Уроки ненависти. Семейный роман - читать онлайн

1

Есть особая прелесть в маленьких южных городках. Время в них течет размеренно, спокойно, без рывков и разрывов, постепенно замирая к выходным. Стоит провести в таком месте зиму, и будешь узнавать в лицо каждого горожанина. А в Балаклаве новые лица появляются и вовсе только в пляжный сезон. Даже после отмены пропусков она сохранила свой особенный шарм. Здесь мало молодежи, но много детей, и, стоит признать, что это лучший город для детства. Пусть здесь нет столичных гимназий и каких-то иных «европейских» изысков, никакие школы и заработки не возместят простой и понятной жизни. Многие люди живут здесь в своих домах. А близость к земле вопреки брезгливым взглядам столичных снобов есть самое естественное и правильное человеческое состояние. К тому же это лучшее лекарство от всех болезней из всех, представленных ныне на рынке. И потому здесь заметно присутствие старшего поколения: оно сохраняет силы в старости. Не рассыпается на лавочках у подъезда, а штурмует горные тропы, легко обгоняя задыхающихся туристов. Человек вышел из праха и в него возвратится. Близость к истоку, который благодарит за вложенный труд самыми сладкими плодами, создает в душе ощущение ясности жизни. Туристу трудно заметить, но здесь еще сохранилось доверие к человеку, терпеливая вера в добро и добрососедство.

Однако даже в истории милых сердцу городков встречаются темные страницы: во время последней из них Балаклава перестала быть тихим райским уголком, где так хотелось жить. В ней стало слишком много вынужденных переселенцев, авантюристов, гастролеров. Крепкие работящие мужики спасали здесь семьи от ужасов войны, а разномастные аферисты с тяжелым криминальным прошлым искали легкой поживы. Привыкшие к порядку горожане с тоской наблюдали, как их любимый город приобретал черты послевоенной Одессы из старых анекдотов. Появилось много ушлых людей, относящихся к Балаклаве как ко временному пристанищу, перед которым нет ни долга, ни совести. Все это тяжело переживал и Степан Трофимович: в этом городе он прожил всю жизнь, не считая нескольких лет вынужденных скитаний из-за войны. Место это было для него свято: в Севастополе пропал без вести его отец – он был артиллеристом на береговой батарее – здесь же двумя годами позже, в сорок четвертом, погиб и родной брат отца. Точного места захоронения его семья так и не узнала, и мальчик Степа, вернувшийся сюда, на каждый памятник Великой Войны смотрел как на могилу своего родителя. С болью Степан Трофимович наблюдал, как безответственно молодежь и новые жители Балаклавы относились к его родному городу.

Особенно тяжело на душе становилось от того, что из памяти о далеком прошлом постепенно выветривались дурные воспоминания. Он всегда боялся превратиться в сварливого старика, поскольку всю жизнь о чем-то переживал и тревожился, но однажды обнаружил, что в целом был доволен жизнью и хорошего помнил больше, чем худого. В этом, не считая, конечно, семьи, и заключался источник его сил. Но в этом же крылась его главная слабость. Порой он становился настолько счастливым, что, казалось, любил весь мир, отчего ему бывало мучительно больно, когда действительность разительно отличалась от его воспоминаний. Бывало, он возвращался домой в тяжелом настроении и подолгу молчал. Такие настроения очень сильно пугали его жену, но обычно ей удавалось его разговорить, и, отринув тяжелые мысли, он утешался тем, что главный столп и утверждение его жизни, его Ласточка, Анна Ивановна, была, как и все эти годы, рядом. А уж она своим терпением и мудрой любовью к нему была самым надежным доказательством, что лучшие его чувства не были обманом, а нынешние беспорядки временны и обязательно скоро пройдут. Обязательно разъедутся по домам эти пьяные рожи, справляющие нужду, где придется, уймутся политики в новостях, оденутся в бетон ржавые скелеты долгостроев, и люди на улицах снова станут приветливыми и вежливыми, как было когда-то.

Слишком требовательным Степан Трофимович никогда не был. Жил по средствам, в быту был неприхотлив и, как любой советский человек, привык все делать своими руками. Свободное время он проводил в трудах и заботах, постоянно что-нибудь ремонтировал в доме, мостил дорожки, крышу у сарая перекладывал, не говоря уже о работе в саду и уходе за домашней скотиной. Анна Ивановна всю жизнь проработала учительницей и даже на пенсии не оставила школу, подтягивая отстающих учеников на дому. Она была замечательным педагогом и в целом человеком одаренным, но порой ее очень сильно утомлял быт, и в тяге мужа к садоводству она видела блажь. Анна Ивановна была сугубо городским человеком, а в Севастополь попала по распределению. Родилась в интеллигентной семье, но, будучи ранним ребенком, подолгу оставалась с бабушкой. А та за любую шалость наказывала внучку уборкой. Это воспитало в ребенке не только стойкую неприязнь к протиранию пыли, но и маниакальную педантичность, и склонность к порядку. В этом смысле хлопотливый Степан Трофимович стал для нее настоящей находкой: он был незаменим в мире, где всякую вещь нужно было доводить до ума. В их доме никогда не скрипели двери и полы, сломанные электроприборы чинились в тот же день, всегда были заточены ножи, вбиты нужные гвозди, исправны розетки и сантехника. Впрочем, порой Анна Ивановна тосковала по мужу, ей казалось, что слишком уж много времени он посвящал порядку.

Познакомились они на танцах. Анна Ивановна случайно заметила робкого юношу, ничем не приметного среди офицеров и матросов. Он стоял поодаль и казался совсем потерянным, чем, собственно, и привлек к себе ее внимание. В Севастополе, особенно в годы их юношества, служба на флоте была, пожалуй, самой естественной перспективой для мужчины. И Степан Трофимович мечтал о кадровой службе, но детские болезни, перенесенные им во время эвакуации, голод, тяжелые условия жизни, поставили крест на военной карьере. Решив, что тоска по морю рано или поздно выпьет из него все соки, он поступил в политехнический на радиофизику, чтобы и вовсе его не видеть. Таким образом, флот навсегда остался для него мечтой, и, не смотря на постоянные расстройства, он часто ходил в бухту смотреть на подлодки. Долгое время в компании моряков и офицеров он чувствовал себя карликом, отчего отчаянно ревновал будущую жену. Черный китель был для него ярче белого халата отца Анны Ивановны со всеми научными степенями и действующим членством в академии наук.

Любовь к флоту и всему, что с ним связано, которую Степан Трофимович до конца так и не поборол в своей душе, дала всходы. Старший сын его, Константин, неожиданно для всех поступил в военно-морское училище и пошел служить. Анна Ивановна с тревогой восприняла новость о решении сына, а Степан Трофимович радовался, хотя жене своих чувств не показывал, дабы лишний раз ее не расстраивать. Для вида он, конечно, изобразил удивление, но наедине одобрил «твердое и взрослое решение» сына. После окончания училища Константина Степановича перевели из Севастополя на север, и видеться с отцом они стали редко, за что, при случае, Анна Ивановна укоряла Степана Трофимовича, дескать, не досмотрел, не воспрепятствовал. Он пытался парировать, что Кости и так никогда не было дома, а у Анны Ивановны, если ей некого нянчить, остался младший сын, которого, напротив, из дома калачом не выманишь. И действительно, младший, Александр, был человеком совсем другого склада. Рос он мальчиком домашним, в отличие от старшего брата был даже избалован и временами капризен. Эта черта характера произрастала, конечно, из недостатка педагогического таланта Степана Трофимовича и Кости: они пытались мерить Шурика своими мерками, не по возрасту воспитывали в нем характер, встречая отчаянное сопротивление Анны Ивановны и самого мальчика. Александру же все детство казалось, что отец и брат против него сговорились, и раз уж он никак не может им угодить, оставалось только противиться всякому их решению. Так оно обычно и случалось: вместо рыбалки или долгих прогулок в горы он оставался перед телевизором, что печалило родителей и его самого. Лишь Костя про себя иногда радовался возможности побыть с отцом, не выслушивая вечного недовольства младшего брата. Он заметно тяготился его выходками и не мог понять дипломатичности отца и матери в этом вопросе. Они-то души в младшем сыне не чаяли, и, как говорил когда-то Константин, «все детство с ним просюсюкались».

Из-за внушительной разницы в возрасте (девять лет) доверительных отношений между братьями не сложилось – все самые важные периоды своей жизни они проживали в одиночку. И после, когда старший отбыл на службу, а младший поступил в киевский университет, виделись только у родителей, когда семья собиралась под одной крышей. А это бывало не часто. Константин убеждал отца, будто Саша стесняется своей семьи и не хочет тратить на них «свое драгоценное время». После свадьбы младшего сына Степан Трофимович и сам в это поверил – расписались молодые осенью, когда старший брат жениха нес тяжелую вахту. Правда, никакого торжества не было: были родители и пара ближайших друзей. Вместо праздника молодые устроили скромный обед, на этом все и закончилось. После Степан Трофимович долго размышлял в бессонном плацкарте, как сильно судьба раскидывает людей. Всю жизнь он был убежден, что трудиться нужно на благо земли, на которой родился: сколь яблоню ни тряси, яблоки далеко не укатятся. А их разбросало. И сложно сказать, как и когда это случилось. Он вспоминал, где живет родня, включая семьи невесток, и невольно дивился широте фамильной географии. Оказывается, родственники есть в Донецке и Ленинграде, в Москве и Смоленске, в Могилеве, даже в Сибири и на Дальнем Востоке. Он мысленно чертил на карте Союза прямые, соединяющие Севастополь с городами, где все они жили, и, засыпая, думал, что если все советские семьи так крепко армируют фундамент страны, не страшны никакие потрясения.

Но, увы, никакие родственные связи не смогли уберечь страну. Горькая правда жизни в том, что империи разрушаются порой без видимых причин, порой вопреки здравому смыслу, а чаще всего вопреки воле и желанию людей. И теперь между всеми ними пролегла вполне конкретная граница, с таможней и пропускными пунктами, с пограничниками и досмотрами, с разночтением в законах и ожиданием. Но с развалом Союза между ними возникла не только граница, между ними встала политика, история отечества со всем министерством образования, СМИ и деятели искусств, между ними вдруг возникла необходимость наводить мосты. Но проводить границы оказывалось дешевле и проще, и реальный распад государства повлек за собой распад символический, границы прорезались в умах и сердцах людей. Произошло новое разделение языков.

Граница прошла и по семье Степана Трофимовича. Сам он остался в Севастополе, хотя где-то в глубине души он надеялся, что Крым, по крайней мере, Севастополь, войдет в состав России. Старший сын получил Российское гражданство. А младший сын к тому времени перебрался с женой на западную Украину и был, пожалуй, единственным в семье, кто видел в распаде СССР для себя новые возможности.

Степан Трофимович постоянно переживал за Александра. Они, бывало, ссорились из-за этого, но до самой свадьбы младшего сына отец звонил с бытовыми расспросами. Александра это выводило из себя. Он жаловался Анне Ивановне, но это был единственный пункт в воспитании младшего сына, в котором она была полностью солидарна с мужем. Вопросы отпали сами собой, когда Саша представил им свою невесту. Правда, Степан Трофимович остался недоволен тем, как сын обставил этот вопрос. И тем, что с ее родителями они познакомились за день до ЗАГСа, кратко поужинали и разошлись. Утром состоялась регистрация, обед, и сразу на поезд, поскольку разместить родителей на вторую ночь было негде. Но даже такого краткого свидания было достаточно, чтобы Степан Трофимович понял – его сын уже вырос, и молодая жена его, Ксения Игоревна, расслабиться ему не даст.

Женитьба старшего сына прошла согласно всем брачным канонам. Свою избранницу с родителями Константин Степанович познакомил задолго до свадьбы. Да и сама невеста – Ирина Михайловна – была им удивительно созвучна. Поначалу Анна Ивановна пыталась найти в ней какие-то недостатки: то она казалась ей простоватой, то слишком восторженной. Но со временем первое впечатление сгладилось. Не считая короткого приступа родительской ревности, невестку приняли как родную дочь. Молодые поженились еще до того, как Ира окончила институт, и диплом она защищала, будучи беременной. Когда вышел срок, Анна Ивановна убедила ее приехать в Севастополь, что она и сделала за две недели до родов. Молодой отец был в море, и Егора, как решили назвать ребенка, увидел только через полтора месяца. Имя удивило Константина Степановича, но он не возражал. Таким образом, его первенец продолжил славную традицию предков рождаться в городе Русской славы.

Появление внука что-то серьезно изменило в семье Тихомировых. Степан Трофимович изредка стал задерживаться на рыбалке, иногда возвращался без улова, стал задумчивым и тихим. Анна Ивановна заметила перемену в муже, но расспросов не устраивала, знала, что он привык молча встречать сложности. О природе его размышлений она догадывалась, замечая про себя, что подобные переживания посещают ее уже несколько лет.

Сомнения Степан Трофимович окончательно смог победить только через пять лет, когда в том же Севастопольском роддоме на свет появилась Настенька. Глядя на Егора, Степана Трофимовича посещало чувство, будто ему он приходится скорее дядькой, другом отца, пусть и самым близким, как в фильме «Офицеры». Это ощущение усиливалось тем, что Константин Степанович действительно был ему другом, и разница в возрасте между отцом и сыном не казалась теперь такой уж большой. С рождением Насти старший Тихомиров наконец-таки нашел в себе силы принять возраст, как нечто уже случившееся. В его душе постепенно поселились новые заботы и тревоги. Он все чаще размышлял, что еще полезного можно дать детям и внукам.

2

Степан Трофимович с женой серьезно переживали за младшего сына. Александр забывал родителей, писем не писал, созванивались они редко. В телефоне звучал обычно усталый голос. Анна Ивановна отмечала, что у Саши совсем нет инициативы, а это очень плохо для жизни. Она постоянно твердила, что нужно взять себя в руки, менять жизнь, найти другую работу или еще одну, если не хватает денег, и родить уже, наконец, ребенка. Всякий раз она ставила в пример старшего брата: «Нечего тянуть с самым важным. Сейчас упустишь время, потом не наверстаешь». Александр Степанович тяжело вздыхал, выслушивая бесконечные сравнения с Константином, но по-настоящему выходил из себя, когда мать переключалась на его супругу. «Нельзя, сынок, чтобы жена впереди паровоза шла, – повторяла она из раза в раз, – не хорошо это, понимаешь?». Александр все понимал и пытался убедить родителей, что Ксения Игоревна человек очень талантливый, и негоже ему мешать ее росту. «Да ты не мешай, конечно, подожди еще пару лет, ничего страшного. Вот только уйдет она от тебя, такого непутевого! – негодовала мать, – Помяни мое слово! Не слушаешь меня, и ладно, жизнь научит». На этом Саша обычно вешал трубку.

Судьба Александра Степановича складывалась не так гладко, как он об этом мечтал. Он поступил в медицинский и думал, что на этом поприще сделает серьезную карьеру. Получит после защиты хорошее место по распределению, а, может быть, даже квартиру. К политике он был равнодушен, и разговоры о перестройке его раздражали. Но ко дню подписания Беловежских соглашений он успел проникнуться настроением своих сокурсников и постепенно стал убежденным сторонником независимости Украины. Он был уверен, что так быстрее получится достичь западного уровня жизни. Конечно, для преобразования потребуется время, но разговоры о частной врачебной практике, о том, как богато живут врачи в ФРГ или Америке, внушали оптимизм и надежду на будущее. На волне обновленческих настроений он и познакомился со своей будущей женой Ксенией Игоревной. Тогда она казалась ему наивной гимназисткой, поскольку не понимала и сотой доли возможностей, открывшихся с развалом СССР. Ее беспокоило, что добрая половина родственников, братьев и сестер, в одночасье оказалась за рубежом. Она переживала за родителей: они были русскими людьми и тяжело восприняли развал страны. Александр утешал ее тем, что государственная граница дружбы народов не отменяет. Говорил, что он и сам русский. Более того, у него в России остался родной брат, но это не помешает им видеться. И так постепенно, рассказывая о прелестях частной собственности (в чем сам он понимал немного), частной практике, домах у моря, о новой счастливой жизни, которая их непременно ждет, Александр сумел добиться ее расположения.

Жизнь постоянно ломала планы Александра. Он рассчитывал, пока страну будет лихорадить, закончить ординатуру, написать диссертацию, выйти из университета специалистом высочайшего класса. В дальнейшем, открыть частную практику, или вовсе эмигрировать на Запад. Сначала в эти планы вмешалась любовь. Отношения развивались очень стремительно, и Александр быстро понял, куда дует ветер. Но брак обязывал его решать бытовые вопросы. Можно было, наверное, поселиться в общежитии, но Ксения бы на это никогда не согласилась. Две недели он ломал голову, а потом решил – бояться нечего: подвернется какая-нибудь педагогическая практика, курсовые, стипендия, двоечники – что угодно. Беда пришла, откуда не ждали. Научный руководитель объявил, что по семейным обстоятельствам вынужден переехать. Он уже нашел место в другом вузе, и если Александр хочет продолжить работу, ему следует иметь это в виду.

Все это прибавляло хлопот, но по-настоящему из колеи Александра Степановича выбивала ревность. Очень быстро его супруга оставила свою школьную наивность и начала раскрываться с самой неожиданной стороны. Оказалось, что она была человеком деятельным и активным. Она ввязывалась в любой вопрос общественной жизни, до которого только могла дотянуться. В какой-то момент проекты разрослись настолько, что стали влиять на их семейную жизнь. Планы были расписаны на много дней вперед, и далеко не в каждый выходной супругам выпадало провести время вместе. К тому же, она раньше закончила учебу и вышла на работу.

Прокручивая в уме возможности, Александр пришел к мысли, будто решит все свои проблемы, если последует за своим научным руководителем. В столице больше конкурентов, и жизнь в целом дороже. Да и для семьи очевидная польза: Ксения Игоревна, наконец, вернется домой. Александр Степанович боялся потерять жену. С молодых ногтей он усвоил, что мужчина должен быть главным в семье. И без постоянных упреков матери понимал, что главное место он должен занять сам: Ксения Игоревна вовсе не должна жертвовать своей жизнью из-за его малодушия и нерешительности. Он тяжело переживал, что там, на деловых встречах, бесконечных обедах, конференциях его супруге интереснее, чем дома.

Было ясно, что одна только мысль о переезде вызовет у нее протест. Нужно было решаться, и, запинаясь, глядя куда-то в пол, он заговорил. Ксения Игоревна оборвала его речь на первом же предложении. Она поняла, к чему клонит ее супруг, и ответила, что ей будет тяжело покинуть столицу, но если от этого переезда так сильно зависит его карьера, выбора у нее нет. Он тут же бросился убеждать ее, что на новом месте он сможет, наконец, навести порядок в жизни.

Но дела у Александра не клеились. Оказалось, его научный руководитель договорился о переводе только на словах, и в этом разговоре речь о его аспирантах вообще не шла. С горем пополам он поступил в аспирантуру, но с работой все стало еще хуже. В местной больнице его специальность была не нужна, преподавательский корпус университета был под завязку укомплектован кандидатами и докторами, предложений по работе было гораздо меньше, чем в столице. После первых же неудач Александр Степанович погрузился в уныние. Жилье здесь стоило дешевле, чем в Киеве, но перспектив не было вообще. А у Ксении получалось все, за что бы она только ни взялась. Она применила весь свой опыт и за работу принялась с удвоенной силой. Со временем она запустила небольшой бизнес и даже открыла офисы в других городах.

Вся эта история тщательно скрывалась от родителей. Только из коротких разговоров с Ксенией Тихомировы узнавали, что дела у молодых идут неплохо. Их беспокоило бездумное отношение к работе младшего сына, но Ксения заступалась за мужа, утверждая, что ее деловые успехи никак не связаны с необходимостью искать средства к существованию (на самом деле это было не так). Для себя бездействие мужа она объясняла тем, что сейчас у него есть благоприятная возможность защититься. И если потребуется, он тут же выйдет на работу. Анна Ивановна расстраивалась – с таким отношением к жизни нечего и думать о детях.

Подробности стали известны только в девяносто седьмом, когда вся семья собралась в Балаклаве на дне рождения Анны Ивановны. Александр был молчалив, кушал плохо, зато плотно налегал на вино. К вечеру он прилично захмелел и решил пойти освежиться.

– Ты чего закручинился? – догнал его за домом старший брат.

– А-а, – махнул рукой Александр Степанович, – глупости.

– На тебе лица нет, из-за глупостей так себя не изводят.

– Ну, не глупости, – ответил он, глядя под ноги. – Но я в любом случае говорить об этом не хочу.

– Не говори, – выдохнул в сторону старший брат, – а я все равно с тобой пройдусь. Не возражаешь?

– А если бы возражал, ты бы ушел?

– Нет.

– Ну, и какой смысл тогда возражать, – заговорил Александр обиженным голосом. – Только скажи мне, ты вечно будешь за мной шпионить? Чего ты боишься?

– Смешной ты, братец, – отозвался Константин, – никто за тобой не шпионит. Мама волнуется, да. Ну, так ты и повод даешь.

– Будто уже и погрустить нельзя.

– Да грусти на здоровье, кто ж запрещает-то! Ты б хоть звонил родителям изредка, меньше вопросов было бы. Они ведь и не знают, что думать.

– Как-то у тебя все просто получается. А если мне нечем их утешить?

– Значит, скажи правду. Пока они не знают, что у тебя происходит, на ум приходит самое страшное.

– Ладно-ладно, расскажу, так уж и быть.

– А что с тобой все-таки стряслось, ты и слова за вечер не сказал?

Александр долго посмотрел на брата, а потом, стараясь говорить как можно тверже, ответил:

– Не все у меня так просто в жизни, как у тебя. Впрочем, я уверен, ты не поймешь.

– Ты за меня-то не решай.

– Да глупости все, я же говорю.

– Значит, рассказывай глупости.

Александр какое-то время молчал, пытаясь сообразить, как объяснить брату ситуацию, не взболтнув при этом лишнего. Константин Степанович с тревогой наблюдал борьбу на лице младшего брата. Он понимал, что Александр и сам хотел выговориться, но проблемы, мучившие его, были гораздо сложнее будничных неурядиц. Они вышли к набережной, в вечернюю пору здесь было меньше людей, закрывались сувенирные лавки, рыбаки сворачивали снасти и потихоньку собирались по домам.

– Ну, вот как тебе объяснить, – начал Александр. – Гляди. Мне повезло с женой, так?

– Так, – отозвался Константин.

– А ей со мной повезло?

– Это с какой стороны посмотреть.

– Видишь! Видишь! Вот об этом я говорю! На этот вопрос нет простого ответа, – он тяжело вздохнул, пытаясь взять себя в руки, – хотя я могу ответить на этот вопрос однозначно.

– Ты за нее-то не решай.

– И не думал даже. Мне б за себя решить.

На какое-то время воцарилось молчание. Александр смотрел на старшего брата с досадой:

– Если честно, я думал, ты станешь со мной спорить. Даже обидно: оказывается, и прав я был не до конца. Вы меня тоже за человека не считаете.

– С чего ты взял?

– Не прикидывайся, тебе это не к лицу. Я, может быть, и не заслуживаю большого уважения, но ничего особого не требую. Хотя бы просто по-человечески, по-братски можно меня уважать?!

– Можно, конечно.

– Так почему же вы меня не уважаете?

– А как тебя нужно уважать?

– Не знаю, – тихо отозвался Александр Степанович, – сложно вот так сказать, – он несколько секунд смотрел брату в глаза, раздумывая над ответом. – Вы не даете мне права быть собой.

– Вот откуда ты это берешь? – резко остановил его Константин Степанович. – Ну откуда, скажи мне?

– Да оттуда. У вас в жизни все просто и ясно. И вы этой простотой мне всю плешь уже проели: не знаю я, как нужно жить, чтобы все получалось, как у тебя с отцом. Кроме претензий у родителей ко мне никаких больше слов не осталось, вечно они чем-то недовольны. Что такое уважение? Уважение – это когда дают право на собственную жизнь. Когда это право признается как нечто безусловное, святое, может быть. Когда дают возможность иметь свое достоинство, а не подгонять жизнь под чужие лекала. Ну, что ты так смотришь? Что я могу поделать, если меня каждый день жизнь ставит перед выбором: уважать ли мне себя самому, или бороться за уважение других? А совмещать ведь не получается! И куда бы я ни шел, везде одно и то же, даже дома нет покоя!

– Так, остановись на минутку, – Константин твердо, но осторожно придержал Александра за руку. – Что у тебя в жизни происходит? Тебя жена что ли пилит?

– Нет, не пилит.

– Тогда чего ты бесишься?

– Иногда лучше, чтоб пилила. Когда пилит, хоть понятно, что ей не все равно, существую я вообще на этом свете или нет. Иногда бывает, что и вовсе не замечает, будто я не человек, а чучело какое-то, не живое, а мертвое, – Александр Степанович посмотрел на брата и не спеша пошел дальше.

– А сам-то ты признаки жизни подаешь?

– Ну, знаешь! – Александр даже задохнулся от нахлынувшей злобы, он долго подбирал слова, но ничего подходящего в голову не пришло. Он сильно сощурился, чтобы скрыть обиду, – вечно вы так. Слова человеческого от вас не дождешься.

– А что ты прикажешь, жалеть тебя? – мягко начал Константин. – Мне-то не сложно, только какая тебе от этого польза?

– Мне поддержка нужна, а не жалость и бесконечные упреки. Дайте мне, наконец, самому разобраться в собственной жизни! И если уж я разберусь, примите меня таким, каков я есть, не пытайтесь меня переделать.

– Да никто не пытается.

– Как же не пытается. Всю жизнь пытаетесь, – он долго посмотрел на брата. – Ты, может быть, и не пытаешься, тебе просто пофигу. А родители – постоянно. Изо дня в день, изо дня в день!

– Ты взрослый человек?

– Да, – замешкавшись, ответил Александр.

– Так и веди себя как взрослый. Взрослость в том и состоит, чтобы принимать решения без оглядки на других людей. Никто не скажет, что для тебя правильно, равно как и ответственности за твой выбор на себя никто не возьмет. Если это тяжело: привыкай, дальше будет сложнее. Если нужна помощь или поддержка, скажи – мы не телепаты, а ужимки эти, обидки на взрослых людей не действуют.

– А как быть, если все вокруг считают, что я поступаю неправильно, выбираю, не то, что нужно, и, главное, считают своим долгом высказывать мне это?

– Шли их и дело с концом.

– Вас мне тоже слать?

– Ну, попробуй.

– Иди-ка ты… сам знаешь куда.

– Молодец, – кивнул Константин Степанович, – только с родителями все же подбирай слова.

Александр ничего не ответил.

– А вообще послать – дело не хитрое. Хитрость нужна в том, чтобы дела привести в порядок. Жить по уму.

– Мне достанет ума, не беспокойся, – сказал младший брат в сторону, – даже если кто-то считает, что я не справлюсь. Надеюсь, мне никогда мне придется унижаться перед вами, прося о помощи.

– Унижаться?! – возмутился Константин. – Да что ты несешь?! Что мы за люди, по-твоему?!

– Да обычные вы люди, самые обычные, обыкновенные. В семье, знаешь ли, не без урода.

– И кто из нас урод, по-твоему?

– Я, конечно же, кто ж еще!

– Лечиться тебе надо, братец.

– А тебе надо перестать меня, наконец, лечить! – Александр, повышая тон, даже взвизгнул на последнем слове. – Мне надоело слушать этот покровительственный тон, эти бесконечные нравоучения! Ты не представляешь, как меня бесит, что родители постоянно тебя в пример приводят. Костя то, Костя это, Костя молодец! Совершенство! Временами я тебя прямо-таки ненавижу!

Константин Степанович опешил, услышав, такие речи. Александр в эту минуту выглядел жалким и затравленным. Казалось, будто поддавшись чувствам, он, как бывало в детстве, может расплакаться.

– Ну-ну, – Константин похлопал брата по плечу, смиряя обиду.

– Убери руки! – закричал Александр. – Зачем ты вообще за мной пошел?!

– Поговорить, – тихо отозвался старший брат, – коню понятно, что у тебя что-то не так. Мы волновались за тебя.

– Да не нужна мне ваша забота, – процедил он сквозь зубы. – Оставьте меня, наконец, в покое!

– Я ценю твою прямоту, – помолчав, заговорил Константин, – но, боюсь, пока ты не возьмешь себя в руки, мы все-таки будем за тебя беспокоиться. Ты прости, что наша забота так тебя тяготит. Может, тяготила бы меньше, если бы ты с нами хоть изредка разговаривал.

– Как с вами разговаривать, если вы меня не слушаете?

– А тебя нужно как-то особенно слушать? – спросил с обидой Константин.

– На все случаи жизни у вас уже заготовлен ответ: руки-ноги есть, голова на месте, стало быть, и проблем никаких нет. Беспроигрышная логика, – он замолчал на несколько секунд. – Можете уже не слушать, поздно.

– Короче, Склифосовский! Хватит пострадавшего разыгрывать. Я тебе не мамка, нянчить тебя не собираюсь. Говорить ты не хочешь, но почему-то все никак не заткнешься.

Александр посмотрел на старшего брата, нахмурившись.

– Говори уже, что у тебя стряслось, а нет, так я пошел, – не унимался Константин Степанович, – не хватало мне еще гадости от тебя выслушивать. Мал еще, чтобы со старшими в таком тоне разговаривать.

– Да ничего не стряслось, из аспирантуры я ушел.

– Почему ушел? – строго спросил Константин.

– В двух словах не расскажешь, – потупился Александр.

– Расскажи в трех.

Александр Степанович задумался. Перемена в брате была для него такой внезапной, что он даже немного отрезвел. И как бы обидно ему сейчас не было, желание выговориться было сильнее.

– Да не знаю я, как объяснить, – он посмотрел на Константина виновато. – Тем более тебе. Еще засмеешь.

– Не засмею.

– Как пить дать, – он тяжело вздохнул. – Ладно. Только в голос не смейся. Вот скажи: твоя жена умнее тебя?

– Нет.

– А моя гораздо умнее меня.

– Правда? Ты ж вроде умный?

– На меня напрягаешься, а сам дуешься, как школьник!

– Оставим. Продолжай, я слушаю.

– А нечего больше продолжать. В этом все сложности.

– А что тут сложного-то? Она тебя во «Что? Где? Когда?» обыгрывает?

– Да нет же! – возмутился Александр, – в другом дело. Она, понимаешь, человек совершенно иного ума. Она, как бы так сказать, практик. Исполнительный человек, у нее, как у тебя, зазора между словом и делом нет. Только она быстрее тебя соображает, – добавил он на понижении.

– И?

– И все. А этого что, мало? – начал оправдываться Александр.

– Главное, что она тебя не глупее. А ум – не порок. Или в чем дело, я не пойму. Тебя смущает, что она человек толковый?

– Да, – опустив голову, ответил Александр. – Боюсь я, что она уйдет. Рано или поздно.

– Так соберись!

– Как? Скажи на милость!

– Для начала, туфли почисти. Себя в порядок приведи, а потом смотри по обстоятельствам.

– Тебе легко говорить.

– Там вокруг что, толковых людей нет? Подсмотреть не у кого?

– Да есть, есть. Только так не научишься. Везде талант нужен, способность какая-то. А у меня ничего. Есть у меня дружок, Витька, бросил тоже аспирантуру недавно. Так он нашел каких-то людей, теперь медицинское оборудование продает. Деньги есть, машина, поднялся человек.

– Ну, а ты чего?

– Да ничего. Не умею я с людьми договариваться. Не получается. Это ведь не на рынке носки продавать.

– Ради чего ты тогда университет бросил.

– А-а, – махнул рукой Александр, – делать там было все равно нечего. Перспектив нет. Это студенту можно лапшу на уши навешать, дескать, бла-бла-бла, перспективная специальность, бла-бла, индивидуальная практика, бла-бла-бла, европейские стажировки. С моей специальностью меня даже в больницу не берут, говорят, пациентов нет. А в университете нет часов, да и платят там гроши даже за полную ставку.

– И что думаешь делать?

– Не знаю. Никаких идей нет.

– Ссоритесь из-за этого с женой?

– Время от времени. Но меня не это беспокоит. Она, знаешь, изменилась.

– В каком смысле?

– Раньше было по-другому. Не знаю, как объяснить. Раньше я был ей интересен. Или не так, – он подумал несколько секунд, – раньше я вызывал у нее уважение. А теперь… теперь не знаю. Бывают дни, когда она держит себя так, будто меня вообще не существует. И меня это, откровенно говоря, пугает.

– Родите ребенка.

– Ну, вот об этом я! Все-то у тебя просто.

– А зачем усложнять? Или это не выход?

– Может быть, и выход, – задумавшись, ответил Александр. – Странно, что мне это в голову не пришло.

– А в остальном, – продолжал Константин строго, – если она так уж умнее тебя, учись, догоняй. Иначе ты сам по себе деградируешь. Вообще, а не только в сравнении с ней.

– Но как развиваться-то? Куда? У меня ни одной идеи нет!

– Так придумай что-нибудь? Найди, где есть перспективы, профессию смени.

– Тебе-то легко говорить, у тебя хоть инженерная специальность. А мне вот переучиваться надо! А в моем возрасте это, знаешь ли, сложно!

– Почему это сложно? – возмутился Константин Степанович. – Если уж мне не сложно, так тебе и подавно. Ты вообще неделю как с университетской скамьи слез, а уже нос задираешь. Никто ведь не требует, чтоб ты на дневное шел. Посмотри вокруг, поищи варианты.

– То есть, ты хочешь сказать…

– Да, – перебил Константин брата, – я на заочке в строительном.

– А где?

– В Екатеринбурге.

– Когда успел? Почему я все узнаю последний?

– Потому что не разговариваешь с нами. Полгода, – он потупился, – уволился, поселились, где пришлось. А ты, если хочешь, переезжай в Россию, в Москву.

– Не хочу, да и что мне там делать? – Александр нахмурился. – Сам-то ты, я погляжу, своему совету следовать не собираешься.

– Я сейчас в Москве не выживу, а у тебя получилось бы. Подумай, может быть, следует документы подать в аспирантуру в Москве? Подумай-подумай.

– Думал уже. Нет, не хочу лишней волокиты. Да и таких умников в Москве пруд пруди.

– Умников вообще много. Ты не думай, что в провинции проще будет, там свои проныры найдутся. Если хочешь преуспеть, никогда не рассчитывай на удачу.

– Никогда не рассчитывал, – заговорил с нотой обиды в голосе Александр, – я не так глуп, как кажется. Растерялся просто. Не знаю, что делать.

– В себя для начала приди. Потом решай. Пока ты нервничаешь, обижаешься, переживаешь, дури в башке априори больше.

– Что за слово такое дурацкое – априори?

– Врач, у которого я лечился, постоянно повторял, – улыбнулся Костя, – вот и набрался.

– Что за врач? – сухо продолжил расспрос Александр.

– Да ерунда. Сердце беспокоило.

– Что говорят?

– Ничего, – коротко отозвался Константин. – Курить бросил, прошло.

– Не помню, чтобы ты курил.

– Это все о том же, Саш. Виделись бы чаще, знал бы. Да я и не курил, так, баловался. Сложно с работой, денег нет. Ирке зарплату совсем не платят – они чуть ни весь сентябрь бастовали, толку никакого. Все один к одному. То Настя заболеет, то Егору штаны малы станут, то в сад ребенка надо устроить, а там своих заморочек хватает. Все вроде мелочи, но их столько порой набегает, руки опускаются, – он вздохнул. – Но я-то ладно, разберусь помаленьку.

– Я всегда думал, что ты, если из армии уволишься, обязательно к родителям вернешься.

– Смеешься что ли? У меня ни гражданства, ничего. Да и будь оно, где мне жить-то? С родителями что ли?

– Не знаю, – Александр пожал плечами, – просто мне всегда так думалось. Я ж не предлагаю.

Разговор затих. Братья, проветрившись, направлялись к дому. Каждый про себя думал, что у обоих была своя правда, и было бы лучше простить друг другу колкости. Александр боялся, что брат приукрасит его проблемы в разговоре с родителями. Но тут же ловил себя на мысли, что ничего серьезного не рассказал, да и преувеличить его проблемы было сложно. Константин же думал, что ресурс терпения в его душе определенно исчерпаем, и, если бы Александр в какой-то момент не успокоился, они могли бы серьезно поссориться. В его жизни хватало собственных сложностей, чтобы вникать в суть чьих-то еще.

– Я всегда был уверен, – нарушил молчание Александр, когда они уже подходили к родительскому дому, – что ты до старости будешь на флоте. Выйдешь в отставку, если не адмиралом, то хоть контр-адмиралом, будешь ходить с бородой, с трубкой, как заправский морской волк.

Константин ничего не ответил.

– На кого хоть учишься?

– На строителя.

– Ну, об этом-то я догадался. На какого строителя-то? Проектировщиком будешь?

– Нет, – махнул рукой Константин Степанович, – для этого надо уметь рисовать. Инженерная специальность у меня.

– Понял. Кем хочешь устроиться?

– А пес его знает. Какой-нибудь вариант подвернется. А не найду ничего – запишусь в технадзор, да и дело с концом.

Дома братья поменялись ролями. Александр стал разговорчив, Константин, напротив, ушел в себя. За столом он думал, что каждый раз, когда кто-то из родных падал духом, он всегда пытался его успокоить, взбодрить, чем-то помочь. Но окажись он сам в затруднении, придется выпутываться одному. Бывало, он сохранял внешнее хладнокровие, но внутри нервничал настолько сильно, что не мог решать даже самые простые бытовые вопросы. А ирония в том, что все вокруг всегда ждут его решений, и без его отмашки в семье ничего не происходит. Родители воспитывали его старшим, постоянно внушали, что он должен идти на уступки, быть умнее, подавать пример. И он старался. Правда, никак не мог взять в толк, почему, если хладнокровие и порядок – добродетели, им следуют далеко не все? Почему капризом и истерикой порой можно добиться желаемого быстрее, чем долгим и вдумчивым трудом? А главное, почему «истерички» вызывают у окружающих желание помочь, а он, как бы тяжело ему ни было, нет. Его утешала мысль, что выдержка и самостоятельность говорят о силе характера, возводят его в ранг человека «право имеющего». Но с годами крепло чувство, будто способность быстро реагировать и принимать решения не более чем нервическая реакция на бардак, неустойчивость и неопределенность в жизни, которых он не выносил. Он надеялся, что с возрастом страхов станет меньше, но его личный опыт подтверждал обратное.

Теперь за столом он сомневался, правильно ли поступил, рассказав брату об увольнении со службы. Его терзали противоречия: он понимал, что каши на старом месте уже не сваришь, но флот был делом всей его жизни. Найти предстояло не только работу, но и силы, и смысл создавать себя заново. Спустя несколько месяцев он чувствовал только разочарование и невыносимую тоску. Он ушел не один: многие его сослуживцы покинули службу, но большинство из них просто сменило военный флот на гражданский. Константину Степановичу тогда это казалось полумерой. Сердце требовало перемен. Дольше оставаться в маленьком гарнизонном городе было невозможно. Лишь в Екатеринбурге, куда он поехал в надежде получить жилье по программе для военнослужащих, стала очевидна вся сложность его положения. Друзей и родни нет. Город совершенно чужой. Гражданской специальности, которая позволила бы рассчитывать на хорошую работу, нет. Квартиры нет – очередь на ее получение уже растянулась на много лет. Денег нет. Зато рядом жена, учитель начальных классов, дети, Егор и Настенька. Есть еще неполный комплект полуразвалившейся мебели, которую с горем пополам сумели приобрести на севере.

Унывать было нельзя. И Константин Степанович с удивлением обнаружил, что в самые тяжелые моменты, когда, казалось, он уже был готов отчаяться, его выручали дети. Они всегда находили повод для радости и смеха, чем и отогревали ледяные тревоги отца. Он искал малейший повод порадовать своих чад и сам от этого смягчался, начинал верить, что вскоре все наладится. Скоро подрастет Егор, ему можно будет доверить часть дел по дому. С другой стороны, Настя была младше брата на пять лет и взрослеть пока не спешила.

Егор с самого детства стал проявлять характер. Он рос мальчиком угрюмым, чувством юмора не блистал и не любил, когда с ним, а тем более над ним, шутили. Говорить начал сравнительно поздно, ходить тоже, поэтому с самого детства его водили по всем врачам, которых только можно было найти в военном городке. Но те только разводили руками: ребенок был здоров. А все его особенности в полной мере укладывались в рамки медицинской нормы.

Интроверсия Егора пугала родителей, но когда ему стукнуло пять, родителям вдруг стало ясно: ребенок молчит, потому что ему нечего сказать. Еще до рождения сына Константин Степанович боялся, что он не сможет найти с ним общий язык, уж очень сложно давался ему контакт с маленькими детьми. Но с Егором вышло иначе. В какой-то момент он заговорил как взрослый. Он думал и подбирал слова по-детски, но требовал обстоятельного и вдумчивого объяснения. Во всем он стремился быть самостоятельным. Константин Степанович за это называл его суровым мужичком, в ответ Егор хмурил брови и заявлял, что он серьезный человек и смеяться над ним нельзя.

Самостоятельность сына не вызывала у родителей беспокойства до подросткового возраста. Открытым характером Егор никогда не отличался, а стал еще более закрытым и отстраненным. Иногда он был слишком аккуратен, в желаниях проявлял феноменальную определенность и упорство, был раздражителен, когда кто-то пытался его контролировать, в свою частную жизнь никого не посвящал. В старшей школе уговорил родителей не вмешиваться в его учебу: с ней он разберется без их напоминания. Сердился, если родители вдруг разбирали его вещи, и в своей комнате наводил порядок по первому требованию, лишь бы они не вмешивались. Он убедил отца не следить за его расходами, взамен обещал не пить, не курить и возвращаться домой строго вовремя: в назначенный час, но не позже девяти, не считая отдельных случаев.

Константина Степановича огорчала дистанция, которую с ним поддерживал Егор. Он боялся, что сын оставит дом при первой же возможности. И Егор давал повод так думать. Он хорошо учился, много читал, а в десятом классе заявил родителям, что поступать будет в московский университет. Ирина Михайловна резко воспротивилась этому желанию. Но Константин Степанович понимал, что их сомнения только раздражают сына. Он ответил, что они обеспечат его всем необходимым и позволят остаться в столице, если он пройдет на бюджет. Но, конечно, спокойнее им будет, если он останется в Екатеринбурге, тем более, что здесь можно получить хорошее образование. Позже он уговорил жену поддержать такое решение: до поступления оставалось еще два года, планы могли поменяться. Кроме того, было ясно, что Егор их никогда не простит, если они будут вставлять ему палки в колеса.

Константин Степанович расстраивался, что не выстроил с сыном доверительных отношений, что они не стали друзьями, как он со своим отцом когда-то. Но глядя на вороватую шпану или на растрепанных и вечно пьяных неформалов, Тихомиров думал, что холодная голова уберегла его сына от очень многих бед.

Если Егор родился с половиной сердца, Настю природа наделила двумя. Она росла ласковым, нежным и активным ребенком. Заговорила рано, рано взялась за книжки, а главное, очень любила родителей и проводила с ними все возможное время. Она специально укладывалась в родительской комнате, чтобы Константин Степанович переносил ее в кроватку. Настенька очень любила, когда ей читали. И часто папа засыпал за книгой, зачитываясь с дочкой до глубокой ночи. А в пять лет она заявила, что отныне сама будет читать родителям, когда они заняты.

Настенька стала любимицей семьи. С ней легко ладили Степан Трофимович и Анна Ивановна, и она любила у них гостить. Егору в Балаклаве тоже легко дышалось. Анна Ивановна постоянно говорила, что характером ее первый внук пошел в деда, только не был таким застенчивым. У него было много друзей среди местных ребят, и он постоянно пропадал на море или в походах.

Поэтому, когда Константин Степанович советовал младшему брату родить ребенка, он знал, о чем говорил. Все было ясно: если у Александра проблемы с женой, вопрос о детях расставит точки над i. Если она к нему охладела, то ни за что не согласится. С другой стороны, беременность потребует от нее сбавить темп работы, а ему, напротив, нарастить. В-третьих, дети любят родителей самих по себе. Им не важны должности, статусы, партии. Ребенок разглядит в Александре Степановиче личность, а уж там, может, и он сам себя начнет уважать. Это был совет, которому Константин Степанович следовал в полной мере. И вот, когда страна оправлялась от очередного кризиса, он решил рожать еще одного ребенка.

Две прошлые беременности у Ирины Михайловны прошли без осложнений. Когда она носила Настю, почти не было токсикоза, и врачи удивлялись ее хорошему самочувствию. Третья беременность протекала тяжело. Ирина Михайловна постоянно моталась по больницам, чувствовала себя плохо, переживала по поводу и без. Врачи пугали ее всевозможными подозрениями и пороками. Если ей удавалось выбраться из больниц, дома обязательно находился повод для бесконечных тревог. Сначала муж заболел, потом в больнице пришлось сидеть с Егором и Настей. Потом Константину Степановичу перестали платить зарплату и отправили в неоплачиваемый отпуск. Он был рассеян, бодрствовал по ночам, иной раз мог молча лежать перед телевизором весь день.

Через пару недель Константину Степановичу удалось, наконец, взять себя в руки, но нервы в доме были уже расшатаны до предела. Схватки начались неожиданно, до срока. В ночь, когда Ирину Михайловну увезли в больницу, Константин Степанович не находил себе места. В самый тяжелый момент он нашел среди книг Евангелие и Псалтирь и до пяти утра простоял перед иконой, исступленно молясь о жизни и здравии супруги и ребенка. Падал на колени, вскакивал, вникал в каждое слово, читал совершенно бездумно, замолкал и начинал сначала. Он никогда не был религиозным человеком, но в ту ночь понял, что кроме небесных сил ему не у кого искать помощи. Через два месяца он крестился вместе с младшим сыном.

Митя родился мальчиком хиленьким, весил меньше нужного, кушал плохо, спал тревожно. Врачи еще в роддоме перепугали родителей, поэтому внимание к младшему сыну было нервически повышенным. Пусть Митя требовал больше внимания, чем сестра и старший брат, всей семье после его рождения жить стало легче. Константин Степанович в полной мере осознал, что семья и дети – главное и самое дорогое, что есть в его жизни. Что Ирина Михайловна, несмотря на ее невмешательство, всегда поддерживала его в любых решениях, была хорошим и надежным другом. В ту ночь Константин Степанович почти физически ощутил, что вопреки всей своей силе и стойкости, без супруги не хотел бы прожить и дня. В рождении сына он увидел еще одну возможность выразить ей свою любовь и нежность.

Ирина Михайловна тяжело отходила от родов. Вскоре она заметила, что обычно занятой и немногословный супруг изо всех сил старается облегчить ее быт. Хлопочет вокруг нее с малышом, как мальчишка. Он в оба глаза следил за Митей, при первой возможности укладывал жену спать, мыл полы, ходил по магазинам и готовил на всю семью. Ирина Михайловна знала, что супруг прикроет ее в любой ситуации, и довольно скоро восстановила здоровье и силы.

Сложности по мере взросления Мити нарастали с каждым днем. В раннем детстве у него начался поллиноз, потом обнаружилась аллергия на некоторые продукты и антибиотики. Каждый его чих привлекал к себе напряженное внимание домочадцев. Прямо или косвенно врачебные вопросы не сходили с семейной повестки. За оптимизмом Ирина Михайловна на все лето уезжала с детьми в Севастополь, там Митя чувствовал себя лучше. Ко всеобщему удивлению Настя проявила недюжинный талант, ухаживая за младшим братиком. Врачебные вопросы так занимали ее, что еще совсем юной девочкой она решила связать свою жизнь с медициной.

По-настоящему ситуация в семье обострилась к Митиному тринадцатилетию. Он немного отставал от сверстников по росту, был болезненно худым, постоянно носил очки. На фоне аллергии у него началась астма. Прогнозы докторов не утешали, приходилось постоянно носить с собой кучу лекарств, был риск для жизни. Стоило Мите на минутку задержаться в школе, или не ответить на телефонный звонок, в семье начиналась паника. Время от времени в доме возникала мысль о переезде. Ирина Михайловна любила отдыхать в Балаклаве, и родители Константина Степановича постоянно уговаривали их переезжать к ним, но за долгие годы семья успела прикипеть к Екатеринбургу. Настя училась в медицинском и никуда уезжать не собиралась. Она, о чем между родителями иной раз возникали неловкие разговоры, была влюблена в товарища по университету и не хотела разрывать отношений или усложнять их расстояниями. Егор к тому времени был уже несколько лет женат и жил отдельно от родителей: они с супругой снимали квартиру в центре. Константин Степанович как раз наладил бизнес: организовал строительную компанию, открыл пару магазинчиков, поставлял брус. Для него переезд означал отказ от спокойной жизни, от выстраданного за долгие годы дела. Богатым человеком он не был. Всего за несколько лет до этого с горем пополам они приобрели квартиру в новом доме, и никаких сбережений в запасе не осталось. А работа держалась на договоренностях и личном умении Константина Степановича руководить людьми, что, к сожалению, нельзя конвертировать в валюту.

Все перевернула Крымская весна. Глядя на фотографии из мятежного Севастополя, Константин Степанович неожиданно пришел к мысли, что он сможет наладить жизнь на новом месте.

3

Александр Степанович долго размышлял над словами старшего брата. Вернувшись из Балаклавы, он твердо вознамерился поговорить с супругой. Ксения Игоревна была взволнована переменой в настроении мужа. Она постоянно думала о детях со дня их свадьбы. И то, что этот вопрос был поднят походя, между делом, очень сильно задело ее чувства.

Обсуждения затянулись на две недели. Они ругались и мирились, вместе придумывали имена, спорили о мелочах, придирались к словам, обижались, пытались друг друга понять. Они оба хотели перемен, не желая идти на уступки. Каждый хотел сохранить свою жизнь. Александр Степанович не хотел порывать с наукой и медициной, а Ксения Игоревна не хотела уходить в декрет. «Современная женщина работает эффективнее мужчины, – говорила она мужу, – я знаю много женщин, которые при беременности не прекращали работы, и это не повредило ни им, ни ребенку».

– Нужен покой, нужно наблюдаться у врача, – канючил Александр, – к тому же, будет токсикоз, будет рассеиваться внимание, ты будешь сильнее уставать.

– А еще нужно, чтобы у меня осталась возможность радоваться жизни, – оборвала его она, – чтобы я не относилась к беременности как к тюрьме.

Александр Степанович долго сопротивлялся ее доводам, но, в конце концов, отступил, взяв с жены обещание, что она будет внимательно следить за своим состоянием. Она уговаривала его решить, наконец, что он хочет от жизни. И обязательно рассказать об этом ей.

– Наука принесет плоды только в том случае, если ей заниматься все время. Хочешь? Восстановись на кафедре, допиши диссертацию, преподавай, пиши статьи. У нас есть для этого возможности.

Александр Степанович упрямился. Твердил, что время упущено, что не сможет себя уважать, если не будет приносить семье никакой пользы. Но компромисс казался невозможным: совмещать науку и работу никак не получалось. Тогда она предложила ему устроиться в больницу, а в свободное время помогать ей в офисе. Нехотя он согласился, хотя это предложение и показалось ему обидным.

Но гораздо обиднее было то, что она совсем не дала ему времени. Ксения Игоревна выждала только три дня, рассчитывая, что за это время можно собраться с мыслями и начать что-то делать. Но работу он искал вяло, без энтузиазма, прилагая минимум усилий. Она вмешалась без разговоров, и через полторы недели Александр Степанович уже получил место. И отнюдь не участкового врача, чего больше всего не хотел, а как раз по своей специальности: врача-генетика в центре планирования семьи.

Помощь жене в офисе была чистой формальностью. Александр Степанович там появлялся регулярно, но ничего полезного ровным счетом не делал, а просто путался у всех под ногами. Ксения Игоревна подобрала людей с похожим характером, быстрых и сообразительных, способных импровизировать и действовать по обстоятельствам. Ее супруг был на это неспособен. Если к бешеному темпу работы можно было как-то привыкнуть, принимать решения на ходу без возможности как следует все обмозговать он не мог.

В офисе он обнаруживал в своей жене по-настоящему удивительные черты. Она и в самом деле была человеком одаренным, талантливым. Но наблюдать за ее успехами было больно. В периоды самых активных переговоров он становился подозрительным, мнительным и ревнивым. Свои чувства он, конечно, прятал, но Ксения Игоревна замечала перемены в поведении мужа. Он никогда не лез в ее работу и ничего ей не запрещал, но спокойно обсуждать этот вопрос они не могли. Все разговоры сводились к одной проблеме: доверяет ли Александр Степанович своей супруге или нет. Он доверял. Уговаривал не обращать на него внимания, убеждал, что рад ее успехам (он действительно был им рад), но каждый раз, когда жена задерживалась на переговорах, ездила в командировки или посещала бизнес форумы, он кусал подушку и проклинал все на свете. А командировки, форумы и переговоры становились как назло длиннее и чаще.

После нескончаемых разговоров они решили-таки завести ребенка. Однако сговориться в деталях не получалось. Ксения Игоревна не поддавалась ни на какие уговоры. «Посмотрим по самочувствию», – отвечала она на любые доводы супруга. Она была уверена, что им хватит времени подготовиться, будет возможность заниматься физкультурой, перераспределить обязанности на работе. В юности она часто возилась с детьми, знает, чего ждать.

Наедине со своими мыслями Александра Степановича одолевали приступы гнева. Сначала согласие жены воодушевило его, но позже он все чаще приходил к мысли, что ничего не изменится. Ксения Игоревна все сделает по-своему, без оглядки на его опасения – нет у него над ней никакой власти. Обида подтачивала его решимость. В какой-то момент он вовсе захотел отказаться от всего, надеялся, что сразу забеременеть не получилось, чтобы хоть где-то он смог проявить участие. Но у судьбы на этот счет были другие планы: анализы были положительный в первый же месяц. Их первенец, Василий, родился на зависть здоровым и крепким. Ксения Игоревна вернулась к делам на второй день после выписки. Пока было необходимо, работала на дому, отлучаясь только на архиважные переговоры. Иногда брала сына в офис – он хорошо себя вел вне дома. Случались дни, когда отец проводил с ребенком больше времени, чем мать.

Василий, а Александр Степанович называл сына полным именем, рос ребенком бойким, темпераментным и даже озорным. За ним постоянно требовался глаз да глаз. Стоило на минуту оставить его без присмотра, как он тут же умудрялся где-нибудь нашкодить. С тех пор как однажды вечером он самостоятельно выбрался из кроватки, жизнь в доме изменилась. Родители даже представить не могли, что он уже так твердо стоит на ногах. Они сидели уставшие перед телевизором, смотрели кино, света в гостиной не было. Ксения Игоревна давно уложила Ваську, поэтому внезапно возникший силуэт ребенка на фоне телевизора вызвал у родителей оторопь. Они обрадовались его успеху, но, переглянувшись, поняли, что первую линию обороны их сын уже преодолел. Значит, в самое ближайшее время квартира подвергнется безжалостному изучению, и ничто не в силах этому помешать. Всю последующую неделю они наводили порядок, прятали все мелочи, которые могли представлять опасность для ребенка, убрали все приборы, спрятали все провода. Обезопасили дом, насколько это было возможно, но их сын проявлял поразительную смекалку и дотягивался до вещей, которые на первый взгляд казались недоступными.

Александр Степанович проводил дома больше времени, чем Ксения Игоревна, но в их отношениях с сыном это не имело значения. К матери Васька привязался заметно сильнее. Он постоянно крутился вокруг нее, совсем не замечая отца. Размышляя об этом, Александр Степанович пришел к выводу, что из-за постоянной занятости внимание мамы для мальчика – настоящий праздник. А его внимание обыденно, его не нужно добиваться. И конфликтов с мамой меньше. Но равнодушие сына его тяготило. В любой ссоре Вася искал защиты у матери, невольно увеличивая напряжение между супругами. Временами Александр Степанович переживал острые приступы ревности. Ксения Игоревна старалась уделять сыну больше времени, и для мужа ей попросту не хватало сил.

Мелкие склоки отца с сыном вызывали в семье разлад. Вася бежал к маме за защитой, а ей не всегда хватало терпения выслушать мужа. Александр Степанович сердился, выслушивая увещевание жены, раздражался, хмурился, отстранялся. После ссоры подолгу гулял, чтобы в пылу не ляпнуть чего-нибудь лишнего. Да и видеть в такие часы он никого не желал.

У Васьки было свое объяснение. Мама хоть и смеялась над его детскими причудами, но все же поддерживала с ним диалог, не прикрываясь его возрастом. Она говорила с ним как со взрослым, и у Васи складывалось ощущение, будто с ним говорят серьезно, что его слова на что-то влияют. А с другой стороны, он видел, что отец всегда колебался и редко принимал решение, не посоветовавшись с женой. Васька рано усвоил: проще сразу обращаться к матери. К тому же Ксения Игоревна обычно пребывала дома в хорошем расположении духа, в отличие от отца, который вечно что-то обдумывал, о чем-то скорбел, на кого-то сердился. Васька, конечно же, думал, что сердятся на него.

Правда, Александру Степановичу было о чем подумать. Однажды он твердо решил не выяснять с женой отношений по пустякам. Они не стоят потраченного времени. А каждая минута, проведенная вместе с Ксенией Игоревной, была теперь на вес золота: после рождения сына ей всегда было некогда. Но в какой-то момент Александр Степанович обнаружил, что проблемы загнали его в угол: самые незначительные сложности, в которых он обычно шел на уступки без обсуждений, обступили его со всех сторон. Воспаленная гордость заставляла его молчать, но все чаще казалось, что терпение вот-вот лопнет, и он, наконец, взорвется. Ксения Игоревна видела, что с мужем что-то происходит, но выяснять причины не было сил. Ее тревожили вечерние променады мужа, но она не дергала его лишний раз, дабы не ухудшать ситуацию. Александр Степанович отвечал на редкие вопросы супруги, что мелочи, которые его тревожат, не стоят ее внимания, и нужно чуть-чуть потерпеть, и все пройдет. Но не проходило. Жизнь не прояснялась, а, наоборот, сильнее запутывалась с каждым годом. Забот становилось больше, на месте старых возникали новые трудности, накапливались обиды – заболачивалась душа – объяснял себе Тихомиров.

Постепенно нарастающая неуверенность в себе парализовала его волю. А Ксения Игоревна росла над собой. Она уставала на работе, но успех перекрывал все. Ее спасала природная гибкость. В сравнении с ее легкостью Александр Степанович был неуклюжим гиппопотамом. Там, где она справлялась без усилий, он впадал в ступор и окончательно опускал руки. И нагляднее всего это проявлялось в воспитании сына. Ксения Игоревна играючи решала проблемы, в которых Александр Степанович не мог проявить педагогической сметки, и это сильно уязвляло его самолюбие. Он не завидовал ей, но тяжело переживал неудачи. И Ксению Игоревну по-настоящему раздражала его несамостоятельность. Например, однажды на прогулке пятилетний Вася увидел дворняжку со щенками. Собака эта, всеми обласканная, жила в будке в соседнем дворе. Жильцы хорошо ее подкармливали, но забыли стерилизовать. Она принесла богатый приплод, и Вася, увидев щенят, загорелся желанием взять их домой. Отец, конечно, не разрешил и на уговоры не поддался. Когда Ксения Игоревна пришла домой, Васька устроил настоящую истерику. Он так сильно хотел щенка, что единственная уступка, которой добились родители, заключалась в том, чтобы завести породистую собаку. Хоть Александр Степанович и протестовал, справедливо считая, что уход за животным полностью ляжет на его плечи, Ксения Игоревна была настроена оптимистично. Собаку решили завести.

Вскоре, правда, дома возник еще один скандал. Решение принято, но никто пальцем о палец не ударил, чтобы воплотить его в жизнь. Александру Степановичу казалось, раз все стихло, можно и подождать, но на следующий день Васька снова осаждал мать нытьем и просьбами. Ксения Игоревна быстро сдалась и потребовала, наконец, принять меры. На резонный вопрос, какой породы выбрать собаку, она впервые сорвалась на мужа, крикнув ему в ответ, что не должна решать все вопросы в доме, и что Александру Степановичу следовало бы хоть что-нибудь в этой жизни взять под свой личный контроль. Они выясняли отношения до трех часов ночи, еще до семи утра Александр Степанович тщетно пытался заснуть, постоянно прокручивая в уме нанесенные ему обиды. С кровати он поднялся в полной решимости довести дело до конца. Хотя бы из вредности.

К обеду Александр Степанович вернулся домой. Проведя все утро в поисках, он нашел замечательного двухмесячного английского кокер-спаниеля – Лару, последнего щенка у серьезных заводчиков. У хозяев Александра Степановича ждал настоящий допрос: они с недоверием отнеслись к желанию горожанина завести собаку.

– Почему именно спаниеля? – спросил мужчина, нахмурившись, когда Александр Степанович позвонил ему в дверь.

– Не знаю, – опешил Александр Степанович. – Нравятся мне они.

– С какой целью вы собаку заводите?

– Сын просил.

– Заведите пуделя, – ответил хозяин и хотел закрыть дверь, но Александр Степанович его остановил.

– Подождите! – твердо сказал он. – Да, на охоту я ездить не собираюсь. Но у меня есть время и возможности за собакой следить, в том числе выгуливать ее на природе.

Мужчина поджал губы, ничего не отвечая.

– Собаке какая разница, где жить?

– Погубите вы щенка, – последовал ответ.

– А по-вашему, ее нужно держать в деревне и не кормить, чтобы она инстинктов не теряла? Я, во всяком случае, буду о ней заботиться. Не это ли живому существу нужно больше охоты? В конечно счете, – Александр Степанович чуть-чуть помедлил, – все эти охотничьи инстинкты животному нужны, чтобы добывать пищу. Будьте спокойны, голодной она не останется.

– Ладно, – подумав, отозвался хозяин, – проходите, смотрите.

Он впустил Александра Степановича в квартиру, но разуться и пройти в комнаты не предложил. Вместо этого стал звать собаку.

– Лара! Лара! – звал он, но эффекта не было.

Наконец, он ушел в комнату и через минуту вернулся с замечательным щенком на руках. Лара выглядела очень испуганной, она была маленькая, черная с белой грудью и мордочкой. Хозяин назвал цену.

– Но это вдвое больше, чем мне сказали!

– Вы собаку домой покупаете, дома она и на такую сумму потянет, – недовольно отозвался хозяин.

– Почему же такая разница? – возмутился Александр Степанович.

– Я сбивал цену только из-за того, что собака немного труслива. А для охоты плохо, если она выстрела бояться будет. Впрочем, все дело в том, – заговорил он чуть тише, – что не хочу я вам собаку отдавать, кажется мне, что вы не сможете хорошо ухаживать. А если она будет стоить вам больших денег, может, поскупитесь, и не станете брать. Или присматривать будете лучше.

– Я свое решение не поменяю.

– Дело ваше.

Александр Степанович видел, что хозяин сомневался, даже получив деньги. Он еще долго рассказывал, как за собакой нужно ухаживать, вычесывать, как чистить уши. Убеждал Александра Степановича сразу же вести собаку к ветеринару, если что-то будет не так.

– Она породистая, родословная у нее лучше, чем у нас с вами! Родители – чемпионы! Будете за ней следить, да сведете ее с породистым кобелем, она таких щенков принесет! Нигде таких больше не найдете.

– Ну, так далеко я бы не стал заглядывать, – пытался отмахнуться Александр Степанович.

– А стоило бы, – не унимался хозяин, – растут они быстро, как дети. Глазом моргнуть не успеете, уже время придет.

– Ладно-ладно.

Александр Степанович всю дорогу нес щенка на руках: на поводке Лара упиралась, а он боялся ее поранить. Дома она осторожно осмотрела коридор и забилась под кровать в детскую. Когда Васька пришел на нее посмотреть, пришлось долго ее выманивать. Привыкала Лара к новой обстановке очень долго, тем более, что новые хозяева не знали, как правильно ее воспитывать. Ксении Игоревне собака очень понравилась, а вот виновник торжества остался недоволен. С самого начала Васька искал в Ларе недостатки. То она не такая маленькая, как щенки дворовой собаки, то не того окраса, то слишком лохматая, то нагадила в пороге, а он нечаянно наступил. Потом оказалось, что Лара не всегда понимала его игры, и по правилам играть не хотела. То оказалось, что с ней нужно еще и гулять, на поводке водить, так как она никого не слушалась. В итоге коврик, который родители выделили для Лары, постепенно перекочевал из прихожей, где было ближе всего к детской, в угол рядом с креслом Александра Степановича. Он, глядя в ее грустные глаза, видел в ней товарища по несчастью: чем она, маленькое беззащитное существо, может кому-то помешать? Разве ж она виновата, что вышла не такой, как ее хотели видеть?

Александр Степанович домашних животных не жаловал, и на спаниеля согласился только потому, что был уверен: небольшая собака особых хлопот не доставит. И это отнюдь не глупая карманная собачонка, каких он не любил вовсе. Лара завоевала его сердце после очередной пустячной ссоры с Ксенией Игоревной. Он молча выслушал упреки жены и вернулся в свое кресло совершенно разбитым. Собака лежала на своем месте и не сводила с него глаз. Он мельком взглянул на нее, и ему вдруг показалось, что она его прекрасно понимает. Он, конечно, слышал об удивительной способности собак чувствовать настроение людей, но всегда относился к этому скептически. Теперь в душе у него крепко-накрепко обосновалось чувство, будто Лара единственное живое существо на целом свете, которое, пусть и не понимает его в полной мере, по крайней мере, принимает его как есть, без слов, и ей этого достаточно.

Появление Лары в доме принесло долгожданный мир. Александр Степанович получил друга и психотерапевта. Ксения Игоревна с облегчением заметила, что у мужа, наконец, бывает хорошее настроение. Они снова начали разговаривать и уделять друг другу время. Даже Васька приобрел ценный опыт: он начал осторожнее относиться к своим желаниям, понимая, что выбор может иметь неприятные последствия. Родители вместе боролись с его капризами, что помогло умерить его беспокойный характер. Ларка оказалась в центре внимания. Она понимала, что ее все любят и чувствовала себя совершенно вольготно. Сопротивление ей оказывал только Вася, но это ее только раззадоривало. Она кочевала по кроватям, спала, где вздумается, в том числе и в Васькиной комнате. Собираясь в школу, он раскладывал по своей кровати книги, игрушки, коробки, табурет, крышку от пуфика – ничто не могло ее остановить.

Больше всего Ваську бесило то, что родители ей все позволяли. Они умилялись любой ее шалости, что бы она ни выкинула. И постоянно с ней возились: вычесывали ее, купали, приносили ей лакомства, проверяли на клещей после прогулок. И только он стаскивал собаку на пол, если она забиралась на диван или в кресло. Впрочем, Ваську Лара не боялась. Однажды, когда он смотрел телевизор, лежа на диване в большой комнате, она, потоптавшись около него, убедилась, что к себе он не пустит, просто напросто перепрыгнула его и умостилась у стенки.

Отношение Васьки к собаке коренным образом изменилось с появлением в семье младшего сына Михаила. Он не одобрял желание родителей родить ему братика и к появлению дома Михайло Александровича отнесся без интереса. Вопрос о детской ревности в семье не поднимался: родителям было не до этого. Они переживали подъем в отношениях, тем более что с рождением второго сына Ксения Игоревна решилась-таки взять отпуск. Васька чувствовал перемены, однако ему было неприятно сознавать, что не он был причиной этой внезапной радости. Временами он чувствовал себя покинутым и ненужным, злился, что родители слишком много возились с младшим братом. Не говоря уже о том, что к рождению Миши в семье появились деньги, и игрушки на малого сыпались как из рога изобилия, чего тот, по мнению Васи, совершенно не заслуживал. Но Васькины заслуги тоже благоговейного трепета не внушали, пока и вовсе не ушли в минус. Он, конечно, стал менее капризным ребенком, но пакостил теперь заметно чаще, порой вел себя вызывающе, дерзил родителям. А они на провокации не поддавались, старались, насколько это возможно, не принимать его шалостей близко к сердцу, и пока он не приносил семье серьезного разорения, особенно его не ругали.

Проблемы в семье возникли, когда Мишенька вовсю начал ходить и разговаривать. Разглагольствовал он много и быстро и рос мальчиком улыбчивым, общительным и голосистым. К четырем годам, они с Васькой начали так бурно выяснять отношения, что родители расселили их по разным комнатам: Васька без повода задирал брата, тот, недолго думая, лез в драку, а потом в слезах бежал к отцу. Александр Степанович серьезно разговаривал со старшим сыном, но тот его не слушал. Когда же Александр Степанович ругался, Васька забивался в угол, звал к себе Ларку и подолгу сидел с ней, громко жалуясь на отца с матерью и свою нелегкую жизнь, стоило только оставить его одного. Родители, конечно, слышали его жалобы, сердились, но ругаться прекращали. Братья так тяжело уживались вместе, что Александр Степанович с Ксенией Игоревной, после одной неудачной поездки в Крым, перестали к родителям возить внуков вместе. В поезде им достались плацкартные места, и дети переругались-передрались так сильно, что несколько раз к ним подходил проводник и грозился снять всю семью с поезда на ближайшей станции. Было понятно, что Васька именно этого и добивался. Ему нужно было выставить родителей в дурном свете: понятно ведь, что в поезде никто на него орать не станет. Александр Степанович решил, что по приезду непременно всыпет старшему сыну ремня (чего он в принципе никогда не делал), но за два часа до прибытия в Симферополь у Миши поднялась температура, было уже не до наказаний.

Александр Степанович тяжело переживал, что отношения между сыновьями не ладятся. Ему казалось, что они с Константином Степановичем не стали друзьями только по недосмотру Степана Трофимовича: их разница в возрасте требовала от родителей педагогического таланта. Александр Степанович знал братьев и с большой разницей, которые отлично ладили, тем более что после двадцати разница в возрасте общению уже не мешает. В его случае получался замкнутый круг: Васька рос хулиганом, и чем больше он задирал брата, тем больше Миша жаловался родителям, чем давал старшему очередной повод для травли.

К переходному возрасту Васька стал груб и невыносим. Как-то раз отец попросил его вывести собаку на ночь, тот долго упорствовал, но все же согласился. Погода за окном была сырая, и Лара залезла в грязь по уши. Васька вынес в коридор таз с водой, но собака лезть в него не хотела и отбрыкивалась, стоило только оторвать ее от земли. Она испачкала его школьные джинсы, за что он небрежно бросил ее на пол, схватил поводок и с остервенением ударил по боку. Лара взвизгнула, опрокинула таз и бросилась за помощью к Александру Степановичу, который все это видел. Вне себя от ярости он выхватил у сына поводок и несколько раз сам стеганул его по ногам и спине. Но в ответ по лицу подростка пробежала только ядовитая усмешка. Отец криком отправил его в комнату, снабдив по пути подзатыльником. Александр Степанович был так возбужден, что без успокоительного не смог объяснить жене, из-за чего весь сыр-бор. Васька насупился и молчал, как партизан, на любые вопросы демонстративно отворачивался.

Переломным в отношениях с сыном стал вечер, когда по нелепой случайности погибла Ларка. Александр Степанович пошел выгуливать собаку после очередного скандала. Весь вечер Васька просил помочь с математикой, но как только Александр Степанович подходил к нему, тот отвлекался, куда-то убегал, или просто начинал вертеться. В конце концов, отец не выдержал и повысил голос: «Мне за тебя что ли эти задачи решать?! Кому их задали, мне или тебе?!». Васька ничего не ответил, по-прежнему безучастно болтал ногами и глядел мимо тетради. Александр Степанович тяжело вдохнул, понимая, что кричать на сына нет смысла. За последнее время в его душе накопилось столько всего недосказанного, ему так хотелось на кого-нибудь наорать и выматериться как следует, что он позвал собаку и пошел на улицу.

Гулял он долго. Моросил холодный октябрьский дождь, но Александр Степанович под козырьком подъезда стоять не хотел. Он никогда не водил собаку на поводке, его команде она подчинялась беспрекословно, шла рядом, возвращалась по первому зову, садилась, подавала лапу и даже уходила на место, если Александр Степанович бывал не в духе.

Иногда, после ссор в доме, у него начиналась одышка, порой не хватало воздуха, когда он поднимался по лестнице. Будучи человеком мнительным Тихомиров понимал, что это нельзя оставлять без внимания. В будущем, если ничего не делать, будет гораздо хуже.

Передумав на этот раз о своей жизни все, что он привык за последние годы не думать, Александр Степанович подходил к дому, как вдруг у самого подъезда из-под автомобиля выскочила кошка. Кошки Ларку интересовали мало, но за этой она внезапно бросилась через дорогу. Водитель, мальчишка девятнадцати лет, заметил в свете фар только промелькнувший под капотом кошачий хвост, тормозить он начал, когда собака уже оказалась под машиной. Ветеринар в единственной круглосуточной клинике констатировал смерть.

Александр Степанович все понял еще в машине, когда Ларка перестала скулить. Вернее, она даже не скулила, этот звук получался непроизвольно. Она была без сознания, дышала прерывисто и резко, но неглубоко.

Он молча опустился на скамейку в приемной. Мальчишка-водитель оправдывался, что ничего не видел и уйти от наезда никак не мог: собака сама выскочила на дорогу. Он был белее простыни, и Александр Степанович испытывал к нему холодную отстраненную жалость. Может быть, он ехал с превышением, но винить его было не в чем. Он был так испуган. Не знал, ждать ли ему суда, или убитый горем хозяин сам решит с ним расправиться. Но Александр Степанович не шевелился. Он чувствовал, как жизнь прорезает на его лице длинные морщины, какие бывают у людей, которые много курят и никогда не смеются. Лицо его стало каменным, твердым и ровным, как у покойника. В этот момент ему казалось, что он забыл все мысли, роившиеся в воспаленном сознании. В голове осталась только душная пустота, черная комната без дверей и окон. Здесь растворялся и исчезал он сам. В это забытье не проникали даже мысли о погибшей собаке или о том, как об этом сообщить семье, или о том, что его, наверное, уже ищут.

Непогода усилилась к половине первого. Александр Степанович стоял на крыльце клиники, тщетно пытаясь подобрать слова. Горе-водителя он отпустил, и теперь не помнил, поблагодарил ли его за то, что тот отвез его к ветеринару, а не оставил на улице. Чуть позже, изрядно промокнув, Тихомиров обнаружил, что у него нет с собой телефона, и вернулся в холл, чтобы вызвать машину. Домой он не звонил – не хотел объясняться по телефону. Теперь было ясно, что мир в семье держался исключительно на собаке: она была самым простым и бесхитростным поводом к общению. Все остальное было покрыто маревом недосказанности. Гибель Лары могла обрести смысл, если бы Александр Степанович нашел в себе силы прервать молчание и помог заговорить другим. Если бы он научился и показал остальным, как отыскать радость и отдохновение друг в друге. Если бы смог перебороть себя и увидеть в другом человеке друга, если бы смог стать для жены другом, а не другим, и побороть другую в ней самой. «Интересно, – думал Александр Степанович, глядя за игрой света на молочном кафеле, – почему тождественны бытие и мышление, а не бытие и язык? – он слышал где-то внутри себя свой голос, озвучивающий мысли, бесплотный, ровный, словно наложенный поверх остальных звуков. – Нет, – продолжил голос без эмоций. – Язык и бытие не могут быть тождественны. Язык – это всегда торжество прошлого, в нем все вязнет и никуда больше не девается, не исчезает. Язык – это механизм и закон сохранения. Но чего? Мышления? Кого оно может утешить? Особенно, если мысль изреченная есть ложь… – он вздохнул, – а бытие не может быть ложью, равно как и окаменелым прошлым. Оно всегда ускользает, как нужное слово в самый тяжелый момент, способное восстановить в душе недостающие для понимания связи. Но когда слово находится, оно ведь тоже становится прошлым. Не может же бытие быть только постоянной попыткой сбежать от самого себя…».

Мысли Александра Степановича прервала подъехавшая машина. Он вышел под дождь, сел на заднее сидение, прислонился лбом к окну, и до самого дома изучал капли на дверном стекле. Никаких мыслей в голове больше не рождалось, там зияла все та же мертвенная пустота. И хотя он пытался думать, никакие мысли не могли выстоять перед этой смертельной неугасимой тоской.

Ксения Игоревна встретила мужа на пороге. По ее виду Александр Степанович понимал, что ей трудно сдерживаться, и она ждет его объяснений. Он сел на стул в прихожей, не снимая ботинок.

– Что сказал ветеринар? – Ксения Игоревна пыталась говорить спокойно, но было ясно, что она знает, из-за чего он задержался. – Мне рассказали соседи, когда я выходила вас искать.

Мышцы лица не слушались, чтобы заговорить, ему пришлось произвести над собой усилие:

– Говорят, шанса выжить не было, – голос его дрогнул. – Она умерла у меня на руках еще по дороге в больницу.

– Почему ты не привез ее домой? – почти шепотом спросила Ксения Игоревна, помолчав несколько секунд.

– Не хотел, чтобы дети ее видели. Прости, – он обнял жену за талию и прислонился лбом к ее животу. – Не знаю, что теперь делать.

– Не вини себя. Разве ты мог предугадать.

– Не виню. Но знаешь, меня не покидает чувство, что если бы Васька не злил меня сегодня, ничего этого бы не случилось. Как-то это все глупо, – он начал развязывать шнурки. – Никак не могу отвязаться от этой мысли.

– Ну, не надо так. Он ведь не виноват, ты же знаешь.

– Знаю, – выдохнул Александр Степанович. – На одном знании каши не сваришь.

Из дверного проема в детскую показалась Васькина голова:

– Где Лара? – спросил он громко неестественно высоким голосом.

Александр Степанович заметил, что глаза сына были заплаканными. Он посмотрел на супругу:

– Мы с ним вместе ходили тебя искать, – ответила она на немой вопрос мужа. – Папа не мог забрать ее из клиники, – сказала она сыну.

– Она погибла, – тихо выдохнул Александр Степанович, потупившись, понимая, что эта реплика никому не адресована.

– Ты должен был привезти ее!

– Прости, я ничего не мог сделать, – извиняющимся тоном заговорил Александр Степанович.

– Да ты и не хотел!

– Тише-тише, Вась, ну, успокойся, – вступилась за мужа Ксения Игоревна.

– Да он и не хотел, мам! – еще громче запричитал Васька. – Он это все специально, чтобы меня… чтобы мне за невыученные уроки отомстить.

Александр Степанович подавил нервный смешок и откашлялся, чтобы этого никто не заметил. Лицо его так и оставалось неподвижным, без эмоций.

– Тщщщ! – нетерпеливо шикнула на сына Ксения Игоревна. – Не говори глупостей, сынок.

– Но ты разве не видишь, ему ведь все равно! Это он, он ее специально убил!

Александр Степанович встал от неожиданности. На мгновение он замешкался, не зная, как ему лучше поступить: уйти в зал, на улицу, или дать Ваське затрещину. Он понимал, что у сына истерика, что в его возрасте это, в общем-то, нормально, но слова эти тяжело ранили его душу.

– Что случилось? – послышался из зала сонный голос Миши. – Чего вы орете? – Спросил он, протирая глаза. – Спать совсем не даете.

– Ты вообще чего приперся, мелочь пузатая?! Не твоего ума дело! – рявкнул Васька.

– Ну-ка замолчи! – повысила голос мать.

Александр Степанович быстро разулся и взял Мишку на руки, никак не реагируя на слова старшего сына.

– Ну, а что, мам! – сквозь слезы запричитал Васька. – Ему-то что, не его ведь собака была! Лучше бы это он вместо нее под машину попал!

Александра Степановича словно обожгло кипятком. Когда он обернулся, Васьки уже и след простыл. Он укрылся в своей комнате, громко хлопнув дверью. Ксения Игоревна побледнела и опустилась на стул, где секунду назад сидел ее муж. Во всех конфликтах она защищала сына и не придавала его выходкам большого значения, чтобы не ссориться лишний раз. Но теперь и ее надежды на мир были разрушены. Александр Степанович перехватил сына так, чтобы можно было замерить себе пульс на запястье. Он пытался сосредоточиться, но считать не получалось. Васька долгое время проплакал. Мать заглянула к нему через пятнадцать минут, проведать, все ли в порядке, и, увидев его горькие слезы, накапала ему валокордина. Он выпил успокоительное, и молча уткнулся в подушку. Ксения Игоревна поправила одеяло и сидела с ним, пока он не заснул.

4

Глядя, как подрастают дети, Константин Степанович стал чаще задумываться о своем возрасте. Физически он его еще не ощущал, силы не подводили ни разу, но и испытывать их он не стремился. Жизнь учила, что, подорвав свое здоровье, человек героем не становится. Чаще всего он становится обузой для окружающих. Он встречал тех, кто отдавал все силы работе и в итоге сгорал, не достигнув никаких высот. В определенных обстоятельствах, конечно, нужно выжать из себя все соки, но случается это крайне редко, и на веку Тихомирова ничего подобного не предвиделось.

Себя Константин Степанович считал человеком умеренным, и эта умеренность задавала тон всей его жизни: он избегал крайностей, не спешил с выводами, не терпел категоричности некоторых людей. К политике относился холодно. Он знал: плохой политик у власти – катастрофа, а хороший правды никогда не скажет. Генерал не должен отчитываться перед солдатами. Правда, Константин Степанович хранил наивную надежду, что по известной морской традиции капитан покидает корабль последним, и уж если суждено погибнуть, погибать нужно всем. Он надеялся, что когда-нибудь окажется, что и верхи, и низы смогут быть одинаково вовлечены в жизнь общества, в единое для всех государственное строительство. Но наивность подобных взглядов была ему в полной мере ясна. Он внимательно следил за тем, что происходит на местах, где принимались решения, непосредственно влияющие на его дела. А мечту изменить жизнь в целой стране он давно оставил студенческим кружкам.

Время от времени Константин Степанович принимал участие в городских форумах, был знаком со многими бизнесменами, знал некоторых депутатов и даже кандидатов в мэры. Обо всех этих людях он слышал разное, в том числе, конечно, плохое. Недовольных голосов в целом было заметно больше. Все это смущало Константина Степановича, ведь он видел, что год от года жизнь понемножку налаживалась. Больших успехов не было, но и больших провалов тоже. Зато иномарок на улицах становилось больше. Город оживал после тяжелых кризисных лет и постоянно застраивался, открывались новые предприятия. Пусть не такие большие, как в индустриализацию, но и Москва строилась не сразу. Стало больше предпринимателей из числа простых горожан. Деловая смекалка, просыпавшаяся в народе, радовала Константина Степановича. Он с удовольствием слушал истории успеха, удивлялся находчивости русских людей. И все же робкое цветение малого бизнеса происходило под нарастающий гомон недовольных голосов. Константин Степанович знал, что не так много людей в нашей стране живут хорошо, ездят на дорогих машинах и отдыхают за границей. Но простой рабочий люд, ежедневно балансирующий на грани бедности, не роптал и не жаловался. Да и сам Тихомиров тоже многим был недоволен, но его недовольство никогда не перерастало в ненависть к родине. Впрочем, самое удивительное было то, что главный источник недовольства в жизни Константина Степановича был не где-нибудь, а в его собственной семье.

За последние годы, сам того не замечая, он постоянно выслушивал категоричные оценки жизни в России со стороны собственных детей. В зависимости от настроения себя Константин Степанович считал человеком скорее либеральным и к инициативам правящей партии относился скептически. Но скепсис отличал его отношение и к остальным политическим силам в России последнего десятилетия, а вот дети его пошли дальше и попали под влияние революционной романтики. Митя, понятное дело, политикой пока не интересовался, а Настя и Егор в полной мере разделяли современную либеральную идеологию. Константин Степанович, бывало, натурально скрипел зубами, когда читал, что они писали и цитировали в социальных сетях, как излагали мысли. В его представлении либерализм не имел ничего общего со взглядами белоленточников. И хотя некоторые их лозунги и воззвания были ему понятны, в целом он находил их идеи в некотором смысле даже непристойными. Верховенство закона, свобода совести, слова, собраний, право на труд и т.д., за долгие годы все это стало общим местом любой государственности. Непонятно было другое: причем тут Соединенные Штаты Америки? Ему было очевидно, что американские методы хозяйствования невозможно применить в нашей стране. И дело тут в банальной географии: на большей части России в одиночку нельзя ни выжить, ни, тем более, вести успешное фермерское хозяйство. Поэтому либерализм в нашей стране возможен с оговорками. Порой эти оговорки брали верх в сознании Константина Степановича, и тогда он размышлял о справедливости социалистических идей. Советская история была для него сложной темой, а методы большевиков вызывали протест, но он не был склонен ничего упрощать и не верил газетным лозунгам.

Впрочем, дети Константина Степановича думали иначе. Они жили так, словно никогда и не было исторического противостояния между Россией и Западом. В легкой поступи европейского образа жизни они видели безусловное благо для всего человечества, не замечая, какую цену платил мир за процветание Европы и Америки. В их оценках прогресса человеческих свобод Константин Степанович видел банальную подмену понятий, а американский образ жизни, как о нем писали в книгах, навевал ему мысли о крепостничестве или даже рабстве. Конечно, кредитное рабство выглядело ласково и соблазнительно, пусть и нарушало естественные связи явлений, здравый смысл и естественный ход времени. Он пытался объяснить детям, что гражданские свободы и свобода личности – совершенно разные вещи, несопоставимые по своей значимости и природе. Источник личной свободы заключался отнюдь не в политической системе, а был, как выражался сам Константин Степанович, божественным вдохновением, которое, в сущности, является единственным неотчуждаемым человеческим свойством. «Более того, – настаивал он, – в некотором роде свобода и гражданские свободы являются противоположностями. В том смысле, что источники их друг друга исключают, противостоят друг другу не только логически или механически, но и глубинно, сущностно, по самой своей природе, как совесть противостоит закону». Впрочем, детям все эти отцовские размышления были неинтересны. В них они видели отголоски его сентиментальности и попытки уйти от своего прошлого, которое они, к слову, совершенно не понимали. Это жестоко ранило Константина Степановича, каждый раз ему приходили в голову мысли о неуважении или какой-то черной неблагодарности, но он отгонял их от себя, пытаясь, насколько это возможно, не держать на детей обиды. Лучше всего это непонимание иллюстрировал стиль одежды его любимой дочери. Настя росла девочкой чересчур разборчивой, но любила и покрасоваться. Долгое время она ходила с портфелем, фасад которого по всей площади был украшен британским флагом. Впрочем, хуже всего Константину Степановичу пришлось в один из своих дней рождений, когда Настенька вышла к столу в майке с американским флагом. Константин Степанович, по заведенной давным-давно традиции, единственный день в году к праздничному обеду выходил в парадном кителе. Ему было ясно, что для нее это всего лишь рисунок на футболке, что никто и нигде не придает таким вещам никакого значения. Но он не хотел соглашаться с мыслью, что она, дочь офицера, не понимает, что ее отец нес боевые вахты в годы Холодной войны. Да, по телевизору эта война закончилась, но до сих пор выходят в море подлодки, до сих пор несет боевое дежурство стратегическая авиация, до сих пор самолеты и танки у наших границ. Он вышел из-за стола, ни к чему не притронувшись, нацедил себе успокоительного и тихо ушел в спальню. К собственному удивлению Константин Степанович совсем не обижался – в этот момент ему было ужасно одиноко. Он чувствовал непреодолимую пропасть, отделяющую его от самых дорогих, любимых и близких людей. Против желания на ум приходили давно забытые воспоминания молодости, сообщение о сбитом корейском Боинге, о боевых товарищах и солдатах, отдавших родине последний долг. Потом он думал о бомбардировках Белграда, Цхинвале, о том, как западные СМИ освещали теракты, происходившие в нашей стране. «Не может быть, – думал, глядя в потолок, Константин Степанович, – чтобы НАТО настолько далеко продвинулось на восток, что уже достигло моей собственной гостиной».

Нужно сказать, что отнюдь не НАТО волновало Константина Степановича, на этот счет он никогда не питал иллюзий. Для него не было ничего удивительного в том, что североатлантический альянс продолжил свое существование после развала СССР. Поводов для недоверия к Западу у него было достаточно и без Холодной войны. Он беспокоился, что его дети, купаясь в лучах западной культуры, неспособны провести параллели и установить связи между событиями в мировой истории. Боялся, что, глядя на разрывы в самосознании нашего народа, дети будут полагать, будто повседневность других народов также оторвана от истории, как и наша, и что так правильно. Что никто в мире не чувствует связи со своими предками, жившими сто, двести, а то и триста лет назад. Но другие народы, пусть даже совсем еще молодые, к истории своих стран относятся с большим трепетом, сохраняя и сообразуя логику текущего дня с общим курсом государственной стройки. Например, идеи, воззвания и принципы, положенные отцами-основателями американской государственности в фундамент США, не утратили своей актуальности. И все перемены, которые произошли с тех пор, вполне соответствуют этим идеям. Более того, политическая система Соединенных Штатов очень консервативна, а в нашей стране консерватизм – это почти ругательство. О Великобритании и говорить нечего. Что отмечают французы на «День взятия Бастилии» или американцы четвертого июля? Знают ли Настя с Егором, что это самое июля было аж в 1776 году? В курсе ли его дети, что англичане до сих пор каждый год приезжают в Севастополь почтить память участников Балаклавского сражения? «Интересно, – задумался, тяжело вздыхая, Константин Степанович, – если бы вместо нас в России жили англичане или французы, сколько бы у них было праздников?».

Через десять минут в комнату к мужу заглянула Ирина Михайловна, на лице ее озабоченность боролась с досадой, что заставило Константина Степановича грустно улыбнуться. Он понимал, что жена его тяжелых размышлений не разделит, и будет настаивать, чтобы он вернулся за стол – все же в его честь вся семья собралась.

– Все в порядке? – спросила Ирина Михайловна, присаживаясь на край кровати.

– Сердце прихватило, – вздыхая, ответил Константин Степанович, и непроизвольно сжал губы, как он всегда делал, когда врал, – возраст, наверное. Полежу минут пятнадцать и вернусь.

– Чего ты расстроился-то? – спросила она, укладываясь к мужу на левое плечо.

– Да-а, – протянул он, – глупости.

– Звонил Степан Трофимович?

– Утром еще, – отозвался Константин Степанович, – они с мамой позже еще позвонят.

– А Саша?

– Нет еще.

– Не обижайся на него раньше времени, ладно?

– Да что мне обижаться-то? – Константин Степанович поднялся на локтях. – Ты права, нужно вернуться.

Когда они вошли в зал, за столом царило оживление. Егор пересказывал недавний репортаж из предолимпийского Сочи. По его словам все, естественно, было плохо. Градус недоверия к власти вырос до предельных значений. Уровень недовольства пропорционально зависел от количества вложенных сил и средств. Кому и зачем понадобились олимпийские игры, Константин Степанович не знал. Он смутно помнил олимпиаду восьмидесятого года, да и дело было в другой стране, почти как в другой жизни. Измученная же Россия, вечно болеющая либерально-журналистскими мытарствами, по его мнению, непростительно легкомысленно растрачивала себя на этой стройке. Было понятно, что эта консолидация сил, могла принести неплохие дивиденды: и престиж, и туризм, и новая инфраструктура. Но после триумфа китайской сборной на летней олимпиаде в Пекине, российское общество рисковало последним чувством собственного достоинства. «Допустим, – думал Константин Степанович, не слушая сына, – все разворовать не получится. И худо-бедно мы подготовим достойные объекты и трассы, но кто на них будет выступать, защищая цвета нашего флага?».

– Лучше б вы перестали зубоскалить и записались бы волонтерами. Насть, а? У тебя ведь хороший английский, – вмешалась в разговор Ирина Михайловна.

– Вот еще! – фыркнула Настя. – Только мне Сочи не хватало.

– Помяни мое слово, будешь потом локти кусать, что не поехала.

– С каких это пор, мам, ты стала сторонником олимпиады?

– С тех самых, с которых не люблю пустую болтовню. Если вы такие умненькие у нас выросли и лучше следственного комитета знаете, кто где сколько денег украл, что ж вы в прокуратуру заявлений не пишите?

Но никакие аргументы на детей не действовали, а любые рассуждения о коррупции вызывали только довольные улыбки. Но Ирине Михайловне нужно было только отвлечь их, чтобы лишний раз не расстраивать отца сегодня. Она чувствовала, что муж переживает, но по какой причине пока не понимала.

Вечером Егор с невестой уехал домой, Настя пошла на кухню, помогать матери, а Митя уселся перед компьютером. Константин Степанович, молчавший весь праздник, монотонно размешивал сахар в чашке чая и думал, что ему теперь делать со всеми сегодняшними открытиями. Он знал, что по большому счету все это редкостные глупости – юность всегда мятежна и строптива. Было бы странно, если б они думали иначе. Тем более в нашей стране нет яркого положительного примера политической сознательности. Молодость не терпит рассудительности, она, как французская свобода, живет на баррикадах. Однако если оставить все как есть и не капать им лишний раз на мозги, можно ли надеяться, что они когда-нибудь повзрослеют? Но больно это слабая надежда. С другой стороны, горячих голов в России всегда было в избытке. И можно было радоваться, что они не попались на удочку какой-нибудь совсем уж экстремистской организации.

Уже в половине двенадцатого, также монотонно помешивая чай, Константин Степанович рассказывал засыпающей супруге о своих переживаниях. Она смертельно устала за день и изо всех сил старалась уследить за ходом его мыслей, но удавалось ей это не всегда.

– Думаешь, к этим разговорам можно относиться серьезно?

– Да боюсь я, понимаешь, – он чуть повысил тон, но тут же затих, понимая, что дети еще не спят. – Сначала все это прикольная тусовка, а потом, – он помолчал, подбирая слова, – потом, бац, и каменный мешок.

– Ну, какой еще каменный мешок! – негодовала Ирина Михайловна, – что ты жути нагоняешь на ночь глядя?

– Ничего я не нагоняю, – обиделся Константин Степанович, – вижу ведь я, чем они интересуются. И говорю, начинается все с монстраций, а потом они и на демонстрации ходить начнут. Ты видела, к чему призывают их эти партийные лидеры? Хорошо хоть они еще не лимоновцы, а то глядишь в тюрьме бы уже сидели.

– Какие монстрации, какие лимоновцы, что ты такое говоришь? – полушепотом заговорила Ирина Михайловна и встала, чтобы налить себе чай. – Где ты слов таких нахватался?

– Где-где, в Караганде! – он ехидно улыбнулся. – Ты за детьми следишь? Видишь, что они в своих фейсбуках пишут?

– А сам ты в этих фейсбуках что делаешь?

– В разведчика играю, – парировал Константин Степанович, – я серьезно, – он сделал серьезную мину, – я сначала тоже думал, что ерунда, а теперь понимаю – мимо прошло все наше воспитание. Другие они, Ир. Во всяком случае, не такие простые, как кажутся.

– А ты откуда знаешь?

– Да, – он махнул рукой, – понимаю, что я в их глазах совсем тюфяк, но знаешь, профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем.

– Ты что, взломал их почту?

– Ничего я не взламывал. Егор заговариваться пару лет назад стал, вот я и начал узнавать, что и как. И узнал. Там такое – лучше тебе не видеть?

– Что там?! – Повысила она голос.

– Да подожди, – нахмурился Константин Степанович, – ничего криминального пока нет.

– Порнография?

– В каком-то смысле, – он вздохнул, – не в прямом, конечно.

– Не тяни, говори уже.

Константин Степанович облизнул пересохшие губы, понимая, что на фоне всего сказанного его новости должного эффекта не возымеют:

– В общем, сын наш нигилистом вырос.

Ирина Михайловна тяжело вздохнула:

– Знаешь, я столько всего успела себе вообразить за сегодняшний вечер, что это далеко не самое страшное. Он молод, вся жизнь впереди. Еще успеет десять раз передумать. К тому же, – она посмотрела супругу прямо в глаза, – может быть, все дело в том, что это ты начал раньше положенного брюзжать?

Константин Степанович отклонился на спинку стула и отвернулся.

– Послушай, – быстро заговорила Ирина Михайловна, – я не говорю, что нет повода для беспокойств. Но и ты тоже можешь ошибаться, и слишком строго его судить. Вспомни себя. Что ты в его годы думал?

– Я в его годы задницу в Баренцево море морозил, – проговорил Константин Степанович с обидой.

– Ладно-ладно, не сердись. Делать-то что?

– Не знаю, – он вздохнул, – не знаю.

– У меня к тебе просьба, можно?

– Какая?

– Не выясняй с ними отношений, ладно?

– А как ты себе это представляешь? – он пожал плечами. – Что я могу им сказать? Есть миллион способов досадить отцу, но они, блин, постарались.

– Никто досадить тебе не хотел.

– Знаю! Тут в другом дело. Все-таки история не резиновая. Я гляжу на все эти революции, марши несогласных, болотные площади и думаю, что если, не дай Бог, полыхнет, наши дети будут против нас.

– Разве есть повод так думать?

– Не знаю. Но мне кажется, что побеспокоиться стоит. Кто знает, что будет завтра, если сейчас головы с плеч летят. Полмира в гражданской войне. Каддафи убит, что будет, когда Асада свергнут?

– Это все так далеко.

– Ближе, чем ты думаешь.

Он замолчал, глядя в полупустую чашку.

– Я пока лежал сегодня, думал, что где-то на просторах нашей страны, бродят специально обученные люди, которые под различными предлогами вербуют молодежь, усиливая, таким образом, влияние на общество.

– О чем ты?

– Война – последнее средство. До нее много чего еще можно испробовать. Есть более тонкие способы победить противника. Например, общество можно деморализовать, посеять раздор и разложение. Такие голоса есть, поют сладко, а потом кровь из ушей идет. Горько думать мне, что дети наши могут сочувствовать каким-нибудь очередным Родзянкам с Алексеевыми, когда до победы остается совсем чуть-чуть.

– Пойдем спать, – отозвалась Ирина Михайловна через несколько секунд, – совсем уже ничего не соображаю. Покажешь мне завтра, что ты там нашел? – добавила она, проходя мимо закрытой двери Настиной комнаты.

Но следующий день, вопреки надеждам Ирины Михайловны, не принес долгожданного облегчения. Она надеялась, что утром Константин Степанович посмотрит на все свежим взглядом и перестанет зря волноваться. Пока супруг был на работе, Ирина Михайловна пробежала глазами страницы своих детей, и ничего крамольного не нашла. Константину Степановичу повезло меньше: мало того, что ему на глаза всюду попадалась нецензурная брань в комментариях; уже отчаявшись, он обнаружил у Насти в личных данных главу мировоззрение, с кратким и достаточно красноречивым резюме: «Пастафарианство».

– Ну, вот, приехали, – откинулся он на спинку стула и нервно отодвинул ноутбук. – Приехали.

Насти дома еще не было, Митя, по заведенной традиции сидел в наушниках, уткнувшись в монитор. Константин Степанович каждый раз наблюдал эту картину, приходя домой. Ирина Михайловна встретила его в прихожей с новостью, что ничего плохого она не нашла.

– Что еще за пастафарианство? – она наклонилась к компьютеру, чтобы удостовериться, что ее муж не ошибся.

– Это глумление над религией. Они якобы поклоняются невидимому летающему макаронному монстру. Чушь, в общем. Но дело в другом, – он встал и прошелся по комнате. – Вот скажи мне, какими нашими действиями мы довели детей до такого? Они ведь и книги вроде хорошие читали, и в дурных компаниях замечены не были, разве нет?

– Тем, – начала мягко Ирина Михайловна, – что мы, видимо, не все им объяснили. Ты вот разговаривал с детьми когда-нибудь о Боге?

– Нет, – задумчиво ответил Константин Степанович. – То есть это все-таки наше упущение.

– За всем не уследишь. По-твоему все совсем плохо?

– Не знаю, – он плавно повернулся к жене, – думаю, что все намного серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Я понимаю, – он посмотрел Ирине Михайловне в глаза, – что с виду тут ничего страшного нет. Дело в том, что это все-таки не атеизм. Атеизм – это тоже позиция, он оставляет человеку хотя бы возможность поиска, а вещи типа пастафарианства не оставляют ничего.

– А в чем суть-то? Расскажи хоть в двух словах.

– Да глупости там. Педсовет какой-то американской школы решил, что кроме дарвинизма в биологии нужно преподавать еще и креационизм, дескать, есть люди, которые такого взгляда придерживаются, стало быть, их нужно уважить. Один родитель воспротивился этому решению, и чтобы донести до народа абсурдность решения школьных чиновников, создал религию – пастафарианство – и заявил, что его взгляды тоже нужно уважать, и кроме креационизма необходимо изучать происхождение мира согласно его религии. Это юридическая коллизия, вопрос образования, а не мировоззрения. Наши товарищи взяли и вырвали ее с корнем из контекста. И она, как ни странно, перестала быть остроумной. Выродилась в глумление над религиозным чувством, – он помолчал какое-то время. – Боюсь, что дети наши не понимают самых элементарных вещей, прописных истин. Вот скажи мне, может ли быть что-нибудь святое у человека, который глумится над самой потребностью в святыни?

Ирина Михайловна молчала, раздумывая над словами мужа.

– А самое плохое в этой ситуации, Ир, что и спросить ведь об этом нельзя. Потому что может быть еще хуже. Вот придет она сегодня домой, а ты ей: «Что это у тебя там за пастафарианство в Контакте?». И вот как жить, если она ответит что-нибудь вроде «Да так, ерунда просто, за компанию с ребятами поставила»?

– И что делать? Молчать?

– Не знаю, – он пожал плечами. – У меня в детстве по соседству жила бабушка старенькая, так вот, к ней постоянно приезжал внук, – помолчав, начал Константин Степанович, – она глуховатая была, постоянно все переспрашивала. Так вот мальчишкой парень этот и матом мог ее послать, думал, она не слышит.

– А она слышала?

– Еще как. Она прикидывалась глухой, чтобы был повод не показывать обиды. Да и была она, скажем прямо, человеком почти святым. Я от нее ни одного дурного слова не слышал. В общем, глядел я на это и думал, вот будут у меня дети, я тоже не буду с ними ругаться из-за глупостей, они ведь все равно не поймут. А все важные глупости и грубости запишу и приберегу. Когда они вырастут и будут свои семьи создавать, передам им записи и объясню, в чем они были неправы, и на что следует обратить внимание при воспитании детей.

– Вот уж не думала, что ты такой мстительный человек.

– Вовсе я не мстительный. Да и придумал я это, когда мне лет четырнадцать было.

– А сейчас-то к чему вспомнил?

– Мне вдруг показалось, что это как раз тот случай, который нельзя таким образом обыграть – засмеют. Но вообще-то я скорее о том, что молчать нам нужно и прикидываться валенками. Что бы мы ни делали, цугцванг.

Молчание потребовало от Тихомировых серьезных усилий. Константин Степанович постоянно улавливал какие-то инсинуации в речах детей, цеплялся к словам, особенно в разговоре со сыном, из-за чего они стали реже созваниваться. В отношениях с Настей начали дуть сквозняки, хотя раньше никаких сложностей с дочерью не было. Ирина Михайловна быстро сдалась и решила, что муж просто придирается к детям. Константин Степанович тяжело переживал их взросление. Даже дома не мог найти себе места после того, как съехал Егор, а Настя стала постоянно задерживаться на занятиях. Особенно он тосковал по дочери. И боялся, что она вот-вот приведет домой жениха.

В конце тринадцатого года на фоне новостей из бунтующего Киева и бесконечных репортажей о гаснущих факелах, Константин Степанович крепко поругался с сыном. Егор время от времени злорадствовал на своей странице по поводу предстоящей олимпиады. Выкладывал статьи, разоблачения, расследования, авторы которых выискивали любые недостатки в спортивных новостройках и долго потом соревновались в остроумии, смакуя подробности. Никто не удосуживался проверять эти новости, и они сплошным потоком заполонили ленты социальных сетей. Еще Егор внимательно следил за событиями в братской республике, постоянно выкладывал фотографии, новости и воззвания Евромайдана с одобрительными комментариями. Он был убежден, что европейский выбор Украины – самое лучшее решение. Под другой статьей, рассуждающей о природе майдана и о том, когда же он, наконец, наступит в России, Константин Степанович ввязался в дискуссию. Но Егор не стал ему отвечать, стер его комментарий, удалил отца из друзей и добавил в черный список. Такая наглость вызывала у Константина Степановича приступ бешенства. Ирина Михайловна с трудом удержала его от полуночного выяснения отношений с сыном.

Когда Настя вышла на кухню, поглядеть, что за шум, кризис уже миновал. Константин Степанович сидел за столом, подперев подбородок кулаками, и кусал губы. Лицо его было багровое, грубое, словно изрытое оспинами, которые почему-то Настя никогда не замечала. Раньше она всегда видела отца сильным и бодрым, теперь же он предстал перед ней постаревшим и слабым: голова стала почти полностью белая, лоб прорезали глубокие морщины, он сидел, сгорбившись, тяжело дышал, выдыхая воздух со свистом. К дочери он даже не обернулся.

– Что случилось, мам? – спросила она у Ирины Михайловны, выходившей из ванной.

– Глупости, – отозвалась она, – иди спать.

– Может быть, все-таки расскажете?

– Егор Константинович учудил, – сдавленным голосом отозвался Константин Степанович.

– Что он сделал?

– Добавил отца в черный список за какой-то комментарий.

– Так он, может, это, чтобы перед друзьями стыдно не было, – заторопилась Настя.

– Отца родного устыдился? Ну-ну, – Константин Степанович сплюнул в сторону кусок выкушенной кожи, приложил к губе фалангу указательного пальца, проверить, не идет ли кровь, и повернулся к дочери, – что ж я, по-вашему, своего мнения высказать не могу?

Настя обиженно опустила глаза.

– Иди спать, родная, – прошептала Ирина Михайловна, – сейчас не лучшее время для разговоров.

Настя тихо поцеловала отца в щеку, что-то сказала матери на ухо и ушла в свою комнату. Константину Степановичу от этого привычного ее детского жеста стало не по себе: теперь он чувствовал себя еще и виноватым. Он хотел извиниться перед Настей, но Ирина Михайловна во второй раз удержала его от глупостей. В его состоянии любой разговор может быть во вред. Константин Степанович спорить не стал, разговаривать ему действительно не хотелось, тем более не хотелось объясняться. В конце концов, его раздражение понять было несложно.

Уходя утром на работу, Константин Степанович размышлял лишь о том, как приструнить старшего сына. Спал он накануне плохо, нервно, долго засыпал, подскакивал ночью несколько раз и был теперь на весь мир сердит. Он уже не думал, как исчерпать конфликт, был слишком обижен. Ему хотелось найти такую формулировку, которая одновременно выразила всю низость выходки Егора и глупость идеи, из-за которой он оскорбил отца. В голове был настоящий туман, мысли словно застряли в пробке, и пока Константин Степанович пробирался сквозь тернии к офису, он успел несколько раз поскользнуться, промочить ноги, основательно замерзнуть. Мысли о давешней ссоре сами собой отошли на второй план. Еще на работе у него подскочила температура. Константин Степанович не помнил, как вернулся домой.

Болезнь его оказалась на удивление острой и тяжелой. Температура была невысокая, держалась на границе тридцати восьми градусов, но головная боль казалась совершенно невыносимой, жутко болели глаза, и любой источник света становился орудием пытки. Нос не дышал совсем. Иногда Константина Степановича разбивал приступ паники, ему казалось, что он задыхается. Иной раз он не мог откашляться, начинал и не мог остановиться. И кашель, и чиханье вызывали резкую боль в груди и спине, такую острую, что после нее на короткое время оставались остаточные ощущения. Больному казалось, будто он физически ощущает бронхи в легких. К ночи первого дня заболела поясница. Боль бы тупая, тягучая. Константин Степанович постоянно ворочался, пытаясь найти положение, при котором болело бы меньше. Когда он пытался встать, голова неистово начинала кружиться, иногда возникали приступы тошноты, которые окончательно выбивали больного из колеи.

Перед сном к отцу в комнату зашла Настя.

– Вот, погляди, до чего вы отца довели этими своими, – ворчала Ирина Михайловна, сбивая температуру на градуснике.

– Да не они это, – тихо проговорил Константин Степанович, – у нас пол офиса болеет. – Ему было приятно, что Ирина Михайловна вернулась на его сторону, и в глубине души он чувствовал рациональное зерно в ее словах. Но больше всего в эту минуту его тревожила мысль, что с таким резким началом он рискует не оправиться от болезни. И ему не хотелось, чтобы любимая дочь, случись что, чувствовала бы себя виноватой. А вот про старшего своего сына он такого сказать не мог. Новости о тяжелой болезни отца до Егора долетели сразу же, однако он, зная, что Константин Степанович на него обиделся, не спешил навестить родителей.

Облегчение наступило только к вечеру третьего дня. Основные симптомы еще оставались, но боль от чихания и кашля стала утихать, стала меньше болеть поясница. Правда, по-прежнему было тяжело, и больной не мог определить, проходит боль или он к ней просто привык. Ничем полезным заниматься не получалось. Не удавалось даже читать. В тяжелые часы бодрствования можно было слушать телевизор: смотреть не получалось. В какой-то момент Константин Степанович обнаружил, что если лежать достаточно далеко от экрана, одним глазом можно временами подглядывать без ущерба для самочувствия.

Кроме новостей ничего интересного не было, и волей-неволей Константин Степанович слушал о майдане и о путешествиях олимпийского огня. То и другое давным-давно его раздражало: в бесконечных метаниях с факелами он видел издевательскую усмешку над страной. В провинции люди живут в постоянной нужде, кое-как концы с концами сводят, советские ресурсы уже истощились, нового ничего не построено, а эти со своим огнем носятся, как дети – так не вовремя началась эта грандиозная стройка. Раздражало, как все это преподносилось в СМИ. И это без учета коррупции. О ней Константин Степанович рассуждать вообще не любил. Во-первых, она была главным поводом для истеричной критики властей, а во-вторых, Тихомиров искренне не понимал, чем крупный бизнес отличается от коррупции. Проблема только в том, что самые важные предприятия в нашей стране принадлежит государству. Правда, в развитых странах государство принадлежит крупному бизнесу. Не было сомнений, каким способом большие боссы выигрывают тендеры и получают концессии. Методы везде похожи, разница только в проценте государственной собственности. И там, и тут повестку дня задает капитал. А он всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Пока вывозить ресурсы из страны дешевле, чем обрабатывать, никто не будет развивать наукоемкое производство.

Другая проблема заключалась в том, что капитализм требует хотя бы минимальной правовой культуры. Дело не только в частной инициативе и конкуренции, но еще и в возможности решать споры через суд, цивилизованно. Эту культуру нельзя насадить за день, ее нужно долго и терпеливо воспитывать. Государство должно вернуть себе посредничество во всех гражданских делах, стать для жителей дешевле, доступнее и эффективнее кумовства. Но это не так просто, тем более, когда вся страна от мала до велика живет так, словно государство существует только на бумаге.

Все эти сложные вопросы Константин Степанович обсуждал с детьми, когда они проявляли интерес. Но оказалось, что они забыли все, чему он их учил. Взрослого человека переубедить нелегко, но от попыток повлиять на их взгляды он не отказывался, и сам стал внимательнее следить за новостями. Когда кризис болезни миновал, у него появилось время все обстоятельно обдумать. Безделье очень утомляло Тихомирова, а в размышлениях он находил хоть какое-то отдохновение, коль скоро читать пока не получалось.

В своих рассуждениях он пытался объяснить сыну, почему его увлечение украинскими событиями глупо. Наивно полагать, будто майдан сложился стихийно, сам по себе. Это хорошо организованное движение, призванное обеспечить своим кураторам вполне ощутимые выгоды. Политика всегда обслуживает экономические интересы, и очень важно видеть их за красивыми лозунгами о свободе, равенстве и братстве. И уж тем более в американских разговорах о «демократизации» Украины. Никто не вкладывает деньги, не рассчитывая получить с них хороший процент. Он в деталях пытался представить, что ответит ему Егор. И был вопрос, который вдруг поставил его в тупик: почему, если западная демократия так зациклена на обороте капитала, как она допустила принятие антимонопольного законодательства?

На шестой день болезни, когда самочувствие позволило ему прогуляться до аптеки, он вдруг явственно почувствовал, что понимает ответ на этот вопрос. Подходя к подъезду, Константин Степанович обнаружил, что железная дверь открыта, стало быть, в доме не было света. Это известие несколько его раздосадовало, ведь подниматься нужно было на последний этаж. Сначала он подумал, что можно и подождать, но мысль, что придется ждать на холоде, заставила его воспользоваться лестницей. На третьем этаже закружилась голова, дышать стало тяжело, и Константин Степанович остановился отдохнуть.

«Отдельные предприниматели, конечно, могут быть социально ответственны, помогать людям, участвовать в благотворительных фондах и акциях, но капитал сам по себе существует как живое существо. Он непрестанно борется за свое существование и приумножает себя всеми возможными способами, – думал Константин Степанович, пытаясь восстановить дыхание. – И, по логике вещей, антимонопольное законодательство должно служить этой же цели, – он отдышался и пошел вверх медленнее. Какая-то мысль смутно мелькнула в его голове, но он не успел за нее ухватиться, осталось только ощущение предельной ясности, чувство, будто вот-вот он доберется до искомого смысла. – Антимонопольное законодательство призвано делить крупный бизнес, чтобы более мелкий капитал мог выходить на рынок с конкурирующим товаром или услугой. Каким образом могут быть выгодны конкуренты? – он остановился между этажами, ожидая, пока перестанет кружиться голова. Пот катился градом по лицу и спине, Тихомиров снял шапку, чтобы не перегреваться. – Разделяя бизнес, можно делить и расходы на поддержание инфраструктуры, – продолжил он, – но едва ли это даст значительный выигрыш. Можно, наверное, продать часть отработанных технологий, а вырученные деньги пустить в оборот. Нет?». Войдя в квартиру, Константин Степанович присел на скамеечку в прихожей и вдруг понял: «Промышленникам выгодна война, особенно тем, которые остаются на периферии событий и могут без труда размещать заказы на своих фабриках. Но в мирное время победителем выходит тот, кто стимулирует спрос! – Константин Степанович вскочил на ноги от воодушевления. Все было ясно, нужно было только сформулировать, – спрос требует денег, соответственно, тот, кто может обеспечить к ним легкий доступ, оказывается в дамках».

Егор заглянул к родителям только тридцать первого декабря. До этого он несколько раз звонил матери, но с отцом не разговаривал. Настя передавала ему сводки с полей, и в общих чертах о настроениях в доме он знал. Праздничные приготовления уже подходили к концу: Ирина Михайловна на кухне следила, чтобы горячее не подрумянилось сверх меры, Настя суетилась в своей комнате, собираясь к друзьям. Для проформы работал телевизор, но чтобы разобрать слова диктора, нужно было прислушиваться. Константин Степанович сидел в большой комнате и размышлял о своем, изредка поднимая глаза к экрану. Новогодние праздники его печалили. Он очень сильно любил их в детстве, каждый раз надеялся, что новый год будет лучше предыдущего, но ничего не менялось. С какого-то возраста это беспочвенное ожидание чуда стало тяготить. Оно создавало в душе неловкое ожидание: слишком слабое, чтобы, наконец, изменить жизнь, но достаточно сильное, чтобы заметить, как его попирает действительность. Со временем Константин Степанович отказался от традиции вспоминать за ужином успехи, подводить итоги. Вместо этого он размышлял, как перераспределить силы в новом году, чтобы сохранить то, что дорого сердцу, куда в этом году придется основной удар жизни, а где можно не растрачивать силы. Прогнозы он строил весьма неточные, но эта привычка помогала наводить порядок в душе. Правда, на этот раз он видел в ней отголоски наступающей старости.

– Давненько ты не приходил. С престарелыми родителями разговаривать-то, наверное, не о чем, – начал Константин Степанович, когда Егор зашел в зал.

– Ты все еще дуешься?

– А ты, как я погляжу, считаешь, что у меня на это нет причин?

– Извини, пап, я просто не сдержался, – смягчился Егор.

– Да нет уж, развязался, так отвечай за поступки. Просто бы не сдержался, позвонил бы да извинился, и из черного списка бы удалил. А я-то, если мне память не изменяет, до сих пор там.

– Так тебя из черного списка удалить нужно, чтобы ты перестал обижаться?

– Уже незачем, – Константин Степанович повернулся к сыну. – Что же я такого сделал, сынок, что ты отца стыдишься?

– Да я не стыжусь, – отозвался Егор, глядя в пол.

– То есть ты меня ради шутки на хер послал?

– Я не посылал.

– Ну-ну.

Константин Степанович отвернулся к телевизору. Егор постоял еще несколько секунд и вышел. У родителей он долго не задержался, перекинулся парой слов с Настей, с мамой обсудил планы на каникулы и ушел, не проронив ни слова о разговоре с отцом. Ирина Михайловна расстраивалась из-за их ссоры, и хотя она поддерживала мужа, сыну нравоучениями не докучала. Если бы возник повод, она бы высказалась, но по собственной инициативе решила не лезть. Самое загадочное в этой истории было то, что Егор к истерике был не склонен и всегда производил впечатление человека взвешенного, если не сказать, хладнокровного. Вряд ли кто-нибудь мог предположить, что из-за минутного порыва, из-за банального вопроса – «Кому выгодно?» – можно так сильно поругаться с родителями.

В мотивы Егора Константин Степанович вникать не хотел. Он свято верил, что сын не имеет права так поступать с отцом. Особенно если отец был нормальный: ребенка не бил, пьяным под забором не валялся, из семьи не уходил. И уж тем более нельзя было предположить, что Тихомиров написал в комментариях какую-нибудь глупость. Егор получил в институте техническую специальность, в политических вопросах был дилетантом, и хотя сам Константин Степанович политиком не был, определенную идеологическую подготовку он все-таки проходил, кое-что понимал в жизни. С тех пор как он учил историю, на политической карте мира произошли значительные перемены. Все эти события Тихомиров встречал уже взрослым состоявшимся человеком. Егору в девяносто первом было всего три года, он не видел Советского Союза и едва ли мог составить адекватное представление о жизни в СССР. А уж чему их учили на уроках истории, Константин Степанович знал в самых общих чертах.

В семье Тихомировых следили за событиями в Украине. Никакого интереса у Константина Степановича не было, просто хотелось знать, что в голове у старшего сына, чего от него можно ждать. После Рождества Ирина Михайловна огорошила супруга новостью, что Егор якобы хочет поехать в Киев, поддержать митингующих. На самом деле Ирина Михайловна неправильно поняла Настю, которая делилась с ней новостями от Егора. Но если однажды и был такой разговор, решил для себя Константин Степанович, значит, какие-то основания для него были.

– Егор собирается куда-то ехать? – обратился отец к Насте за ужином – в тот вечер она осталась дома.

– Я ничего не слышала, – ответила она тихим голосом, глядя в тарелку. Настроение для разговора у нее, судя по всему, было неподходящее, но иного случая могло не представиться.

– Про Киев что?

– Это какие-то его друзья собирались, – она помолчала немного. – Он говорил, что и ему хотелось бы, но это несерьезно.

– Что ему, интересно, там делать?

– Не знаю, – безучастно ответила Настя.

– Ты с ним общаешься?

– Время от времени.

– Ясно, – он замолчал, собираясь с мыслями. Настя не поднимала головы, и его это беспокоило. – А у тебя все хорошо? Чего ты сегодня так рано домой вернулась? К экзаменам готовишься?

– Все в порядке, пап, – выдохнула Настя.

Остальной вечер прошел в тишине, что в их доме случалось крайне редко. Молчала даже Ирина Михайловна, которая обычно без проблем начинала разговор. Когда ужин закончился, Настя собиралась вымыть посуду, но мать ее остановила:

– Иди в комнату, я справлюсь.

Настя ушла, Константин Степанович развернулся на стуле:

– Что происходит? – спросил он строго

– Она со своим мальчиком рассталась.

– С каким таким мальчиком? – возмутился супруг.

– Не делай вид, что ты ничего не замечал, – устало и чуть раздраженно ответила Ирина Михайловна.

– Да замечал я, – резко ответил Константин Степанович, но потом смягчился и продолжил. – Ну, какие ей могут быть мальчики? Учиться нужно!

– И это ты говоришь? – она устало улыбнулась. – Но сейчас я с тобой, пожалуй, соглашусь. Они уже не в первый раз расстаются.

– По чьей инициативе?

– По его.

– Почему же она его прощает?

– Говорит, что любит, – Ирина Михайловна закрыла воду и присела к мужу за стол. – Она и до сих пор ждет, что он позвонит и позовет ее обратно.

– Может быть, мне с ним поговорить?

– Она тебе этого никогда не простит, – смахнула выпавшую ресницу с его щеки. – Вся в тебя пошла, гордячка.

– А на счет Егора я, по-твоему, не прав? – спросил он с сомнением.

– Прав. Но знай, если никто из вас не пойдет на мировую, ты от этого только проигрываешь.

– А он ничего не проигрывает?

– Да, но сейчас ему это не втолковать. Может быть, много позже он что-нибудь и поймет, а ты уже сейчас проиграл. В его возрасте каждый уверен, что он все знает и во всем сможет разобраться. Сейчас, в данный конкретный момент, ему твой опыт не нужен. Потом будет нужен, позже, когда свои дети появятся. Найди способ помириться с ним. Кто-то же должен быть старше и умнее.

– Ну вот, опять, – недовольно отозвался Константин Степанович, – я всю жизнь должен быть умнее и старше. Почему другим можно идти на принцип, а мне нельзя?

5

Гибель Лары тяжелым валуном упала в тихий семейный омут Александра Степановича. Этот камень лег на сердце тяжелой обидой и, врезавшись в дно, поднял многолетний мутный осадок. Все понимали, что случившееся – несчастный случай, стечение роковых обстоятельств, в котором никто не виноват. И все же тяжелое бремя вины давило на всех членов семьи, все винили друг друга. Ксения Игоревна спасалась в работе, Василий стал пропадать на улице, Александр Степанович, напротив, каждую возможную секунду проводил дома. Помимо Лары во всей этой истории была еще одна жертва – Михаил. Он чувствовал, как расхолаживаются отношения, но понять причин не мог и думал, будто все из-за него. Однажды, когда Тихомиров укладывал младшего сына спать (мама была в командировке), Миша сквозь сон спросил, правда ли, что мама и папа разведутся? Александр Степанович заверил сына, что ничего такого с ними не произойдет. Он сразу понял, откуда уши растут, правда, теперь выходки его первенца не вызывали острой реакции. Важно было другое, если дети об этом заговорили, значит, что-то натолкнуло их на подобные рассуждения.

Уложив сына, Александр Степанович позвонил жене. Она была еще занята, сказала, что перезвонит, как вернется в номер. Звонок раздался через двадцать минут. Александр Степанович взглянул на часы, был двенадцатый час, все время ожидания он просидел в кресле, не двигаясь и не замечая хода времени.

– Что-то случилось? – спросила Ксения Игоревна. – Ты детей уложил?

– Мишка спит, к Ваське не заходил, – отозвался он. – Думаю, что он снова будет полуночничать.

– Не ссорься с ним, пожалуйста, – сказала жена с заботой в голосе.

– Кстати об этом. Васька почему-то считает, что мы с тобой скоро разведемся.

– С чего он это взял? – голос Ксении Игоревны выровнялся, будто речь шла о каком-то деловом решении.

– Не знаю, – ответил Александр Степанович, пытаясь скрыть разочарование: он ожидал от супруги более эмоциональной реакции. – Мне Миша сказал, – он выждал несколько секунд. – У нас все в порядке?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Последнее время у нас бардак в жизни, боюсь, что я мог чего-нибудь не заметить.

– Все в порядке, – твердо заключила Ксения Игоревна.

– Хорошо, – он вздохнул. – Ты можешь дать мне слово, что если у нас будут возникать сложности, ты мне о них расскажешь, не будешь скрывать?

– О чем ты?

– Я устал жить, как на вулкане. Последнее время я каждую минуту жду плохих новостей, любых, – продолжил он, чуть повысив голос, чтобы не дать ей себя перебить, – не обязательно связанных с нами. Хочется хоть где-то прикрыть тылы.

– Посмотрим, что можно сделать, чтобы это исправить, – ответила она отстраненно, о чем-то задумавшись.

– Ты скоро вернешься?

– Наверное, завтра к вечеру. Как дела пойдут.

– Ладно. Не буду тебя задерживать.

– Уже не задерживаешь, я у себя в номере.

– Ты только сейчас пришла? Вы так допоздна работали? Что можно обсуждать поздно вечером? – затараторил он, пытаясь скрыть возмущение.

– Был деловой ужин, куча проектов, – ответила она деловым тоном. – Давай я переоденусь, помою голову и перезвоню?

– Не стоит, я уже спать буду, наверное, – отозвался Александр Степанович. – Засыпаю, устал за сегодня.

– Хорошо, – тихо выдохнула Ксения Игоревна. – Доброй ночи.

– Доброй, – ответил Александр Степанович и повесил трубку. Сна еще даже не было в планах. Он обижался, когда жена игнорировала его беспокойства. Теперь, в свете Мишиного вопроса, обида эта была сильнее в сто раз.

Он просидел почти до четырех часов. Несколько раз ложился, но сна не было ни в одном глазу. Выходил в зал, включал телевизор, но смотреть ничего не мог. Если отвлекался, нервы окончательно брали верх, и он начинал сходить с ума. Александр Степанович вообще не любил ночевать без жены. Каждый раз, когда Ксения Игоревна отправлялась в командировку или к родителям, не мог найти себе места. Непонятное чувство тревоги разрывало душу, мерами затихая, мерами возгораясь. Иногда, на фоне очередного приступа беспокойства, его одолевал страх, что от резкого повышения давления он может получить инсульт, но подобные мысли были, как правило, только прологом к более тяжелым переживаниям. Иногда тревога усиливалась настолько, что едва уловимое физическое ее присутствие разрасталось и захватывало не только душу, но и тело Александра Степановича. Она внедрялась в грудь, как пуля какого-то особого состава, растекалась по сердцу, сдавливая его, проникала в аорту и останавливалась где-то на полпути к голове, причиняя тяжелый и тянущийся приступ боли от груди и выше к нижней челюсти. Александр Степанович хорошо понимал механику происходящих процессов, но все равно задерживал дыхание, в отчаянии надеясь, что в какой-то момент сердце остановится, не выдержав нагрузки. Но сердце у Александра Степановича было большое, больше положенного, оно каждый раз находило силы продолжать ход.

Ксения Игоревна приехала на следующий день поздно вечером, и муж встретил ее прохладно. Так случалось всегда, когда ее долго не было дома. Александр Степанович объяснял это тем, что в его супруге сосредоточилось все тепло и весь свет в мире, и он, оставаясь один, вымерзал до мозга костей. Поэтому чтобы он мог снова начинать жить, нужно было согреться. Это легко удавалось, когда у Ксении Игоревны было хорошее настроение, в ином случае супруги могли долгое время не разговаривать и даже ссориться. Ксения Игоревна не понимала, в чем виновата, Александр Степанович никак не мог объяснить этой своей особенности. Будучи человеком с фантазией, он пытался подобрать слова и образы. Называл эту особенность своего характера «эффектом Соляриса», убеждал, что, называя жену своей звездочкой, он подразумевает еще и то, что жизнь возможна только в ее свете. Иногда это казалось ей милым, но чаще всего напрягало излишней ответственностью. Впрочем, про эффект Соляриса Александр Степанович заикнулся лишь однажды, поскольку этот образ сильно опечалил Ксению Игоревну. Сам же он пришел к выводу, что в основе всего лежит иррациональный страх, что однажды она может из командировки не вернуться. В том смысле, что у нее нет никаких причин к нему возвращаться. Другое дело дети, но речь шла именно о нем, поскольку забрать детей было несложно. Через эти мысли он проходил каждую ночь, оставаясь один. То он видел силу в своей слабости, то слабость в своей силе, то у него возникали подозрения, но всегда все валилось из рук. А потом, когда Ксения Игоревна приходила домой и восстанавливала баланс сил во вселенной, супруг ее мучился от тяжелых угрызений совести.

И все это было только частью его бед. В большей мере Александр Степанович страдал оттого, что душа его переполнялась любовью и нежностью к жене, но реализовать их не было никакой возможности, поскольку Ксения Игоревна постоянно была занята. Дело не только в том, что труд ее успокаивал и создавал ощущение контроля над жизнью, полезная деятельность в ее мире была важна сама по себе. Александр Степанович чувствовал, что за то время, когда они были близки, его душа настолько приросла к ее душе, что разделить их, не погубив при этом, было невозможно. И если что-то вдруг мешало смыслам свободно циркулировать между их душами, это вызывало тяжелый застой, хандру, воспаление. Как любой врач Александр Степанович не был мистиком, но свои проблемы с сердцем он увязывал не просто с излишней эмоциональностью, а с более глубокими смысловыми переживаниями, которые и создавали на поверхности его жизни эту эмоциональную рябь.

С годами все эти переживания усиливались. Время Александра Степановича вообще не щадило, да и он на фоне семейных перипетий совсем перестал заботиться о своем здоровье. Голову щедро украсила седина, лицо прорезали длинные уродливые морщины, которые обычно бывают у угрюмых людей, появился небольшой живот. Иногда Александр Степанович не брился неделями, но щетина росла неровно, выглядел он небрежно, вне дома чувствовал себя неуютно и пытался как можно скорее вернуться в свою берлогу. Что-то похожее происходило со всеми знакомыми его возраста, хоть он еще не думал о старости. Некоторое облегчение он почувствовал, побывав на родительском собрании у старшего сына. Учителя говорили, что мальчику явно не хватает родительского внимания. Иногда он задирает товарищей, может нагрубить. Учится неважно, перебиваясь с тройки на четверку, что не соответствует его природным задаткам. Александр Степанович сидел с отсутствующим взглядом. Он в этот момент думал, что выглядит таким же усталым и замученным взрослым, как и остальные родители. Стало быть, он нормальный человек, хотя до этого дня ему казалось, что с ним определенно что-то не так.