Гроб был куплен заранее, лет семь назад, и все это время он стоял в коридоре, на лестничной клетке старого многоквартирного дома, рядом с детской коляской, с деревянными санками, со старым медным тромбоном, по соседству с искусственной елкой, которую скрутили веревками как буйную женщину.
Гроб всем мешал, он занимал место и заслонял небольшое оконце, потому что старуха, которая его сама себе заказала, была еще не готова. Противная старушка Лидь Иванна, склонная к экспрессивным жестам, заказала этот гроб, чтобы подействовать на нервы всем соседям, а заодно своей собственной дочери, и все соседи это понимали, а дочка нет.
Дочь старушки, Галина Петровна, каждый раз как наивный ребенок летела к своей мамочке по первому звонку, как только мамочка объявляла о своей смерти. И это было странно, ведь дочь старухи, Галин Петровна, была бухгалтером, то есть человеком практичным, у нее был какой никакой жизненный опыт, она и сама давно была бабушкой, но в отношении мамочки проявляла детскую наивность и сентиментальность.
Мы с мужем снимали тогда соседнюю квартиру на той же лестничной клетке. Мне сразу понравился этот старый дом в тихом центре, среди таких же колоритных, правда, совершенно запущенных особнячков. Старухин гроб меня ничуть не раздражал, после мусора, после разбитого асфальта во дворе, после ржавых скрипящих качелей, после страшной бомжихи, которая бинтовала гниющую ногу на лавочке, гроб погоды не делал. Для меня было важно, что дом находится в центре, и эта поэтика исторических развалюх, всего в одном квартале от центрального проспекта, мне очень даже нравилась в те далекие времена. Еще мне нравилась квартплата, цену нам снизили, потому что многие наемщики нашей квартиры убегали, как только до них доходило, что гроб в коридоре надолго.
Старушку просили перенести гроб в сарай, но, разумеется, она не соглашалась. Не для того она его поставила посреди дороги у всех на виду, чтобы так просто капитулировать. Спотыкайтесь о мой гроб, бейтесь головой о крышку моего гроба, прищемите себе пальцы, зацепитесь колготками… Лидь Иванна считала себя хозяйкой всего подъезда, и вообще всего дома, а, может, и всей земли, кто знает, что в ее голове творилось. Она тут поселилась еще черт-те когда, в советские времена, когда все комнаты были норами одной большой коммуналки, и двор был завален дровами, перетянут веревками, на которых сушилось белье всех размеров, во дворе была куча детей, а сама она была молодой прошмандовкой и заведовала районным Домом культуры.
Никто не жаловался на Лидь Иванну, в смысле, никто не жаловался вслух, роптали только про себя. Постоянные жильцы очень быстро к гробу привыкли, перестали его замечать, сосед электрик прятал за крышкой бутылку водки, девочка-подросток из квартиры напротив прятала сигареты, ее брат пятиклассник прятал в гробу свой дневник с двойками. Я воровала сигареты у девочки-подростка, листала дневник двоечника, водку не трогала, насколько мне помнится. Если кому-то нужно было оставить ключ от квартиры, все спокойно вешали на гвоздик за гробом. И только дочь старухи, Галин Петровна, перед всеми за гроб извинялась и пыталась его занавесить покрывалом с оленями.
Мне было по фигу. Я слышала истории про то, что раньше крестьянские мужички строгали себе гроб уже лет в сорок и держали его до поры на чердаке. Ну… строгали и строгали. Мысли о смерти в те времена меня совсем не посещали, мне было всего двадцать три, и я была уверена на сто процентов, что смерти нет, что все мы будем жить вечно, даже противная старуха Лидь Иванна, которая регулярно приставала ко мне с глупыми просьбами.
Купи ей хлебушка, принеси ей газетку, сколько время, а то часы стоят, помогите сапог застегнуть… Какой сапог? Май месяц на дворе, какой тебе сапог? Куда ты навострилась, лежачая больная? Мне было сразу ясно, что эта пиковая дама – типичная вампирша, и потому я игнорировала ее просьбы. «В магазин не иду, мне сейчас некогда, захвачу вам потом по пути»… Парацетамол, пакет молока или стаканчик мороженого… Старуха Лидь Иванна всегда просила о разной ерунде, без которой никто еще не помирал. Морожница ей захотелось! Подумаешь, какая прихоть, пойди ей принеси… «Перебьетесь, Лидь Иванна, сладкое вредно», – так я думала и отвечала ей: «Да, да, конечно, чуть попозже, я вам постучу». За мою неучтивость она прозвала меня «молодая нахалка». А я ее дразнила Панночкой за любовь к гробам.
В тот день, когда старухе привезли гроб, дочь ее, Галин Петровна приехала в квартиру вечером после работы, не просто так, а собрать матери вещи в больницу. Панночке тогда было восемьдесят, она приболела, и ее направили на полостную операцию.
Конечно, риски были. Галин Петровна волновалась, как бы мать не умерла на операционном столе. Над мамочкой Галин Петровна дрожала, за мамочку она боялась с детства, еще с тех времен, когда наша Панночка придумала себе гипертонический криз, и вся семейка, отец и дочка с сыном, скакали возле нее с мокрым полотенцем, и у отца тряслись руки, когда он звонил в скорую, так что палец у него никак не попадал в диск телефона.
И вот она бежит, открывает дверь в маленький коридорчик, отделенный стенкой от лестничной клетки, делает шаг в эту вечную тьму – и, о, боже! упирается носом в свеженький черненький гроб.
– Из соседей кто умер? – была ее первая мысль. – Кто же это? Если только алкоголик-электрик…
– Это мой гроб, – с достоинством сообщила Лидь Иванна, довольная эффектом. – Чего глядишь? Я сама его заказала, по каталогу, видишь, как быстро привезли. А то вам поручить ничего нельзя, сейчас как начнете рыдать, так вам и втюхают что подороже. Там одни спекулянты сидят, в ритуальных услугах. Я сразу им сказала – мне ваш шпон не нужен, я скромный человек была всю жизнь, скромно и умирать буду. Взяла себе простой, сосновый, обивка плюш. Ну и что же, что плюш? Мы за роскошью никогда не гнались, мы о Родине думали!
– Мама! Ну зачем ты так? – задрожала бедная Галин Петровна. – Не пугай меня!
– Я и не пугаю… Мне восемьдесят лет, я пожила. Вон, из третьего подъезда инженер умер под ножом, молодой мужчина, еще и пенсию не получал. Ты что же думаешь, я вечная?
– Мама, мы должны настроиться на лучшее!
– Я на лучшее и настраиваюсь. Мне лучше во сне, под наркозом, во всем чистеньком, чем мучиться…
– Ой, мама!
– Чем тут с вами мучиться, – уточнила старуха.
Галин Петровна рыдала всю ночь, в последнее время она вообще много плакала, нервы у нее расстроились от усталости, от каких-то своих личных жизненных разочарований, от того, что муж поехал в санаторий без нее, от того, что внук совсем вырос, стал обедать на проспекте в поганой пиццерии со своими друзьями, и теперь никому не нужна ее воздушная шарлотка. Плюс метеозависимость, гипертония, отеки, выглядела Галин Петровна, честно скажу вам, не очень. Такая, знаете… заезженная тетка, под глазами темные круги, ей и самой давно пора было заняться своим здоровьем. Иногда она заходила ко мне, в момент панической атаки, просила, чтобы я ей померила давление. И, честно говоря, порой я прямо так и думала, как вы сейчас подумали…. Да-да, я тоже думала – еще неизвестно, кому из них быстрее пригодится этот гроб.
Гроб никому не пригодился. Операция прошла успешно, старушку разрезали, все лишнее выкинули, ничего своего не забыли, и она вернулась домой немного похудевшая, в приподнятом настроении. Жизни ее ничто не угрожало, как сказали врачи, однако Лидь Иванна записалась в умирающие и шантажировала своей потенциальной смертью не только дочь, но и всех соседей.
Эта наглая рухлядь свободно звонила в любую квартиру и просила сгонять за конфетками. Старой жопе захотелось конфетку, и тут же, без церемоний, она диктовала, какие именно купить: Аленку, Коровку или Мишку на севере.
Вы можете себе представить такую ситуацию? Вам вдруг захотелось конфету… И что? Захочется – перехочется. Жди, когда к тебе позвонят и спросят – Лидь Иванна, мы в магазин, не взять ли вам чего? Но нет! Ей нужно шоколад сию минуту! Она же может не дожить, она помрет, пока мы соберемся в магазин.
Никто не смел ей отказать, никто не намекнул, что тихий час вообще-то, что все соседки сами больные пенсионерки, что им не худо бы поспать в жару… Нет, что вы! Только я, молодая нахалка, не брала трубку в дневные часы, когда спал мой сын. Остальные подрывались тут же, неслись на проспект в большой гастроном купить конфет, и обязательно именно тех, что Лидь Иванна заказала, не дай вам бог принести ей другие.
Жена электрика, любимая фрейлина старухи, покорно принимала выговор за то, что принесла не то! не то! не Рот Фронт, а Красный Октябрь, не Красный Октябрь, а Рот Фронт… Жена электрика сидела без работы, у нее не было лишней десятки на несчастную шоколадку, ее бы стоило хоть иногда отблагодарить за мелкие услуги, но Панночка благодарить забывала, любую заботу она принимала как должное.
Да что там конфетки… Она затребовала педикюр и глазом не моргнула. Соседка-медсестра пришла, напарила ей ласты, а потом сама же над собой смеялась.
– Ты представляешь!.. – рассказывала она Жене электрика, – наша Панночка звонит мне на ночь глядя и просит, чтобы я пришла к ней, подстригла ногти на ногах, сама она не может дотянуться. Какова?!.. И я поперлась! На ночь глядя поперлась ногти стричь… Этой старой сучке!
Свой возраст и свою гипертонию старуха считала основанием для грубых манипуляций, в итоге весь двор служил у нее на посылках. А кто там жил? Кто жил в том старом доме? Больные тетки, с фикусами и котами, с редкими визитами детей, которые давным-давно из этой коммуналки разбежались. Гипертония тут была у всех, и все покорно строились у смертного одра противной хамоватой бабки. Почему? Потому что соседки родились в СССР, все были тимуровцами, всех приучили помогать старшим.
На этой лестничной клетке я была самая молодая, поэтому никто меня не слушал, никто не принимал всерьез мои подстрекательства не церемониться с Панночкой. Что еще за капризы? Хочешь педикюр – зовите педикюршу, девушка. У вас есть пенсия… Куда старуха, кстати, тратила свои денежки? Не наше дело, разумеется, про деньги спрашивать нельзя, я знаю, а гробы в проходе ставить можно? Вот так вот отвратительно я рассуждала в те времена, пыталась пробудить достоинство в Жене электрика, но никто мою агитацию не слушал.
В нашем доме никто не удивлялся, если старуха звонила часиков в одиннадцать вечера или в полседьмого утра и зачитывала вопрос из своего кроссворда.
– Небесное тело, обращающееся по определенной траектории вокруг другого объекта в космическом пространстве под действием гравитации… Семь букв? А ну-ка… Кто у нас тут самый умный?
Кто его знает… Может быть, в старом доме и нужен был такой массовик-затейник? Чтоб позвонил с утра, чтоб по цепочке всех перебудил, чтоб сразу же у всех мозги зашевелились?
– Люди меня уважают, – хвалилась Лидь Иванна дочке. – Соседи у меня хорошие, с пониманием относятся. Видят люди, что я сижу одна весь день.
– Почему одна? – обижалась Галин Петровна. – Мама, я же каждый день с тобой. Подожди меня, я приду, все сделаю…
– Придешь ты… Как же! Ты не придешь! Ты приползешь! Вся нервная, уставшая, мне и просить тебя жалко, боюсь попросить лишний раз. Соседку верховую попрошу, электрика жену, чтобы мне помыла окна, пусть хоть одно мое окно помоет, мы окна целый год не мыли, окна все в пыли. Гляжу на улицу, не понимаю, то ли это на улице пасмурно, то ли это окна у нас пыльные, мы целый год не мыли окна…
Галин Петровна проглотила свой чай, открыла шторы, пустила солнце в маленькую комнату с высоким потолком, и, вымывши окно, как маленькая девочка смотрела на мать в ожидании хоть какой-то положительной реакции.
– Ах! – вдыхала Панночка свежий воздух. – Ах, солнышко! Солнышко-ведрышко, загляни в окошко… Твои детки плачут, по камушкам скачут… Кто его знает, сколько мне еще на солнышко смотреть…
Галин Петровна сразу впечатлялась на эти русские народные потешки, слезы наворачивалась у нее мгновенно, ей казалось, что мать страдает, что она проводит с ней мало времени, что она виновата. Она любила свою мать, так, как сейчас все реже дети любят своих родителей, с той преданностью, которую сегодня называют зависимостью. Не думаю, что у Галин Петровны была зависимость, она просто любила как могла, а любят все по-разному, кто как привык.
Галин Петровна с детства привыкла мамочке прислуживать. Ведь Лидь Иванна была не простая мама, она была артистка, и муж, и дети, и сама она считала себя звездой, районный масштаб ее не смущал. Все мамы работают на обычной работе, в магазине, на заводе, в детском саду, а Лидь Иванна на сцене, всю жизнь она была заведующей в районном Доме… нет, даже не в доме, во Дворце культуры. Муж, дети на нее смотрели с открытым ртом. Даже теперь, когда голова Лидь Иванны стала похожа на куриную, она держала ее гордо, и на других женщин, на любых абсолютно, за исключением Клавдии Шульженко и, как ни странно, Аллы Пугачевой, она смотрела надменно.
– Что за платье у нее? – рассматривала она фотографии любимого внука с женой. – Ты смотри, коленки толстые, как у телушки, куда же ей такое короткое платье? – и тут же старушенция вздыхала и декламировала что-нибудь из прошлой жизни. – Едва ль найдете вы в России две пары стройных женских ног!
Родную внучку, дочь Галин Петровны, Панночка тоже не щадила, хотя девчонка пошла по ее стопам, что интересно, в культуру, в артистки, дочь Галин Петровны работала в кукольном театре, но Лидь Иванна относилась к ее работе без восторга.
– Актрисулька! Хвостом вильнет – и побежала! Хоть бы присела с бабкой, рассказала, как дела…
– Да что рассказывать? – заступалась за дочку Галин Петровна. – Я и так у нее постоянно…
– Ты у нее постоянно! То в няньках, то в кухарках…
– Да как же дочке не помочь? – удивлялась Галин Петровна.
– Мямля ты! – каждый раз обзывалась старушка. – Мямля пошла… вся в отца.
Отец был мямлей, так считала наша звезда эстрады. Он был шофером, работал на старом грузовике, мотался по району с песком, с дровами, с кирпичами, чего-то там колымил, подворовывал то есть по мелочам. Там песочек налево отсыпал, там угольку умыкнул, и все до копейки везет своей звезде.
Лидь Иванна бойко тратила мужнины денежки на новые туфлишки, их нужно было еще достать у знакомых спекулянтов, шила платья у собственной портнихи, ей нужно много платьев, она же на людях, она же артистка, на нее глядят. И вот этот мужик, эта мямля, как она говорила, всю жизнь таскал на руках свою вздорную бабу и ни разу не вломил ей хотя бы легенький поджопник для тонуса. Без вопросов он провожал ее на курорт, нес за ней чемодан и картонку со шляпкой, когда она отбывала по профсоюзной путевке в дом отдыха работников культуры. Отказать ей в этом отпуске, завернуть ее вместе с семьей в благопристойную Анапу вариантов не было. Ей было важно поблистать на сцене, в обществе, на публике ей было интересно, а с мужем, с этим конюхом у трона, она скучала до тошноты. Со сцены возвращаться в маленькую квартиренку? Фу…
С кислой мордочкой она встречала мужа и, несмотря на весь свой артистизм, скрыть раздражение не могла. Она придумывала объяснения, типа: «мы из разных миров» или «нам просто не о чем поговорить»… На самом деле ее натура молодой здоровой самки просила новых неожиданных самцов. Лидь Иванна всегда сияла рядом с чужими мужчинами, со статусными пузанчиками, с начальниками от культуры, которые награждали ее дипломами за хорошую работу. На концертах в честь годовщины октября они сидели рядом с ней в партере, и возле этих мордоворотов она блаженствовала. Это у нее называлось удовлетворение от хорошей работы.
Дома Лидь Иванна была другой, без грима, без прически, без той блаженной лыбы, с которой она выходила к начальству и зрителям. Между бровей появлялась поперечная засечка раздражения, вранья и неудовлетворенности, а мужичок бежал к ней, на второй этаж в коморку, так что дрожала деревянная лестница, и всегда его руки были готовы к объятьям, и он смешно, как петушок раскрылившись, охотился за своей звездой по двору. Однажды он поймал ее у бельевых веревок и на руках понес в квартиру на виду всего двора, а эта примадонна болтала ножками, брыкалась и кричала: Отстань! Пусти меня! Шоферюга вонючий!
Лидь Иванна не любила, как пахнет ее муж, ей он вонял бензином, поэтому она не пускала его в квартиру, пока он у себя во времянке в конце двора не отмоется. Зато Галин Петровна, маленькая Галка тогда она была, наоборот, любила отцовский запах, и вместе с братом залезала в старый грузовик. Отец ставил машину в конце двора, сам ложился под кабину и постоянно что-то чинил. Всю весну и все лето он валялся под машиной, так что маленькая Галка с братом привыкли, что из-под грузовика торчат кирзовые отцовские ботинки, огромные, тяжелые… И вдруг в один прекрасный день ботинки исчезли. Грузовик стоял, а ботинок не было, отца из квартирки спускали соседские мужики, у подъезда стояла черная крышка гроба с красной солдатской звездой. Это был первый гроб, который увидела Галин Петровна в своей жизни. Второй появился, когда ей было за сорок, тогда умер ее младший брат, так же как отец скоропостижно, от сердца.
После смерти мужа культмассовая работа у нашей старухи продолжалась с прежним рвением, остался у нее и парикмахер, и портниха, и курорты, а после смерти сына Лидь Иванна начала сдуваться, начала готовиться к смерти, сказала, что теперь наступила и ее очередь, и даже отвоевала у своей невестки местечко рядом с сыном на кладбище.
Гроб повышал тревожность бедной Галин Петровны, ее вообще пугала эта кладбищенская тема, время от времени она пыталась с матерью договориться, звала на помощь соседа электрика, просила у мамочки разрешенья вынести гроб в сарай или даже, как бы дерзко оно ни звучало, просто выбросить.
– …а может, нам его просто выбросить? – с надеждой она улыбалась, электрик тоже предвкушал, но старуха была непреклонна.
– Что?! Мой гроб выбросить?! Вы в своем уме? Я за него платила деньги! Свои гробы выбрасывайте, как хотите, а мой не смейте трогать!
– Ну хоть в сарай? – умоляла Галин Петровна, – чтоб не мешался…
– В сарай нельзя! – визжала Панночка. – Мой гроб в сарае отсыреет! Он никому тут не мешает, я не позволю его туда-сюда таскать! Он может из-за этого перекоситься… Как сейчас делать стали, что вы, не знаете, у нас сейчас все на один раз делают? Все одноразовое! Ни шкаф, ни гроб не могут сделать… Так что потерпите, – она ехидно улыбалась погрустневшему сантехнику, – недолго мне осталось… Времечко мое под горку катится, в моем возрасте счет не на годы, на дни идет…
Ну… дни – не дни, а восемьдесят пять старушка отмечала с помпой. Галин Петровна отгрохала мамочке шикарный юбилей. Вы часто видели такие юбилеи? Восемьдесят пять! И не просто в семейном кругу, что вы… Она же у нас звезда, она же играла в народном театре. Нет, не в ресторане, не угадали, Галин Петровна закатила маме юбилей на сцене, в родном ее Дворце культуры.
Бывшие коллеги Лидь Иванны держались бодрячком. Их набрался целый хор ветеранов, к ним со своей программой подключилась молодая смена, народный театр, из уцелевших, играл как в старые времена любимые «Сцены из губернской жизни», Лидь Иванна вышла на сцену сама, в пышном платье, с прической, с помадой, и очень звонко у нее и весело, задиристо получалось про воловьи лужки… «Лужки мои! Мои! Мои!»… Аплодисменты, лезгинка, скрипочки – все было, какое-то начальство мелкое явилось, вручили грамоту и электрический вульгарно размалеванный под хохлому самовар. Не все! Не все! Это еще не все!
Администрация Дворца культуры отчпокала сборник стихов, сборник старухиных стихов, которые она по молодости пописывала, и, усевшись за стол, старуха раздавала автографы. Дряхленькие кавалеры ее отпускали комплименты, чего-то там такое звонкое про молодость вещала новая заведующая… И я!.. Даже я!.. Что вы думаете, даже я приперлась, я тогда работала на радио, поэтому пришла не просто так поздравить, а сделать репортаж, взять интервью у ветеранов культурного фронта, и Панночка читала мне на микрофон свои творенья.
Друзья! Живите для других,
И ваше имя не забудут.
Сердца и близких, и родных
Вас вечно помнить будут.
А в это время Галин Петровна как козочка скакала в фойе у столов, чтоб господа после торжественной части присели откушать. Сто человек! Столы стояли буквой П. Галин Петровна сама, практически в одни руки, наготовила на всю эту свадьбу, и потом сама же, не присевши на минуту, обслуживала этот банкетище, ей помогали только Жена электрика, Соседка-медсестра, и… и, стыдно признаться, даже меня в этот раз припахали. Тому тарелочку поменять, этому бокальчик, унести, принести, подать, притереть, старушечку поддержать, дедулечке салфетку… На официантов и ресторан у Галин Петровны, простого бухгалтера, денег не было.
Для своей мамочки она привыкла делать все сама, помощниц никогда не нанимала, успевала крутиться между своим домом, огородом, мужем, внуком, которого оставила ей дочка, и работой. И вот она бежит, бесплатные памперсы в собесе получает, оттуда за рецептом к врачу, потом в магазин, и сразу готовить. Мамочка просит сардельки, значит только сардельки, только местного комбината, только в нашем мясном, там все свежее, и только говяжьи, свиные нельзя, сосиски нельзя…
– Я просила сардельки… – кривлялась старая поганка.
– Мама, закрылись, я не успела…
– Не успела. Как будто у тебя не одна мать, а десять…
Галин Петровна падала в кресло, хоть немного отдышаться, и жаловалась, то ли самой себе, то ли куда-то в потолок…
– Забегалась я, на работе отчет, с внуком пока прокрутилась, сготовить некогда, хотела борщ сготовить, не успела, яичницу пожарила своим, приеду – борщ сварю…
Что там у дочки на работе, кого она чем кормит, что у нее на огороде, Лидь Иванна пропускала мимо ушей, рутина творческим людям неинтересна. И на смертном одре старуха оставалась артисткой, актрисулькой, как сама она любила говорить. Я сразу просекла, что гроб ей нужен как реквизит, эта Панночка давно жила в спектакле, в монодраме, где на сцене одна прима, и непременно каждый монолог заканчивается мыслями о смерти.
Меж тем старушке пошел восемьдесят седьмой годик, и тут ей снова что-то поплохело, давление скакало, чего-то там еще такое возрастное обнаружилось, она взяла манеру изображать лежачую больную, и плакать, и повторять по десять раз одно и то же:
– Слегла! Слегла! Совсем я у тебя слегла…
Слегла она, конечно. А кто холодильником хлопает? Кто в глазок подсматривает? Лидь Иванна декларировала себя лежачей, но по квартире передвигалась, и не только по квартире, я подсекала иногда ее на улице, часиков в шесть утра, под старым зонтом или в шляпке она выходила прогуляться от тихого нашего квартала до проспекта.
Я видела старуху, потому что выводила в шесть утра собаку, а Галин Петровна, дочь старухи, не видела, потому что она в шесть утра собиралась на свою проклятую работу. Ее контора располагалась в центре города, от мамочки неподалеку, но добиралась Галин Петровна в этот центр из пригорода, поэтому в семь утра Галин Петровна колбасилась в набитой маршрутке, и до пяти вечера у нее болела душа за бедную мамочку, как она там.
Неплохо, я скажу вам, и без присмотра старушка не скучала. Однажды заглянула к ней соседка, Жена электрика, обедом покормить, а в квартирке никого нет. Весь двор пошел прочесывать ближайший район, лавочки, скверик, пошли на проспект, искали ее в кинотеатре, побежали за ней в Дом культуры… Лидь Иванна обнаружилась в ближайшем супермаркете. Пришла в магазин сама, своими ножками, в халате и домашних тапочках. В очках, с важным видом рассматривала мелкий шрифт на упаковках, изучала состав продуктов, этой ерунде она научилась на Первом канале.
Я никогда не понимала, зачем глаза ломать? Что там вычитывать на упаковках? Кто придумал вообще эти сказки про консерванты и вредные стабилизаторы? Везде отрава! Какие могут быть иллюзии? Не надо покупать говно, иди на рынок, бабушка, купи там творожка домашнего, свари себе щи из капусты и хватит, хватит шакалить по супермаркетам, живи спокойно. Нет, всем нужна интрига, разбирательства! Лидь Иванна быстро нашла единомышленников, возле нее собралась группа таких же старушек, они ругали правительство и вспоминали старое вологодское масло.
– Нас кормят ядом! – толкала речь артистка. – Стариков хотят истребить, чтобы не платить нам пенсии!
На этом митинге я ее и застукала, хотела в принципе пройти тихонько мимо, но что-то тюкнуло меня, проснулось тоже, вероятно, пионерское детство мое, захотелось мне побыть немножко тимуровцем, перевести старушку через дорогу.
Она неплохо шла, должна я вам сказать, медленно, но уверенно для лежачей больной. Галин Петровна встретила нас во дворе, вся перепуганная, открыла рот, но слова не сказала, мать посмотрела на нее с упреком и сразу направилась в дом.
На лестнице стало заметно, что силенок у нашей звезды маловато, за мою руку она держалась цепко и отдыхала почти на каждой ступеньке.
– Мама! Что ты со мной делаешь… – причитала Галин Петровна. – Ты бы хоть позвонила… Я не знаю, что думать… Где искать…
Старуха села отдохнуть на маленький стульчик в коридоре, рядом со своим гробом. Черная громадина с открытой пастью стояла над ней, она дышала тяжело, но не сдавалась. Галин Петровна снимала с нее туфли, а я смотрела с восхищеньем на это маленькое настырное существо. С нее уже все мерки сняты, а она свой носик птичий задирает и все чего-то пыжится…
– Людей не вижу, – говорит, – захотелось пойти, на людей посмотреть.
– Мама! – разрыдалась бедная Галин Петровна. – Почему ты обо мне никогда не думаешь? Ведь я волнуюсь…
– Мямля! – отрезала ей Панночка. – Ты мямля! Всю жизнь ты мямля, вся в отца.
Гроб запылился, его пришлось пылесосить, старуха заставила Галин Петровну прибраться в своем гробу. А после уборки она придумала себе новое развлечение – совсем слегла. Раньше она по сто раз повторяла «слегла я, слегла», а теперь реплику уточнила, и начала повторять «слегла я совсем».
– Ох, совсем я слегла, совсем, теперь уж, видно, совсем я слегла… ждать недолго осталось.
Слегнув, старушка принялась писать письма. Сестре неведомой троюродной, какой-то дальней племяннице, какой-то старой подружке, которая точно так же слегла где-то по соседству, внукам и сестре покойного мужа она написала. Текст был один во всех ее письмах, она просила приютить ее перед смертью, уверяла, что осталось ей жить совсем ничего, но дочери своей она нагрузка, дочь у нее больная вся, и потому ей нет покоя.
«Старики никому не нужны, – читала Галин Петровна мамочкин новый монолог, – Старики – обуза, нас никто не слушает и не уважает. Никто не думает, что жизнь вернет свое, и все вы тоже будете старыми, больными, и всех вас, как меня сейчас, будут тоже считать преградой на пути, обузой. Что ж… Жизнь рассудит нас, моя же совесть чиста совершенно. Я работала всю жизнь, развивала район, проводила культуру в массы, всегда была рядом с молодым поколением, и меня уважали, со мной считались. Теперь же, когда я ослабла и не могу приносить пользу обществу, я стала в тягость. Как говорят в Америке, которой поклоняется нынешняя молодежь, былых заслуг не существует. Вот как! Видно, и мне суждено перенять этот капиталистический принцип. Былых заслуг никто не ценит, у нас только Юрий Гагарин всегда космонавт номер один, а я всего лишь заслуженный работник культуры, член областного союза писателей, автор пяти поэтических сборников, организатор праздников, сценарист… Ох, да кому теперь все это интересно? Кто я, собственно, такая, с чего я вдруг решила, что достойна уважения? Я все свои дни провожу в одиночестве. Верно, я поспешила оформить дарственную на своего любимого старшего внука, о чем теперь и жалею. Не вижу смысла делить мое скромное жилье на всех потомков, но думаю, что мне не помешает вернуть право собственности, пусть даже и через суд»…
Закончив письма, старуха с важным видом отложила в сторону очки и попросила дочь отправить корреспонденцию. Галин Петровна показала этот опус только своему племяннику, тому самому «любимому старшему внуку», и он приехал бабушку навестить.
Внук… Симпатичный мальчик, лет двадцати пяти, был единственным ребенком ее покойного сына, поэтому она к нему особенно благоволила и восторгалась, отмечая сходство. Сын, вероятно, был единственным человеком, которого она любила… Нет, разумеется, и дочь она любила тоже, но если сына она любила с нежностью и с женской страстью, то дочь, Галин Петровна, была для нее чем-то вроде руки или ноги, она ее не замечала, хотя активно пользовалась.
Впрочем, в последнее время стало совсем невозможно определить, как называется то или другое чувство, наполняющее это дряблое существо. Проявить эмоцию в действии старуха уже не могла, а все, что прорывалось у нее наружу на словах, было похоже на страх, жуткий страх смерти и одиночества, который делает иных людей услужливыми и покладистыми, а других, наоборот, злыми, нервными, похожими на крысу, которая из последних сил цепкими лапками держится за мешок с зерном, когда ее пытаются вытряхнуть.
Внук навещал старушку, не ругайте внука, он появлялся, когда мог, старушка спрашивала, как дела, улыбалась, радовалась, но почему-то каждый разговор сводила к нравоучениям и неожиданным насмешкам.
– Что ж бабку-то свою забыл совсем, красавчик? А? Работа у тебя… А у меня вон смерть в окно стучится, дай хоть посмотрю на тебя в последний раз.
Внук что-то отвечал, но Лидь Иванна, разумеется, не слышала, она имела манеру пропускать чужие реплики мимо ушей, коварно улыбаясь.
– Не понимаю я твою работу…
О, тут она умело изобразила любопытство! Головка на бочок, наивная улыбочка, прищур… Это был всего лишь отвлекающий маневр, на самом деле старая вампирша целилась, куда бы лучше ей вонзить свою иголку.
– Это что же за работа? Программист? Мы никаких программистов не знали. Мы работали честно, с людьми, в коллективе, а ты целый день дома сидишь, ломаешь глаза в компьютере…
Внучок кивал и улыбался, в отличие от сестры-артистки, которая сразу же поддавалась на провокации, и потому в квартирке почти не появлялась. Все удивлялись, в чем секрет его невозмутимости, секрет был прост – маленькие наушники, он разговаривал с бабушкой в наушниках, и пока она покусывала его между ласками и бухтеньем, он слушал свою музыку и кивал учтиво на все ее придирки. Хороший мальчик, по жестам, мимике он чувствовал, что бабушка заходит на пике, и в этот момент поглаживал ее маленькую сушеную лапку.
Мирная беседа не приносила старой вампирше удовлетворенья, в последнее время в своих ненасытных попытках испить побольше крови она перестала щадить даже любимого внука. Когда он снял наушники, чтобы учтиво распрощаться, «бегу, бегу, работа, бабушка, работа», она не утерпела и укусила его на прощанье.
– Не говори мне про свою работу! Разве это работа? Мужчина должен быть на производстве! Или в армии! Он должен честно зарабатывать свой хлеб, чтоб был почет! Чтоб уважение!.. Опору детям нужно дать! Пример!.. А ты?.. Авантюрист! Программы пишет он! Какие там еще программы?!.. Работаешь на Билла Гейтса! Обслуживаешь Америку! Отец в твои годы был начальником цеха!.. Все здоровье, все сердце свое отдал государству, мальчик мой… А ты… приспособленец!
Внук снова улыбнулся, Галин Петровна, которая стола рядом и эту истеричную реплику слышала, понадеялась было, что все обойдется, что на том и закончится, но, к ее ужасу, внучок повел себя странно. Он сначала похлопал, картинно выдал бабушке аплодисмент и поклонился.
– Отлично! Браво! Бабуля у нас в отличной форме! Талант не пропьешь!
Затем внук пошел в коридор, нахлобучил себе на плечи бабушкин гроб и ухитрился пропихнуть его в квартирку, в комнату, где возлегла наша Панночка. Наглец поставил гроб прямо на полированный гарнитурный стол.
– Точно вписался!.. Теперь, бабуля, ты нормально можешь репетировать… Переложить тебя?
Галин Петровна схватилась за сердце, кинулась к племяннику:
– Не шути, умоляю, хоть ты не шути, мне и одной шутницы хватает…
Но старуха уже в мизансцену вошла, уже задыхалась, изображая конвульсии.
– Не трогайте мой гроб! Бессовестный! Я не позволю! Ты повредил мой гроб! Ты мне порвал обшивку!
– Обшивку корабля… – хихикнул озорник.
– Бархат! – завизжала Панночка, – Галя! Он мне порвал обшивку!
– Все цело мама, не волнуйся, цела твоя обивка… обшивка… все цело… Успокойся… Господи! Что делать?!
– Уходи! – визжала бабушка на внука. – Не допускаю тебя! Хамлет! Галя! Посмотри, какой хамлет! На похороны не допускаю!
– ХамлЕт-ГамлЕт! – шутил бессовестный внучок, и как ни в чем не бывало спросил трясущуюся Галин Петровну: – Что с гробом? Оставить тут?..
Нет, разумеется, терпеть ритуальную продукцию на обеденном столе Галин Петровна не согласилась, заставила внука вернуть гроб на место, побежала к электрику, чтобы мальчик один не надорвался, и когда они вдвоем этот бешеный гроб выносили, она следила внимательно, чтобы на обратном пути обивку не цепляли за косяк.
– Потише, потише, потише… – повторяла она, вероятно, у нее начался нервный тик, так бывает, – потише, потише, потише…
В спину летели проклятья, старушка обещала переделать дарственную, лишить наследства всех, переписать свою коморку государству и завещать ее бедной Жене электрика, которая стояла тут же в проходе и крестилась.
– Подлец! – разгулялась старуха. – Весь в мать! Я думала, он наш, а он пошел в ее породу! Весь в мать свою, хабалку, она сыночка моего угробила…
– Прости меня, тетя, – извинился молодой провокатор. – Она меня доконала, не представляю, как ты с ней справляешься…
– Деточка моя, – шептала ему Галин Петровна, боязливо посматривая на дверь. – Это же старый больной человек, ты пойми… На кого тут обижаться? У нее головные боли, у нее желудочные колики, все мышцы атрофировались, недостаточность сердечная, кровообращение страдает мозговое… Нельзя, ты пойми, мы не можем подходить к старикам с той же меркой, что к здоровому человеку…
– Галя! Галя! – звала ее мать. – Срочно! Зови ко мне нотариуса!
– А, может быть, правда, – спросил племянник, – позвать нотариуса? Мне не нужна ее квартира…
– Не обращай внимания! Ну что ты слушаешь ее? Это же не она кричит, это ее болезни…
– Да, тетя, все понятно, все понятно, – кивал молодой наглец, и перепуганная Жена электрика кивала вместе с ним. – Больная печень провоцирует депрессию. Желчный пузырь – раздражение. Сосуды – истерику. Я все понимаю… Но ведь мозги остались у нее, мозги не отказали, я уверен! Она недавно мне звонила среди ночи, и знаешь, что спросила? Просила подсказать ей, для кроссворда, «Рок-группа из Ливерпуля, основанная в 1960 году, пять букв»!
Галин Петровна успокаивала мать весь вечер, повторяла, что мальчик хороший, не пьет и не курит, что он вылитый брат, что похож он на брата и на нее, на мамочку, на бабушку похож, артист такой же, и ничего плохого не хотел, просто у них сейчас такой молодежный юмор.
– Давление! Я умираю! – стонала Лидь Иванна. – Хамлет! Он меня убил! Галя, принеси мне тонометр! Где тонометр? Я тебя просила оставить мне тонометр на тумбочке… Не тот! Ты мне не тот оставила! Ты положила свой, а мне нужен мой! Где мой? Найди мне мой старый тонометр, мне твой не нравится, я твои кнопки не понимаю…
«Не понимаю твои кнопки» – последнее она совсем безобразно прохрипела, перевернулась на живот и начала лупить по кровати синими костлявыми ножонками. Галин Петровна стала мерять ей давление, но капризная старуха выдергивала руку из манжеты, требовала старый тонометр с фонендоскопом, и перепуганная Жена электрика побежала звать соседку-медсестру.
– Это кто у нас шумит? – явилась непробиваемая медсестра. – Это кто у нас сегодня такой веселый?
Медсестра откапывала алкоголиков по всему району после белой горячки, усмирить старушку для нее было как пощелкать семечки. К тому же посторонние люди действовали на старуху всегда успокаивающе, с медсестрой она бузить не стала.
Галин Петровна показала медсестре глазами, что культпрограмма перевыполнена выше крыши. Давление мерили обеим. И что вы думаете, какое было у старушки? Правильно! Как у космонавта. А у Галин Петровны подскочило сильно.
– Ты охренела! – испугалась медсестра. – Допрыгаешься до инсульта! Тебе на скорую сейчас надо…
Не первый раз, в том-то и дело, что уже не первый раз у Галин Петровны поднималось давление. Весь последний год она пила какие-то таблетки, которые назначил участковый терапевт, а состояние не улучшалось, наоборот, приступы повторялись чаще.
Галин Петровна попила водички, обтерлась мокрым полотенцем и согласилась полежать, скорую вызывать отказалась.
– Что толку вызывать? Они меня с таким давлением положат, и на кого я брошу маму?
На кого она бросит маму!.. Ей намекали, неоднократно намекали на безработную Жену электрика, но как только Галин Петровна жаловалась матери на свою усталость, старушка начинала верещать.
– Жена электрика? Платить ей деньги? Это еще за что?
Как только речь шла о деньгах, старушка начинала истерить. Закидывала ручки, хваталась за сердце. При этом держалась она элегантно, про деньги ни слова, примитивная жадность драпировалась тонкими эмоциями.
– Ты хочешь меня сбагрить! Я тебе в тягость! Мать тебе не нужна! О, Господи, скорее забирай меня! За что мне эта немощь! Пора, пора старухе! Мне давным-давно пора, к сыночку моему…
А вы попробуйте, попробуйте в момент печали спросить ее про пенсию. Спросите Лидь Иванну, куда она девает свою пенсию, и сразу же она воскреснет и ощетинится.
– Что? Моя пенсия?! Ах, как вас всех интересует моя пенсия!
Кто его знает, может быть, старушка была и права. Ведь никакой особенный уход ей не требовался, и медсестра была не нужна, ей нужно было что-то другое, непонятно что, она сама не могла сказать, что именно ей нужно, но было очевидно, что это что-то могла ей дать только родная дочь, вероятно, старой вампирше подходила только родная группа крови.
В тот вечер за Галин Петровной заехал муж, соседка-медсестра и ему говорила про давление, про обследование. Старуха вроде бы немного присмирела после укола, и провожая Галин Петровну, неожиданно расщедрилась на ласки.
– Езжай, езжай, моя родимая, поспи, тебе сон нужен. Дочка бедная моя, моя ты труженица…
Галин Петровна тут же на эту малость повелась, и стоя у двери, как девочка с доверчивой улыбкой, чего-то мямлила еще про какие-то сардельки, и обещала утром наварить борща…
– Не беспокойся, не беспокойся за меня, моя ты беспокойная… Поспи, поспи… – повторяла старуха, – а я уж как-нибудь сама тут буду… маяться. Спать ложусь и не знаю: то ли утром проснусь, то ли…
– Мама! – не выдержала бедная Галин Петровна. – Мы все умрем! Еще неизвестно, кто быстрее! У меня голова сегодня весь день!.. Я как смотрю на твой гроб, так примериваюсь, если что, он и мне сгодится!
Как мертвая она уснула в эту ночь, Галин Петровна. Заезженная баба, для нее было самым сладким счастьем свалиться в чистую постель и полистать на сон грядущий книжку. «Войну и мир» она листала третий год, застряла где-то на втором томе, потому что от усталости засыпала через несколько страниц.
Старуха Лидь Иванна в отличие от своей дочери страдала бессонницей и по ночам скучала. Светильник у нее всегда горел, и телевизор у нее за стенкой было слышно допоздна. В ту ночь она мне позвонила примерно около двенадцати и совершенно свежим голоском спросила прогноз погоды на завтра.
– Не разбудила, Сонюшка? – и засмеялась артистично: – Ха-ха-ха! Прости меня, старуху… Прости, прости… Я думала, вы молодые, рано спать не ляжете… Легли? А мне не спится. У нас, у стариков, чем ближе к смерти, тем короче сон.
Я по наивности своей подумала, что это был финальный штрих, что уж на этом точно представление закончилось, я отрубилась и пропустила ночной концерт, который устроила Панночка.
В три часа ночи старуха Лидь Иванна позвонила дочери и со слезами просила ее срочно приехать, потому что у нее… Что вы думаете? Попробуйте догадаться. Потому что у нее… Это мрак! У нее на пол свалилась подушка! Подушка упала с кровати на пол, и поэтому она просила свою умотанную дочь тотчас же приехать и подушку поднять. Сама же она встать с кровати не может, она же «слегла», как вы помните, и даже «совсем слегла».
Да, да, да… Вот именно! Вставай среди ночи больная, не спавшая, на твое давление всем плевать. Мама свистнула – и давай, гони, поправляй ей подушку – вы все правильно поняли, об этом просила старуха, и сразу же, не дожидаясь от дочери ответа, перешла на визг:
– Я не могу лежать без подушки! Я задыхаюсь! У меня брадикардия! Я не могу спать на спине! Ты это понимаешь? Ты же знаешь, я сплю полусидя! Я задохнусь на спине!
Галин Петровна просила подождать хотя бы пару часиков, говорила, что заедет перед работой, но старая вампирша умело перешла на детский плач, и совершенно как ребенок сказала, что ей страшно. Галин Петровна рассказала об этом соседкам, и все расстроились, что Панночка не позвонила им, никто ей даже ничего не думал предъявлять, и несмотря на глупость ситуации, всем было жалко бедную маленькую высохшую старушечку, которая сидит одна в своей крошечной каморке с высоким старинным окном, в которое смотрит луна… или фонарь. Я не уверена, что именно в ту ночь было полнолунье, потому что полнолунье в последнее время у капризной старушки было каждую неделю.
В силу юности своей я никак не могла понять такие капризы. А почему бы мамочке не подождать немного? Присела на кроватке, сложила ножки домиком, подбородочек в коленки – и сиди скромно, встречай рассвет. В чем проблема? Ей все равно не спится, могла бы ночку не поспать. Если уж выбирать, кому должна достаться бессонная ночь, так, конечно, не тому, кто утром едет на работу. Но нет, Галин Петровна прилетела, мужа не будила, взяла такси и прилетела примерно в половине четвертого. Соседка-медсестра ее ругала, говорила, что бабку страшно избаловали, но Галин Петровна вздыхала:
– Мама звонит, мама плачет, че ж мне делать? Я бегу…
Лидь Иванна встретила дочь со слезами, жалкая беззащитная, как брошенный ребенок хныкала в постельке. Ее мордочка, сжатая в сморщенный кулачок, стала совсем обезьяньей. Галин Петровна взбила матери подушку, поменяла памперс, сварила овсяную кашу…
– Не клади мне в кашу яблоки! – успокоилась мамочка. – Я не люблю твою размазню, я ем крутую кашу!
Галин Петровна сварила еще раз, как просили, крутую, а размазню с яблоками поела сама, засыпая над тарелкой под мамочкино доброе бухтенье.
– Ты курагу поешь, там курага, мне принесла Марь Дмитриевна курагу, я попросила, чтоб она мне принесла, поешь пойди, там на столе Марь Дмитриевна оставила. Марь Дмитриевна, из углового дома… Зачем ты мне дала такое полотенце? Это не мое полотенце, ты мне мое старое давай, я твои полотенца не люблю, они воняют краской, сейчас ничего нет натурального, сейчас одна химия… Пластмассовый мир победил! Макет оказался сильнее! Последний кораблик остыл… Что там дальше? Галя, что там дальше было, в этой песне… Синяя кастрюлька! Ты принесла мою кастрюльку? Я тебя просила, найди мою кастрюльку, куда вы дели мою синюю, мне синяя нужна, а то ведь выкинешь, а мне моя кастрюлька нужна, я в ней завариваю гречку… Это вам все равно, это у вас все бегом, все быстрее, все заняты, до внука дозвониться не могу, пришел бы, извинился, зашел бы ко мне со своими детишками, у меня и конфеты детишкам запрятаны, я ему передать не успела, забыла конфетки ему передать…. и твоя актрисулька ни разу ко мне не пришла, позвонила и все обещаниями кормит… лежу целый день, как мне надоели твои сериалы, включи мне «Семнадцать мгновений весны», мне твой новый «Тихий Дон» не понравился, это что они там за разврат наснимали, ты поставь мне Быстрицкую… Какая статная была Аксинья, а ты мне принесла каких-то институток… а в горле царят комья воспоминаний!.. О-о-о! Моя оборона… Траурный мячик стеклянного глаза… О-о-о! Моя оборона… Солнечный зайчик дешевого мира-а-а-а…
Час с небольшим удалось Галин Петровне вздремнуть, пока не включился будильник. Когда она проснулась, мамочка посвистывала, тонкие руки как сухие ветки вздрагивали во сне, и ее, конечно, было жалко, как всякую мать. И сразу сердце защемило у Галин Петровны, и показалось, что вся жизнь пролетела как курортный сезон. Только вчера Галин Петровна была девочкой, ребенком, бежала к маме, несла ей одуванчик, прижималась к платью, высматривала на ее лице улыбку, и цвет волос у матери каштановый с отливом фиолетовым казался сказочным. Прошло всего мгновенье, и вот она сама стоит у мамы перед старым зеркалом, изношенная баба, с отвисшими щеками и непрокрашенной сединой.
– Идешь уже?
Галин Петровна вздрогнула. Глядя на старуху, что на нее смотрела как чужая, брезгливо и надменно приподнимая бровь, она все равно видела в ней свою молодую мамочку, к которой каждый вечер неслась навстречу вдоль этой улицы, из этого двора…
– Не приходи ко мне сегодня, – отвернулась старушенция.
Это была ее обычная уловка, после которой начинался наезд.
– Зачем ко мне мотаться… Я привыкла к одиночеству.
Галин Петровна погладила сморщенную обезьянью лапку, едва удерживаясь от ответного раздражения, сказала:
– Мам, ты поспи, я как обычно, после работы…
На тумбочке у кровати она оставила чай, булочку с сыром, помидор и конфеты, туда же положила альбом с фотографиями внуков, который постоянно пополняла, чтобы мама не скучала. А мама и не думала скучать, с чего вы взяли, что она скучает? Как только дочь ушла, старуха Лидь Иванна соскочила со смертного одра, она сама оделась, вполне прилично, спрятала халат под черное пальто и отправилась в суд писать заявление, чтобы ее дарственную на квартиру признали недействительной. План был дерзкий, но, к сожалению, до суда старушка не дошла, на улице она упала, а когда ее поднял случайный прохожий, она начала колотиться и орать, как все ей надоело. Мужчина спросил адрес, привез ее во двор. Из машины она выходила сама, обоссанная, злая, но гордая, а дальше по лестнице мне снова пришлось тащить это дряхлое упрямое тельце.
Бестолковая Жена электрика зачем-то позвонила Галин Петровне, рассказала все, и та, побелевшая, тут же примчалась с работы, потащила в ванную свою несчастную мамочку, упрекать за побег, за походы к нотариусам сил не было. Она посадила старушку в пенку, мать любила ванну с детской пенкой, и Галин Петровна оставила ее воде, с открытой дверью, а сама присела, чтобы хоть минут на двадцать голову к подушке прислонить.
– Я успевала все, – кричала из ванной старушка. – И двоих детей тянуть, и концерты готовить… И муж у меня был, и… и все у меня было.
Да, у нее все было, а у Галин Петровны не было. Любовь, мужчины, она вообще не представляла, что это такое, как вошла с самого детства в роль помощницы, рабочей лошадки, так всю жизнь и тянула хомутик.
Бабулька свеженькая, вымытая возлегла в своей постели, на высокой подушке и вспомнила про фотографии, ей наконец-то захотелось посмотреть альбом, но не было очков на месте.
– Где очки? – спросила Лидь Иванна. – Галя, ты слышишь? Я не вижу очков. Я тебе говорила сто раз, клади все на место, где я положила, туда и клади! Я больной человек! Мне трудно искать, куда ты все прячешь! Сто раз говорила, ей как об стенку горох!..
Очки нашли, Галина Петровна, действительно, впопыхах переложила их на подоконник. Она подала очки матери, но наша Панночка гневливая их не взяла, на нос свой птичий не надела, а раздраженно отшвырнула на пол. Да, да, а как вы хотели? Временами артистка позволяла себе театральные жесты: то тарелку, то книжку швырнет, Галин Петровна привыкла, но тут она увидела, что линза треснула, одно стекло разбилось…
– Мама! Мне опять идти, заказывать! Как будто делать больше нечего… Ты пожалей меня! Мои ноги, мои нервы!..
– Не ори на меня! – завизжала старуха. – Я больной человек! Не смей кричать на меня, Галька!
– И я больная вся! – Галин Петровна тоже сорвалась. – Ты что, не видишь, я иду-шатаюсь? Мама! Как же ты не понимаешь!.. С такой нервотрепкой я сдохну быстрее тебя!..
Старушка улыбнулась, ее щечки как будто даже чуть порозовели, она посмотрела на дочь равнодушно и спокойно ответила:
– Ну и сдохни.
Галин Петровна вышла во двор, присела на лавочку и уставилась в одну точку. Она смотрела на старую колонку, в которой воду перекрыли согласно последнему закону о природных ресурсах, но еще не успели выкорчевать со двора этот архаизм. Старая колонка, Галин Петровна вспомнила, что устанавливал ее отец. Завинчивали с мужиками в землю глубоко и потом красили серебрянкой, и руки у отца испачкались в серебряную краску, он отмывал их бензином, и мама ругала его за вонь…
– Ну, ты как? – спросила шепотом Жена электрика.
Галин Петровна перекрестилась:
– Прости меня, Господи… Так бы и придушила ее этой подушкой.
Она рассказала соседке про мать, как старуха сказала ей «ну и сдохни», и разрыдалась.
– Она меня не любит… Она любила брата, а меня совсем не любит.
Жена электрика, всегда готовая помочь, испуганно смотрела на покрасневшую Галин Петровну, она сказала ей, что нужно срочно вызвать мужа, ехать домой, отключить телефон и спать, сколько спится, а она тут сама…
– Что ты думаешь, я с ней не справлюсь? Это она с тобой широка, а на чужих она кричать не будет, с чужими она потише.
Галин Петровна согласилась, но пока к ней ехал муж, с работы через город, она решила покормить родную мамочку. Ты будешь яичницу, мама? Мама будет яичницу. Какую тебе? Глазунью? Хорошо, я пожарю глазунью. Не пережарю я, мама, я не пережарю, чтоб был мягкий желток, хорошо, будет мягкий желток тебе, мама…
Она положила два яйца на тарелку вместе с хлебом и квашеной капустой, понесла это все подавать, и чуть-чуть не дотянула до материной кровати. Посреди комнаты у смертного одра старухи Галин Петровна упала. Она отключилась и не слышала, как кричала ее мать, звала на помощь, как прибежали соседки, приехала скорая, и медсестра просила, чтоб отодвинули гроб, из-за которого не проходили в узком коридорчике носилки.
Умерла или нет? Кому достался гроб? Интересно вам, знаю. Я столько вас промучила этими байками из собеса, за что прошу прощенья, со старыми больными бабками не только в жизни, но и в книжках тяжело. Нет, я не буду ерничать, я не оставлю вас в догадках у пустого гроба, хочу вас сразу успокоить – в гроб легла старуха Лидь Иванна, а дочь ее Галин Петровну откачали, сейчас с ней все хорошо.
Ее привезли в больницу вовремя, отправили в реанимацию, и выяснилось, что у нее никакой не инсульт, не инфаркт, у нее отказывают почки. Три недели она провела в больнице, и в это время наша Панночка умерла. Мы во дворе тогда все удивились, как мало она протянула без дочки, и я шутила, что старая вампирша и месяц не смогла прожить без донорской крови, и мы с соседками смеялись возле гроба, который стал для нас привычной деталью интерьера.
Галин Петровне рассказали, как испугалась мать, когда ее увезли в больницу. Старуха Лидь Иванна сразу притихла и все дни сидела на кровати молча, вцепившись в подушку. Соседки заходили к ней проверить, покормить, но есть старуха не просила, она не реагировала ни на Жену электрика, ни на Соседку-медсестру, не разговаривала с ними, и только иногда звала свою дочь, Галин Петровну, не орала в дверь, как обычно, а тихо, как в бреду, качала подушку и напевала как ребенку: «Галенька, Галюшка, доченька моя»…
Галин Петровна плакала, когда все это слушала, но лицо у нее сияло, как будто она получила пятерку от своей милой мамочки. Да, Галя, хорошая ты девочка, мама тебя любит, мама тебя хвалит, все ты правильно делала, Галя, ты тянула эту дрябленькую угасающую жизнь сколько могла, терпела, умница, давала матери возможность отщипнуть от себя хоть денек, хоть кусочек…
В общем, Галин Петровна поверила своей теперь уже покойной матери, сцена с подушкой ее впечатлила. Они поплакали с Женой электрика, и только я, молодая нахалка, была уверена, что наша Панночка играла до последнего вздоха. Так я считала раньше, а теперь не знаю… Вампиршей была старуха или не вампиршей? Сегодня я вообще ни в чем не уверена так, как раньше, в свои двадцать три, когда мне казалось, что жить мы все будем вечно, и никто никогда не умрет, даже противная старуха Лидь Иванна.