Он появился на свет в районе Мэрилебоун 8 января 1824 года, местом рождения был дом на Нью-Кавендиш-стрит, и тридцать пять лет спустя он вернулся на эту улицу – уже не с родителями, а с женщиной, которая стала спутницей его жизни. Его крестили в приходской церкви Сент-Мэрилебоун под именем Уильям Уилки Коллинз, и в детстве его звали Уилли. Его крестный отец, художник сэр Дэвид Уилки, заглянул в глаза младенца и поразил его родителей неожиданным восклицанием: «Он видит!» Как говорил позже сам Коллинз, сэр Дэвид Уилки чаще имел дело со щенками и котятами, чем с новорожденными людьми, и предполагал, что дети тоже рождаются слепыми.
Дом на Нью-Кавендиш-стрит семья делила с бабушкой и дядей по отцовской линии; а поскольку викторианцы были одержимы теориями по поводу наследственности и приобретенных качеств, вероятно, и нам стоит познакомиться с предками Коллинза, отыскав в них предпосылки его артистического дарования. Считается, что писатель происходил от Сэмюэля Коллинза, анатома XVII века, из того же клана, что и некогда известный поэт XVIII века Уильям Коллинз. Больше известен дед по отцу, Уильям Коллинз – старший, уроженец графства Уиклоу, который, как многие другие молодые, исполненные надежд ирландцы, отправился в Лондон на поиски удачи; он воображал себя поэтом наподобие предполагаемого знаменитого предка, но вынужден был избрать более прозаический образ жизни реставратора и торговца картинами, обосновавшись на Болсовер-стрит в районе Мэрилебоун. Гораздо позднее на этой улице его внук, писатель Уилки Коллинз, поселит свою вторую спутницу жизни. Понемногу формировалась сеть лондонских адресов, привычных для разных поколений Коллинзов.
Согласно рассказам внука, Уильям Коллинз – старший не был обескуражен относительным недостатком успеха. Он писал «статьи в журналы, песни, проходные пьесы», проповеди и даже один политический памфлет. Однако его самым значительным произведением стало повествование о путешествиях и приключениях украденных полотен. «Мемуары картины» Уильяма Коллинза – деда – это не слишком связная авантюрная история из мира воров и изготовителей подделок, которая явно нравилась Уилки Коллинзу. Отсюда он заимствовал описание среды фальсификаторов искусства для романа «История плута».
И все же старший Уильям Коллинз так и не смог избавиться от того, что его внук называл «материальными затруднениями», и семья Коллинз существовала, никогда не забывая о маячившем рядом призраке нищеты. Коллинз-старший умер в 1812 году, ничего не оставив жене и двум сыновьям; миссис Коллинз пришлось продавать мебель и домашние вещи, питание семьи стало «крайне скудным», а столом служил старый ящик. Это бедственное положение побудило Уильяма Коллинза – младшего (отца писателя) зарабатывать на хлеб тяжким трудом «художника на разовых заработках», не имевшего постоянного заказчика и твердого дохода. Вероятно, это послужило причиной финансовой осторожности и даже скуповатости нашего героя, Уилки Коллинза. Знакомые не раз подмечали его склонность мелочно торговаться с официантами и водителями кэбов.
На момент смерти родителя Уильяму Коллинзу – младшему, отцу Уилки Коллинза, исполнилось двадцать три года. Пятью годами ранее его приняли в школу при Королевской академии, он уже заслужил репутацию пейзажиста, представив свои работы на летней выставке академии. Но после смерти отца вынужден был поддерживать брата и мать; благоразумие и усердие помогали ему мало-помалу прокладывать путь к финансовой стабильности и более респектабельному положению в обществе. В те годы молодой художник Коллинз записал в дневнике: «Поскольку невозможно подняться в мире без связей, я должен такие связи обрести». Он искал богатых и влиятельных покровителей; он стал образцом солидности и надежности; он был пламенным христианином, которого возмущало, что сосед в воскресный день занимается садовыми работами, например креплением к стене нектариновых деревьев. Тревога за свое общественное положение и профессиональный успех никогда не покидала его; в ту эпоху слишком легко было «сломаться» и пойти на дно. Выход был в трудолюбии, преданности делу и непрестанной тяжелой работе. По крайней мере в этом отношении его сын Уилки последовал примеру отца.
Первоначально Уильям Коллинз – младший заслужил репутацию картиной «Продажа ручного ягненка», нежной и гармоничной версией того, что в реальной жизни было весьма печальной ситуацией, ведь ягненка продавали мяснику. Как ни странно, эту эмоциональную сцену следовало понимать не как подготовку к забою животного, а как сельскую идиллию, именно мягкого этого эффекта добивался художник, а его сын позднее называл это «простым и трогательным величием». Такое «умягчающее сердца» настроение определяло характерную тональность живописных произведений Уильяма Коллинза, в которых сочетались сентиментальность и натурализм.
Названия его картин во многом дополняют театральный и нарочито салонный эффект самой живописи, отражают удивительную способность викторианской публики скрывать и словноне замечать наименее приятные стороны английской жизни. «Погребение любимой птички», «Сельские дети», «Мыльные пузыри» и «Обманутые котята» – эти сюжеты не имеют ничего общего с реально существовавшим вокруг миром социальных проблем и массовых протестов граждан, обеспокоенных политическими неурядицами и экономическим кризисом. В воспоминаниях об отце Уилки Коллинз отмечает: он никогда не изображал «жестоких несчастий» или «грубых раздоров», составлявших часть жизни, вместо этого предпочитая писать милые картины пасторального быта и виды природы, всегда «чистой» и «умиротворенной».
В 1821 году, когда доходы и репутация его упрочились, Уильям Коллинз сделал предложение Хэрриет Джеддес. Они познакомились семью годами ранее, на балу в Солсбери, но бедствующий молодой художник тогда не был готов содержать семью. Хэрриет Джеддес сама была из артистической среды. Ее сестра Маргарет была мастеровитой и популярной художницей, на протяжении жизни она представила публике сто сорок семь своих картин на традиционных выставках в Королевской академии живописи. У Хэрриет тоже были амбиции – она хотела пойти на сцену, но в те времена это, в отличие от живописи, считалось недостаточно респектабельным занятием. Вместо этого она стала гувернанткой, но затем оставила место и осенью 1822 года вышла замуж за отца нашего героя, обвенчавшись с ним в Английской епископальной капелле в Эдинбурге. Коллинзы поженились в Шотландии из-за сложностей, связанных с только что принятым так называемым Брачным актом[4], вступившим в силу в Англии; документ призван был «надежнее препятствовать тайным бракам», однако текст отличался крайней неопределенностью, и через несколько лет закон был отменен. Уилки Коллинз появился на свет через шестнадцать месяцев после венчания родителей.
Позднее он писал: мать была «женщиной замечательного ума и культуры» и помогла сыну развить в полной мере «все те задатки поэзии и воображения, которые уже заключались в моей природе». В другой раз он говорил, что унаследовал материнский «дух». Без сомнения, Хэрриет была общительной и остроумной, обладала тем независимым нравом, который ее сын, ставший писателем, подарил своим любимым героиням. Жизнь гувернантки он описал в одном из романов, «Без права на наследство»: «Она производила впечатление женщины, способной поставить на место любых родителей в Англии, если бы они решились не ценить ее по достоинству»[5]. Одна из дочерей Чарлза Диккенса описывала Хэрриет в её поздние годы как «женщину великого ума и чувства юмора – но истинную дьяволицу!». Кейт Диккенс известна своими острыми и не слишком доброжелательными характеристиками людей – как-то раз она охарактеризовала самого Уилки как человека «настолько плохого, насколько это возможно», поскольку он жил с женщиной вне брака. Так что ее слова о Хэрриет могут означать всего лишь то, что миссис Коллинз могла в разговоре едко пошутить или достаточно жестко парировать неделикатное замечание собеседника.
На второй год семейной жизни Коллинзы-младшие провели лето и осень в коттедже в Хендоне, вскоре после возвращения, весной 1826 года, они переехали с Понд-стрит на Нью-Кавендиш-стрит, неподалеку от парка Хэмпстед-Грин. Это был второй в ряду небольших домов, сбегающих вниз по холму, в наши дни на этом месте расположена Королевская бесплатная больница. Хэмпстед стал для Коллинза священным местом. Именно он служит декорациями, на фоне которых впервые появляется «женщина в белом» – на пересечении Финчли-роуд с Вест-Энд-лейн и Фрогнал-лейн; во времена детства Коллинза это была деревня посреди полей. Писатель вспоминал, что его отец был «окружен одними из самых красивых и разнообразных пейзажей, которые только может предоставить Англия». В начале 1828 года семья увеличилась: родился младший сын, Чарльз Олстон Коллинз.
Сам Уилки Коллинз оценивал свое детство как непримечательное, но счастливое. «Передай Уилли, – писал супруге его отец, – что сегодня я нашел для него две симпатичные кости каракатицы». Уильям Коллинз рисовал маленького сына, запечатлев его нервные и тонкие черты, слегка выступающий лоб. Писатель вспоминал, как сидел на коленях крестного, сэра Дэвида Уилки, наблюдая за тем, как тот рисует кошек, собак и лошадей. Мальчик катался на коньках с младшим братом, насчитывая в среднем по тридцать падений за один выход на лед.
Они по-семейному отмечали праздники. Летом 1829 года отправились на шесть недель в Булонь в надежде, что смена климата поможет восстановить здоровье захворавшей бабушки. Они сняли дом на рыночной площади, из окна Уильям Коллинз зарисовывал наиболее живописные эпизоды из повседневной жизни французских крестьян. Именно там мальчику рассказали мелодраматическую историю, которая произвела сильнейшее впечатление на его живое воображение. Годы спустя он вспоминал это предание: некий булонский рыбак спас чернокожего моряка во время кораблекрушения. Пострадавшему африканцу запретили входить в любой из домов в Булони из-за ограничений, связанных с карантином, и рыбак-спаситель ночами ложился рядом с моряком прямо на улице, «пытаясь передать умирающему негру часть жизненного тепла своего тела». К несчастью, его усилия не имели успеха и спасенный в море умер от простуды.
В начале осени Коллинзы перебрались в Рэмсгейт. На этот курорт Уилки будет не раз возвращаться на протяжении всей своей жизни. В годы его детства там не было ничего, кроме моря, но море завораживало Коллинза своей страстью, на пыльных улицах Лондона он тосковал по нему, и редкий год обходился без поездки в Бродстэрс или Рэмсгейт – или даже дальше, в Корнуолл или на остров Мэн.
Вскоре семья переехала в дом побольше на площади Хэмпстед, но годом позже, в 1830-м, перебралась еще южнее, в Бэйсуотер, пригород столицы. Дом на Порчестер-террас находился в отдалении от Печи или Большого Жировика, как называли Лондон, но не был совершенно отрезан от оживленной жизни большого мира. Коллинз запомнил демонстрации 1832 года в связи с великим Биллем о реформе[6]. «Мой бедный отец, – писал он, – получил известие, что окна в доме разобьют, если он не обеспечит их освещение», то есть от него требовали поставить лампу или свечу в каждое окно, это служило бы знаком, что домовладелец или жители дома поддерживают выступление протестующих. Мальчики «обезумели от восторга», они смотрели на демонстрантов, «шедших по шестеро в ряд (в те дни люди были настроены серьезно), с запасом камней». Отец писателя был убежденным тори и не одобрял все эти шествия. Возможно, те впечатления стали источником вдохновения при описании застолья в «Лунном камне», когда один из собравшихся, «разгорячившись во время подачи сыра и салата по поводу демократии в Англии, разразился следующими словами: “Если мы однажды потеряем свои древние права, то с чем, потрудитесь ответить, мы останемся?..”».
Но у художника Уильяма Коллинза были в те дни не только политические, но и более личные причины для беспокойства. Летом 1833 года он писал жене из загородного дома одного из своих с трудом обретенных покровителей: «Мои нервы укрепились, боль в лице быстро слабеет». В дневнике он признается: «По временам ум мой туманится и тело слабеет». В этом соблазнительно увидеть некую наследственную черту. Его дети, и Уилки, и Чарльз Коллинзы, страдали от «нервов», а Уилки в особенности был подвержен болям в области лица и глаз. Миссис Коллинз также лечила «нервы» в Брайтоне. То была эпоха тревожности, и позднее в одном из романов Коллинз описывал «дни злостного нервного истощения и исподволь распространяющейся нервной болезни». Вовсе не такие уж неистовые и уверенные в себе повелители империи, викторианцы постоянно страдали от нервного расстройства, считавшегося следствием того, что сами они называли «битвой жизни».
В начале 1835 года одиннадцатилетнего Уилки Коллинза записали в Академию Мейда-Хилл, дневную школу рядом с Эджвер-роуд. Он оказался образцовым учеником, судя по тому, что в конце первого года обучения получил первый приз в классе – двухтомник «Эссе» Саути[7]. Эта книга оставалась в его библиотеке до конца жизни. Однако в школьной среде не всегда приветствуют подобные успехи. В одном из воспоминаний Уилки писал, что «ленивые мальчики считали его предателем, усердные – соперником, а прежний победитель устроил ему настоящую взбучку». В общем, школу Уилки Коллинз не любил.
В это же время он открыл для себя радости приватного чтения. Он увлекся маминой коллекцией готических романов, обнаружил такие столпы детского просвещения, как «Арабские ночи»[8], «Робин Гуд» и «Дон Кихот». Он боготворил Вальтера Скотта и восхищался Байроном. Весьма логично предположить, что он предпочитал «легкое» чтение, по крайней мере, он не был зубрилой или интеллектуалом, отдавая симпатии приключениям, а не анализу.
Во время своих частых отъездов Уильям Коллинз пытался заочно руководить моральным воспитанием сыновей. «Скажи дорогим детям, – писал он жене, – что единственный способ, каким они могут услужить родителям, является послушание им во всем: пусть Чарли найдет в Писании отрывки, в которых особенно строго указано на этот долг, и пусть выпишет их для меня». Он настаивал на том, чтобы мальчики «продолжали молиться Богу, обращаясь к Нему через Иисуса Христа, чтобы посредством Духа Святого стать благословением для своих родителей».
Подобные моральные наставления, вероятно, не много значили для юного Уилки Коллинза. Позднее он высмеивал благочестие. В романе «Игра в прятки» отец шестилетнего мальчика говорит: «Ты продолжаешь запихивать ему в глотку церковь, а он продолжает давиться ею, как огромным куском, который невозможно переварить… Разве таким способом можно расположить его к религиозному обучению?»
И все же чувство религиозного долга, свойственное их отцу, не препятствовало активной общественной жизни семьи, глава которой не препятствовал светским удовольствиям. Естественно, глава семьи был знаком со многими выдающимися художниками своего времени, его круг общения включал и наиболее интересных поэтов. Например, Сэмюэл Тейлор Кольридж, судя по всему, был дружен с миссис Коллинз. Однажды Уилки поделился с другом воспоминанием о том, как великий поэт разрыдался, рассказывая его матери о своем пристрастии к опиуму. «Не плачьте, мистер Кольридж, – вспоминает Уилки совет матери поэту, – если опиум и вправду приносит вам хоть какую-то пользу и он вам необходим, почему бы вам не пойти и не принять его?» Поскольку сам Уилки ко времени этого рассказа пристрастился к лаудануму, его детское воспоминание можно истолковать как самооправдание.
В детстве Уилки, по его собственным словам, пострадал от несчастной первой любви. Речь шла о жене одного из соседей, которая была в три раза старше романтичного мальчика. Он был так одержим ею, что возненавидел ее мужа и убегал каждый раз, когда тот пытался заговорить с ним. Конечно, Уилки не мог позволить себе «вольности» с дамой, так что страдал молча. На протяжении всей жизни заметна его увлеченность женщинами, порой кажется, что он был влюблен в половину знакомых особ женского пола. Он нуждался в женском обществе, в его жизни были одновременно две постоянные женщины, но он явно интересовался и другими особами. Позднее он рассказывал друзьям по секрету, что его «сексуальное посвящение состоялось под иностранными небесами».