Профессор Щукин сказал:
– Почему так трудно быть всегда гостем. Особенно в первое время. Допустим, есть большая комната в офисе. В комнате пять человек. Кажется, что у них мир, дружба, жвачка. Но на самом деле у них, как у всех людей, вооруженный нейтралитет. Каждый знает, кому и куда нельзя подходить и чего нельзя делать. Если подойдешь к окну и попытаешься его открыть – будет кричать Иванова. Она боится сквозняков. А Протасова, наоборот, боится духоты. Поэтому окно открывать можно, но только на пять миллиметров. Это было установлено раз и навсегда во время Ивановско-Протасовских войн. Если попытаешься взять яблоко, то горе. Это яблоко Парфенкиной. У нее желудок переваривает только яблоки. Но вот тортик брать можно, Парфенкина худеет. И вообще она не жадная, ее жадность распространяется только на яблоки. Холодильник открывать тоже нельзя. Цветы поливает только Завьялова. Это ее цветы, хотя возле ее стола цветов нет. Она любит любоваться ими издали, а потом выливать в фиалку ведро воды. Но фиалку подарили ей, так что не проблема. Если снимешь с плечиков вот эту кофту – получишь по лбу. А вот эту кофту можно снимать. Даже ронять можно. Ее клиенты забыли лет сто назад – и никто не знает, чья она.
С этим нельзя говорить про то, с этим про это. И таких тонкостей миллионы. Чтобы к этому привыкнуть – нужно где-то полгода.
– Да-да! – воскликнул Воздвиженский. – Мне даже тошно иногда думать, какие мы все предсказуемые! У меня дома куча кошек и собак. И тоже у них все поделено. На аквариум нельзя – там Буся. На кресло нельзя – там Дуся. Под стол нельзя – там Вава. Дверью хлопать нельзя – Ричард будет истерить. А он старый и истерит всегда долго, часа по четыре, а потом болеет. Я к этому привык и у меня мир. Ну до момента, пока я случайно не попытаюсь сесть в кресло и не сгоню Дусю. Дуся случайно спрыгнет под стол к Ваве. Вава вцепится в Дусю и будет лаять на Ричарда. У Ричарда случится истерика часа на четыре, и весь кошаче-собачий мир придет в нестроение.
– Давай придумаем государственную идею! – предложил Щукин Воздвиженскому. – А то у нас государство есть, а идеи нету!
– Как нету? – испугался Воздвиженский.
– А так нету. Ну какая у нас идея? Вот озвучь!
Воздвиженский задумался.
– Ну… э-э… – начал он.
– «Ну э» – это не идея! Идею нельзя не знать. Если хоть на миг задумался – значит идеи нет. Идея – это всегда три существительных. Или два. Раньше идея была «Православие, самодержавие, народность». А сейчас?
– А сейчас нету… – вздохнул Воздвиженский.
Щукин кивнул.
– Вот и я о том же. Нету. Я предлагаю: «Традиция, вера, единство». Слово «вера» не расшифровываем, хотя хотелось бы, конечно. Дальше «традиция». Надо позиционировать, что Россия – традиционное государство. Государство, которое традиционно стоит на защите семьи. Государство, где запрещены аборты. Где можно скрыться от всемирных либералов. Где никогда не будет однополых пар и всего вот этого. Где любой нормальный европеец и американец всегда смогут найти убежище, если им неприятны процессы, происходящие у них на родине. Ну а «единство» тоже понятно. Одна держава. Мы должны стать сердцем мирового традиционализма и всячески повторять эти слова.
– Мечтай! – сказал Воздвиженский.
– Ну я и мечтаю, – отозвался Щукин.
Студенты с каждым годом становились все тупее и тупее. Некоторые не умели читать. Некоторые не умели писать. Некоторые не умели ни писать, ни читать. Но все поголовно имели современные взгляды и сидели в телефонах. Щукин когда видел студента с телефоном, говорил ему: «Существо, подвинься!» Существо подвигалось. Оно даже не обижалось, не реагировало, потому что все равно находилось в постоянном мысленном опьянении.
Иногда Щукин жаловался на студентов декану. Декан смотрел на него сквозь очки и, отрываясь от телефона, в котором он лопал шарики, говорил:
– Ну что вы хотите? Да, детки немного глупенькие, но они же наши детки. Мы ж не пед какой-нибудь, нам нужна академическая наука… Вы, главное, помните, что лекции надо читать обязательно добрые, обязательно с гуманистическим смыслом. Вы им там скажите как-нибудь так: «Ну там Пушкин родился, что-то там сделал с гуманистическим смыслом, а потом задумался над судьбами человечества и написал „Горе от ума“»!
Доцент Воздвиженский сказал:
– Я понимаю, что очень спорно и куча исключений. НО:
Заметил сегодня интересный момент на выставке, где было около сотни частных кафе. И я наблюдал, кто, где и как работает. Если женщина толстая, смелая и активная, то муж у нее умный и хитрый. Он ее как пушку разворачивает, и она все за него делает. И детей тащит, и вообще сердце семьи. Мужу надо быть только умным и гибким, чтобы самому под танк не попасть. Если женщина красивая, то ее надо как рюкзак таскать и все за нее самому делать. Думать, разговаривать, мыслить. Но тогда главный уже ты. В общем, как говорится, каждый ищет свой вариант.
В университете был историк-миссионер Котлетов. Он был очень красноречивый, знал это и этим гордился.
– Сегодня на лекции я докажу вам, что святой Неонилий – самый лучший святой! – говорил он и доказывал. Так доказывал, с такими деталями, с такой опорой на факты, что студенты начинали плакать.
Котлетов выжидал пять минут и говорил словно бы в сторону:
– А теперь я докажу, что святой Неонилий – так себе святой. Можно даже сказать, неважный.
И доказывал. До того доводил бедных студентов, что у них кулаки сжимались от негодования на святого Неонилия, который творил такие ужасные вещи. Котлетов наслаждался эффектом и удовлетворенно кивал.
– А теперь я вам докажу, что святой Неонилий, может, и хороший святой, но его никогда не существовало в природе, потому что он возник в результате неправильного перевода священных книг в пятом веке! – говорил он.
И доказывал. Студенты начинали хихикать, но Котлетов строго прерывал их:
– Но, с другой стороны, если святого Неонилия не существовало, почему же он встречается в семи других священных книгах третьего и четвертого века? Они тоже были переведены неправильно? Прямо так все семь книг?
Студенты трусливо замолкали, но тут обычно заканчивалась лекция, и Котлетов гордо удалялся, унося свой круглый животик в сторону буфета.
Профессор Щукин терпеть не мог Котлетова.
– Суть Котлетова в том, что он сам ничему не верит и заражает своим неверием других, – говорил он Воздвиженскому.
– Но он же опирается на факты! – говорил Воздвиженский.
– Факты – это как карточки! – сказал Щукин. – Поверь, что я тоже могу доказать что угодно, просто перекладывая карточки. Внутри всякой человеческой правды есть островки лжи. И внутри всякой человеческой лжи есть островки правды. Вслушайся, например, в тексты, которые произносят люди, когда ссорятся. Например, жена, которая в какой-то конкретной ситуации может быть не права, моментально переводит стрелки и начинает кричать: «А помнишь, я приготовила тебе супчик! А ты сказал, что он дрянь и вылил кастрюлю в унитаз!» Муж моментально теряет нить основного спора, переключается и женщина торжествует.
Тут надо видеть генеральное направление. Верит ли сам человек в то, что он защищает. И какая конечная цель. И тогда вещи приобретают совсем другой смысл. Ты видишь генеральную идею, генеральную линию и не отвлекаешься на мелочи.