В сопровождении охраны мы вышли из подъезда во внутренний двор билдинга «РОСС и Я».
Честно говоря, меня уже сильно раздражала эта орава сытых дармоедов. Из-за опереточной свирепости на розовых ряшках они были похожи на крепостных крестьян, подавшихся в лесные разбойники. Но здесь, наверное, считается по-другому. Ничего не поделаешь – this is another World.
Мы нырнули в салон «Мерседеса-600», просторный, чернокожий, уютный, похожий на приемную модного стоматолога. Тяжело чмокнула – пушечным затвором – бронированная дверца. Начальник охраны махнул рукой крепостным, сидящим в головном джипе «форд-экспедишен», прыгнул на переднее сиденье «мерседеса», оглянулся назад – проверил место замыкающего тяжелого джипа, спросил глазами команды Серебровского, дождался разрешающего кивка и сказал в портативную рацию:
– Я – первый! Поехали… Маршрут – четвертый, скорость – штатная, режим готовности – второй, дистанция – два метра.
Из динамиков на передней панели эхом откликнулось:
– Я – третий. Вас понял… Радиорежим – закрытый…
– Я – четвертый. Вас понял ясно…
Просто Колумбия какая-то! Демократия плюс колумбизация всей страны.
На крышах автомобилей сопровождения одновременно вспыхнули синие проблесковые фонари, и кортеж, плавно набирая скорость, выехал из закрытого двора. Створки электрических ворот за нами тяжело, как шлюзы, закрылись. Мощные машины с утробным ревом, глухим жующим рокотом баллонов, звенящим коротким подвизгом сирен лихо погнали по ночной Москве.
…Участок Московской кольцевой дороги, где произошло нападение на милицейский конвой, был забит автомобилями ГАИ, «скорой помощи», стояла пожарная машина, «вольво» телевизионной бригады «Дорожного патруля», автобус дежурной опергруппы с Петровки – множество машин и людей на месте уже завершившейся драмы.
Полотно дороги в восточном направлении было перекрыто, сполошно плясали синие и красные огни, свет фар сотен сбившихся в пробку автомобилей заливал мертвенным сиянием следы разразившегося здесь недавно побоища. Белые халаты пронесли накрытый простыней труп в санитарную машину.
Наш кортеж подъехал по встречной, внешней полосе кольцевой дороги, замедлил ход.
Начальник охраны повернулся к нам:
– Вот здесь это все и произошло…
Я тронул его за плечо:
– Слушай…
– Нет-нет-нет, Сергей Петрович, мы останавливаться не можем. Это без обсуждения! – непреклонно-твердо сообщил охранник.
Серебровский с невозмутимым выражением лица смотрел прямо перед собой, не вмешиваясь в наш разговор. Я подергал несколько раз ручку дверцы – бесполезно, замки заблокированы.
– Сергей Петрович, там уже все кончено, – мягко сказал охранник, он меня успокаивал. – Вы там сейчас ничем и никому не поможете. Там – финиш…
– Не финиш! – зло выкрикнул я. – Это меня касается, я должен был ехать с ними! Останови, я тебе говорю!
– Нельзя! – твердо резанул мой страж.
Я поманил его пальцем, а он готовно наклонил ко мне голову. Я ухватисто взял в пригоршню его ухо и сжал вполсилы. Повернулся к Серебровскому и попросил:
– Саша, вели остановиться, или я оторву ему ухо!
Серебровский усмехнулся, помотал головой:
– Однако! – Помолчал, будто прикидывал для себя ценность охранного уха, и решил по-хорошему: – Изволь.
Я отпустил ухо не столько напуганного, сколько удивленного охранника, и Серебровский мягко сказал ему:
– Миша, не обращай внимания. В Болгарии иностранцев называют чужденец… Этот у нас тоже пока чужденец. Сходи с ним туда, а мы вас подождем.
Мы вылезли из машины, а Серебровский, приспустив бронированное стекло, сказал охраннику:
– Ты проследи там, чтоб кто-нибудь не подснял нашего шустряка-чужденца…
Мы с подругой лежали обнявшись на тахте, и этот жалобный матрас летел сейчас над миром, как ковер-самолет.
Его несла над этой заплеванной, обиженной землей, над облаками легкой дремы и сладкого полузабытья острая тугая сила моего вожделения и ее уже уходящая нежная агония: «О мой родной, лучший мой, единственный…»
Потом Лора оттолкнула меня, взяла с тумбочки очки, надела, и лицо ее сразу построжало, как у училки, проверяющей мою контрольную – грамотно ли все сделал, есть ли в моем сочинении искреннее чувство или только чужие цитаты с ошибками? Долго смотрела она в мое лицо и решила, наверное, что и на этот раз ничего не списывал, не подглядывал, подсказками не пользовался.
– Ты мне снился, урод несчастный.
– И ты мне снилась… Лежишь, бывало, ночью на шконках, вокруг сто двадцать мордоворотов храпят, как танковая колонна. Безнадега, вонь и мгла… А я лежу и о тебе, единственной, сладкой, как эскимо, мечтаю…
– Ну что ты врешь, Кот позорный! – засмеялась она. – Мечтал бы – хоть раз открыточку прислал, я бы к тебе приехала…
– Лора, цветочек мой душистый! Декабристка моя хрупкая! Тебе на свиданку в зону нельзя, туда только законных супружниц пускают. А мы с тобой, слава богу, в сплошном грехе сожительствуем.
– К сожалению…
– Не жалей. Представь себе – вот это наше сладкое хряпание называется супружеский долг! Долг! Как трояк до получки! Полный отпад!
– Угомонись, тротуарный мустанг! Мне это не кажется таким ужасным наказанием, – недовольно заметила Лора. – Просто тебя бабы разбаловали. От этого тебе нормальная жизнь кажется стойлом.
Я закурил сигарету, потянулся, закинул руки за голову и сказал ей совершенно честно:
– Ошибаешься, подруга, это не разбалованность. Я очень люблю женщин. Понимаешь, не просто факаться люблю, я каждую женщину люблю, как волшебный подарок… Подарок, которым дали поиграть один раз. У меня до сих пор трясется душа, когда я впервые прикасаюсь к женщине. Я люблю первые слова знакомства, я люблю ваши капризы, вашу терпеливость. Вашу верность, память ваших тел, их запах – у каждой свой. Когда я с тобой, я люблю тебя, как часть самого себя… Когда я в тебе – ты для меня как два кубика дури, как сорванный мной впервые миллион, как рекордный выстрел на Олимпиаде… Понимаешь?
– Я люблю тебя, безмозглого вруна. Умираю по тебе! И ничему никогда не верю…
– Зря. Я никогда не вру женщинам. Я их всех любил в момент знакомства так сильно, что хотел на них жениться. Честное слово!.. Но по разным причинам передумывал.
– Больной человек, чистая клиника, – неискренне посочувствовала Лора. – Лечиться надо вам, пожилой юноша!
Я поднялся со своего медленно планирующего на землю ковра-самолета:
– Можно попробовать. Хорошими продуктами. Помогает…
– Ужас! – Лора закрыла лицо руками. – У меня в холодильнике только мед и орехи.
– Одну минуточку! Тебе же доставили ужин из ресторана!
– Послушай, продавец снов! Последний раз мы ужинали в ресторане, когда я решила по дурости, что ты хочешь на мне жениться. А ты уже передумал… Или думать не собирался…
– Пока не знаю, но, может быть, я снова передумаю, – сказал я и направился в прихожую за своим баулом.
Гаишники перекрыли для нас встречное движение, пока машины переползали на внешнюю полосу кольцевой дороги – все, поехали домой!
Серега заткнулся в угол салона, подавленно и сердито молчал.
– Жаль, что ты мент, полицейский. А не японский поэт. Мог бы написать стихотворение, элегантное танку в стиле дзен, – сообщил я Сереге. – Такого типа: «Ночью я проехал мимо своей могилы. Из тьмы в никуда…»
Ордынцев подозрительно посмотрел на меня:
– Але, а ты почему велел забрать меня прямо из аэропорта? Ты что-то знал?
Меня стал разбирать смех – до чего же люди ни черта не понимают в происходящем вокруг, с ними самими. Но строго и уверенно судят!
– Ты знал? – приступал ко мне Серега.
– Ну даешь! У тебя мания величия! По наивности тебе кажется, что ты к этому имеешь отношение. Все это, – я показал пальцем себе за спину, туда, где медленно исчезало мерцающее зарево, – имеет отношение только к восьмидесяти шести миллионам баксов. Должен тебе сказать, что это о-очень серьезная сумма, и те, кто растырил ее по офшорным банкам, не хотят, чтобы веселый босяк Смаглий тут начал болтать глупости на следствии! Просто ему не надо было попадаться тебе в руки. Вот и все…
– Выходит, если бы я его не отловил… – задумчиво сказал Серега.
– Конечно! – заверил я его. – Смаглий нарушил правила игры – он попался. Проиграл – плати…
– В той игре, что я играю, у меня есть роль. Я – сыщик. А получается, что я еще и судья. И отчасти – палач…
– Не морочь голову! Никакой у тебя отдельной игры нет. И быть не может! – твердо остановил я его. – Мы все играем одну громадную, очень интересную игру, и никого не спрашивают о согласии. Играем все! Постарайся ни к чему всерьез не относиться – мы все на сумасшедшем карнавале самозванцев. Это бал воров с непрерывным переодеванием, все в нелепых масках и чужих костюмах. Гримасы, ужимки, комичные кошмары…
– Там был кошмар настоящий. Там убили моих товарищей, – просто сказал Сергей.
Я перебил его:
– Знаю! Сделай выбор: или глубокая скорбь по этому печальному поводу, или безмерная радость, что тебя там не было. Слава богу, жив. Жив! Радуйся!
– Эта формула не из человеческой жизни, а из мира твоих рвотных цифр…
– Не ври, не ври, не ври! Себе самому не ври. Это и есть человеческая жизнь! Тебе и поскорбеть охота, и ребят очень жалко, и порадоваться за избавление от погибели нужно, а делать это прилюдно неловко…
– А почему неловко? – всерьез спросил Сергей.
– А потому, что мир, в котором мы живем, не требует чувств, а требует только знаков, одни рисунки чувств…
– И что он требует от меня сейчас?
– О, мир гримас и ужимок требует знаков сердечной скорби и страшной клятвы гнева и отмщения! Ты клятву дай и плюнь на все это! Тебе пора взрослеть. Лучше позаботься о себе. И обо мне…
– Сань!
– А?
– Ты стал ужасной сволочью.
– Глупости! С годами люди не меняются… Чуток количественно. Ты, я, Кот Бойко – такие же, как мы были в детстве. Просто выросли…
ЧЕРТИ
У бокового входа в гостиницу «Интерконтиненталь» стоит реанимобиль – мерседесовский автобус в раскраске «скорой помощи». Несколько поздних зевак, скучающий милиционер. Из дверей отеля санитары выносят носилки, на которых лежит укрытый до подбородка простыней мертвый охранник Валера. Николай Иваныч возникает в изголовье носилок, отгораживая их от досужих прохожих. Распахивает заднюю дверцу, носилки вкатывают в кузов, фельдшер говорит громко:
– Инфаркт… Скорее всего – задней стенки…
Николай Иваныч захлопывает дверцу. Коротко вскрикнула сирена, реанимобиль помчал мертвого пациента на неведомый погост.
С ума можно сойти – как душевно кормят в «Бетимпексе»!
Лора сновала по кухне, расставляя на столе яства, угощения и выпивку, которые мы добыли из бездонного баула. Они не помещались на столешнице, и Лора их пристраивала в беспорядке на буфете, плите и подоконнике.
В тесном неудобном пространстве она двигалась сноровисто, ловко, я смотрел на нее – сказочное, нездешнее, неотсюдное животное, гибкое, быстрое, тонкое, с гривой золотисто-рыжих, будто дымящихся волос, – и каждый раз, как она пробегала мимо, я быстро целовал ее – в круглую поджаристую попку, в грудь, в упругий и нежный живот, в плечи, в затылок. Она тихонько, будто испуганно, взвизгивала, как струнка на гитаре, и вроде бы сердито говорила:
– Ну перестань!.. Сейчас все уроню!.. Не мешай!..
Но любой маршрут прокладывала ближе к табуреточке, на которой я восседал, как давеча Леонид Парфенов, рассказывающий о моих былых подвигах.
А может быть, плюнуть на все и замуроваться в этой фатере навсегда? Лора будет мой бочонок амонтильядо. Никогда и никуда больше не соваться…
– Все! Готово! Прошу за стол!
Икра, осетрина, семга, крабы, ростбиф, салаты, овощи, расстегаи к супу и мясо в блестящих ресторанных судках и на подносах. Я вспомнил, что, как наркоман в ломке, второй день во рту маковой соломки не держал, проглотил кусок осетрины и заорал:
– Господи! Наслаждение, близкое к половому!
– Сколько же ты заплатил за это? – усаживаясь за стол, простодушно восхитилась Лора. – Состояние!
– Не преувеличивай… Одного черта пришлось обмануть, а его помощника-балду пришибить. И пожалуйста – кушать подано!
– Ну что ты выдумываешь всегда! – засмеялась Лора. – Наверное, все свои тюремные деньги потратил…
– О да! Я там круто заработал! – серьезно согласился я. – Но за ужин я рассчитывался не деньгами, а безналичными. Можно сказать – опытом.
– Это как?
– Понимаешь, ты не в курсе, есть мировая система финансовых операций – продажа опыта, – глотая огромные куски, просвещал я подругу. – Тюремный опыт – это высоколиквидный капитал для безналичных расчетов. Вроде пластиковых кредит-кард. Если нет налички, платишь из этого капитала. Коли счет невелик – получаешь сдачу…
– Ну объясни мне, Кот, почему ты такой врун?
– Не веришь? Мне – пламенному бойцу за правду? – тяжело огорчился я. – Меня всю жизнь называют Господин Правда. Мистер Тру. Месье Лаверите. Геноссе Вархайт. Коммунисты для своей газеты мое имя скрали, «Правдой» назвались…
Я достал из кармана пиджака пачку Валеркиных денег, показал Лоре:
– Вот сдача за ужин. А ты мне не веришь, крошка моя…
И тут на меня напал приступ неудержимого хохота. Я давился едой, слезы выступили, а я все хохотал неостановимо.
– Ты чего? – испуганно спросила Лора.
– Как раз в тот момент, когда меня упрятали в зверинец, во всех кабаках горланили песню «Крошка моя, хорошо с тобой нам вместе…».
Я вскочил со своей колченогой табуреточки, обнял Лору и стал кружиться с ней по кухне, распевая «Крошка моя, хорошо с тобой нам вместе».
Маленькая моя, несмышленая, бессмысленная, сладкая, глупая совсем. Крошка моя! Кто здесь тебя ласкал и пользовал, кто пел с тобой и танцевал на непроходимой кухне, кто летал на продавленном ковре-самолете? Пока меня не было? Пока меня отгрузили в клетку? Тысячу дней, тысячу ночей! Неужто ждала меня? Это, конечно, вряд ли. Не бывает.
Да и не важно. Я ведь идеалист и знаю наверняка: тысячу дней здесь не было жизни, раз здесь не было меня. И не могла ты здесь хряпаться тысячу ночей – тебя не было. Я верю в это несокрушимо. Хотя бы потому, чтоб не думать, что делали в эти тысячу ночей мой дружок Александр Серебровский и самая вожделенная женщина на земле – Марина.
Марина, моя несбыточная мечта о прошлом. Моя окаянная память о неслучившемся. Моя истекающая жизнь, никчемушная и бестолковая.
Марина, любимая моя, проклятая.
Нет, нет, нет! И знать ничего не хочу! Жизнь – это не то, что с нами происходит, а то, как мы к этому относимся.
Поцеловал Лору и сказал ласково:
– Девушка, дай я тебя покиссаю! Ты и есть та самая беда, с которой надо ночь переспать. Утром все будет замечательно. Мы будем петь и смеяться, как дети…
Галогеновый фонарь вырубал в ночи огромную голубую прорубь – прямо над воротами загородной резиденции Серебровского в Барвихе.
Обзорная телекамера поползла хищным хоботком объектива вслед въехавшим машинам, откозыряли привратники, еще один – внутри караульной будки – быстро шлепал пальцами на электронном пульте.
Подъездная дорожка плавно закруглилась к входу в трехэтажный дом-усадьбу. Охранник у дверей держал на поводке белого питбуля, похожего на озверелую свинью. Телохранители выскочили из машин, начальник охраны открыл дверцу «мерседеса» и протянул руку Серебровскому. Мне не протянул руку помощи – или мне по рангу еще не полагается, или боялся, что я его снова за ухо ухвачу.
Питбуля спустили со сворки, страшный пес с радостным рыком бросился к Саньку, подпрыгнул, положил на миг ему лапы на плечи, лизнул в лицо. Я боялся, что он свалит Сашку с ног, сделал шаг к ним, и тотчас же собака повернула ко мне морду сухопутной акулы и злобно рыкнула, обнажив страшные клыки-клинки.
– Жуткое сооружение, а? – засмеялся Серебровский. – Я его обожаю!
Он гладил собаку по огромной противной морде, ласково трепал по холке, и в движениях его и в голосе была настоящая нежность:
– Ну успокойся, Мракобес, успокойся! Все свои…
– Песик, прямо скажем, малосимпатичный, – бестактно заметил я. – В цивилизованные страны их запрещено ввозить. Так и называют – дог-киллер. Мокрушник…
– За это и ценим, – сказал Серебровский со своей обычной зыбкой интонацией – нельзя понять, шутит он или всерьез, потом взял меня под руку: – Пошли в дом…
Начальник охраны Миша Красное Ухо – за спиной – мягко напомнил:
– Указания?
– Как обычно, в шесть… – уронил Сашка, не оборачиваясь, не прощаясь. А пес-дракон строго «держал место» – правой ноги хозяина.
Я вернулся на пару шагов, протянул руку Мише:
– До завтра. Прости, пожалуйста! Не сердись…
Он улыбнулся, и ладонь его была как улыбка – широкая, мягкая.
– Да не берите в голову. Все на нервах. Я вас понимаю…
Я хлопнул его товарищески по спине, Миша наклонился ко мне ближе и тихо сказал:
– При подчиненных больше меня за уши не хватайте. А то для поддержания авторитета придется вам руку сломать.
Я ему поверил.
Догнал дожидающегося меня в дверях Серебровского, который сообщил:
– Мне кажется, он – единственный – любит меня.
– Кто – охранник? – удивился я.
– Мракобес, – серьезно сказал Сашка.
Я испуганно посмотрел на него.
– Не боится потерять работу!.. – хмыкнул Сашка, и его тон снова был неуловимо зыбок.
А в мраморном холле нас встречала Марина, сильно смахивающая сейчас на американскую статую Свободы – в широком малахитовом, до пола длинном платье, но не с факелом, а с запотевшим бокалом в поднятой руке. Посмотрела на меня ласково, засмеялась негромко, светя своими удивительными разноцветными глазами – темно-медовым правым, орехово-зеленым левым, – лживыми, будто обещающими всегда необычное приключение, радостно протянула мне руки навстречу.
Вот баба-бес, чертовская сила!
Она сразу внесла с собой волнение, удивительную атмосферу легкого, чуть пьяного безумия, шального праздника чувств, когда каждый мужчина начинает изнемогать от непереносимого желания стать выше, остроумнее, значительнее – в эфемерной надежде, что именно он может вдруг, ни с того ни с сего стать ее избранником хоть на миг, потому что любой полоумный ощущает невозможность обладать этой женщиной всегда, с мечтой и отчаянием предчувствуя, что такая женщина – переходящий кубок за победу в незримом соревновании, где талант, случай, характер вяжут прихотливый узор судьбы в этом сумасшедшем побоище под названием жизнь.
– Ну, Серега, как сказал поэт? – спросила Марина. – «Воспоминанья нежной грустью…»
– «…меня в чело, как сон, целуют», – закончил я строку и обнял ее, легко приподнял и закружил вокруг себя.
Питбуль Мракобес утробно зарычал, глядя на нас подслеповатым красным глазом рентгенолога. Сашка гладил его по загривку, успокаивая, приговаривал:
– Свои… свои. Умный… умный, хороший пес… Это свои…
Отпустил собаку, подошел к Марине, вполне нежно поцеловал ее в щеку, откинув голову, посмотрел на нее внимательно, как бы между прочим заметил:
– Подруга, не рановато ли стартовала? – и кивнул на бокал.
– Не обращай внимания… До клинического алкоголизма я не доживу, – усмехнулась Марина и взяла нас обоих под руки. – И вообще, Санечка, не становись патетической занудой, это не твой стиль.
Столовая, конечно, – полный отпад. Зал, декорированный под средневековую рыцарскую трапезную. Дубовые балки, темные панели, стальной проблеск старинных доспехов и оружия, кованая бронза, высокая резная мебель, цветы в литых оловянных сосудах, сумрачные красные вспышки камина. Все-таки, как ни крути, а обаяние буржуазии в старинном макияже – оно еще скромнее, еще неотразимее.
– Скажи на милость, – спросил я Марину, – а какой стиль должен быть у нашего выдающегося магната?
– Что значит – какой? – поразилась Марина очевидной глупости вопроса. – Он, как египетский фараон, повелитель всего, что есть и чего нет! Санечка наш – над мелочами, над глупостями, над людьми, над жизнью…
Она схватила меня за ухо, как я недавно начальника охраны Мишу, ну, может быть, понежнее, конечно, и сказала громким театральным шепотом:
– Александр Серебровский – фигура надмирного порядка, гиперборейская личность, можно сказать, персонаж астральный…
Сашка невозмутимо заметил:
– Шутка… – Он со вздохом посмотрел на Марину, потом обернулся ко мне: – За годы, что ты не видел Марину, у нее бешено развилось чувство юмора. Имею в семье как бы собственного Жванецкого.
Марина обняла за плечи Серебровского и поцеловала его в намечающуюся лысинку.
– Прекрасная мысль, Санечка! Почему бы тебе не купить в дом настоящего Жванецкого? Представляешь, какой кайф – приходишь домой, а тут уже все мы: Михал Михалыч со своими шутками, я с моей нечеловеческой красотой, Мракобес, мечтающий загрызть кого-нибудь насмерть, вокруг – прекрасный неодушевленный мир обслуги. Просто сказка, волшебный сон! Купи, пожалуйста! Ну что тебе стоит?
– Хорошо, я подумаю об этом, – серьезно ответил Серебровский. – Ты же знаешь, что твоя просьба для меня – закон…
В этом роскошно навороченном буржуазно-антикварном новоделе должна была бы звучать пленительная музыка Игоря Крутого в аранжировке какого-нибудь Вивальди. А я слышал тонкий, приглушенный, задавленный подвизг истерии. Они не хотели гармонии. По-моему, им обоим нравился звук аккуратно скребущего по стеклу ножа.
Я серьезно сказал ей:
– Знаешь, Маринка, если ты будешь так доставать мужа, жизнь ему подскажет парочку крутых решений семейных проблем.
– Не выдумывай, Верный Конь! – махнула рукой Марина. – Нет у нас никаких проблем. Наша жизнь – это романтическая повесть о бедных влюбленных. Или не очень бедных. Даже совсем не бедных. Скорее богатых. Наверное, очень богатых. Но наверняка – чрезвычайно влюбленных. Так я говорю, мой романтический рыцарь?
Она обняла Сашку и легонько потрясла его – так выколачивают монету из перевернутой копилки.
– Абсолютно! Тем более что современному рыцарю достаточно не обкакать шпоры, – невесело усмехнулся Сашка. – Всё-всё-всё, садимся за стол…
Серебровский уселся во главе стола, и в ногах его сразу разлегся с негромким рычанием Мракобес. Мгновенно возникли неизвестно откуда – будто из небытия – два официанта в смокингах, предводительствуемые маленьким шустрым вьетнамцем, который нес в растопыренных пальцах развернутую веером полудюжину бутылок.
– Цто коспода будут пить? – любезно осведомился вьет, наклонив прилизанный пробор. – Оцень хорошо сан-сир, легкое шато-марго, монтрашо зевеносто третьего года, к рибе мозно сотерн… К утиной пецени «фуа гра» нузно взять молодой бозоле от Зорз де Бёфф…
– Подай ему, Вонг, божоле от Жоржа де Бёффа, – захохотала Марина. – А то он там у себя во Франции всех этих понтов не ловит!
– Приятно обслузить гостя, понимаюсего вкус настоясего вина, – с достоинством сказал Вонг.
– А мне приятно, что в доме моего старого друга служит настоящий сомелье – хранитель вин, – учтиво, стараясь не улыбаться, ответил я.
– Сомелье! Наш сомелье Вонг Фам Трах! – продолжала смеяться Марина, и в ее смехе просверкивали уже заметные искры скандала. – Я помню, как вы с Сашкой бегали ночью покупать водку у таксистов…
Вонг направился к боковому столику, чтобы раскупорить бутылки, но Серебровский мгновенно остановил:
– Я тебе уже говорил, чтобы ты открывал бутылки при мне…
Марина углом глаза смотрела на мужа, потом положила мне руку на плечо:
– Сумасшедшая жизнь!
– Твой муж мне объяснил – нормальный карнавал, – пожал я плечами.
– Ненормальный карнавал, – покачала головой Марина. – Во всей Москве Санек не сыскал дворецкого-японца, пришлось взять вьетнамца, которого мы продаем за японца. Но шутка в том, что те свиные рыла, для которых гоняют эти понты, не отличают японца от вьетнамца, они все на их взгляд – косоглазо-узкопленочные. А Вонг, я думаю, только нас ненавидит больше японцев.
– Многовато разговариваешь при обслуге, – отметил Серебровский и поднял бокал: – За встречу… За прошедшую вместе жизнь… За нашу молодость…
Все чокнулись, по-птичьи тонко звякнул хрусталь, мы с Сашкой как-то неуверенно пригубили, а Марина выпила вино одним долгим глотком.
Она не закусывала, а сидела, опершись подбородком на ладонь, и внимательно, пьяно рассматривала меня.
Все-таки она обалденно красивая баба. Божий промысел, дьявольская шутка, слепая игра мычащих от страсти генов, еле заметные мазки мейкапа – не знаю, что там еще, да и предполагать не собираюсь, а вот поди ж ты – чудо! Присутствует в ней какая-то кощунственная, невероятно волнующая смесь иконы и порнографической модели из глянцевого журнала, и действует она как алхимический субстрат – достаточно одного взгляда на нее, и вместо вялой маринованной сливы простаты вспыхивает в мужских чреслах солнечный протуберанец, а яйца становятся больше головы.
К сожалению, все это добром не кончается. Не дело это, когда с одной бабой хотели бы переспать три миллиарда мужиков. Ну, минус гомики, конечно, зато – плюс лесбиянки. Я считаю и всех тех, которые не слышали о ее существовании, но, несомненно, стоило бы им взглянуть разок, они – как тот грузин из анекдота – сказали бы: «Конэчно хочу!»
Ну а ты, Верный Конь?
Не буду отвечать. Имею право. Никого не касается. Мне мои дружки, суки этакие, Кот Бойко и Хитрый Пес, придумали на целую жизнь жуткое амплуа – Верный Конь. Не друг я ей, не любовник, не муж, даже не воздыхатель. Мне досталась ужасная роль – быть свидетелем, как два моих друга, два брата приспособили самую красивую на земле женщину в нашу популярную национальную забаву – перетягивание каната…
Марина положила руку на мою ладонь и спросила:
– Серега, ты счастлив?
Я поднял на нее взгляд:
– Ничего не скажешь – простенький вопрос! Наверное, «нет счастья на земле. Но есть покой и воля…»
– И ответ простенький, – кивнула Марина. – Обманул поэт – нет покоя, и воли нет поэтому…
Серебровский дожевал кусок и спокойно сказал:
– Я думаю, Мариночка права. У нее нормальная точка зрения умного человека, бесконечно утомленного непрерывным отдыхом. А Марина – невероятно умный человек. Пугающе умна моя любимая. И ничем не занята.
Марина хмыкнула:
– Видишь, Серега, – жалким куском рябчика попрекает, горьким глотком монтрашо девяносто третьего года укоряет. Страна в разрухе, мы на пороге голода и нищеты, а я гроша живого в дом не приношу. Нет, Серега, нет счастья на земле…
– Счастья наверняка нет, – согласился Сашка. – Во всяком случае, в твоем понимании. А что есть вместо счастья, Марина?
Марина повернулась к нему и произнесла медленно, со страхом, болью, неприязнью:
– Не знаю. Христос сказал: сладкое обольщение богатства…
И снова в благостной тишине семейно-дружеского ужина я услышал визг тревоги, опасности, стоящей на пороге ненависти.
Я, медленно постукивая пальцами по столу, неуверенно сказал:
– Иногда в жизни счастье заменяет долгое везение. Фарт. Это я от профессиональных игроков знаю.
– Тогда все в порядке! – захлопала в ладоши Марина. – Мой муж Санечка и счастливый, и везучий! У нас, Серега, есть своя ферма – Санек купил какой-то племенной совхоз. Серега, ты знаешь что-нибудь омерзительнее теплого парного молока? Но это не важно. Я тебе, Серега, расскажу по секрету, ты смотри, никому не проболтайся, – у нас там куры яйцами Фаберже несутся. Вот какие мы везуны!
– По-моему, приехали, – вздохнул устало Серебровский.
КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ
В Центре радиотелеперехвата «Бетимпекс» два инженера-оператора перед огромным монитором с картой Москвы что-то объясняют Николаю Иванычу.
– Радиомаяк, вмонтированный в трубку, по-видимому, частично поврежден. Сигнал нестабильный. Наши пеленгаторы не берут его во всем диапазоне, – говорит один из них, скорее всего старший.
– Из-за этого мы не можем точно локализовать источник… Радиус допускаемого приближения – два-три километра, – уточняет второй.
– Ни хрена себе – допускаемое приближение! – сердито мотает головой Николай Иваныч. – Ты-то сам понимаешь, что такое в Москве два-три километра? Десятки улиц и переулков! Тысячи домов…
Он смотрит на карту города, где в юго-западной части пульсирующим очажком гаснет-вспыхивает затухающий, потом набирающий снова силу мерцания огонек.
– Ну, вы, Маркони глоданые, какие мне даете позиции? – с досадой спрашивает Николай Иваныч.
– Четыре машины с пеленгаторами уже вышли в радиозону. Если в телефончике батарею не замкнет совсем, мы за сутки-двое дадим точную дислокацию объекта, – заверяет старший.
Я перевернулся с боку на бок и мгновенно проснулся, услышав, что Лора тихонько всхлипывает. Комната серебристо-серо освещена экраном невыключенного компьютера.
– Что? Что случилось?
– Ничего-ничего, – быстро вытерла Лора слезы краем простыни. – Спи, спи! Тебе показалось…
– Ни фига себе! Показалось! – Я сел на постели, притянул ее к себе. – Девушка с побледневшим лицом, вся в рыдальческих слезах уже бежит к пруду, а мне, видите ли, показалось! Ну-ка, давай колись! Разоружись перед партией!
– Не обращай внимания! – Она уткнулась мне в грудь и, по-детски сдерживая слезы, сопли, слюни, сопела. – Это от радости! Чисто нервное! Знаешь, бабы не потому дуры, что дуры, а дуры потому, что бабы…
Я поцеловал ее, прижал к себе теснее, тихонько сказал:
– Все понял! А теперь говори – в чем дело?
– В шляпе! – оттолкнула меня Лора. – Подумала о том, как ты сбежишь завтра, – так стало себя жалко! Жди тебя снова три года…
– А ты собираешься ждать? – строго спросил я.
– Не знаю… Наверное… А чего делать?
– Вообще-то, лучше не жди. Плюнь…
Вот смешная девка. Полная дурочка. Как я могу ей объяснить, что ни с одной женщиной я не способен прожить целую жизнь вместе, не про меня такая судьба. Вообще-то, существовала одна женщина, с которой я мог, наверное, вместе состариться и умереть в один день. Но так вышло, что она меня бросила. Стариться будем теперь врозь. Остается вместе умереть.
Как раз вот в тот черный период в моей жизни мы и сыскались с Лорой. Забавно все получилось. Приехал я к приятелю Толику Куранде на дачу. Когда-то мы с ним вместе за сборную страны выступали, почти в одно время вылетели. Парень он был замечательный – шестипудовый кусок доброго, веселого и пьяного красавца-мудака. На гражданке себя искать не стал, не напрягался, сильно выпивал и все время врал и хвастал. Подобрала его крутая баба – директорша промтоварной оптовой базы, лихая дамочка со звеняще-визжащим именем Зина Зиброва. Взяла его на полное содержание, от всех обязанностей освободила, а знакомым говорила, что держит для женского здоровья собственного чемпиона.
На мой вкус, бабенка она была вполне противная – нежная, жеманная, мелкая, а ряшка у нее размером была, как у актера Депардье. Для своего женского здоровья и, наверное, чтобы Толик, шальной Куранда, ее не бросил, свое личико величиной с коровью морду Зина держала в холе и ласке, будто любимое животное выхаживала и растила.
Сроду бы, конечно, не поехал я на их долбаный день рождения, если бы Толик раз пять не позвонил. Неудобно, да и на душе такая мерзкая желтая гадость, как на зассанной кошками черной лестнице. Черт с ним, поеду! Вручу подарок, выпью по-быстрому и отвалю. Как говорит мой друг карточный шулер Иоська Кацап, пришел на поминки, быстро всех поздравил – и сразу же за зеленый стол!
Пора была осенняя, ноябрь, предзимок. Пока доехал до Опалихи, продрог сильно – сломалась в машине к едрене-фене печка. Потом разыскивал их дачу, огромное каменное сооружение, будто построенное из остатков сталинского метро, – совсем стемнело. Продрог как бобик. Дождь со снегом хлещет, это называется осадки – холодная грязь с неба, тьма и ужас. Вошел в дом, озверелый от холода и досады, что приехал сюда, от злобы на себя, на бросившую меня Марину, на Толика и хрупкую его подругу с крупно-рогатой молочной рожей – хочу всех убить!
А там гулянье дымит коромысленно.
Елки-палки! Кого там только нет – Ноев ковчег, на который зажуковали посадочные билеты для чистых, а потом по блату и за взятки продали их только нечистым. Стойбище индейцев-делаваров еврейской и кавказской национальностей. Блатные, деловые, жуковатые, нужники, начальники, фирмачи, славянские бандиты, платные телки – «зондерши», эмигранты, прибывшие из Штатов за контрибуцией… Сказочный зверинец! Спектакль Ануя «Бал воров»!
Поднесли мне с порога штрафную, потом вторую, третью – загудело, зашумело весело, ну, расправил орелик крылья – понесло меня. Огляделся я с высоты птичьего полета – вон она, у стены стоит – Лора! Смотрит на меня во все глаза, и такое на лице ее восхищение и такой восторг встречи написаны, что я даже засмеялся. По-моему, на меня никто никогда не смотрел вот так. Шагнул я к ней, а она рванулась навстречу, будто я на танец ее приглашал. Спросила быстро:
– Вам что-нибудь нужно? Я с удовольствием вам подам…
Мне стало смешно. Я ее взял за руки и сказал:
– Дай один кисс! Поцелуй, значит, меня… Пожалуйста.
Она вспыхнула, засмеялась и говорит:
– Вообще, я бы с удовольствием, но неприлично это как-то.
– А чего ж тут неприличного? – удивился я. – Мы ведь нравимся друг другу!
Она сказала:
– Да, вы мне очень нравитесь!
– И ты мне нравишься… Давай поцелуемся!
Я притянул ее, и она, умирая от восторга и смущения, прильнула ко мне, а вокруг бушевали геморроидальный содом, галдеж и безобразие. Но я уже летел, подхватив ее на руки, и все вокруг отодвинулось, приглохло, размылось в очертаниях. Не отпуская от себя, спросил ее:
– Тебя как зовут?
– Лора Теслимовка.
Я засмеялся:
– Это не фамилия, а сорт райских яблок.
И в поцелуе ее был вкус яблок – упругий, нежный, дикий, вкус простой и вечный.
– А ты что здесь делаешь?
– Я племянница Зинаиды Васильевны, хозяйки.
– У-у, значит, ты человек важный!
Тут Зиночка Зиброва, хозяечка наша, промтоварно-продовольственно-торговая дама, возникла из гостевой толпы, похожей на кипящую помойку, и строго сказала:
– Ну-ка, Лора, займись делом! Принеси студень из подвала. А ты, Кот, иди к гостям, все заждались…
Я сам видел, честное слово, как в Америке таким племенным молочно-товарным коровам ставят на морду тавро-клеймо-пробу – как там это называется? Зиночка, зараза моя звонко-заливисто-звенящая. На твою морду пробы негде ставить. Отстань.
Лора высвободилась из моих рук, пошла в подвал. У дверей обернулась и спросила хозяйку:
– Зинаида Васильевна, а где фонарь? Там свет не горит.
– У меня есть фонарь, – сказал я, обернулся к Зиночке Зибровой и посоветовал: – Ты лучше к Толику иди. А то он соскучится и уедет вместе со мной.
А сам догнал Лору, схватил за руку и потащил по лестнице вниз.
– А фонарь? – испуганно спрашивала Лора.
– Да есть фонарь, есть, – уверил я ее. – Свет зачем тебе. Я тебе все покажу…
Спустились в подвал, а там – густая осязаемая чернота, как в бочке с варом.
– Темно, – неуверенно сказала Лора.
Я прижал ее к себе и целовал ее долго и радостно.
– Нехорошо, Зинаида Васильевна очень рассердится. Давайте найдем студень и пойдем наверх.
– А где студень? – со смехом спрашивал я, потому что меня как-то очень смешило, что мы будем носить студень. Я уже был пьяный. Я ходил по темному подвалу, и куда бы я ни ступил, передо мной оказывалась Лора.
– Фонарь нужен, – сказала она робко.
Я достал зажигалку и стал чиркать. Студня нигде не было видно.
– Студень! Холодец из Зинкиной морды! Ты куда девался? – орал я.
Зажигалка выпала из руки, погасла. Тогда я притянул к себе Лору и стал ее быстро раздевать. Она вяло сопротивлялась:
– Сейчас придет Зинаида Васильевна… Такой скандал будет!..
Я прислонил ее к чему-то твердому и запустил свои хищные цепкие грабки под юбку. Я всю ее видел в черноте, я обонял ее и осязал, как разобранное пополам яблоко. Я был весь – в ней, как счастливый, беззаботный червячок в сердцевине райского яблока.
Лора блаженно вскрикивала и бормотала:
– Ой, нехорошо, нас там все ждут!
А я, корыстный червяк-подселенец, блаженно сопел и деловито успокаивал:
– Ничего, дождутся… Дождутся они своего студня…
Не было тьмы, подвального запаха пыли, духоты, а только свежий нежный запах зеленых лесных яблок. Что-то гремело под ногами, чавкало и хлюпало, мы топтались на чем-то податливо-мягком.
А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет – это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном блюде – противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал в тяжелый бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и облепили мои шикарные брюки до пояса. Наверное, слон, кончив соитие, заливает себя и подругу таким количеством густой комковатой мясистой спермы с ломтиками лимона.
Я озабоченно спросил:
– Лора, ты не знаешь – студень был говяжий или свиной?
– Говяжий. А что?
– Слава богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.
Лора стала нервно смеяться:
– Ты им хочешь подать студень на своих штанах?
– Убьют! Они, гости наверху, – люди страшные. Нам с этим деликатесом появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.
Она испугалась, удивилась, обрадовалась:
– Куда?
– Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не будет…
Я встал, пошел на кухню, достал из холодильника водку, нацедил добрый стаканчик, хлопнул, закусил огурцом и вернулся к огорченной подруге с важным заявлением:
– Слушай, Лора! Раньше в моей жизни было много ошибок и заблуждений…
Она с надеждой и интересом взглянула на меня.
– И самая горькая в том, – торжественно возвестил я, – что я, как всякий видный коммунист – а я был очень видный, отовсюду видный коммунист, – был вне лона церкви…
В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я не дал окрепнуть ему, а бросился на колени и страстно сообщил:
– А ведь нас когда еще Владимир Ильич Ленин учил: жизнь есть объективная реальность, данная нам в ощущение Богом…
Лора осторожно сказала:
– Ну, если уж Ильич пошел в ход – не к добру, наверное, исповедь…
– И не права ты! – строго остановил я ее. – Потому что как только мы, демократы, победили тоталитарный режим, так сразу же мы, видные коммунисты, первыми вернулись в это самое лоно. Так сказать, вкусили наконец благодать полной грудью.
Лора со вздохом махнула рукой:
– Раньше на железнодорожных станциях стояли таблички в конце платформы – «закрой поддувало»…
– Твоя душевная черствость, Лора, и твоя грубость, Лора, не помешают мне сказать тебе, Лора, все, что накипело в моей страждущей религиозной душе, Лора!
– Трепач, проходимец и уголовник, – забыв о недавних слезах, улыбнулась Лора.
– Неверие – мука и смертный грех темных духом. Это мне поп, мой сокамерник отец Владимир, сказал. Святой человек, за веру пострадал – пьяный въехал в храм на мотороллере, старосту задавил. Итак, подбивая бабки в моей сердечной исповеди, торжественно обещаю… Как истинно верующий пионер…
– Обещаешь, как будто грозишься, – засмеялась Лора.
Я выдержал страшную паузу, потом отчаянным шепотом возгласил:
– Вот тебе святой истинный крест – никуда не убегу! – Я тяжело вздохнул и смирно завершил: – В смысле – пока не убегу…
– В каком смысле – пока? – заинтересовалась Лора.
От громадности данного обещания я неуверенно поерзал и рассудительно предположил:
– Кто его знает? Может, пока ты меня не выгонишь… Впрочем, и выгонишь – не уйду. Мне все равно идти некуда. Буду тут с тобой мучиться, с наслаждением…
Марина извивалась, кричала и плакала от сладкой муки, раскачивалась и падала мне на грудь, взвивалась и с хриплым стоном счастья впечатывала меня в себя, и в судороге наслаждения впивалась мне в шею зубами, и боль становилась все острее – я чувствовал, что она прокусит мне горло, я захлебнусь собственной кровью, я не мог этого больше терпеть – физическая мука стерла удовольствие…
Закричал, оттолкнул ее – руки повисли в пустоте. Потрогал осторожно горло – золотой крестик сбился на цепочке и уткнулся в ямку на шее, давил резко и больно, как острый гвоздь…
Поправил крест на цепи, поцеловал его, разжал пальцы, и упал он мне на грудь – тяжелый, теплый, – как ангельская слеза сострадания.
Повернулся на бок – пусто рядом со мной. У Марины своя спальня. Мы не спим вместе. Довольно давно.
Я не могу. Не получается больше. Дикость какая-то! Все врачи мира не могут уговорить или заставить моего маленького дружка. Он, послушник подсознания, молча и неумолимо воюет с моей волей, с моими желаниями, с моей личностью.
Врачи долдонят одно и то же: вы совершенно здоровы, вы молоды, у вас нет никаких органических поражений или отклонений. Просто у вас стойкое хроническое нервное перенапряжение, вы живете в режиме непрерывного дистресса, вам нужен покой, разрядка и отвлечение.
Мое гнусное подсознание сильнее всех их знаний, исследований, препаратов и процедур.
Когда я смотрю в бегающие глаза сексопатолога, когда слушаю утешающую буркотящую скороговорку психотерапевта – весь этот жалобный, нищенский, побирушечий бред профессорской обслуги, я понимаю с горечью и гордостью: не руководители, не управители, не помощники они моему маленькому дружку, живущему в монашеской черной аскезе и отшельничестве. Мое могучее, отвратительное подсознание оказалось сильнее меня самого и наказало меня по-страшному.
Импотенция? Ха-ха! Бессилие? Лом вам в горло!
А может быть, это не наказание? В том смысле, что не задумывалось как возмездие, а просто – баланс сил? Может быть, изначально задумано, что римский папа не должен трахать баб?
Но Кароль Войтыла, когда стал Иоанном Павлом, был уже старым хреном. А мне тридцать шесть лет. И я не могу уйти в отпуск, чтобы отдохнуть, – никогда, ни на один день. Я разряжаюсь, только переключив свое внимание с одной кошмарной проблемы на другую – еще более невыносимую. Я отвлекаюсь от своих забот только затем, чтобы положить в свой карман чужие.
Я – Мидас, строящий золотой свод мира.
Большая тягота, большая власть, большой кайф.
Интересно, обрадовались бы или огорчились легионы людей, зависящих от меня, если бы им довелось узнать, что не я им хозяин и распорядитель их судеб, а мой маленький дружок, одинокий и бессильный, отдавший меня самого во власть могучей черной тьмы бушующих во мне ураганных стрессов и ужасных страстей.
Наверное, обрадовались: они – рабы.
И я – раб. Мидас – царь, который знает о своем рабстве.
Никто не догадывается об этом. Врачи не в счет, они не игроки, а интерьер, часть декорации жизни, неживая природа. Они верят, что это болезнь чрезмерного душевного утомления.
А я знаю, что это не состояние надпочечников, простаты, яичек и всей остальной мочеполовой требухи – это свойство моей души, которую ученые дураки называют подсознанием.
Бедные живут в счастливом заблуждении, что за деньги покупается власть. Деньги платят за небольшую власть. За настоящую власть принимается только одна плата – душой.
Об этом знаю я. И Марина, без которой я не могу жить, которую я люблю мучительной острой ненавистью, ибо по кошмарной прихоти судьбы она и есть неумолимо-жестокий мытарь, взимающий с меня безмерно тяжелую плату душой за ту власть, что я имею, за ту жизнь, которую я веду.
Я могу в этом мире все – не могу только заставить ее кричать от наслаждения. Со мной.
Всё! Всё! Всё!
Я проснулся. Конец пытке ночного отдыха – обморока, липкого кошмара, бессилия перед провокациями моей души, заполняющей темноту и безволие страшными снами об ушедшем навсегда счастье, которое, может быть, и было смыслом радостного животного существования меня – молодого, бедного, алчного, полного никогда не сбывающимися мечтами.
Всё! Всё!
Встаю. День начался. Сейчас – в гимнастический зал, и гон по электрическому бесконечному тротуару беговой дорожки, силовые машины, неподъемные блоки – до горячего истового пота, до сильной, глубокой задышки, пока не придет Серега, невыспавшийся, помятый, и недовольно спросит:
– Ну что ты так рвешься наверх? Что ты так напрягаешься?
– Времени нет, – тяжело отдуваясь, отвечу я.
– О чем ты говоришь? Ты же молодой еще!
– Уф-ф! – брошу я гири. – В нашей сонной отчизне молодость – всегда или льгота для лентяев, или стыдный порок для достигателей…
– Ты думаешь, в мире по-другому?
– Мир, Серега, это не только пространство. Это – время… Царь Александр Филиппыч Македонский к тридцати трем годам завоевал полмира и умер. Иисус Христос в этом возрасте создал Новый Завет, был распят и вознесся. А наш былинный герой Илья Муромец только слез с печи и пошел опохмеляться. А мне уже больше годков натикало…
– Ты хоть не опохмеляешься…
– Бог миловал… Все, пошли мыться.
…Мы медленно плыли в голубой прохладной воде бассейна, и я говорю Сергею, а доказываю себе:
– Все, что человек способен сделать, он совершает в молодости. У нас с тобой сейчас – полдень жизни. Еще чуть-чуть, и незаметно начнет подползать старость, противная, больная, стыдно-беспомощная… Серега, с годами человек становится хуже – мозги киснут и душа съеживается.
Серега бросился на меня, пытаясь слегка притопить, и орал дурашливо:
– Хуже старости, Хитрый Пес, человека разрушают власть и деньги. Он становится злым и агрессивно-подозрительным…
Я вынырнул, со смехом отмахнулся:
– У тебя нормальная идеология бедного человека…
– Может быть! – смеется Серега. – Нам не понять друг друга. Ты-то миллиардер, а я уже давным-давно пока еще нет…
– Але, подруга! – Я поцеловал Лору в шею. – Ты работу не проспишь?
– Что я, с ума сошла, сегодня на работу переть? – Лора вылезла из-под простыни, взяла с тумбочки свои фасонистые очки. – А сколько времени?
– Семь двадцать. А что скажешь на работе?
– Ничего. Шефу своему позвоню, отговорюсь. Он у меня с понятием. Если бы не приставал с глупостями – цены бы ему не было…
– Секс-обслуживание в контракт не входит?
– Ты бы взглянул на шефа – по нему курс эндокринологии учить можно. – Лора встала с тахты и сообщила, как вердикт вынесла: – Сейчас из тебя человека буду делать.
– Уточните, мадам? – насторожился я.
– Отпарю тебя, как старые брюки, отглажу, отмою, подстригу – станешь лучше нового! – Лора смотрела на меня с улыбкой, но говорила твердо: – Такой причесон забацаем – полный улет! Как у Зверева, только забесплатно…
– Сказка! – восхитился я. – Волшебный сон!
– У тебя денег, ловчила, наверняка нет? – спросила утвердительным тоном Лора.
Я показал на смятую пачку на столе.
– Чепуха! – махнула рукой Лора и с энтузиазмом сообщила: – А у меня есть тысяча шестьсот «у. е.».
– Это что такое? – удивился я.
– Баксы официально называют «условные единицы»…
– По-моему, доллар – это не условная, а очень конкретная единица, – возразил я. – Совсем с ума посходили – полное уевище…
– Ну, не важно! Условные, безусловные! Когда их нет, они, наверное, условные. А так – важно, что есть! Значит, приводим тебя в божеский вид, я звоню на службу – быстро отбиваюсь, мы завтракаем… – Лора замолкла и мечтательно закрыла глаза.
– И что дальше? – опасливо спросил я.
– Едем в город и одеваем тебя с ног до головы! Чего ты смеешься, обормот? Не веришь, что за кило шестьсот можно фирмовый прикид собрать? Я такие места знаю! Не веришь? Давай собирайся, берем деньги и едем…
Я обнял ее, прижал голову Лоры к своему плечу, чтобы она не видела моего лица. У меня было сейчас наверняка плохое, слабое лицо, морда утешаемого слабака, сентиментальная патока заливала мой разбойный фэйс. Мой приятель Фотокакис наверняка сказал бы, что у меня влажно заблестели глаза. Просто срам!
Как странно возвращаются к нам наши поступки!
Как давно мы сбежали с дачи Толика Куранды, который, оказывается, доводится Лоре приемным дядей. В машине не только жить, в ней ехать было невыносимо из-за жуткого холода – мы, крепко обнявшись, грели друг друга.
Марины уже не было со мной, перегрелись и напряглись отношения с Хитрым Псом, и Верный Конь Серега отбыл на службу в Интерпол. А дела мои были на таком стремительном и опасном взлете, что я не хотел на всякий случай ночевать дома.
– Поехали в Питер, – предложил я тогда Лоре.
– Поехали, – сразу согласилась она. – А зачем?
– Поспим в гостинице, согреемся. Одежонку купим. А?
– Хорошо. Но ко мне – согреться – ближе…
– А ты где живешь?
– Снимаю квартиру в Теплом Стане.
– Отдельную?
– Отдельную, – кивнула Лора. – Там не «Шератон», конечно, небогато, но тепло.
– Ну да, наверное, – поверил я. – Стан-то, говорят, Теплый…
– Поехали-поехали! – настойчиво звала Лора. – Вот скоро меня хозяйка выгонит, тогда поедем греться в Питер. Если до этого я тебе не надоем…
– А почему выгонит?
– Она квартиру продавать надумала, ей сдавать невыгодно. Ей, мол, двадцать штук предлагают…
– Ладно, поехали к тебе. Питерских ментов жалко.
– При чем здесь менты?
– Ну представь, завтра на заре ловят они на Московской заставе нашу тачку, в которой едут два давно заледенелых трупа. Ну скажи на милость, выдерживают такое человеческие нервы? Даже если ты человек-мент?
– Не выдерживают, никогда, – согласилась Лора. – Поворачивай на Кольцевую, поедем ко мне.
– Поедем. А ты с утра вызывай хозяйку и вели по-быстрому оформлять на тебя документы…
С трудом шевеля синими от холода губами, Лора сказала:
– Какие документы? А деньги?
– Деньги – прах! Фарт нужен!
– Сумасшедший! – вздохнула Лора. – И врун. Все равно – поехали! Едем?..
– …Ну, ты что? Берем бабки и едем! – нетерпеливо дергала меня Лора.
– У меня дружок был, фарцовщик, – по-прежнему не глядя ей в лицо, вспомнил я. – У него кличка была Берем-едем.
– И что?
– Нет, ничего… Застрелили его отморозки в Сочах.
– Царствие ему небесное! – торопливо посочувствовала Лора, обуянная грандиозными планами. – Приступаем к помыву и причесону?
– Обязательно! Все сделаем, как ты сказала. Только совсем по-другому…
Сергей Ордынцев:
Почем в Москве сребреники
Питбуль Мракобес кровяным оком следил за каждым моим движением, неохотно, на миг, отрываясь, когда Серебровский кидал ему время от времени кусочки сыра и ветчины. Пес глотал с металлическим чавком, обязательно облизывал руку хозяина, но и в этот момент не спускал с меня настороженного взгляда.
На открытой террасе, где мы завтракали, посреди благостного барвихинского ландшафта, у сервировочного стола замерли неподвижно и беззвучно два официанта – молодые крепкие парни в белоснежных крахмальных рубашках и черных, тщательно отглаженных брюках с блестящим шелковым лампасом. Вообще-то, формой и выправкой они больше смахивали на вахтенных лейтенантов океанского корабля.
Кофейный сервиз здесь был лиможского фарфора, салфетки – будто из пиленого рафинада, ложки тяжелые, с монограммами – на всем печать роскоши, шика, дороговизны, и меня удивляла собственная плебейская неприязнь ко всему этому. Я боялся, что это – изнанка зависти. Но ведь видит Бог – не завидую я этому ничему!
– Так что, я подотчетен твоему шефу безопасности? Сафонову? – спросил я.
– Никогда, – мягко ответил Серебровский. – Ты подотчетен только мне. С Кузьмичом вы оперативно взаимодействуете. В рамках твоей задачи ты ему мягко и деликатно предписываешь все необходимые действия.
– А если он не согласится?
– Придет ко мне и спросит об указаниях. Я, скорее всего, велю выполнять.
– Обидится, наверное? – предположил я.
– Это его проблемы, никого не интересует. С сегодняшнего дня тебе выделят кабинет, где-нибудь рядом со мной. Тебе понадобятся секретарша и водитель.
– Водитель не нужен.
– Как знаешь… Телохранитель?
– Ага! И медсестру – лет девятнадцати, блондинку, килограммов на шестьдесят! – захохотал я.
– Если надо – обеспечим, – пожал плечами Серебровский. – И еще один важный вопрос – твоя зарплата…
– Для меня это не важный вопрос – я зарплату получаю.
– Эти совковые заскоки забудь! Со вчера тебе потекла зарплата – настоящая. Ты будешь получать сто двадцать тысяч в год. Баксов, разумеется…
Я внимательно смотрел в лицо Серебровского, эпически спокойное, чуть затуманенное подступающими заботами. Забавно, зарплата моего самого большого начальника, генерального секретаря Интерпола – главного полицейского мира – составляет 127 тысяч баксов.
– Сань, хочу пояснить тебе одну вещь – я у тебя год работать не собираюсь. Меня кисло-сладкая жизнь прикола у богатенького Буратино не интересует…
Серебровский нахмурился, хотел что-то сказать, уже пробежала мгновенная судорога гнева на лице, но я упредил его:
– Во-во-во! И сурово брови он насупил!.. Саня, запомни: это ты для своей челяди – магнат, олигарх, тайкун, великий могул и завтрашний генерал-губернатор! А мы с тобой двадцать пять лет назад пипками мерились – у кого длиннее выросла. Когда-то ты, Кот и я были как братья. И служащим на зарплате у тебя я не буду…
– Ты согласился решить эту проблему, – недовольно сказал Серебровский.
– Да. Но ты обговорил только одну сторону вопроса – прикрыть тебя от Кота. И я буду стараться это сделать.
– А вторая сторона? – подозрительно спросил Серебровский.
– Не допустить, чтобы твои ломовики ненароком убили Бойко…
– Буду счастлив, если это удастся тебе, – сухо обронил Серебровский. – Но не получать за все это нормальной зарплаты – идиотизм…
– Ты уверен, что я отказываюсь от таких деньжищ из выродочного советского целомудрия?
– От непонимания ситуации в целом, – спокойно ответил магнат.
– Это как раз ты не понимаешь ситуацию в целом! Я всю жизнь зарабатываю деньги тем, что служу обществу или государству, или не знаю там как…
– Сережа, не возбухай! Подумай, не спеши, не горячись. Когда ты работаешь сейчас на меня – ты служишь державе под названием Россия…
– Россия или «РОСС и Я»? – резко подался я вперед.
Серебровский усмехнулся, устало помотал головой:
– Сегодня это одно и то же… Нераздельные это вещи… Попробуй понять – я не хапошник, грабящий беззащитную мамку-родину! Россия – это мир, который я строю. Я служу ему восемнадцать часов в сутки. Поэтому я владею им. И от тебя хочу одного – устрой так, чтобы Кот Бойко не мешал мне это делать!
– Я попробую. Я очень постараюсь. Но не за деньги… Ты это можешь понять?
– Нет! – отрезал Серебровский.
– Саня, да что с тобой? Неужели ты не сечешь? Ты просто назначил свою котировку тридцати сребреникам! Четыре тысячи баксов за один сребреник! Все нормально! Курс московской валютной биржи!
– Я не прошу тебя убить Кота…
– Не просишь. Ты разрешаешь его убить! Сто двадцать штук – моя плата за эту милую работенку!
– А если ты не берешь эти деньги? Вполне, кстати говоря, скромные.
– Тогда я найду Кота и рассчитаюсь с ним из капитала нашей прошлой жизни!
– Надежный источник финансирования, ничего не скажешь, – своим зыбким, недостоверным тоном заметил Серебровский.
Я злобно засмеялся:
– Не знаю, берет ли твой банк в обеспечение залог дружбы, любви, верности… Памяти прожитой вместе жизни…
– Берет, – серьезно кивнул Серебровский. – Но под выданный кредит обязательно требует разумный и надежный бизнес-план.
– Он прост и очевиден…
– Уточни.
– Найду Кота, встану перед ним на колени или изобью его как собаку…
– И то и другое сомнительно, – хмыкнул Серебровский. – Кот дерется гораздо лучше тебя, а ты и в церкви на колени не станешь…
– Не твоя забота! Объясню, уговорю, заболтаю! Слово свое, честь офицера в заклад ему отдам! А все равно решу!
Уже в прихожей, открывая входную дверь, я еще раз напомнил:
– Подруга, все поняла? Все запомнила?
– Поняла-поняла! Запомнила! – мотнула Лора своей золотисто-рыжей копной.
– Я без тебя – никуда ни ногой. Сижу, как гвоздь в стене. Мне сейчас болтаться по улицам не полезно…
– За-ме-ча-тель-но! – сказала Лора. – Железная маска!
– Точняк! – обнял я ее на дорожку. – Московский боевик – «Резиновая морда в Железной маске».
– Ладно. Я поехала?
– Давай. Люблю и помню…
– Хорошо, я поехала. Поцелуй еще разок. Покиссай меня, пожалуйста…
Лора уже вышла, потом снова засунула в дверь голову и быстро сказала:
– А еще говорят – тюрьма не учит. Без меня не грусти, не пей, не плачь…
– Не буду, – пообещал я. – А вообще-то, я последний раз плакал в детстве. Нам книжку читали – мелкие серые мыши убили слона. Выгрызли ему ночью мягкие подушечки на ногах…
Лора вернулась обратно в прихожую, поцеловала меня, шепнула:
– Я люблю тебя…
Выскочила на площадку и захлопнула за собой дверь.
А я еще долго медленно разгуливал по комнате, подходил к окну – глазел на улицу, раздумывая хаотически обо всем сразу и ни о чем в отдельности, – бывает такое состояние, когда размышления похожи на грязевой сток. Потом возвратился за стол, удобно устроился перед компьютером, с удовольствием смотрел в экран монитора с пляшущей эмблемой программы «Майкрософт», лениво покуривал, вспоминал людей и обстоятельства, злорадствовал и горевал. Пока не выстучал одним пальцем заголовок: «МЕМОРАНДУМ».
ТЕ, КТО ИЩЕТ
В радиоцентре «Бетимпекса» инженеры рассматривают экран с участком города, захватывающим Теплый Стан. Источник радиосигнала попадает наконец в перекрестье двух поперечных локаторных лучей. Старший хватает телефон и торопливо набирает номер:
– Николай Иваныч, есть! Сигнал локализован и взят! Теплый Стан, улица Огурцова… Нет, дом пока не могу сказать… Хорошо, поисковые группы будут на месте… Я с ними на связи… Нет-нет, предпринимать ничего не будут до вашего приезда…
Миша, начальник охраны, захлопнул за нами дверцу лимузина, прыгнул на свое место рядом с водителем, включил рацию:
– Я – первый! Эскортный ордер в работе. Тронулись помаленьку… Маршрут – семь… Скорость – штатная, лимит – плюс двадцать в режиме, дистанция – два метра…
Я поймал себя на том, что краем уха, закраиной внимания я контролирую этот конвойный вздор. Это ужасно. Глупо, неправильно, очень вредно – нельзя фильтровать такой поток информации, невозможно взаимодействовать со всеми вызовами мира.
Охранники в джипах сопровождения откликнулись, кортеж с места взял в намет, миновал ворота, с приглушенным подвизгом сирен, с фиолетово-синим просверком мигалок на крыше помчался по плавным загогулинам Рублевки через величаво дремлющий, прекрасно-неподвижный подмосковный пейзаж.
Сергей спросил нейтрально:
– Ты с Людой видишься?
– Очень редко. Практически – нет. Я их с Ванькой хорошо обеспечиваю, а видеться с бывшими женами – пустое. Это как собачке из жалости рубить хвост по частям. Да ты ей сам позвони…
– Ага! Я обожаю такие звонки: «Ваш друг здесь больше не живет! Он – подлец, укравший мою молодость! И вообще, больше не смейте звонить сюда!»
– Перестань! – засмеялся я. – Люда – вполне цивилизованная женщина, почти все понимает. Нет, у нас вполне благопристойные отношения. А к тебе она всегда хорошо относилась…
Мы помолчали, и я добавил:
– Она всегда считала тебя противовесом дурному влиянию Кота. Предполагалось, что ты являешь фактор сдерживания и здравомыслия. Все чепуха…
Серега тихо засмеялся.
– Ты чего? – поинтересовался я.
– Вспомнил, как Люда нас обоих с Котом вышибла…
– Почему? – удивился я.
– Да мы пришли к ней деньги занимать, а она нам перчит мозги какой-то невыносимой патетикой. А про тебя, ну и про себя, естественно, она сказала с тяжелым вздохом: «За спиной каждого преуспевающего мужчины стоит очень усталая любящая женщина». Я, конечно, в расчете на деньги промолчал, а Кот, конечно, ответил: «Точно! Голая, очень костистая и с косой в руках!» Ну, Люда и сказала нам ласково: «Пошли вон отсюда! Оба!»
Мы засмеялись.
– Давно было, – сказал Серега. – Ванька еще был пацанчик. Кот для него был фигурой культовой…
– Ну да! – усмехнулся я. – Если учесть, что, собираясь к нам, Кот отбирал у тебя офицерские погоны, кобуру, кокарды и дарил Ваньке…
– Погоны были старые, кобура пустая, – вздохнул Серега. – А вот золотую медаль чемпиона он подарил Ваньке настоящую, собственную…
Интересно, Верный Конь забыл? Или, наоборот, мне намекает?
– Да, Серега, я помню это. Я помню, как на мой тридцатник Кот на банкете вручил мне свой орден Октябрьской Революции.
Серега кивнул:
– Это был знаменитый праздник, и подарочек Кота ничего выглядел – эффектно… Ты ему через пару месяцев отдарил «БМВ». Помню…
– Ну, на этой «боевой машине вымогателей» Кот недолго наездил – расколотил ее вдребезги, расшиб на мелкий металлолом…
– Это не важно, – усмехнулся Серега. – Ты ведь тоже дареный орден не носишь. Смешно сказать, я тогда очень переживал – мне-то вы таких подарков не дарили…
Я искренне удивился:
– Верный Конь, неужто ревновал? Завидовал?
– Нет, не завидовал, – помотал Серега головой. – Никогда. Ценность самого подарка – чепуха, ничего не значит. Важно душевложение в подарок, на твоем языке выражаясь – инвестиция чувства.
– А! Чего там сейчас вспоминать! Нет давно этих подарков, и чувств не осталось…
– А сами мы как шары по бильярду раскатились, над лузами повисли, друг друга боимся, приглядываемся – у кого кладка лучше. – Серега махнул рукой и спросил: – А сколько Ваньке сейчас?
– Тринадцать. Через пару лет пошлю в Англию…
– Что-то ты задержался, – усмехнулся Сергей. – Я смотрю, дома учиться стало неприлично.
– Нормальная мечта нищих дураков. Ни один из студентов, отправленных Петром в Европу, не вернулся домой.
– А Ванька вернется?
– А куда ж ему деваться? – засмеялся я и показал рукой за окно: – Вот всем этим ему предстоит владеть и управлять лет через двадцать.
Кортеж резал автомобильную толчею на запруженных улицах Москвы, выскакивая на резервную полосу и встречное полотно движения в затеснениях и пробках. Серега нажал кнопку на панели – звуконепроницаемое стекло плавно поднялось, отъединив нас в салоне от телохранителя и шофера.
– Ты не хочешь рассказать обстоятельства вашего боя с Котом? – спросил Сергей.
– Нет! – отрезал я и, помолчав, добавил: – Это никакой не секрет. Но если я тебе начну объяснять все с самого начала, получится глупая длинная сплетня: «ты сам виноват!», «а ты меня не слушался!», «а ты меня предал в беде!». И конца этим взаимным препирательствам не будет никогда. Эти разговоры не объясняют ничего по существу.
– А что объясняет?
– Дремучая и вечно свеженькая сказка о двух медведях в одной берлоге… Кот не понимал, как быстро и решительно меняются времена. Он думал, что этот развеселый разбойный бизнес, когда вся страна стала огромным беспризорным Эльдорадо, когда миллионы просто валялись на земле – нагнись и подбери или силой отними, – вот он и думал, что это будет всегда…
– А ты?
– А я знал, что так не будет, и пытался заставить его делать то, что я говорю. А он плевал на меня и беспредельничал как хотел. Конец известен, – неожиданно для самого себя сказал я с досадой и горечью.
– Кот считает, что это ты его сплавил в зону, – заметил Сергей.
– Вольному воля, – развел я руками. – В нем бушует чудовищная энергия заблуждения. И она заведет его далеко…
– Мне все равно надо знать подробности. Без этого не оценить степень и направление опасности.
Я махнул рукой:
– Надо оценивать ситуацию в целом, подробности тебе не помогут. У тебя, к сожалению, неверный настрой…
– В смысле?
– Ты, разыскав Кота, ни в чем его не разубедишь и не уговоришь. Рассчитаться со мной – главная и единственная сверхценная идея его жизни. Глупо, конечно, но это так…
– Сделай милость, не ряди Кота Бойко в графы Монте-Кристо, – усмехнулся Ордынцев.
Я устал. Откинулся, прикрыв глаза, на подушку лимузина. Никто ничего не понимает. Сказал терпеливо:
– К сожалению, жизнь проще и страшнее беллетристики. Сейчас Кот опаснее Монте-Кристо…
– Але-але, только без паранойи! – замахал руками Серега.
– Нищий юноша Эдмон Дантес, до того как его кинули на нары в замок Иф, прожил ничтожную убогую жизнь мелкого обывателя, – терпеливо объяснял я. – Только став графом Монте-Кристо, он наконец зажил яркой, пряной, увлекательной жизнью героя, любовника, интригана, мстителя, вершителя чужих судеб. С этого момента, по существу, только и началась его жизнь. А у Кота Бойко, независимо от того, убьет он меня или пристрелят его самого, на этом все кончится…
– Уточните мысль, банкир Данглар, – смирно попросил Сергей.
– У Кота нет потенциала развития в жизни, у него все в прошлом.
– При всем уважении к возможностям вашего системного мышления, мой почитаемый учитель, наставник и гуру, – ехидно сказал Сергей, – хочу заметить, что из всех известных мне людей Кот Бойко меньше всего похож на поношенного дедушку-ветерана, у которого все в прошлом. Извините, пожалуйста, если что не так сказал…
– Пожалуйста, пожалуйста, – снисходительно кивнул я. – Вся мировая финансовая игра – от Нью-Йоркской биржи до торговли пирожками – это обмен финансовыми рисками. Выигрывает тот, кто сумел снизить свои риски до минимума. Понимаешь?
– Я думаю, что вся жизнь – это обмен рисками, – серьезно сказал Ордынцев. – Длинная цепь решений – человек оценивает свои интересы и степень риска.
– Точно. И каждый день, принимая эти решения, я должен понять, какое у этого человека вчера и что его может ждать завтра. Это стало для меня привычкой и необходимым условием. Мы должны произвести с Котом обмен рисками.
– И что?
– Жуть, полная чума! За спиной Кота, в его вчера – азарт молодости, слава чемпиона, сумасшедшая любовь к Марине, лихо сорванные, бессмысленно потраченные и более невосстановимые деньги – времена ушли. Деньги больше под ногами не валяются, надо уныло каторжанить за них – а этого Кот не любит и не умеет. Ничто из прекрасного прошлого не повторится, все позади. Впереди у него нет ничего интересного. Только главный чемпионский выстрел…
Мы помолчали, равнодушно разглядывая и не замечая суетливую городскую жизнь за окном. Потом Ордынцев сказал:
– С будущим Кота ты мне обстановочку прояснил. А как насчет твоего завтра? Как там с оценкой рисков?
Как мог искренне, я засмеялся:
– Я не люблю глазеть в бездну!
У НИХ КОНТАКТ УТРАЧЕН
Грузовик-мусоровоз маневрирует на улице Огурцова в Теплом Стане вокруг контейнера, куда Кот забросил свой сотовый телефон. Это место – в двухстах метрах от подъезда Лоры. Двое здоровенных парней-мусорщиков, невероятно грязных, даже на вид издающих сильный запах, доброжелательно матеря друг друга, цепляют такелаж к контейнеру.
– Давай, вира помалу! – кричит парень водителю. – Да выбирай полегоньку, едрить твою мать!
Контейнер вздымается вверх, медленно ползет к своему месту на грузовой платформе.
– Майнай полегонечку! – командует мусорщик. – Давай, давай…
Контейнер встал на место в кузове. На замен ему грузчики устанавливают на тротуаре пустой, усаживаются в кабину, один сразу же начинает жевать здоровенный бутерброд. Грузовик трогается по улице, сворачивает за угол, исчезает из виду.
В тот же момент на улицу въезжают машины радиоразведки. Они движутся медленно, будто обнюхивают квартал. Штурман-поисковик хватает рацию:
– Центр, внимание! На связи – шестой… Внимание!.. Объект вышел из пеленг-зоны. Объект смещается на северо-запад… Прямой контакт утрачен…
Я уселся за стол своего нового кабинета – не очень большого, но продуманно организованного в стиле делового уюта.
А деловой уют – это черно-белый металлопластиковый аскетизм, который должен – по замыслу создателей – полностью отбивать охоту и возможность отвлекаться на что-либо вообще, кроме порученной тебе работы.
Но меня с самого начала рабочего дня отвлекли сильно.
Хорошенькая барышня, неброско, классно экипированная. Высокая, ухоженная, технологический класс «хай-фай», диапазон приятного применения, на мой взгляд, необъятный.
– Добро пожаловать, Сергей Петрович! Я ваш личный секретарь Лена Остроумова. Мое досье у вас на столе, там все необходимые сведения обо мне. Мой рабочий день с девяти до пяти. Но в случае необходимости я всегда могу прийти раньше или задержаться, сколько нужно.
– Замечательно, Лена, – усмехнулся я.
Девушка протянула мне пластиковую коробку и конверт:
– Здесь ваш сотовый телефон, а в конверте ключи и документы на ваш служебный автомобиль. Джип «блейзер» – во внутреннем дворе. Мне сказали, что водитель вам не нужен?
– Не нужен, – помотал я головой.
– Вот это – ваша кредитная корпоративная карточка «Мастер-кард» для текущих производственных расходов. Здесь распишитесь, пожалуйста, и постарайтесь ее не потерять – она безлимитная. Вроде волшебного слова «сим-сим».
– Сказка! – восхитился я.
– Пропуск с режимом «проход всюду» вам чуть позже принесет директор департамента персонала. Кажется, у меня все…
– Мир сладких грез. Как говорил мой погибший друг – поднимите мне веки…
Я взял в руки папку с ее личным делом, раскрыл обложку, быстро пролистал несколько страниц, закрыл картонные корочки, подержал несколько секунд и бросил на стол.
– А что вы умеете делать?
– Я знаю английский хорошо, по-французски бегло читаю, работаю с компьютером, не очень быстро стенографирую. С осени пойду на курсы бизнеса и менеджмента. Прилично вожу автомобиль…
– Конечно, имеете «черный пояс» карате? – осведомился я вежливо.
– Ну уж нет – увольте! – не принимая моей иронии, ответила Лена. – Я считаю, что вместо этого мордобойного балета дамский браунинг гораздо надежнее.
– Резонно, – согласился я. – В общем, Лена, оказывается, что вы – американская «корпорейт-герл» отечественной сборки. Давно работаете в холдинге?
– Год, – спокойно сказала она, глядя на меня чуть насмешливо большущими синими глазами отвязанной неваляшки.
– Угу, – кивнул я. – Представляю, как долго вы мыкались по улицам Москвы в поисках места. Усталая, иззябшая постучалась в ворота холдинга и робко спросила: вам не нужно для офисных нужд сокровище? А они хором заорали: добро пожаловать!
– Издеваетесь? – усмехнулась Лена. – У нас полгода спецпроверка. Директор персонала – генерал госбезопасности…
– Ну, вас-то полгода не проверяли!
– Почему вы так думаете? – подняла тонкие брови Лена.
– Во-первых, по молодости вы не накопили биографии на полгода проверки. А потом, папа у вас – замминистра топлива и энергетики. Чего там проверять, слепому ясно – очень ценный кадр. Перспективный…
– Вы хотите унизить меня, Сергей Петрович? – лениво спросила Лена.
– Помилуй Бог! – замахал я руками. – Просто у меня никогда не было личного секретаря. Наверное, поэтому я думал, что личных секретарей столоначальники подбирают себе сами…
– У нас это не принято, – покачала головой Лена. – Департамент персонала предлагает кандидатов, а Александр Игнатьевич утверждает. Только он…
– А отказаться можно? – спросил я осторожно.
– Вам? Или мне? Я не поняла…
– Ну вам, например… Или мне, – пожал я плечами.
– Не знаю, у нас так никогда не бывало, – растерялась Лена. – А вы хотите отказаться от меня?
– Что я, с ума сошел? Да никогда!
Телевизор – машина времени фирмы «Сони» – нас аккуратно нашинковал и разделил пополам. Здесь, по эту сторону экрана, в осязаемой плотности окружающих предметов, в аромате свежезаваренного кофе «хейзлнат», чуть слышном сиплом дыхании кондиционера – жили мы. Я и мой помощник Кузнецов.
Мы молчали и слушали, как из вчерашнего Зазеркалья тринитрона, оттуда, из виртуального прошлого говорил я – в ипостаси Александра Игнатьевича Серебровского. Я проповедовал, учил, все объяснял телевизионному ведущему «Итогов» Евгению Киселеву.
Разложенный на телевизионные строки и снова собранный в кадр Серебровский был мне противен. И одновременно я испытывал родительскую гордость за него, за себя. Такой вроде бы неказистый, незамысловатый паренек – а на самом-то деле, оказывается, ого-го-го!
Конечно, постоянное мелькание на телевизоре – занятие одновременно отвратительное и противоестественно-приятное, вроде выдавливания прыщей. Но от этого нельзя и неохота отказываться. Справа за моей спиной вздохнул и пошевелился Кузнецов. В кадре – это было вчера – я отвечал на его сомнения:
– …Резервы монетаристской политики исчерпаны! Денег попросту больше взять негде – сколько бы мы ни латали тришкин кафтан бюджета. Нужен принципиально другой подход.
– А в чем вы видите другой подход? – спрашивает величавый красавец Киселев.
– В новой налоговой политике как составной части новой финансовой стратегии. У нас ведь самые мудрые в мире налоги – всего сто четыре копейки платежей на каждый заработанный рубль. Это абсурд – с барана российской экономики седьмая шкура уже спущена…
Киселев, пошевеливая английскими усами, спрашивает строго:
– В случае победы на выборах вы намерены оказать давление с регионального уровня на всю федеральную политику?
– Влияние, – усмехаюсь я мягко, но с большим значением. – Не давление, а влияние, назовем это так. И влияние это будет исключительной силы. Я не сомневаюсь, что меня поддержит вся региональная властная и финансовая элита. Все настоящие бизнесмены – не перекупщики и спекулянты, а создатели реальных ценностей. Все те, кому надоело кормить жулье и дармоедов…