и отдам тебе дом! Мой дом со всем, что в нем есть, – скажи попробуй, что это не славное дельце! Ну давай, доставай денежки и тасуй карты. Чтобы скорее с плеч долой!
Карты так дрожали в руках бедняги, что он ронял их на стол, не в силах толком покрыть, а огромная пятерня Йорна невозмутимо сгребала взятки одну за другой. Ян де Врисс, белый как кость, встал на ватных ногах и, не сказав больше ни слова, стал пробираться к выходу. Йорн подгреб к себе рассыпанные по столу монеты и швырнул их во все стороны с воплем:
– Наливай, наливай моим друзьям!
Грянули аплодисменты, игра была окончена.
Я отвел великана домой, пьяного в лоскуты.
Силде спала. Уже давно она не открывала дверь в вечера попоек.