На следующий оборот охранники избивают меня до полусмерти.
Сижу, ем в столовой, и тут меня тащат на середину зала, а тарелка с кашей из спор и клубней летит в сторону. Я заранее слышала, как они подходят, но реагировать не стала. Позволяю себя забрать.
Наказание совершается на глазах у других заключённых. Меня швыряют на пол и со всей силы бьют короткими дубинками. Есть техники и мантры чуа-кин, которые помогают заглушить боль и отгородиться от происходящего. Но я их не использую.
Так мне и надо. За то, что не спасла Ринна.
Остальные возмущаются. Некоторые вскочили с лавок, охранники грозят им мечами. Слышу гневные крики, заключённые осыпают гурта оскорблениями. Причём на их языке – специально для таких случаев выучили. По столам из корневого дерева стучат каменными ложками и пустыми мисками. Повара замерли около котлов над центральным огнём и тоже стали наблюдать за происходящим.
К счастью, в лицо меня охранники почти не бьют. Все зубы на месте, ни одна кость не сломана. За это я им благодарна.
Когда избиение заканчивается, я впадаю в полубессознательное состояние. Меня куда-то тащат за руки. Во рту солёно-металлический привкус крови, всё тело пылает от боли. То отключаюсь, то снова прихожу в себя. Затем окончательно проваливаюсь в забытье, но из этого состояния меня выводят пощёчиной, и я вдруг оказываюсь в тёплой воде. Трепыхаюсь, захлёбываюсь, тону… наконец снова выныриваю на поверхность, и меня тошнит – наглоталась воды.
Я в круглой пещере с гладкими стенами, полной застоявшейся, солоноватой воды. Вонь проникает внутрь, пронизывает насквозь. Из помещения сверху просачивается свет факелов. Узкие, бледные лица гурта, склонившись, глядят на меня.
Над водой в стены вделаны ржавые металлические кольца. Хватаюсь за одно из них. Охранники уходят и уносят факелы с собой. Дверь захлопывается, и становится темно. Мы, эскаранцы, хорошо видим в темноте, и самого слабого источника света нам достаточно. Однако в темноте мы беспомощны.
Боль постепенно нарастает. Подбитый глаз закрывается сам собой. Щека распухла до невероятных размеров. Единственный звук, который до меня доносится, – плеск воды. С мрачной иронией радуюсь, что наконец разрешила загадку – так вот куда девают всё дерьмо из камер. Даже немного улыбаюсь разбитыми губами.
Ринн всегда говорил, что мышление у меня извращённое. Это ему даже нравилось, хотя иногда всё-таки раздражало. Несмотря на своё плачевное состояние, чувствую подъём. Держусь на поверхности, продев одну руку сквозь кольцо, и мысленно насмехаюсь над охранниками, которые меня избили. Презираю их за то, что не разделались со мной окончательно. Мне и так хуже некуда, ничего страшнее они со мной сделать не могут. Да пошли они все. Пусть даже не надеются меня сломать.
До меня доносится тихий, заунывный звон колокола, отдающийся эхом в стенах пещеры. Так определяю, что провела здесь уже два оборота. Хотя точно не уверена – один-два раза могла и не услышать, пока спала. Спать тут не так-то просто. Нужно просунуть руку в кольцо по самую подмышку, чтобы не захлебнуться, но потом просыпаюсь оттого, что циркуляция крови прекратилась и рука совсем онемела. Кажется – лучше бы и вовсе не спала. Но что поделаешь? Таково моё наказание.
Некоторое время назад мне спустили ведро воды. Чистой, а не той мути, в которой я плаваю. Выпиваю, сколько могу, приникнув распухшими губами к краю ведра. Ведро вытягивают слишком рано, но и этого достаточно, чтобы продолжать держаться.
Наконец слышу поворот ключа в замке, и дверь со скрипом открывается. Вижу над головой свет факела, совсем тусклый. Но на глазах выступают слёзы, поэтому загораживаюсь ладонью и отворачиваюсь. Мне сбрасывают верёвку, к которой прикреплено что-то вроде грубой сбруи из ремней.
– Надевай, – приказывает кто-то по-гуртски.
Простой приказ доходит до меня не сразу. Медленно протягиваю руку и берусь за ремни.
– Надевай, – снова повторяет голос.
Прикидываюсь, будто по-гуртски не понимаю. Тогда мне начинают объяснять знаками, чего от меня хотят. Послушно пристёгиваюсь. Одной рукой это сделать не так-то просто. Вторая онемела.
Меня поднимают наверх. Я совсем ослабела. Едва могу отталкиваться от стен пещеры, когда в них врезаюсь. А гурта не обращают внимания, знай себе тянут. В верхнем помещении меня ставят на ноги, расстёгивают ремни и ведут прочь, тыча в спину остриём меча.
Меня ведут по коридорам, в которых я раньше не бывала. Одни отделаны корневым деревом древней микоры, другие покрыты узорами из коры лишайниковых деревьев. В стены вделаны маленькие светящиеся камни. Один их вид вызывает острую ностальгию по благам цивилизации. Я уже привыкла к мрачному, жаркому миру сырых пещер, каменных комнат безо всяких излишеств и грохоту литейных. Даже не ожидала увидеть здесь такую роскошь, как светящиеся камни.
Эти коридоры намного чище тех, по которым мне приходилось ходить до сих пор, и украшены намного богаче. На притолоках и держателях для факелов – знаменитые гуртские завитушки. Мимо с тихим шелестом проходят учёные в мантиях, некоторые совсем молодые, с детскими лицами. Кажется, они вовсе не удивляются, столкнувшись с избитой, измождённой эскаранской женщиной, которая только что плавала непонятно в чём.
Меня проводят в комнату, где с потолка свисает фонарь из кованого железа, внутри которого находится светящийся камень. Вдоль стен выстроились стеклянные шкафы и ящики. На рабочей поверхности – перегонные кубы, другие алхимические приспособления и непонятные медные штуковины, издающие тихое тиканье. Рядом – открытые книги и схемы. Чую запах крови.
В центре комнаты – рама в форме креста, наклонённая под углом, к каждому концу приделаны ремни. Рядом стоит тот самый врачеватель, который недавно приходил в кузницу.
Значит, вот зачем они меня сюда привели. Хотят на органы разобрать, как того мужчину.
Нет!
Начинаю яростно сопротивляться. Вырываюсь из рук охранников. Неизвестно откуда берутся силы. Как представлю, что меня привяжут к раме и начнут резать… Бью одного из охранников ногой и чувствую, как ломается его лодыжка. Тот кричит – типичный гуртский крик. Этот звук мне прекрасно знаком. Тут кто-то бьёт меня дубинкой по голове, и я повисаю на их руках. Больно. Но для того, чтобы оглушить, этого мало. Снова пытаюсь вырваться, но меня бьют опять, и я успокаиваюсь.
Бесполезно. Я слишком долго голодала и слишком много времени провела в той пещере, почти не двигаясь. У меня сейчас никаких шансов противостоять оставшимся охранникам. Один проклинает меня на чём свет стоит и, держась за ногу, оседает на пол. Остальные привязывают ремнями, а врачеватель подходит всё ближе и ближе, в руке у него длинная полая стеклянная игла. Внутри искрится янтарная жидкость. Всё ещё пытаюсь увернуться, но сил не осталось. Игла всё ближе. Наконец втыкается в руку, и неожиданно мне становится очень спокойно. Постепенно расслабляюсь, пока не проваливаюсь в сон.
Поле битвы усеяно окровавленными останками. Потолок пещеры нависает низко, при каждом взрыве с него дождём сыплются сталактиты. Воздух разрывают последовательные залпы осколочной пушки.
Но я цела и невредима. Лечу на крошечных, жужжащих крылышках над поверженными воинами – и нашими, и гурта. На лицах убитых навечно застыли ужас и потрясение, они покрыты грязью и кровью. Воздух наполняют отвратительные запахи сражения, а меня несёт ветром дальше, к моей цели.
Наконец я вижу его. Лежит, скорчившись, на краю воронки, рядом с убитыми товарищами. Глаза их пусты. Он дрожит. На грязном лице дорожки слёз.
Это мой сын.
Подлетаю к нему, он поднимает глаза. Отчаянно тянет ко мне руки, но я слишком высоко, ему не дотянуться.
– Я здесь, – говорю я. – Я нашла тебя.
Джей шепчет в ответ какую-то бессмыслицу. И тут понимаю – это шифр. Наш тайный язык. Я должна разгадать смысл.
– Где ты? Где?
– Я иду к тебе, – отвечаю я.
И вдруг налетает мощный порыв ветра и, пахнув удушающим жаром, относит меня совсем в другую сторону.
– Где ты? – кричит Джей, но меня увлекает прочь. С такими маленькими крылышками сопротивляться урагану невозможно. Я всё же пробую, но ничего не выходит.
– Я всегда с тобой! – выкрикиваю я, но меня унесло так далеко, что Джей не слышит.
Просыпаюсь в каком-то кабинете. В таких роскошных помещениях я тут ещё не бывала. Кругом полированное дерево и сверкающий металл. Окон нет. Но зато есть примитивная система вентиляции, зависящая от конвекции. Должно быть, я нахожусь в самом сердце тюрьмы.
Я за руки и за ноги пристёгнута ремнями к креслу. Напротив сидит гурта средних лет. Длинные, белые с желтизной волосы собраны в хвост. Волосы свисают с щёк двумя дорожками, но подбородок голый. Одет мужчина в красно-серебристую мантию, ногти длинные и острые.
И вдруг замечаю кое-что ещё. Я больше не мокрая. Вони тоже не чую. Оглядываю саму себя. Одежду мою выстирали. Кожа чистая. Кажется, даже голову помыли.
Чтобы вымыть, меня надо было раздеть. Гадаю, не сделали ли гурта ещё чего-нибудь, пока я была без сознания, но тут же запрещаю себе об этом думать. Лучше не знать. Будем считать, что ничего не было.
Потом вспоминаю свои опасения. Нет, органы у меня забирать не собираются. Что же тогда эти гады задумали?
Жду. Пусть гурта заговорит первым. По одну сторону от его кресла стоит изысканная модель нашей звёздной системы, выполненная из меди и золота. По таким считают приливы и сезоны, определяемые движением небесных тел. В этой модели представлены только четыре – те, чьё тепло и гравитация оказывают влияние на наш подземный мир. Вот сияют два солнца, Оралк и Мохла, вот Бейл, наша огромная, круглая мать-планета, а вокруг обращается крошечный спутник, Каллеспа. Здесь мы и живём.
Шары закреплены на металлических стрелках, которые, в свою очередь, приделаны к зубчатым колёсикам. Благодаря им система движется синхронно. Бейл уже почти достигла дальней стороны Оралка. С поверхности кажется, будто два солнца слились в одно. Значит, сезон отлива скоро заканчивается, до начала сезона спор осталось совсем немного. Ночи на поверхности удлинились, почти сравнявшись с днями. Значит, мои расчёты верны, я в тюрьме как раз столько времени, сколько и думала.
Гурта наклоняется вперёд и громко прокашливается. Глаза у него светло-серые, водянистые, будто у мертвеца. Ненавижу их племя и всё, что их касается.
– Будьте любезны, назовите своё имя, – произносит он на эскаранском с сильным акцентом.
Собираюсь ответить что-нибудь дерзкое, но потом решаю – сейчас не время. Следует выяснить, что ему нужно, а препирательства мне в этом не помогут.
– Моё имя… – начинаю я, судорожно сглатываю – горло совсем пересохло – и договариваю: – Моё имя Массима Лейтка Орна. Я из клана Каракасса, член Кадрового состава Ледо.
– Ледо?
– Плутарха Натка Каракасса Ледо. Магната клана Каракасса.
Учёный прищуривается, губы чуть растягиваются в улыбке.
– Моё имя Гендак. Я учёный из города Чалем.
– Рада знакомству.
– Прошу простить за то, что с вами обошлись так сурово, – продолжает Гендак. – Произошло недоразумение. Вас не должны были трогать. Но, к сожалению, коллеги забыли о моей просьбе, так им хотелось вас наказать. Как только я узнал, что произошло, сразу за вас вступился.
Извинения звучат неискренне. На самом деле этому человеку меня не жаль. Просто хочет, чтобы я знала – он в случившемся не виноват. Жду, что Гендак скажет дальше.
– Орна, вам известно, за что вас наказали?
– Напала на другого заключённого, – отвечаю я. После долгого молчания разговаривать непривычно, а с распухшими губами – ещё и трудно.
– Нет, не из-за этого. Дело в том, на кого вы напали.
– Что в нём такого особенного?
– Чарн – отличный кузнец. Мало кто из наших пленников умеет ковать оружие. Поэтому он для нас – ценное приобретение, а вы вывели его из строя.
– Рука скоро восстановится, и нескольких оборотов не пройдёт. Скажите спасибо, что я её не сломала.
– Это вы скажите спасибо – себе. Иначе вас наказали бы гораздо более жестоко.
Вглядываюсь в его лицо. Гендак откидывается на спинку кресла, поглаживает усы.
– Вы не слишком хорошо общаетесь с другими заключёнными. Вернее, совсем не общаетесь. Можно узнать почему?
– А вам какое дело?
– Просто любопытно.
Молчу. Нет, такого ответа мне недостаточно.
– Не хотите отвечать?
– Сначала скажите, зачем спрашиваете.
Наступает долгая пауза. Обращаю внимание, что движения Гендака медленные, очень чёткие. Когда молчит, замирает вовсе. Но мысль работает напряжённо. Он соображает, рассчитывает.
– Я всю жизнь посвятил изучению вашего народа, – произносит Гендак. – Ваших людей. Эскаранцев.
– Узнай своего врага и победи его?
– Лучше – примирись с ним, – возражает Гендак.
– Ваш народ не хочет мира, – с горечью произношу я.
– Ваш тоже.
Против этого не возразишь. И клана Каракасса это особенно касается. Долгая война приносит им немалую прибыль, потому она и тянется уже целых семь лет.
Гендак устраивается в кресле поудобнее. Стараясь, чтобы он не заметил, проверяю, крепко ли я привязана, но увы – освободиться своими силами не получится. Жду продолжения.
– Противостояние между нашими народами имеет долгую историю, – начинает тот. – Никто из ныне живущих не помнит времён, когда мы не воевали или не конфликтовали. Дошло до того, что все считают такое положение вещей нормой. Но я с этой точкой зрения не согласен. Считаю, эскаранцы и гурта должны лучше узнать друг друга. Это поможет им жить в мире и согласии.
Не очень-то я ему верю.
– После всего, что было? Понять – одно дело, но от этой войны пострадало слишком много людей. И что же, по-вашему, они смогут забыть причинённое им зло?
– Надо же с чего-то начинать.
Говорит Гендак убедительно, однако я с ним не согласна. Никаких дружеских отношений между нашими народами быть не может, и лично я этому только рада. Перебить бы их всех до последнего за то, что они сделали. Вспоминаю, как людей забирали врачеватели, как меня избили и бросили в ту пещеру. Как убили моего мужа. Никогда их не прощу, ни за что. Но гнев мой немного остыл. Теперь я в состоянии его контролировать.
– Ваши Старейшины считают, будто законы Маала приказывают воевать с моим народом. Разве ваше стремление к миру не идёт с ними вразрез?
Гендак разводит руками:
– Мудрость Маала была поистине велика. Я же просто пытаюсь понять ваших людей. А для чего будут использовать мои знания, для войны или для примирения – над этим я не властен.
– А органы у нас вы тоже за этим забираете – чтобы лучше нас понять, да?
– Этим занимаются другие учёные мужи, преследующие иные задачи. Дело в том, что физиология эскаранцев и гурта во многом схожа. Кроме того, на ваших людях можно тестировать новые лекарства и яды, да и для начинающих врачевателей практика неплохая. Солдаты гурта редко берут пленных. Единственная причина, по которой вы до сих пор живы, – мы рассчитываем, что вы принесёте нам пользу. Когда же ваша полезность будет исчерпана, мы от вас избавимся.
Что ж, зато честно. И угроза ясна. Не будешь сотрудничать – пойдёшь под нож.
– Я вам ответил, теперь ваша очередь, – напоминает Гендак.
Отвечаю не сразу – думаю, что лучше сказать.
– Я не разговариваю с другими заключёнными, потому что никто из этих людей мне не близок. Говорить с ними не о чем. Они меня не волнуют.
– А за пределами тюрьмы есть что-то, что вас волнует?
Мой сын. Сын, которого я никогда не увижу. Который дерётся на этой проклятой войне где-то далеко отсюда, думаю я и отвечаю:
– По большому счёту нет.
Меня отправляют обратно в камеру. Лезу вниз по лестнице, а другие заключённые глаз с меня не сводят. Глаза Чарна на покрытом синяками и кровоподтёками лице пылают злобой. Повреждённая рука висит на перевязи. Кожей чувствую его ненависть, но знаю, что ничего предпринять Чарн не осмелится. Я всем дала понять, что со мной лучше не связываться.
Лестницу вытаскивают, и решётчатое окно наверху захлопывается. Иду в угол и молча сажусь. По пути бросаю взгляд на Фейна. Он смотрит на меня, как и все остальные. Кажется, в моё отсутствие его никто не бил.
Не знаю, почему для меня это важно. Просто хотела убедиться, и всё.