Потом два месяца не было ничего, не то что поцелуя, ласкового слова не было. Он понимал, что тем, что произошло, всё и ограничится.
– Ты знаешь, что исток Клязьмы здесь, в Химкинском районе? – спросил он её как-то по телефону, – давай поедем в выходные на Сенеж, деревня называется Кочергино. Доберёмся до истока.
– Когда домой придёшь в конце пути, свои ладони в Волгу опусти, сынок, – насмешливо пропела она, – ладно, согласна, поехали в воскресенье.
Они поехали, смотреть было не на что, но там, у истока, он сказал ей, что собирается любить её всю жизнь, и сделал ей предложение. Она сказала:
– Ты, Никитин, хитрец, да? Ты специально сюда меня привёз, к истоку, фетишист несчастный, а мне надо подумать, я девушка серьёзная, хоть и не торгую металлом.
Во время обратной дороги эту тему больше не затрагивали, он бойко рассказывал о делах и разных смешных конфликтах с клиентами. Но когда подъехали к её дому и она сказала «пока», чмокнула его в щеку – силы закончились, он не смог ответить и только держал руки на руле и страшно фальшиво улыбался, глядя перед собой в лобовое стекло. Он не доехал ещё до дома, когда она позвонила. Опять гуманитарная помощь. Он подождал немного, взял трубку и озабоченным тоном быстро сказал:
– Танюш, извини, я тут занят, если не срочно, перезвоню завтра утром.
Терпел и позвонил через три дня. Пригласил в МХТ на спектакль, название которого никак в голове не держалось, то ли американская, то ли английская комедия с переодеваниями, тётушкой и путаницей с заезжими актерами. Это был один из целой серии спектаклей, обновляющих репертуар знаменитого театра в соответствии со стратегией Олега Табакова, задумавшего коммерческую починку больного от старости организма. Зал был полон и молчал, не решался принять жанра: разве можно выкидывать на этой святой сцене двусмысленные фортели, предполагающие, как кажется, площадной хохот в храме искусства? Трагическая птица, которая сто лет уже сидит на занавесе – смотрит за каждым, как и седые фиолетовые дамы, продававшие перед спектаклем программки, а сейчас угрожающе стоящие по углам зрительного зала? И неужели билет в половину зарплаты был на эти хиханьки-хаханьки? Но, к счастью зрителей и театральной труппы, в седьмом ряду партера, прямо посередине, сидела отовсюду видная, крупная рыжеволосая дама лет сорока пяти, и когда от очередной шутки зал недоумённо замер, она громко и продолжительно захохотала низким голосом, довольно нагло, но доходчиво говоря этим: вы что, провинциалы?! это же балаган, ребята! смеёмся вместе! хватит жаться! И через несколько секунд этого заразительного хохота стало совершенно не важно: это какая-то ненормальная особа или в этой Москве уже все так обнаглели – разрешение смеяться пролилось над залом, артисты были любимые, телевизионные, повороты сюжета неожиданными, а диалоги оказались смешными – и зал смеялся до самого конца спектакля, и хлопал, и вызывал артистов потом бесконечно.
Павел вез Татьяну домой и, чтобы скрыть невольную напряжённость от ночного приближения к её квартире, вспоминал театральные шуточки. Остановив машину около подъезда, он вышел и открыл ей дверь, потом снова поблагодарил за вечер и без промедления попрощался и уехал. Она позвонила в два часа и сказала: извини, Паш, но это уже традиция, приезжай. Нежна была так, что все прежние обиды смыло этой нежностью, и он всё не мог поверить, что это она и он, и был невозможно счастлив: волшебным фонарём подсветили всю его будущую жизнь. Это была уже совсем, совсем другая ночь, ночь, которая легла куда-то глубоко на самое дно, и всё, что потом происходило в их совместной жизни, хотел он того или нет, думал об этом или нет, всё равно ложилось на эту счастливо подстеленную основу. С утра она уже не излучала: «охренеть, какой-то чужой мужик мешается тут под ногами как раз тогда, блин, когда я тороплюсь на работу». Сама подходила, смотрела в глаза и целовала. Всё переменилось. Татьяна уволилась с работы и как-то без особых разговоров переехала в тесноватую квартиру в Перово, которую Павел купил не так давно и куда до этого переехала из Владимира его мать, Анна Михайловна. Когда же у Татьяны с Павлом должен был родиться ребенок, они поженились и купили большую четырехкомнатную квартиру в Химках, недалеко от леса. Теперь несколько раз в году они приезжали в Поречье, где отремонтировали старый Крупнов дом (так говорили деревенские: Куров дом, Титов дом, Крупнов дом) и где постоянно теперь жила Татьянина мать Степанида Михайловна, вернувшаяся из Владимира в Поречье.
«Как ты меня нашел в Москве?» – не в первый раз уже спрашивала Татьяна. «Не могу сказать, Тань, это секретная история». – «Давай, выкладывай, а то будут санкции». – «Ладно, но только без имен, согласна?» – «Давай, выкладывай, согласна» – «Дай честное слово» – «Честное слово!» – «Нет, не так, скажи: Даю честное слово!» – «Даю честное слово!» – «Хорошо, теперь верю! Слову твоему верю, Тань, вот те крест на святой пузе, но тебе самой не верю, извини, как вспомню, женщина, сколько ты меня мучила!» – «Паш, я рассержусь!» – «Ладно уж, раз так страшно, поверю в последний раз, если извинишься» – «Паш, может хватит?» – «Ну как хочешь…» – «Зараза какая! Извините меня за всё, господин Павел Николаевич!» – «Ой, не убедительное это раскаяние, не убедительное! Но раз уж обещал! Ладно, выдаю с потрохами всю шпионскую сеть!» – «Через Степаниду Михайловну» – «Ври больше. Ей не велено было никому говорить» – «Приехал я к твоей матери с Антониной Криушиной, и под её гарантии и свои клятвенные заверения в самых серьезных намерениях относительно тебя, получил номер твоего домашнего телефона, адрес она не дала, но в Москве я по номеру узнал уже и адрес» – «А с Антониной как?» – «Познакомился через её сына». – «А с сыном?» – «Его ребята знали, сидели вместе». – «И прямо Антонина так с тобой и поехала?» – «Не прямо» – «Денег дал?» – «Чисто из вежливости» – «Понятно, купил». – «Убедил, Тань, главное убедить женщину» – «Да-да, я знаю, купюры отлично убеждают, но прошло сколько, два месяца?» – «А куда мне было спешить?» – «А ты мог упустить свою возможность.» – «Чем больше упущенных возможностей, тем меньше сделано непоправимых глупостей» – «Ого, круто. Это я что ли глупость?» – «Что моё, Тань, то и будет моё, а что не моё – того мне и не надо».
– Значит, ты тогда уже решил, что я – это твоё?
– Если тебя не обижает такая формула.
– Ну а что ж ты тогда в Сокольниках-то?
– А что в Сокольниках?
– Ну чего ты испугался тогда в Сокольниках?
– Да нет, не пугался я. Чего мне пугаться-то?
– Испугался, испугался, дурачок. Никакой решительности не проявил. И возможность упустил.
Он посмотрел на неё внимательно:
– Ты что, намекаешь, что ты хотела тогда от меня прям на лавочке вот решительной такой решительности?
– Ну, слава те, наконец-то дошло, Никитин. За столько лет!
– Ну ты даешь, Тань.
– А на это я уже когда-то отвечала, – заявила она, смеясь, – что ты там стратеговал, Кутузов? Хочешь получить, говори: – Да! Да, люблю! Да, хочу! Готов за это платить – не имею в виду деньги – расплатиться собой, общей судьбой, идти рука об руку и тому подобное. Была бы я мужчиной, сказала бы: Люблю тебя, Таня! Хочу всю целиком и навсегда! А не на раз, как б…дь какую-нибудь!
– Вот прям так и сказала бы?
– Да, вот прям так. Говоришь – и она твоя!
– Как всё просто…
– А в жизни, Паш, много чего просто: люблю-не люблю, верю-не верю, хочу-не хочу.
– Ну а потом-то что, после слов-то?
– Как что? Ты не знаешь?
– Нет, откуда мне знать?
– Что, мальчишки во дворе не рассказывали?
– Да говорили всякое: трусы, говорили, нужно будет снимать, но я им не поверил.
– Зря не поверил. Трусы трусами, а люби знай всю жизнь.
– А если, Тань, не знаешь, на всю или не на всю? Я вот, например, не знал, может быть.
– Ах, во-от как! Куда ж ты полез, без знаний-то, двоешник?
– Ну, вот это и была попытка понять, вроде пробы.
– Та-а-к! Вот оно что! Вроде пробы у него!
– Ага! Дай, думаю, попробую. Проба качества не ухудшает. Качество – вот что мужчине важно, понимаешь, Таня? А тебе вот всё бы слова чирикать, птица моя: люблю-не люблю, верю-не верю. А тут дело сурьёзное! Товар надо узнать, попробовать!
– Какой мерзавец. И слова-то какие лавочные: товар узнать, капуста квашеная! Хотел запросто так девушку попробовать. Раньше хотя бы говорили «познать».
– Спасибо, что поправила, Татьяна Ивановна! Верно. Познать хотел. Дай, думаю, познаю. Оченно к знаниям тогда стремился.
– Правильно я тебя, двоишника, послала.
– Правильно, Татьяна Ивановна, правильно, учительница первая моя.
– Ладно, первая, слыхали мы про подвиги ваши владимирские!
– Ой, моя тут не понимай совсем.
– Я же говорю: дурачок! Познал хоть что-нибудь полезное?
– Познал, сапасип тебе, кароший девушк. Ошень палезны! Ошень был кароший.
– Что ты познал, второгодник? Ничего ты не познал!
– Кароши товар познал! Таня звать. Бери нада! Больше бери, сверху бери.
– Ах, сверху тебе? Ну, попробуй, ты! Сверху ему…
Оба считали, что хорошо представляют прошлую жизнь своего супруга. Татьяна никогда не спрашивала мужа о прежних отношениях и тем более не упоминала о своих, считая, что «деловые связи» похоронены и сейчас не имеют никакого значения. Павел же считал, что у его жены кроме Константина, её первого мужа, просто и не могло никого быть, а свою прошлую жизнь невозможной для какого-либо обсуждения, и был бы поражен, узнав, сколько всего Татьяна разведала про его владимирские отношения.
Дело Никитина росло, у него уже было три металлобазы в Подмосковье и одна в Москве. К двухтысячным он заработал свой первый миллион долларов, и с тех пор капитал его удваивался каждые три-четыре года. Благодаря оставшимся связям с владимирскими ему удалось уйти и в Москве, и в Подмосковье от бандитских крыш или аналогичного партнерства с силовиками. Он предпочитал дорого платить Славе Пугачеву за разовый приезд владимирских «решальщиков», лишь бы никого не брать в долю.
Для супругов Никитиных это были веселые и счастливые годы успеха, путешествий и любви. Пришедшее благосостояние, позволило всё, о чем раньше можно было только мечтать, вроде путешествия в национальные парки Кении и к Южному полюсу, пингвинам и айсбергам. Спокойное понимание – да, мы новые русские, а какие ещё мы можем быть? – возникало у них не здесь, на родине, где их жизнь была на виду и предметом зависти, но за границей. Бывало, конечно, и неприятно: негнущиеся западные законы, договоры, страховки и правила поведения, чуждые им обязанности состоятельных людей – всё это никак не вязалось с опытом российской жизни и очень не скоро стало привычным. В России жить широко, но спокойно и не слишком заметно, чтоб не раздражать большинство, тоже получилось не сразу, но потом вдруг эта проблема исчезла сама собой: в середине двухтысячных стал всплывать на поверхность новый слой людей заметно богаче их, то есть не с миллионами, а с сотнями миллионов долларов – разбогатевшие на дележе бюджета, госзаказах и коррупции члены клана высших чиновников и силовиков со своими всепроникающими друзьями и родственниками. Одновременно с ростом сырьевых доходов страны вырос и достаток большинства населения, появился какой-никакой средний класс – и в середине нулевых Никитины стали жить так, как считали правильным: переехали на юго-запад столицы и перестали скрывать свой достаток. Время быстрых перемен, ожесточенной борьбы и повсеместного криминала прошло, власть остужала кипящую русскую похлебку, считая, что муть осядет, фракции разделятся, образуя элиту, высокий средний и просто средний класс, что нефтяная денежная бактерия умерит опасное бурление и русскую кислотность. Шеф-повар тогда не понимал, что распоряжаясь всеми утренними, дневными и ночными меню, он становится владельцем единого и огромного ресторана, а когда понял, то ему уже это нравилось, хотя и влекло неизбежно за собой превращение в страшноватых прошлых владельцев подобных огромных ресторанов.
Дело Павла Никитина хоть и не могло ещё развиваться само, инерцией большой, хорошо организованной машины, но шло к этому: появились крупные клиенты, возникла собственная структура управления и новое понимание развития. Опт, закупки в регионах и поставки на экспорт – денег стало сильно больше, возникли новые финансовые задачи: сохранение средств, правильное размещение вложений, а вместе со всем этим возник новый круг общения. Сначала это увлекало, но прошло еще два-три года, связи устоялись, и новые друзья из бизнеса и политики стали какими-то одинаковыми, надоедливыми и неинтересными: всё о здоровье, о деньгах и о власти, ну ещё женщины, охота и карты. Павел Николаевич Никитин, сын учительницы литературы, стал думать, что со всем этим делать, и в 2007 году начал скупать землю на Клязьме: решил, что ему нужно несколько тысяч гектаров, чтобы построить поместье, посадить сад или даже несколько крупных плодовых садов, завести большое хозяйство с цехами переработки молока и мяса. В человеке, воспитанном на русской классике, мало что может вызвать такой деятельный душевный отклик, как жизнь помещичьих усадеб с их много раз любовно описанной природой и судьбой веками несчастных, бедных и богатых, умных и глупых, верующих и неверующих русских людей, жизнь, окончившаяся уже однажды жесточайшим возмездием и гибелью этих усадеб. Татьяне сначала казалось, что это временная прихоть или даже понты: «помещичья» жизнь, благодетель всея округи, «разумное, доброе, вечное» – всё это такое очень эмоциональное, плохо продуманное, а следовательно, неэффективное и недолгое. Попробует, вложит пару миллионов, разочаруется и продаст профессионалам, – думала она. Но Павел, установив «взаимовыгодные» отношения с Владимирской администрацией, за два года выкупил пять тысяч гектаров на Судогде и продолжал покупать еще, выбрал место под дом (усадьбу, как он ее иногда про себя называл), стал туда ездить и советоваться буквально со всеми, от доярок до губернаторов.
«Нам что, всем предстоит переселиться туда, да, Паш? – спросила Татьяна, – будем жить на природе, у реки, свой сад, своё поле и лес, да? Это ведь очень хорошо для здоровья и для всего. Но где учиться ребенку? Языкам, к примеру. Где лечиться, если что-то вдруг произойдет, скажем, с нами, а не дай бог ещё и внезапно? Или с ребёнком? На вертолёте полетим? И что с моим бизнесом, карьерой, мне всё бросить? А я не хочу бросать, Паша. Хотя тоже, между прочим, неравнодушна к «разумному, доброму, вечному». Считаю, что его можно производить не только на свежем воздухе. Понимаешь, кто будет жить вокруг нас на десятки, сотни километров, кто мы будем для них и чего можно от них ждать? Спрашиваю, между прочим, как деревенская, немного в этом разбирающаяся, у тебя, городского: может, правильно помогать как-то иначе, деньгами, например, а не собственными жизнями?» Она побывала с ним на этом правом притоке Клязьмы в паршивом городишке Судогде. Выехали в шесть утра, успели проехать по местным хозяйствам, посмотреть на реку, озерца-старицы, заросшие поля и страшные огромные развалившиеся фермы, пообщались с бывшими директорами и заведующими. Домой вернулись поздно и ужинать заканчивали уже в полночь. В продолжение немного нервного разговора, начатого в машине, она сказала ему специально мягко, как бы показывая пример: «Пашенька, что у нас в Поречье, что за сто километров от Поречья, что за тысячу, всё одно. Дело не в плохих коровах, не в разбитой технике и не в почве. Согласен? Техника тут всегда была такой, она еще сохой была – и уже была плохой сохой, а денег тут нет с татаро-монголов. Но это убожество не может быть оправдано ничем, малыш. С этими людьми ничего невозможно сделать. Они ничего не хотят и не могут, здесь нет энергии, батарейка села навсегда, точнее, её просто нет, её вынули: они не могут даже на ворованном электричестве зелень вырастить и у дороги продать, чтобы детям одежду купить. Надо честно самим себе сказать: это вырождение. Можно рыдать, но нам-то с тобой нужно видеть сквозь слезы: народ здесь, нация наша, страна – называй, как хочешь – выродились, как вырождается элитка: с каждой репродукцией класс все ниже и ниже, и уже надо заменять другой. Пока всё это не вымрет, ничего изменить невозможно, не терзай себе нервы». Он засмеялся, не оценив ее неожиданно трагической, грудной интонации: «Танюш, здесь элитка никогда и не росла, рожь да овес, сам-три – уже хорошо, какая элитка? И я не понимаю, в каком смысле “пока всё не вымрет”, всё уже и так развалилось и вымерло».
– Да нет, – закричала вдруг она, – пока всех здесь не закопают, пока земля не очистится от всех этих людей, да и от нас тоже, – мы не просто балласт, а яд, отрава!
– Ты чего кричишь-то, Тань? Плохо тебе?
– А неважно, – сказала она вдруг почти весело, – пусть китайцы живут.
– Круто, – сказал он, – у китайцев Китай есть, там им потеплее будет.
– Таджики пусть, дети их, пусть хоть негры!
Пока убирали со стола и разливали чай, молчали. Она выключила верхний свет и включила торшер. Чай, тишина, вишневое варенье и темно-желтый абажур смягчили напряжение, и Татьяна, немного отодвинувшись вглубь кухонного диванчика, вытянула ноги.
– Паша, в городе есть хотя бы шевеленье и надежда на молодежь. Может, следующее поколение будет нормальное.
– Тат, на месте сорняка вырастает, конечно, следующее поколение, но не укроп с петрушкой, а тоже сорняк.
– А у тебя по деревням вообще нет молодежи. Я понимаю, если б ты задумал из кусков собрать хозяйство и перепродать крупному мясомолочному комбинату, например. У них квоты на мигрантов, ресурс и связи. Отличный был бы, конструктивный, полезный стране и местным людям бизнес.
– Я набираю только местное население. Пусть будет мало людей. Буду собирать с бору по сосенке, сохраняя, извини за выражение, культурную идентичность. Я зачем столько денег напахал?
– Что? Ты бы хоть о европейской культуре говорил. Ты что собираешься сохранять? Идентичность чего с чем? Азиопы с совком? От русской культуры остались только зима, лето, осень и весна – всё! Времена года.
– А я не хочу, чтобы здесь жили китайцы, или даже наши татары. Хочу, чтоб здесь говорили по-русски и читали по-русски, чтобы здесь жили русские, которым нравится январь и февраль, а не только лето.
– И как это сделать?
– Помогать.
– Оригинально! Побольше бананов! Это, конечно, решит все проблемы! – Татьяна была уже в ванной.
Павел вошёл и смотрел, как она раздевается.
– Паша, закрой дверь, – она повернулась спиной, – да нет, за собой. Паша, с другой стороны закрой.
– А я хочу с этой. Хочу смотреть, как в Сокольниках, на свою любимую жену, главную персону русского пофигизма.
– Не шампунь, гель возьми, – она сказала тихо и поцеловала его, залезшего к ней под воду.
–Ты в этой шапочке как инопланетянка… Давай другую ногу… Что это у вас тут, у инопланетянок, а?
– Что-что, двоешник, что ж ты в Сокольниках-то не узнал?
– Отложил до лучших времен…
– Ну-у, и что, еще не настали?
– Настали…
Глава 5
Казалось бы, неоткуда взяться смыслу в существовании деревни Поречье. Не только глобального смысла, но даже простой необходимости. Так же, как в существовании тысяч подобных деревень, и даже вообще всех русских деревень. Оказалось вдруг, что ни государственной ценности, ни простой хозяйственной надобности никогда и не было в сохранении огромного рабского слоя русского населения, что вовсе не земля-матушка его кормила, поила и благодетельствовала, а наоборот, согбенные и смиренные российские человеки тащили на себе эту бескрайнюю нечернозёмную поклажу, превращавшую их самих в безликую массу, в землю и почву, и не могли они никак иначе распрямиться, кроме как сбросив её с горба всю целиком, вместе с коровами, начальниками, огородами, избушками и серой крестьянской нищетой. Налетевшая свободная жизнь легко и резко провела черту под тысячелетним рабским существованием, став, наконец, настоящим освобождением русского крестьянства. Непрошеная эта свобода вымела его за тюремные деревенские ограды на пустую голодную дорогу – и побежала деревня в города и городишки, возвращая гордому мещанскому населению его прежнюю крестьянскую основу. Исторический разгром жизней миллионов сельских российских семей в конце двадцатого века прошёл малозамеченным, будто и не было в этом великом переселении трагедий, мучений и страданий, разорений, бессилия и ранних смертей: холопам не важны холопы.