Медперсонал собрался в полном составе. Начинались рождественские каникулы, но вокруг меня сновали врачи, ассистенты и медсестры. Одна медсестра взяла меня за запястье и считала пульс, другая мерила температуру, один реаниматолог выслушивал сердце через стетоскоп, другой светил фонарем в глаза. Вокруг каталки сгрудилось столько врачей и медсестер, что Арпану оттеснили назад, и ее тревожно осунувшееся лицо казалось мне таким маленьким на фоне сверкающе чистой голубой стены.
Мне было лестно внимание врачей, но я хорошо понимал, что оно означает. Мой хирург успел позвонить в реанимационную и поделиться своими опасениями насчет пациента с высокой температурой. Любой другой на его месте сделал бы то же. Такая высокая температура в послеоперационный период означала, что инфекция могла проникнуть в кровь и стремительно распространиться по организму. Вероятность смертельного исхода при септическом шоке – более шестидесяти процентов, и как только инфекция начинает распространяться, ее очень трудно остановить.
«Ставим катетер, – сказал один из врачей, надавив на переполненный мочевой пузырь с такой силой, что я застонал. – Похоже, он не сможет помочиться, а я не хочу, чтобы у него отказали почки».
«Аминь», – сказал другой.
«Аминь… Аминь…», – пронеслось в моей голове. Несколько часов меня бил озноб, и я не мог ничего с этим поделать. Странное ощущение. Из-за высокой температуры у меня был жар, но мышцы и внутренности тряслись мелкой дрожью, пытаясь побороть инфекцию, которая подавляла метаболический процесс. «Очень сильный жар для такого озноба и очень сильный озноб для такого жара», – думал я. Я умирал.