Пожалуй, Скво устала. Пастырский долг не позволял просить о переводе в другой монастырь, например, к родным и милым шотландцам. Она всё больше увлекалась стихосложением, понимая, конечно, всю тщедушность своих словесных построений по сравнению с горячо любимым Горацием и даже менестрелями.
Она без иллюзий оценивала тупость окружающих её людей, она полностью отдавала себе отчёт, что, дай Бог, из их правнуков будет толк, что она всего лишь кирпичик в непритязательном фундаменте здания, которое когда-нибудь, если его не разрушат стихии, признают великолепным.
Но её деятельная натура вовсе не желала быть кирпичиком, посты и молитвы не обеспечивали должного смирения перед Божественной волей. Со всей откровенностью она могла признаться себе, что её тяготит прозябание в монастыре, а ещё более её тяготит невозможность изменить судьбу.
Все эти ощущения, в качестве цельной картинки она пыталась изложить в стихах, но то, что так ясно и выпукло звучало у неё в голове, будучи написанным, рассыпалось на банальные и хрупкие фрагменты.
Однажды она представила себя стариком, прожившим не слишком счастливую, но и не очень горестную жизнь. В этой жизни всего было понемногу, но ничего сверхъестественного, ничего трагичного, ничего необыкновенного. Сейчас, перед концом, его не радует ни вино, ни женщины, ни еда. Он сидит на скамеечке на солнце и меланхолично повторяет: «Жизнь не рифмует меня, я не рифмую себя, меня не рифмует жизнь…»
Скво решила, что это хорошо. Что это можно назвать – светский псалом. Она поехала в Дижон и попросила капельмейстера кафедрального собора исполнить стихи под звук органа. Тот с минуту играл, повторяя высоким голосом речитатив, затем повернулся к Скво и произнёс: «Простите, аббатиса, но это бред…»
«Наш век, аббатиса, никак нельзя назвать временем смирения, – однажды написал ей Лаврентий Венет, издатель из Турина, с которым она вела многолетнюю переписку. – Мир расширяется у нас на глазах, и я имею в виду не только открытия, сделанные испанскими мореходами. В ереси Лютера, расцветающей буйным цветом на севере, я вижу очередную попытку беспокойных людей отринуть евангельскую простоту и выйти на новый этап развития. Это бывало не раз в человеческой истории, и всегда сопровождалось непомерной жестокостью, что и наблюдали в прошлом веке в зверствах гуситов в Богемии. Ничего удивительного в этом не нахожу, благие пожелания, как известно, всегда ведут только в одно место. Я посылаю вам, дорогой друг, недавно изданную мною книгу. Книга эта называется „Иудейские древности“ и состоит из произведений неизвестного мне древнеримского автора Иосифа Флавия. Сдаётся мне, что это подделка. Рукопись на латыни принес некий Самуил Шеллам, беглый марран из Сеговии. Вёл себя он странно, отказывался покидать комнату, где переписчики снимали копию, больше рукопись ни разу показал, потом вовсе заявил, что потерял её. Он предложил за издание хорошую сумму, я не смог отказаться, по мере своих возможностей поправил стиль в тех местах, где он показался мне особенно убогим, и напечатал. Прочтите, мне важно знать ваше мнение».
Наш век нельзя назвать временем смирения, подумала Скво. А каким именем его можно назвать? Лицемерия, беспутства и подтасовок? За годы службы в канцелярии кардинала в Риме она, конечно, насмотрелась всего непотребного. У неё было двойственное отношение к развращенности курии. Строгая вера в субординацию, воспитанная с детства, не позволяла усомниться в достоинствах князей церкви. Посвященная в политические дела, она наглядно убеждалась, что эти люди, позволяющие куртизанок, обжорство, вероломство и бессердечное уничтожение противников, твёрдой рукой вели корабль веры по назначенному курсу. Еретики же, которых отравляли и сжигали, ничего, кроме пустопорожней болтовни о возврате к временам пещерного христианства, не предлагали. По сути, их призывы звали обратно в хаос, от которого церковь неуклюже, но настойчиво уплывала. В конце концов, она успокоилась на постулате, выдвинутом в Древнем Риме: «То, что положено Юпитеру, не дозволяется быку».
Как человек образованный, она понимала, что никакого Христа никогда не существовало. Основные детали этого механизма, названного впоследствии верой, были созданы при императоре Константине, во всяком случае, на это время указывали прочитанные ею книги. И механизм этот был предназначен для возведения нового государственного порядка взамен умирающего старого языческого. Спасение души – удачный предлог не дать возможности простолюдинам захлебнуться в собственных желаниях.
– Вы правы, дорогой друг, это – подделка, – написала она издателю. – Автор, живший в эпоху императора Веспасиана, не мог писать на такой упрощённой вульгарной латыни, которая вошла в обиход при Абеляре. Рим вёл в то время множество войн, маловероятно, чтобы разорение крошечного царства в Галилее могло вызвать бурный читательский интерес. А вот еврейским общинам, гонимым сейчас повсеместно, такая книга как бальзам на сердце – она убедительно показывает, что они не последние люди в человеческой истории.
– «Иудейская война» неплохо покупается, – ответил ей Лаврентий Венет. – Вы правы, в Италии живёт много богатых евреев. Я иногда перечитываю её сам, и уже почти уверен, что не так уж коряво она написана. Лет через двести, думаю, вообще никто не отличит вульгарную латынь от подлинной…
В голове неясно забрезжила строчка «про снег молочный далёких городов». Скво выглянула в окно. Лев спал, зарывшись носом в землю. Далёкие города были хмурые и пасмурные. «Стели постель!» – жестом она приказала Силин…
Вечером 27 марта 1523 года от Рождества Христова в ворота монастыря Сен-Жильдар настойчиво постучали. У ворот стоял небольшой кортеж, состоящий из трёх повозок и десятка всадников. Монах-бенедиктинец, препровождённый в кабинет аббатисы, протянул ей конверт, скрепленный печатью архиепископа Толедо Руиса де ла Мота.
В письме сообщалось, что по поручению короля Кастилии и Арагона в дар королю Франции направляется сын вождя ацтеков с тремя слугами той же национальности и содержалась просьба всем католическим общинам оказывать необходимое содействие.
Скво закончила чтение и вопросительно посмотрела на бенедиктинца.
– Индейские слуги умерли, когда пересекали Пиренеи, – сказал монах. – Эти язычники мрут как мухи, когда соприкасаются со светом истинной веры. Мальчишка вождь поначалу держался молодцом, но последние два дня совсем вялый. Лежит ничком в повозке, ничего не ест, только бормочет на своём наречии. Можем не довезти ко двору Его Величества короля Франциска.
– На всё воля Божья, дорогой брат! – сказала Скво. – Здесь монастырь, у нас нет врача.
– Проявите милосердие, аббатиса, – сказал монах. – Думаю, что парню просто надо передохнуть. Посудите сами, сначала плен, потом почти месяц в корабельном трюме, потом дорога через горы. В его положении не слишком приятно чувствовать себя зверушкой, выставленной на показ. У него с собой несколько мешочков с их порошками, за счёт этого и держится. Пусть побудет в монастыре с неделю, надеюсь, что оправится.
– На каком языке вы с ним говорите? – спросила Скво.
– Ни на каком, – ответил бенедиктинец. – Один из его слуг немного знал испанский, общались через него. Когда слуга умер, перешли на жесты. У мальчишки выразительные глаза, сразу понятно, чего требуется, например, дать воды.
– Его поместят в гостевой келье, – сказала Скво. – Все остальные ваши люди пусть найдут приют в деревне.
Ранним утром она посмотрела в глазок двери гостевой кельи. Мальчишка спал на спине, беспокойно разбросав руки. На нем была длинная расшитая рубаха, напоминающая одежду славянских рабов, которых она видела в Италии. Правую щеку сына вождя украшала татуировка: мрачный змей, пытающийся взлететь.
«Лет четырнадцать, – подумала Скво. – Сколько ему ещё осталось жить – месяц, полгода…» В том, что индейца замордуют при дворе короля Франциска, Скво не сомневалась.
На обеденную трапезу она пригласила бенедиктинца.
– Как долго вы были в Новом Свете?
– В общей сложности пять лет, – ответил монах. – Три морских путешествия. Участвовал в покорении Теночтитлана командором Кортесом.
– Какое мнение у вас сложилось о язычниках?
– Они разные, – сказал бенедиктинец. – Даже по физическим параметрам. Жители островов ростом скорее карлики, подневольной работы долго не выдерживают. Те, кто живут на континенте, более крепкие, из них самые воинственные ацтеки, себя они называют мешики. Из-за того, что они самые жестокие, остальные племена их ненавидят.
– Вы видели человеческие жертвоприношения? – спросила Скво.
– Сам не видел. Но много слышал от других, в их свидетельстве у меня нет причин сомневаться. Когда взяли штурмом Теночтитлан, в одном из храмов я насчитал почти восемьдесят тысяч черепов. Самым старым из черепов было лет десять от силы.
– В чём причина такого зверства? – спросила Скво.
– Язычники верят, что боги питаются человеческой кровью, – сказал монах. – Чем больше крови, тем боги милостивее. У мешиков главное оружие – дубинка: врага надо оглушить, чтобы потом принести в жертву. Вам не понравится моё мнение, аббатиса: индейцы это безумный эксперимент, поставленный Божественным Провидением. Уже не звери, но ещё и не люди, некая промежуточная стадия, в которой не понимают ценность и уникальной человеческой жизни.
– Наше причастие – это символ плоти и крови Христовой, – сказала Скво. – Но ведь когда-то это был не символ, а самый натуральный факт.
– В этом, на мой взгляд, и заключается главная заслуга евангельских учителей, – сказал монах. – Они сумели преобразовать кровожадность в символику. Мне переводили некоторые индейские сказания. Индейцы живут в Новом Свете давно, несколько тысяч лет, скорее всего, поселились сразу после потопа. У них было время пройти такой же путь, какой прошли мы. Но они это не сделали. Я видел в джунглях величественные города, брошенные жителями. Почему, что послужило причиной, никто не может объяснить. Я полагаю, что индейцы это тупик человечества.
– Их надо уничтожать? – спросила Скво.
– Вместе со светом истинной веры, – равнодушно сказал бенедиктинец, – мы принесли все наши пороки и все наши болезни. Индейцы вымрут быстрее, чем им откроется доброта и справедливость.
Она гуляла по монастырскому садику, когда услышала пение. Мальчишка, высунувшись из окна кельи, смотрел на заходящее солнце и негромко пел. У него был гортанный, резкий голос, интонация этой протяжной песни немного напомнила Скво заунывную шотландскую свирель.
«Сердце можно вырвать из рассечённой груди за несколько секунд, – подумала Скво. – Возможно, жертве даже внушали, что это почётная смерть. Мы же приговорили мальчишку к медленному умиранию безнадёжного больного, на которого приходят посмотреть любопытствующие до экзотики. За что? За грехи его предков? Или мы просто не считаем нужным задуматься об этом?»
На следующий день она пришла к нему в келью. Мальчишка сидел на кровати, скрестив ноги и гордо выпрямив спину. На полу стояли миска с почти нетронутой просяной кашей и кувшин с молоком. Она присела на кровать и положила рядом книгу.
– Это библия, – сказала Скво. – Наша священная книга. В ней заключена мудрость великого множества людей. Положи руку на крест, тебе станет легче.
Пернатый змей на правой щеке мальчишки дёрнулся, пытаясь взлететь. Писание со стуком упало на пол.
Скво посмотрела ему в глаза. В этих чёрных лихорадочного блеска глазах она увидела множество крестов, кресты заполняли долины и горы, они плыли на плотах по бурным рекам, они прорубали себе дорогу среди пальм и увитых лианами огромных деревьев. Только кресты, ни одного человека.
Мальчишка заговорил. Он говорил сбивчиво, как обиженный ребенок, пена срывалась с его губ, он кричал, но ей казалось, что он просит. Он выдохнул последние незнакомые ей слова и без сил упал на спину. Скво подняла библию и вышла из кельи.
– Давайте ему больше сонной травы, – сказала она монахине Жильберте, назначенной присматривать за сыном вождя. – Ему нужно больше спать. Ему скоро снова в дорогу.
Среди ночи Скво разбудили неприятные царапающие звуки. Она поднялась с постели и вытащила из чернильницы льва.
– Как тебе не стыдно, – сказала она. – Серьёзный зверь, царь дикой природы.
– Простите, аббатиса, – сказал лев, неряшливо отряхиваясь. – У меня помешательство, мне лучше уйти.
– Куда? – сказала Скво.
– Не знаю, – сказал лев. – Куда глаза глядят. В иные миры…
– Как зверёныш? – спросил её монах на четвёртый день пребывания сына вождя в монастыре.
– Сложно сказать, – ответила Скво. – Почти ничего не ест, но много спит. Можно считать, что поправляется.
– Они мало едят, – сказал монах. – Мяса почти не употребляют, у них нет домашних животных. Овощи, рыба, пресные маисовые лепешки, вот и весь рацион, почти одинаковый у знати и у простых туземцев. До нашего появления не знали вина. Обычно только ужинают, наверное, из-за того, что много ходят пешком. Насколько я понимаю, вы пытались его обратить.
– Скорей, надеялась заинтересовать Священным Писанием, – сказала Скво. – Неудачно, всем своим видом он показал, что не желает слушать.
– У них не принято томить пленников. Поймали, доставили в храм, принесли в жертву. Так что, он искренне не понимает, чего от него хотят.
– Неужели ему не интересно смотреть на новый мир? – сказала Скво.
– Не лукавьте, аббатиса. Мы оба прекрасно знаем, что будет с мальчишкой. Его посадят в золотую клетку в королевском дворце и весёлые придворные дамы жеманно станут тыкать ему в лицо шпажками с кусочками поджаренной утки.
– Я понимаю, – сказала Скво.
– До отправки в Новый Свет я служил в инквизиции в Малаге. В городе недавно подавили восстание морисков, так что работы у нас был непочатый край. Запах горящего человеческого тела преследовал меня день и ночь, я уже почти не мог спать. Я попросился в экспедицию конкистадоров, я думал, что в новом мире обрету покой. Увы, приказ убивать других, пусть и фарисейски прикрытый, по-прежнему преследует меня.