Поднимаясь по лестнице к квартире Копосовых, Михаил чувствовал себя не в своей тарелке. Он понятия не имел, что станет говорить убитой горем матери, как объяснит свой интерес к случившемуся.
Да и потом, это был его первый опыт подобного разговора. В расследованиях он не участвовал, со свидетелями преступлений (если, конечно, не считать таковыми тех, кто жаловался на курящих в подъезде подростков!) не общался.
Мише было двадцать три года. В школе он учился хорошо, но никаких особых способностей и тяги к какой-либо области знаний не выказывал, так что, когда отец взялся за устройство его будущего своей железной рукой, особо не возражал.
Юрий Олегович был доктором юридических наук, много лет заведовал кафедрой гражданского права в Юридическом институте МВД России, а в последние годы был проректором. «Кабинетный» полковник, он носил погоны, хотя в полиции не служил ни дня, всю жизнь занимаясь преподаванием.
Без особого труда пристроив сына в институт, Юрий Олегович полагал, что Миша остепенится, станет ответственным и серьезным и, конечно же, пойдет по стопам отца: преподавание, научная работа, очень даже приличная зарплата с регулярными премиями, которую получали аттестованные сотрудники института, и которая росла по мере того, как увеличивались количество звезд на погонах и выслуга лет.
Поначалу все шло неплохо. У Миши появились приятели, учеба больших сложностей не вызывала, и отец был доволен. Но постепенно стало выясняться, что помимо лекций и семинаров, учеба в ведомственном вузе предполагает регулярную маршировку на плацу, беспрекословное выполнение приказов вышестоящих офицеров и преподавателей, учебные выезды по «тревоге» и дежурства, отказаться от которых невозможно.
Точнее сказать, выяснилось это быстро, но, пока это имело привкус новизны, Миша с любопытством ко всему приглядывался. А потом он – как тот мальчик из анекдота, которому родители не объяснили, что «вся эта бодяга в школе на десять лет», стал потихоньку сопротивляться. От попыток бросить учебу останавливала перспектива призыва в армию, и из-за этой «вилки», когда выбора особо не было, Мишина вольнолюбивая душа рвалась на свободу особенно яростно.
Оценки у него всегда были хорошие, но вот поведение… Как говорил отец, отношения с которым становились год от года все более напряженными, если бы не он, Мишу с треском выгнали бы из института.
После окончания института необходимо было отработать в органах пять лет – иначе пришлось бы компенсировать государству расходы на учебу. Миша к тому времени свыкся с этим фактом, и у него даже возникло несколько романтическое желание стать следователем, но отец счел, что сыну будет лучше под его присмотром, и уговорил остаться на кафедре – работать и писать диссертацию.
А через полгода случилась та самая «выходка», которую отец до сих пор припоминал непутевому сыну.
У Ильи был день рождения, и они отметили с размахом. Утром, с трещавшей от похмелья головой, Миша пришел на службу: вызвали на одно из многочисленных совещаний у генерала – ректора института.
Генерал был человеком в высшей степени тщеславным, лишенным зачатков чувства юмора и тем более самоиронии. Приветствовать его появление перед подчиненными полагалось стоя навытяжку. Он мог опоздать хоть на час (и часто делал это!), но все смирно сидели и ждали, не выказывая возмущения – тем более что в зале заседаний были камеры видеонаблюдения.
Был бы Миша в нормальном состоянии – сдержался бы, а тут появление коротконого напыщенного генерала, которому только короны не хватало, и приторно-сладкие лица подчиненных вызвали у него приступ гомерического хохота. Так и стоял – ржал, как конь и хлопал в ладоши.
Скандал был грандиозный. Из органов не выкинули только благодаря отцу, но из института пришлось уйти, о диссертации речи не шло. Однако влияния отца хватило на то, чтобы Мишу взяли на должность помощника участкового в одном из районов Заречья – чаще всего должность эта никем не занята. Ласточкин оказался классным парнем, так что, положа руку на сердце, Мише тут нравилось куда больше, чем в институте, хотя перспективы, конечно, были намного скромнее.
– Инфантильный лоботряс! Сказочный идиот! – орал отец. – Отсидишь там четыре года, как миленький! Потом видно будет. Но я тебя предупреждаю: еще одна выходка – и ты мне не сын! Живи как хочешь!
Сейчас, направляясь к Копосовой, Михаил думал, что впервые в жизни делает что-то похожее на то, чему его учили пять лет: выясняет обстоятельства запутанного дела, расследует преступление.
Ерунда, конечно. Самодеятельность, как сказал бы отец. К тому же основано все на словах сумасшедшего «ходока». И тем не менее…
Миша подошел к двери, нажал на кнопку звонка и скроил строгую, но вместе с тем сочувствующую мину, которая, по его мнению, приличествовала данному случаю.
Дверь открыли довольно скоро. Перед Мишей стояла невысокая женщина в темном платье. Узкие губы накрашены алой помадой, на шее – коралловые бусы.
Она вонзила в Мишу ледяной взгляд и спросила:
– Вы по какому вопросу, молодой человек?
На скорбящую мать, образ которой нарисовал в своей голове Михаил, женщина похожа не была. Но, с другой стороны, она что, должна была с разбегу припасть к его груди и разразиться рыданиями?
– Помощник участкового уполномоченного лейтенант Матвеев, – представился Миша.
Копосова все так же смотрела на него немигающим взглядом.
– Мне нужно задать вам несколько вопросов о смерти вашего сына. Вы ведь Копосова? – Имени и отчества женщины он не знал, и фраза получилась обрезанная.
Угол накрашенного рта дернулся и пополз вниз.
– О чем говорить? Все уже сказано.
– Да, конечно. – «Хватит мямлить! Ты полицейский или кто!» – Нам поступил сигнал, что это могло быть не самоубийство. Точнее, вашего сына могли вынудить совершить этот поступок. В деле есть невыясненные обстоятельства. Могу я войти?
Любая нормальная мать должна была встрепенуться при этих словах, но Копосова не потеряла самообладания.
– Конечно, вынудили. Я это и без ваших «невыясненных обстоятельств» знаю, – едко проговорила она, но, однако, посторонилась.
Квартира была похожа на музей: стерильная чистота, тишина, пахнет чем-то сухим – древними манускриптами и книгами; кругом картины, фарфоровые вещицы, а мебель то ли действительно старинная, то ли искусно выполненная под старину.
– Присаживайтесь. – Хозяйка царственным жестом указала на кресло с высокой спинкой. – Чай, кофе?
– Благодарю. Если можно, стакан воды, – подчеркнуто вежливо ответил Михаил.
Спустя минуту хозяйка принесла ему воды, а себе – чаю, и уселась в кресле напротив с чашкой в руках. Миша вспомнил, как вели себя в подобных случаях американские полицейские в сериалах и фильмах, и спросил:
– Что вы имели в виду, когда говорили, что вашего сына вынудили убить себя?
– Это вы сказали. А я подтвердила, – уточнила Копосова. – Виновата его жена. Я всегда была против этого скороспелого брака.
«Жена? Она-то тут с какого боку?»
– Клим подавал такие надежды! Учился в консерватории, ездил на фестивали, перед ним открывались блестящие возможности. – Впервые в голосе Копосовой прорезались живые нотки. – А она кто? Медсестричка! Воспользовалась его состоянием!
– Состоянием?
– Аппендицит! Он лежал в больнице. Романы между медработниками и пациентами – частое явление. Но разве обязательно было жениться? Заводить ребенка?
Копосова говорила все громче. Похоже, неудачный (с ее точки зрения) брак сына огорчал мать куда сильнее, чем его смерть.
– Я говорила, что добром это не кончится. Предупреждала, что ему станет с ней скучно, что придет время, когда он будет тяготиться этим союзом, и в итоге это сломает его жизнь! Так и вышло!
– Сколько они прожили?
– Четыре года. Клим стал делать аранжировки, выступал в сомнительных клубах, был ди-джеем! – Женщина буквально выплюнула это слово. – А ведь его ждали лучшие концертные залы!
«Ди-джей Клим», – всплыло в памяти.
– Так это тот самый Клим?! – воскликнул Миша, не удержавшись. – Ваш сын – настоящая звезда, он же невероятно популярен… был.
Копосова болезненно скривилась.
– Его дешевая популярность меня никогда не интересовала. Если бы не эта свистушка, Клим стал бы настоящим музыкантом. При его данных!
– Скажите, в каких отношениях вы были с сыном? – спросил Михаил, чувствуя, что проникается неприязнью к сидящей перед ним женщине.
– До брака Клима все было хорошо. Он прислушивался к моему мнению, всегда был предупредителен.
«Ага, иными словами, ходил у тебя на помочах».
– Женитьба и рождение сына все изменили. Он стал… – Копосова поджала губы и глотнула чаю. – В общем, мы очень мало общались в последние три года. Перезванивались, конечно, иногда он приходил узнать, не надо ли чего. Приносил денег. Хотя я ни в чем не нуждаюсь, тем более в таких деньгах. – Она произнесла это так, будто сын был киллером или наркоторговцем. – Но потом у них с Марией начался разлад.
– Когда, не припомните?
– Отчего же, очень хорошо помню! – В голосе прозвучало торжество. – Клим навещал меня. Мы поговорили, и я снова упомянула о том, что он губит себя. Клим, как обычно, не желал слушать, стал возражать, дерзить, а в итоге ушел, хлопнув дверью, но! – Она воздела кверху украшенный массивным перстнем указательный палец. – Мои слова возымели действие!
– Каким образом?
– Он перестал выступать в этих заведениях. Отменил все, и я подумала, что это шаг к исцелению. Только было уже поздно. Тлетворное влияние этой женщины… – Копосова посмотрела вбок, отставив чашку. – Клим – музыкант, творческий человек. После того, как его талант попытались опошлить, коммерциализировать, он уже не мог найти себя! Что-то с ним происходило, я это видела. Он грубил мне, если я звонила, никогда не звонил сам. А за неделю до смерти Клим внезапно вернулся сюда, в эту квартиру. Жена выгнала его из дому, потому что у него появилась другая.
«И что же, ты была довольна?»
– Как вы отреагировали?
– А как я могла отреагировать? К тому все и шло. Я знала, что этим кончится. Я его предупреждала.
– Вы знали ту женщину? Он вас познакомил с ней?
Копосова покачала головой.
– Клим мне ничего о ней не рассказывал. Знаю только, что виделись они почти каждый вечер.
– Скажите, ваш сын изменился после встречи с ней?
– Не думаю, что именно встреча его изменила. Это было, скорее, следствие, чем причина. Клим был в жизненном тупике… – Она неодобрительно посмотрела на Мишу. – Хотя вам этого не понять в силу возраста.
Михаил подумал, что кое-что знает о жизненных тупиках, но предпочел не распространяться на эту тему и вместо этого попросил рассказать о последнем дне жизни Клима.
– Утром он был дома, завтракать не стал и не выходил из своей комнаты. Ближе к пяти приехала Мария. Сказала, что ей нужно поговорить с мужем, и я ее пустила.
– О чем они говорили?
– Думаете, я стала бы подслушивать? – возмутилась Копосова.
«Уверен», – подумал Миша.
– Они говорили очень тихо. И недолго, около десяти минут. Когда Мария собралась уходить и открыла дверь, я слышала, как она сказала: «Я сделала все, что могла. Поступай как знаешь». Я проводила ее до дверей и сказала, что ей нечего надеяться на возвращение Клима, что она недостойна его. А она… – Копосова сжала рот в куриную гузку. – Посмела обозвать меня ведьмой. И еще всякого наговорила. Хамка.
– А потом?
– Я выпила лекарство. Нервы, знаете ли.
«Значит, нервы все-таки есть».
– Потом ушла в магазин, в аптеку. Вернулась, постучалась к сыну. Спросила, будет ли он ужинать. Клим долго молчал, я уже хотела постучать еще раз. Но потом он ответил. Велел оставить его в покое.
Копосова вытащила ослепительно-белый кружевной носовой платочек. Неужели все-таки заплачет, удивился Миша, но она приложила платок к совершенно сухим глазам.
– Я была на кухне, но где-то через час услышала шум из комнаты Клима. Точнее, крик. Побежала, попыталась открыть дверь, но он, пока я была в магазине, придвинул к стене тяжелый дубовый комод, и отворить ее смогли только полицейские. Клим выколол себе глаза скрипичным смычком, а потом повесился.