Часть 1. Чему научила нас трагедия У. Шекспира «Ромео и Джульетта»?

Я думаю, что Ромео и Джульетта были не правы. Ромео разлюбил свою другую девушку, и Джульетту он так же разлюбил бы со временем. А так он умер, и все. В жизни у каждого может быть не одна любовь, не стоит из-за этого умирать. Выдавать девушек силой замуж в 14 лет – это тупость.

Сергей Г.

Мне жалко всех героев, но особенно мне понравился Меркуцио. Жаль, что его убили. Веселый парень, шутил, смеялся и погиб из-за ерунды. И девушки у него не было. Ромео и Джульетта любили друг друга, им было из-за чего умирать, а он просто умер. Такие, как этот Тибальд, все время только портят всем жизнь. Ромео правильно его убил, потому что надо останавливать борзых [зачеркнуто] наглых людей.

Влад Яковлев

Я думаю, что смысл трагедии «Ромео и Джульетта» в том, что однажды ты встречаешь человека, ради которого можешь даже умереть. Ты ничего не боишься, влезаешь в чужой сад, куда-то там бежишь и что-то делаешь такое, чего вообще никогда бы не подумал, что сделаешь. Становишься смелым и не боишься даже смерти. Все люди рано или поздно умрут, не понимаю, почему все так держатся за жизнь? Тебя могут убить на войне или грохнуть какие-нибудь бандиты [зачеркнуто] или собьет машина [зачеркнуто] а умереть из-за того, что тебя разлучают с тем, кого ты любишь, по-моему [пропуск]

Я считаю, что «Ромео и Джульетта» – великое произведение о любви. В нем много настоящих чувств и есть отображение правды.

Андрей К.

Я думаю, что в том, что произошло с Ромео и Джульеттой, виноваты их родители – Монтекки и Капулетти. Они вели междоусобную войну по неизвестным причинам. Этот раздор длился много лет. Гибли люди. А влюбленные показали своим семьям, как ужасна вражда. Ценой своих жизней они примирили две враждующие семьи. Заставили всех людей задуматься о том, что любовь и добро главнее зла и ненависти, что надо прощать друг друга и жить в мире, а не вести постоянную войну. Очень жалко, что для того, чтоб люди что-то поняли, нужно, чтоб обязательно кто-то погиб.

Луиза Извозчикова

Человека можно полюбить, даже если его любить нельзя. Если даже тебе говорят, что он плохой, что он какой-то не такой, что тебе не стоит с ним общаться. Можно полюбить человека за одну секунду, потому что, как пишет Шекспир,

Ее сиянье факелы затмило.

Она, подобно яркому бериллу

В ушах арапки, чересчур светла

Для мира безобразия и зла.

Когда видишь такого человека, то уже неважно, что он из враждебной семьи и что тебе запрещают его любить. Я думаю, Шекспир хотел показать, что нельзя запрещать любить.

Лола Ш.

В гибели Ромео и Джульетты виноваты родители и их конфликт. Не надо было вести междоусобную войну.

Мать Джульетты ведет себя неправильно. Нельзя выдавать девушек замуж силой. Джульетта была бы несчастлива с Парисом, она его совсем не любит. А родителям все равно. Одна кормилица ее жалеет, как бабушка. [зачеркнуто]

Я думаю, что [зачеркнуто] Шекспир стремился показать, что [недописано]

Зато в их жизни была любовь, настоящее красивое чувство, а можно прожить сто лет и не любить никого, только есть и спать. Никому не нужна такая жизнь. Поэтому мне понравилась трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта».

Олеся Скворцова

Полина нарисовала капустообразную розочку и написала:

Джульетта говорит, что роза пахнет розой, розой назови ее или нет. Вот вам роза от меня! Было бы интересно, если бы действительно можно было бы назвать розу другим именем – и она стала бы пахнуть по-другому. Типа называешь ее как-нибудь уруфка, и она пахнет как-то совсем-совсем необычно. Как ничто другое.

Мне очень жаль Ромео и Джульетту, их маму и папу и всех других людей из этой книги.


Олег списал абзац из учебника и сделал три ошибки.

Слова

Полина знала, что ей придется уйти.

Совсем маленькой, только научившись говорить, она стала впускать в себя те другие слова – взрослые говорили: сочинять. Ей казалось, что те, другие слова просто появляются у нее в голове, там же, где живут слова прочие, выученные раньше, растут, как грибы у крыльца, беловато-коричневые, ломкие, со злым запахом.

Полина была уверена, что все должны понимать те другие слова, потому что она их понимает. Говорила:

– Мама, на тартуфке растет уруфка! (Под окнами, на клумбе, распустилась бледно-желтая роза; откуда там этот куст – неведомо, уж точно не мать посадила: не до того ей.)

Мать спрашивала:

– Что? Не понимаю…

Полина говорила:

– Зыфрики играют! (Кузнечики стрекочут.)

Мать возмущалась:

– Говори нормально!

Полине было обидно за те другие слова, и она плакала. А потом решила прятать их в себе до случая, знала: слова пригодятся. Да, часть их умрет в неволе, высохнет, как муха между оконными рамами, но какие-то все-таки сохранятся и потом, в нужный момент, прозвучат, пойдут неуверенно, как на слишком высоких каблуках, оглядываясь и смущаясь, туда, где их всегда ждали…

Первого папу, которого Полина запомнила, звали папа Саша. Потом были папа Коля и папа Андрей, а дальше уже на «папу» Полину не вынуждали: она выросла и понимала, что перед ней очередной отчим.

Папа Саша Полинку любил бодрой, неглубокой любовью, без примесей чего-то плохого (про плохое она знала: оно случится, если кто-то захочет заглянуть к тебе в трусики или если наступишь ногой на стык плит, которыми вымощена дорожка, или если ночью посмотришь в зеркало). Поля его тоже любила. Папа Саша любил читать газеты. У него были короткие, стриженные ежиком седые волосы, почти прозрачные глаза, которые он всегда щурил, как от солнца, и привычка держать между зубами спичку, перекатывая ее из одного уголка рта в другой. Дома папа Саша всегда ходил в белой майке и темно-синих штанах. По крайней мере, таким Поля его запомнила. Он ушел, когда ей было лет пять, так что она могла и перепутать. Именно папа Саша заметил, что его падчерица легко запоминает то, что ей говорят, слово в слово. Когда вся семья смотрела телевизор, особенно новости, Полина любила повторять все, что говорила диктор. Маму это злило, и она шикала на дочь, а папа Саша смеялся. Потом он стал разучивать с Полиной статьи из газет. Особенно ему нравилась криминальная хроника. Полина, водруженная на табуретку, вещала, как радио:

– Сегодня в девять часов вечера на улице Пролетарской было совершено разбойное нападение. Двое неизвестных напали на работника завода Гидроэлектропривод, пырнув его ножом в живот. Пострадавший скончался на месте от большой кровопотери. Представители правоохранительных органов утверждают, что подобные преступления стали не редкостью для этого района, и подчеркнули, что ими будут приняты решительные меры для урегулирования ситуации…

Полина тарабанила текст легко и свободно, а папа Саша с мамой хватались за животы от хохота.

– Ой… ой, не могу! Во дает! Как там? Представители правоохранителей? Я-то сам еле выговорю, а она так и чешет, так и чешет! А я ведь всего два раза ей это вслух прочитал!

– Вот дает девка! И в кого, скажи? Вроде папашка ее был дурак дураком, да и я еле школу окончила… Полька, а Полька, ты в кого такая? Может, в роддоме подменили тебя? – смеялась мама. – Да нет, вроде моя порода: нос наш точно… и улыбка наша!

Поля смеялась вместе с мамой, тем же самым смехом, только в детской версии. Поля была вся их – мамина и пап Сашина, никто ее не подменял.

После того как папа Саша ушел, криминальную хронику Полина больше не читала. Папа Коля был скучный и Полину вообще не замечал. К нему иногда приходили другие мужики, они вместе сидели и пили, а мама приносила им с кухни вареную картошку в большой эмалированной миске.

Когда мама родила Егорку, папа Коля исчез. Вначале они с мамой долго орали друг на друга, особенно по ночам, потому что Егорка много плакал, а папа Коля кричал, что ему рано вставать на работу. Мама кричала, что ей тоже вставать, а он вообще алкаш, так что молчал бы. А Егорка кричал, что у него болит живот, что ему неудобно лежать, что он не понимает, как так вышло, что он оказался здесь, ведь ему обещали что-то хорошее и красивое – но тот, кто обещал, не отвечал, поэтому приходилось Поле. Она подходила к его кроватке, смотрела на него сквозь прутья и говорила с ним, доставая из головы самые тайные слова, неслышные. А мама кричала:

– Полька, не лезь хоть ты под руку, иди спать, бога ради! Тебе в сад скоро вставать!

Вставать Поле не нравилось ужасно, потому что было темно и все те злые, которых много в темноте, дразнились, подхихикивая: «Нет тебе снов, нет тебе слов». Полина старалась их не замечать, потому что обычных слов они не понимали, а тратить на них сокровища – жирно будет, как говорила мама, когда Поля тянулась вилкой за второй котлеткой. В садике ей нравилось. Она хотела играть со всеми – с детьми, с игрушками, с воспитательницей, с местным растрепанным и вечно недовольным домовым. Детям нравилось, что Поля умеет рассказывать всякое подслушанное – у посторонних и потусторонних. Дети ничего не понимали, но им казалось, будто они украли у взрослых что-то очень ценное, отбежали на безопасное расстояние и дразнятся, а взрослые никак не могут этого отобрать и только ругаются от досады. Больше всего Поле нравилось играть с Владом, которому нельзя было бегать. Они строили города из песка и рисовали карты волшебной страны.

– А как мы туда попадем? – спрашивал он.

– Просто будем идти и идти, – говорила Поля. – У тебя волшебная нога. Она приведет. А я буду с тобой за компанию!

Влад ничего не понимал, но, как и всякий человек, пусть и маленький, веровал в абсурдное, а потому готовился идти и идти, вперед и вперед.

Перед новогодним утренником Полина быстро выучила слова за всех, даже за воспитательницу, и так старательно суфлировала, что затмила собой даже Деда Мороза, которого играл дворник Михалыч. Но если в детском саду Поля блистала, то в школе ей пришлось сложнее: букв было слишком много, и они, в отличие от слов, оказались настроены недружелюбно, как городские дети-задаваки, которые не хотят играть с такими, как она, «с Балбесовки». Поле не нравилось, что буквы постоянно вертелись в разные стороны и не хотели смотреть друг на дружку. Например, эти две дурочки «б» и «в», которые почему-то стояли друг за другом («б» буравила взглядом затылок «в»), вместо того чтобы развернуться лицом к лицу и вместе сесть пить чай (тем более что вместо стола можно взять букву «т»).

Полина не любила писать, ее буквы выходили мятыми и звучать должны были как жеваная магнитофонная лента. Конечно, она все-таки научилась читать, писать и перебираться из класса в класс – благо память легко позволяла зазубривать даже то, чего она не понимала – правда, и забывала Полина легко и навсегда, как будто все прочитанное, как поезд на железнодорожной станции «Сортировочная», стояло у нее в голове каких-то две-три минуты, а потом уносилось вдаль, стуча колесами и гудя «ту-ту!».

Но не все можно вызубрить – существует еще и математика. Для того чтобы понять ее, нужно было открыть в голове заветную дверку, а Полина не могла этого сделать: тогда оттуда сбежали бы остатки тех других слов, запертых до особого случая. Так что с математикой у Полины не ладилось, но это их обеих (и Полину, и математику) не слишком печалило (печалило разве что Кторию Санну, математичку, носившую химическую завивку, очки в толстой оправе и пушистые мохеровые свитера). У Влада, с которым Полина училась в одном классе и сидела за одной партой, с математикой дела обстояли не лучше, поэтому они с Полиной развлекались тем, что читали учебник по алгебре, заменяя все существительные словом «жопа», так что у них получалось: «Начертите жопу АBСD. Проведите жопу к жопе АВ», и они ухохатывались, утыкаясь лицами в парту. На литературе Полина всегда с выражением читала стихи, что очень нравилось Ольге Борисовне, их учительнице, высокой и худой даме в черном, из-за чрезмерной экспрессивности постоянно махавшей, как мельница, тонкими руками в узких рукавах.

Когда они в седьмом классе ставили отрывок из «Ромео и Джульетты», Борисовна даже выбора не оставила, сказав:

– Полина, ты Джульетта!

Полина спросила:

– А можно, Лола тоже кем-то будет?

Тогда Полина уже дружила с толстой Лолой Шараповой (к глубокому, очень глубокому разочарованию Влада, который ничем этого не показывал, предпочитая гордо страдать молча).

– Пусть будет кормилицей.

Влад хотел играть Ромео, но Ольга Борисовна воспротивилась:

– Мелковат. Джульетта на полголовы выше. – И назначила на роль Ромео Андрея Куйнашева. Наверное, потому что у него было вечно серьезное лицо, а Ромео предстояло умереть. Так или иначе, текст он выучил, хотя читал безо всякого выражения, словно колотил палкой по пустым консервным банкам.

Все говорили, что Полина была такой милой Джульеттой, что хотелось плакать. И плакали, плакали все: и Ольга Борисовна, и Ктория Санна, и похмельный историк, и беспалый трудовик, и директор школы. Жаль только, что Полинина мама не пришла на спектакль, потому что возилась с маленькой Лизкой, очередной сестричкой, прижитой от очередного отчима. Но это ничего, Полина не обиделась. Она вообще никогда не обижалась, ни на кого.

Полина их всех ужасно любила.

«Милые, милые папа Саша, папа Коля, отчим, Егорка, Лизка, мама, Влад, Лола – и все-все. Мне так жаль, что пришлось уйти! Так бесконечно жаль! Но это было нужно. Я должна была вернуться туда, куда шла, и донести слова. Но мне так бесконечно жаль…»

И потом, когда незадолго до выпускного Полина пропала навсегда, – все тоже плакали…

Мы ищем тебя

Вечера, когда отключали электричество, запомнились Андрею острее всего; тогда, в девяностые, в Заводске это часто случалось. Людям будто давали понять, что света в мире не так много, как хотелось бы, и приучали выживать во тьме. И ее, тьму, приучали к людям, к этой странной добыче, одновременно пугливой и дерзкой. Тьма неуверенно трогала их медвежьей лапой, пока не зная, съедобны ли: вон болтают чудно и смешно ручками-ножками машут.

Главным источником света для Андрея была мама.

Со свечами не ладилось: мама, даже если покупала их, в нужный момент не могла найти, не помнила, куда положила, и металась по квартире в темноте, натыкаясь на все подряд, пока не отчаивалась. И потом: найдешь свечи – ищи спички, которые тоже, как назло, куда-то пропали…

После бесплодных поисков мама садилась к Андрею на кровать, обнимала его и начинала рассказывать. У нее был дар говорить как по писаному, легко сочинять истории, выдыхать их как воздух. А еще она читала стихи и умела петь. У нее была гитара, и хотя в темноте играть у мамы получалось плохо (да и при свете тоже), она все равно пела песни про походы, лес, елки, лыжи и всякое такое. Отец тоже любил послушать, как мама поет, и подпевал, мимо нот, как будто пытался пьяным надеть пиджак и не мог попасть в рукав. От его пения мама смеялась, и ее смех был похож на елочную гирлянду, мерцающую разноцветными лампочками.

Андрей чувствовал себя таким счастливым, что пусть бы света вообще не было больше никогда. Хотя без света не работал телик, а телик Андрей любил, особенно фильмы про приключения.

Однажды, когда они втроем так тихонько светились в темноте, к ним в дверь постучали. Мама сказала папе:

– Дима, не надо!

Ее круглые очки тревожно блеснули стеклами.

Но папа все равно пошел открывать. Не мог поступить иначе: он же мужчина. Если что, он должен был сразиться с захватчиком. Мама побежала за ним: она же женщина, и без нее захватчика не победить. И Андрей побежал за ними в надежде, что все-таки они вдвоем не справятся и тогда на сцену выйдет настоящий герой.

Но это был не захватчик, а Нелли Артамоновна – их соседка сверху. Маленькая бабулька с белыми-белыми волосами и морщинистым личиком. Она всегда и всем говорила «вы», даже Андрею, который тогда ходил в детсад; за эту честь, явно чрезмерную, он и запомнил ее на всю жизнь.

И вот тогда она сказала:

– Простите, что потревожила, умоляю! У меня беда! – Она сжала сухонькие маленькие ручки и прижала их к сердцу. – Снежок сбежал через форточку! Он замерзнет на улице! Помогите его разыскать, я прошу вас!

Папа тут же надел куртку, и мама – пальто, даже Андрей стал быстро одеваться.

– Он домашний, совсем домашний котик! Он заблудится и замерзнет!

– Особые приметы? – деловито спросил папа.

– Беленький! – выпалила Нелли Артамоновна. – Серое пятнышко на спинке.

Папа вздохнул. Весь двор был покрыт снегом, на котором белый кот особенно заметен.

– Давайте разделимся! – предложил Андрей. (Очевидно, сказалось влияние не-отечественного кинематографа.)

– Вы с мамой смотрите в той стороне, – согласился папа. – А мы пойдем в эту!.. Обойдем весь двор и встретимся у беседки, чтобы провести оперативное совещание.

Андрей с мамой пошли вдоль дома.

– Кис-кис-кис-кис! – шептала мама. – Кисонька, ты где?

Пару раз на ее зов выглянули из подвала несколько бродячих котов, но, не увидев у мамы в руках еды, оскорбленно спрятались обратно.

Андрей шел-шел, а потом взял и задрал голову, а там…

– Следы! – вдруг звонко вскрикнула мама. – Следы! Вот ты где!

Ее руки раздвигали голые ветки куста, среди которых можно было разглядеть два круглых желтых глаза и серое пятнышко.

– Иди сюда, иди! – говорила мама, но кот шипел и забирался еще глубже в куст. – Ай, чуть глаз не выколола. Очки! Упали! Где?

Тонкие черные ветви только казались слабой преградой, они кололи и царапали маму и Андрея, который пытался ей помочь.

Папа и Нелли Артамоновна подоспели вовремя. Они принялись подбираться к коту с другой стороны куста. В конце концов мама, как самая настойчивая, схватила беглеца за холку, за то самое серое пятнышко, и выдернула из веток. Кот попытался извернуться и вырвался бы, если бы его тут же не перехватил папа – и не голыми руками, а курткой, которую он накинул на кота, как мешок.

Снежок бился в папиной куртке с отчаянием плененного дикого зверя, мама смеялась, поправляя растрепанные ветками волосы (очки она уже нашла, они повисли на ветке, зацепившись дужкой), а Нелли Артамоновна повторяла:

– Спасибо! Ах, негодник, оцарапал вас!

Они зашли в дом и отправились к соседке – праздновать счастливое возвращение сокровища. Нелли Артамоновна долго извинялась, что к чаю ничего нет, только черный хлеб: у нее хватает только на хлеб для себя, а для Снежка она берет куриные лапы и головы. Андрей с родителями пили слабый старушечий чай из белоснежных аккуратных чашечек, а миленький пушистик Снежок с ужасающим хрустом разгрыз куриную голову, издавая утробное рычание. (Если вы не знаете, кого в этом мире бояться, бойтесь котов!)

Когда они вернулись домой, мама сказала:

– Какая нищета, хуже, чем у нас, давай ей чем-нибудь поможем!

Папа поцеловал ее в макушку, как делал всегда, просто потому что мама была ниже его ростом.

В ту ночь во сне Андрей увидел то, что потом ему очень часто снилось, но никогда больше не встречалось в реальности: огромную бело-голубую летающую тарелку, повисшую в черном небе над их двором.

Пока они с родителями искали кота, инопланетяне искали их.

Быть может, у них было какое-то важное послание для всего мира, но получить его Андрей не смог: отвлекся на Снежка в кусте. Слишком по-детски, слишком по-человечески…

Собрано

Кубик Рубика не игрушка, а наказание.

У Влада он был в детстве. Уже тогда Влад понимал: это подарок «на отвали», чтоб он чем-то занимался и не мешал взрослым разговаривать. Славка умел собирать кубик – он делал это легко, быстро, но всегда одинаково. Проще говоря, знал способ. А Влад никак не мог его запомнить, а никто не объяснял, наоборот, Славка собирал кубик нарочно как можно быстрее, чтоб Влад не успел сообразить, что за чем.

– Если я объясню, какой толк будет в том, что ты повторишь за мной? Свои мозги развивать надо!

Вообще, из слов окружающих выходило, что Владу надо развивать все:

– Тебе надо развивать аккуратность. И координацию, – говорили, когда Влад проливал воду, наливая из кувшина в стакан.

– Тебе надо развивать внимательность, – когда уходил из дома без ключа.

– …и чувство вкуса, – когда он искренне не понимал, почему нельзя пойти на улицу в пижаме с Микки-Маусом.

Влада поглощала черная тоска при мысли, что в нем столько всего надо развивать, а от тоски хотелось хоть чем-то себя занять – сгодился и кубик Рубика. Ну и во взрослые разговоры не лез, пока вертел.

От других детей (в частности, от Полины, своей подруги со времен детского сада) Влад слышал, что они учили стихи (и не только) и рассказывали их, стоя на табуретке. Это было так странно, что он даже не смог понять, как к этому относиться. Его мама едва ли стала бы слушать стихи – и уж тем более едва ли стала бы слушать Влада. Мама даже Славку не особенно слушала, хотя тот много читал и, если говорил, то что-нибудь умное, например про причину вымирания динозавров. Мама все время была занята: Владов отец сгинул и мама тащила семью одна, торгуя шмотками на вещевом рынке.

Кубик Рубика Владу нравился и в то же время бесил. Когда он впервые собрал одну грань, он ужасно гордился собой. Но на этом его успех закончился: Влад решился просто оборвать с граней кубика липкие квадратики и переклеить их так, как будто он его собрал. Результат надругательства выглядел ужасно, и вдобавок все пальцы стали липкими от противного белого клея.

– Мне казалось, что уж эту игрушку нельзя испортить, – сказал Славка. – Но ты справился, поздравляю!

У Влада не хватило смелости попросить у мамы новый кубик Рубика – не имея представления о цене вещей, Влад боялся, что кубик стоит целое состояние, и мама, как обычно в такой ситуации, скажет:

– Ты думаешь, я деньги печатаю?

Поэтому Влад научился представлять, как крутит кубик, собирал его в своей голове, сбивался, снова представлял и даже, ему казалось, придумывал схему сборки, но когда пытался еще раз мысленно повторить все повороты – понимал, что ошибся. В какой-то момент он стал таким молчаливым, что это встревожило маму – она стала его тормошить:

– О чем ты там думаешь? Ты хоть не с задержкой в развитии? И так проблемный! Сидит, сопит и ушами дергает – вот горюшко!

Влад только вздыхал, вращая мысленный кубик.

Через несколько лет у них со Славкой появился тетрис. Разумеется, первые пару недель Славка играл сам, не выпуская игрушку из рук, но потом ему надоело – и наконец-то возможность поиграть появилась у Влада. Но вытеснить кубик Рубика из его сознания тетрису было не дано: всякий раз, когда Влад думал о чем-то слишком сложном, в мыслях у него сам собой начинал вертеться кубик Рубика.

Потом, став взрослым и вообразив себя философом, Влад пришел к мысли, что все в мире имеет какой-то свой цвет и все события, происходящие с людьми, могут быть приравнены к сборке кубика Рубика. Может быть, вы сейчас здесь – потому что кто-то пытается собрать красную грань; и вы пока временно переброшены на другую сторону. Но в идеале однажды вы должны встать в окружении других красных квадратиков. Просто крайне сложно сделать так, чтоб совпали все грани и никто не оказался зажатым в угол на поверхности чужого цвета. Может, бог собирает мир именно так – как Влад когда-то пытался мысленно сложить кубик Рубика. Хотя, скорее всего, бог больше похож на Славку, который делает это легко и быстро, но считает, что мы должны развить свой интеллект и собрать все сами, а у нас почему-то не получается.

Забери М

Мать сказала:

– Не скучай! Я приду и заберу тебя вечером! Пока-пока! – В голосе у нее было радостное нетерпение и желание поскорее уйти от запаха творожной запеканки и переваренных макарон. И пахло от нее духами, остро-розово пахло красотой и свободой.

Олеська молчала. Воспитательница сладко прощебетала:

– Смотри в окно, сейчас ты увидишь маму!

Олеся увидела, как мать идет к калитке, на ней был темно-синий плащ, какой-то слишком большой и громоздкий, черные волосы трепал ветер – пока-пока. Мать удалялась, но запах духов все еще витал здесь, мать все еще была здесь, невидимая, и Олеся не отходила от окна, как приклеенная, а когда ее попытались отвести к другим детям, стала кричать и вырываться, проявляя неожиданную для такого маленького существа силу.

Дети завтракали. Запахи еды понемногу вытеснили аромат духов – но не для Олеси. Она чувствовала его дольше всех, впервые столкнувшись с магией памяти, создающей то, чего нет, и убеждающей нас в его неоспоримой реальности. Духи были лучшей стороной матери, духи не бросили ее, остались рядом.

– Олесенька, пойдем на улицу, поиграем… там, может, твоя мама подойдет, – сказала наконец воспитательница.

Уловка сработала: Олеся отошла от окна. Ее взяли за руку и повели во двор. Девочка понемногу размерзлась – поиграла со всеми, поела, легла спать на тихом часу.

Мать забрала ее самой последней – потом такое случалось часто, и вечернюю маму Олеся вообще не особенно любила, уже тогда начав улавливать в ней, помимо запаха духов, другой запах.

– Привет, Олесенок! Что вы сегодня делали?

– Рисовали солнышко…

– Какая красота!

Тогда же вместе с запахом духов Олеся научилась улавливать фальшь: от природы критичная, она даже в пять лет понимала, что никакая это – ее рисунок – не красота, что получилось у нее криво и косо, у других детей – лучше.

Вечерняя мать уводила ее домой; и все, чего хотелось Олесе, чтоб поскорее пришла мать утренняя. Но довольно быстро утренняя мать стала не лучше вечерней с ее противным «какая красота»: никаких пока-пока, бросила девчонку, развернулась и ушла, а потом и вовсе уговорила переехать в Заводск Олеськину бабушку, на которую повесила все заботы о ребенке, и никогда больше Олеся не стояла у окна рядом с «призраком из духов».

Бабушка прожила с ними несколько лет, а потом уехала, и все. Никто больше с ними не жил. Олеськин отец исчез, испарился с легким хлопком еще до ее рождения.

– Нашел себе ш-ш-ш… и уш-шел! – говорила мать об отце.

Мать не любила шалав, но никогда не могла произнести это слово. С ее точки зрения, оно было слишком мерзко, чтоб произнести его вслух. Не ее губами и языком говорить такое.

Когда Олеська училась в первом классе, они с бабушкой съездили на море. Это было в декабре (сохранилось фото: бабушка и Олеська стоят на галечном пляже, обе в зимней одежде, в лицо Олеське светит яркое южное солнце, она морщится, как от боли). Единственный раз, когда Олеська ездила на море зимой, и единственный, когда Олеська куда-то ездила с бабушкой. Они пробыли там несколько недель. Ходили по берегу и смотрели – море было странное, слишком большое и слишком опасное: отбегало и потом набрасывалось на ноги, словно хотело схватить и утащить куда-то. Море, море, утащи м-м… утащи м-м-м…

Вечером они ходили на танцы – классические вечера «Для тех, кому за…»: веселый маленький старичок играл на баяне, а другая «молодежь преклонных лет» плясала. Олеська сидела на стуле у стены и наблюдала за парами. Бабушка носила темные платья из жесткой ткани и, стараясь привнести в свой облик нотку элегантности, прикалывала к груди брошь или надевала бусы из искусственного жемчуга. А еще рисовала себе брови-ниточки (от своих у нее мало что осталось) и чуть-чуть трогала помадой губы. У бабушки был кавалер – очень седой высокий дедушка. Иногда она танцевала с другим – лысым и очень сутулым. Олеське больше нравился седой, потому что после танцев он галантно целовал бабушке руку.

Когда они вернулись в Заводск, Олеся рассказала о танцевальных вечерах маме. Та очень рассердилась, кричала бабушке:

– В вашем-то возрасте, мама! Какой пример вы подали Олесе?! Обжимались там, как последняя ш-ш-ш…

У бабушки потом очень сильно блестели глаза, и она весь день то и дело замирала столбом, прижав к груди сцепленные в замок руки. В том же году у маминой сестры родился ребенок и бабушка переехала к ней – помогать нянчить малютку. Олеська так ненавидела этого малютку, что… нет, она бы никогда никому не сделала ничего плохого.

Она пообещала себе, что никогда никого не… Она не такая. Не такая, как…

После того как мать первый раз побила ее, Олеся залезла под бабушкину кровать и пролежала там целый день. Она не хотела, чтоб мама видела, как она плачет. Она говорила себе, что больше не будет плакать. Никогда. Она так говорила себе всегда, когда плакала. Всегда, когда мать ее била. Била скакалкой. Олеська через нее прыгала совсем маленькой, вначале у нее не получалось, а потом стало все лучше и лучше… Получалось по-всякому: высоко, и низко, и даже со скрещенными ногами… А потом мать стала использовать скакалку иначе, чем это было задумано.

В первый раз – за духи. Олеська брызнула на себя совсем немножечко, пару капель. Хотелось пахнуть, как мама. После побоев запах сирени она возненавидела на всю жизнь. «Цветы России». Мерзость.

Каждый вечер мать накручивала волосы на бигуди. Волосы она красила в черный. Это старило, делало цвет лица желтее, но все-таки шло ей – душе ее подходило, а разве не главная цель всего, что делает женщина со своей внешностью, это стать наконец-таки похожей на свою душу?

Мать рисовала себе ярко-красные губы, красила ресницы жирно, с комками. Рисовала стрелки. Разглагольствовала.

– Надо выглядеть прилично, – говорила она. – Даже на необитаемом острове. Даже если тебя примется жрать крокодил, надо выглядеть прилично.

Уж скорее она сама сожрала бы крокодила.

Олеська стояла в углу комнаты, теребила подол и бросала на мать восхищенные взгляды. Она хотела быть такой, как мать. Очень хотела! Но когда Олеська украла мамину помаду и накрасила губы – из зеркала на нее посмотрело страшное лицо с раной вместо рта, – мать снова побила ее.

Схватила за волосы, потом вытащила из комнаты в коридор, туда, поближе к кладовке, где лежала скакалка… Олеська, кажется (ее воспоминания были дерганые, конвульсивные, вспышкообразные; нельзя сказать точно, что было, чего не было, а что ей хотелось, чтоб было), пиналась и вырывалась.

– Мама, мама, не надо! Мама, пожалуйста!

Кажется, Олеська плакала. Кричала и плакала до того, как… мать всегда била по голому телу. Штаны с трусами спускала и била. Когда она била, Олеська не плакала. Ей было стыдно своей голой попы (она же не маленькая, не такая маленькая, чтоб ей вытирали зад; ей не хотелось светить голой попой).

Стыд перекрывал боль в момент удара.

Болеть начинало только после того, как она натягивала трусы.

Олеська забивалась под бабушкину кровать и лежала там. Под кроватью было хорошо. Мама всегда мыла там пол очень тщательно. Она считала, что в доме не должно быть пыли. Нигде.

Пару раз Олеська спрашивала маму, почему отец не выходит на связь – не звонит и не пишет, жив ли он вообще? Но мать только бросила:

– Жив, что ему сделается? Ему просто плевать на тебя. Есть дела поважнее…

Олеська спрашивала, можно ли ему написать или позвонить, особенно это стало важным, когда маме перестали платить зарплату и начались голодные дни, переходившие в голодные месяцы. Но мать говорила:

– Унижаться? Перед тем, кто тебя бросил? Да ни за что! Нужно иметь гордость!

Однажды, когда Олеська, придя домой, стояла перед закрытой дверью, она услышала, как в квартире звонит телефон. Сердце вдруг сорвалось с цепи – взять трубку, скорее, взять трубку, – но она искала и все никак не могла найти ключ от квартиры (наверное, он завалился за подкладку в сумке), а потом не могла попасть в замочную скважину и провернуть ключ – а когда уже влетела в квартиру, сняла трубку – там были только гудки.

Вечером того же дня Олеська рассказала об этом маме.

– Мам, звонок был… похоже, междугород… вдруг это папа?

– Папа? Что?! Он и номер-то этот забыл навсегда! Ему все равно, живые мы или сдохли тут с голоду! Как ты не понимаешь?!

Больше о папе Олеська не говорила.

Но кое-что она знала наверняка. То, что однажды сказала мама бабушке в каком-то обычном, обрывочном разговоре. Олеська была тогда совсем маленькая, но уже достаточно умная, чтобы уметь слышать главное.

– Слабак он и трус. И мухи не обидит. Тьфу на него! Пусть сидит со своей ш-ш…

Интересно, ее, Олеську, обидеть проще, чем муху – или нет?

Она начала краситься в шестом классе. Красилась в подъезде, из-за этого приходилось выходить в школу на десять-пятнадцать минут раньше. Лу, ее лучшая подружка, держала зеркало. Олеська украла у мамы тушь, тени и помаду. Разумеется, факт воровства обнаружился. Тогда Олеська была уже достаточно взрослой, чтоб срывать с нее трусы и хлестать скакалкой – и мать надавала ей пощечин. Из-за проклятого факта взрослости Олеська не стала прятаться под бабушкину кровать, поэтому стояла и смотрела на мать.

У матери в глазах как будто бились, ударяясь о лед, рыбы. Они умирали, им не хватало воздуха. Весной они всплывут кверху брюхом.

Олеська просто смотрела.

Нет. Кажется, все-таки плакала.

Море, забери м-м-м, утащи м-м-м…

Неуклюжая снежинка

Лу никогда не понимала, почему Олеська так сильно ей завидует. Сама Лу считала себя если не несчастнейшим существом в мире, то уж точно достойным жалости. Всегда последняя на уроке физкультуры, беспомощная и неуклюжая.

Мама отдала ее в школу с шести лет.

– Лишний год играть в игрушки – зачем? Читать и писать умеет. В саду ей не место.

– Слабенькая она у вас, – сказала воспитательница. – Болеет часто. А школа – это нагрузка…

– Справится, – отрезала мама. – Она, когда болеет, книжки читает. Так что ей болезни даже на пользу.

Лу и правда рано научилась читать и стала читать много и быстро: главным образом потому, что мама никогда не дочитывала книжки, которые начинала читать ей вслух, просто бросала на середине и говорила: «Ну хватит, когда-нибудь дочитаю», и оставляла книгу с закладкой на столе. Лу, мучимая любопытством, бросалась к книге и дочитывала ее сама. Разумеется, это была мамина уловка, но поняла это Лу, только став значительно старше: она вообще плохо понимала хитрости. Из-за болезней Лу редко ходила в сад и ни с кем там не подружилась: ее тихий голос терялся в гомоне других детей, да и самые популярные игры – догонялки и прятки – не вызывали особого интереса. Детсад Лу не любила, но грядущей школы боялась панически. Обрывки увиденных по телевизору фильмов и истории из книг рисовали в ее воображении школу образца прошлого века – с суровой классной дамой и непременными розгами. Лу плакала по ночам и думала: хоть бы умереть во сне и никогда-никогда не идти туда!

На линейке 1 «А» класс – дети и родители – ютился на крошечном пятачке возле школы: пестрые букеты, вздымавшиеся выше голов первоклашек, банты, похожие на цветы, белые передники и звонкие голоса. Был славный, теплый день, играла музыка:

– Мы желаем счастья вам, счастья в этом мире большом!

Лу не верила в то, что какие-то чужие люди желают ей счастья: мама учила ее не доверять слишком доброжелательным взрослым, пусть и поющим. Одна девочка и один мальчик из их класса плакали. Девочку (потом оказалось, что ее звали Лола) все вокруг пытались утешить, на мальчика (его звали Влад) не обращали внимания, и он весь покраснел от рева, а еще у него то и дело дергалось правое (Лу уже различала право и лево) ухо. Лу редко сталкивалась с таким шумным проявлением эмоций и, растерявшись, переводила взгляд с одного заплаканного лица на другое. Острые углы целлофана, в который был завернут ее букет, больно впивались в ладонь.

– Учительница слишком молодая, не справится, – сказала мама вечером. – Может, попробовать тебя в другой класс перевести?

– Не надо, – попросила Лу. – Мне нравится.

Учительницу звали чубушниковым именем Майя Петровна. Она всегда говорила звонко и празднично, как утреннее радио, никого не била розгами, а еще… иногда могла подойти и тихонько погладить Лу по голове, если видела, что она старается – а Лу старалась всегда – и в тетради у нее чисто и аккуратно. От этого Лу становилось так хорошо и легко, как никогда не бывало: казалось, что она вместе с тяжелым, неудобным стулом, на котором сидела, приподнималась над землей, совсем чуть-чуть, на самую капелюшечку. Тогда же, в первом классе, мама отдала Лу на курсы английского. Из-за них по субботам Лу приходилось ездить на другой конец города. Лу нравились курсы, там, как и в школе, было интересно и несложно – давали раскрашивать картинки с английскими словами, включали смешные мультики. Лу только очень уставала от езды в автобусе, от плохой погоды, от ранней темноты, от сердитых людей, от маминого недовольного выражения лица.

Помимо этого, Лу занималась еще и танцами, раз в неделю после уроков. Танцы Лу не нравились, но она просто старалась делать то же самое, что и остальные дети. То есть ей казалось, что она делает то же, но часто она обнаруживала, что оказалась не совсем там, где должна была стоять, а другие дети налетают на нее, как книгочеи на фонарные столбы.

В третьем классе ее рисунок занял второе место в школьном конкурсе, и мама даже похвалила ее, хотя и спросила:

– А почему не первое?

Лу не нашлась что ответить.

Мама покачала головой, что значило «а следовало бы задуматься».

В голове Лу выстраивались целые гипотезы о том, что означали мамины поджатые губы, взгляд куда-то в сторону, надломленная бровь или невнятное «хмм». Лу знала, что ее мама работает в городской администрации, и поэтому она, Лу, должна стараться быть достойной такой матери. Отец Лу исправно платил алименты и ничем другим себя не проявлял – ни в ее детские годы, ни после; слава богу, быть достойным еще и его от Лу никто не требовал, иначе неизвестно, чем бы это могло закончиться.

На новогоднем утреннике Лу вместе с другими девочками из танцевального кружка исполняли танец Снежинок. Репетировали чуть ли не с сентября, так что даже Лу запомнила последовательность движений. Мать сшила ей юбку-клеш из нескольких слоев тонкой, полупрозрачной ткани. В центре спортзала установили огромную елку; дети сидели на лавочках, вдоль стены. Под елкой что-то вещал Дед Мороз, который, как обычно, потерял Снегурочку, и теперь детям надо было кричать что есть мочи, чтобы она услышала и пришла. На свою беду, снежинка Лу выбрала неудачное место для приземления. Лавка, на которой она сидела, была слишком близко придвинута к стене, так что в спину Лу впивались острые ребра радиатора отопления. В детском саду топили так, что батарея была раскалена едва ли не докрасна. Отодвинуть лавку – нельзя, пересесть – некуда, а в спину припекало так, что аж больно. Лу постаралась примоститься на самый краешек лавки, но так сидеть оказалось неудобно: покрытая лаком поверхность скользила, и Лу упрямо съезжала с нее. Она ерзала и ерзала, пока Дед Мороз не воскликнул:

– Найти Снегурочку мне помогут те, кто высоко летает и много видит – Снежинки!

Это была кодовая фраза, услышав которую, Снежинки сорвались со своих мест. Заиграла музыка, девочки закружились. Белая юбка Лу вздулась колоколом. Взяться за руки и пробежать круг. Потрясти руками. Присесть, замереть. И вскочить, вжух! Как будто совершаешь чудо. Лу была счастлива: она не запуталась в танце, а после его окончания ей повезло – села на другое место, подальше от батареи.

В тот день на нее сошла лавина материнского гнева:

– Все дети как дети. Сидят ровненько. Даже мальчишки. Ну, кто-то в носу ковыряет. И только эта! Сидит, ломается, как в припадке. Позор! Это ради этого я шила тебе эту юбку и переводила ткань?

– Там была батарея… за мной, – попыталась объяснить Лу. – Она мешала. Спину жгла.

– А другим не мешала?

– Не знаю…

– Послушай меня. Жарко тебе, больно, холодно или голодно – ты должна сохранять лицо. Не корчиться, как Жанна д’Арк на костре.

– Как кто?

– Не корчиться, а сидеть ровно! – мама сказала это, почти повысив голос. – Ты меня разочаровала.

Лу посмотрела на маму. Мама была такая же, как Лу, просто немножко выше. (Они обе были небольшого роста, обе натуральные блондинки с мелкими чертами лица.) И Лу, маленькая девочка со спутанными, прилипшими к потному лбу кудряшками, впервые подумала про свою мать: «Ты тоже меня разочаровала. Никогда не буду такой, как ты». Подумала – и тут же спрятала эту мысль в ту секретную коробочку, в которой все дети хранят запретные идеи вроде той, что, когда они вырастут, обязательно будут питаться только чипсами и колой.

Потом, когда у Лу наконец-то появилась подруга и они стали секретничать и обсуждать все или почти все, Лу всякий раз терялась, если Олеська говорила:

– Мне бы такую маму, как твоя…

Перед глазами проплывали конкурсы рисунков, и олимпиады по математике, и английский по выходным, и этот проклятый автобус, и вечное недовольство – а с другой стороны – Олеська, которая еле-еле училась, ходила на дискотеки, красилась, пусть и в подъезде, – и Лу думала: «Да забери ты ее себе…», но ничего не говорила, потому что была очень воспитанной, как Кролик из «Винни-Пуха».

Король котов

Лолиным маленьким секретом было то, что кота сшил папа. Во втором классе на трудах задали сшить кота. Выкройка была в рабочей тетради. Только взглянув на нее, Лола поняла: нет, ей с этим не справиться. Целых четыре лапы! И хвост! И ушки на макушке! Неподъемно.

Лола всегда делала уроки сама. Мама гордилась этим, но так, изредка – когда вообще вспоминала, что у нее есть дочь. Мама ходила на курсы бухгалтеров, на английский и на какие-то политические собрания. Шить котов она точно не умела. Еще она очень плохо умела готовить, зато старалась приготовить побольше – огромную кастрюлю каши или супа. Правда, каша обычно была подгоревшая или сыроватая, а суп слишком жидкий. Если суп получался густой, то мама добавляла в него воды, и тогда выходило совсем уныло. Бабушка готовила хорошо, но иногда и на нее случалась проруха, например, как в тот раз, когда она насыпала в суп сахара. Тогда у них было совсем мало денег, и они съели суп и таким, папа даже пошутил, что у них теперь точно будет сладкая жизнь.

Сам папа готовил редко, только если к продукту требовался особый подход. Например, однажды он принес живую рыбу в пакете, полном воды. Лола, тогда еще совсем маленькая, подумала, что папа просто зачерпнул воду в речке пакетом – и там оказалась рыба. После этого она много раз пыталась вычерпнуть рыбу в любой лужице, принимая за добычу то листик, то веточку. Папа долго возился с рыбой, которая отчаянно билась в раковине, ему на помощь пришли мама, бабушка и Лола, выражавшие главным образом эмоциональную поддержку, и после длительных совместных усилий рыба была убита и превращена в горку золотистых, аппетитно пахнущих брусочков. Прежде чем позволить Лоле съесть кусочек, папа тщательно выбирал из него кости. Вкусно, но мало. Возни, криков, бултыхания было гораздо больше. Иногда Лола представляла, что рыба плавает внутри нее, в темноте желудка, и бьет хвостом, и от этого у Лолы начинается икота.

Лола любила хлеб. Просто хлеб без ничего. Иногда брала его с собой, носила в кармане и ела, отщипывая понемножку. В школьной столовой можно было взять много хлеба, спрятать в рюкзак и есть на переменах. Один раз Лола слепила из хлеба человечка и съела его – надо тщательно пережевать, чтоб маленькая ножка или ручка не стучали у нее внутри: «Выпусти, выпусти!» Потом она вырезала человечка из ластика, нарисовала ему рот и нос и тоже немного обгрызла непонятно зачем. С этим человечком-калечкой можно без слов разговаривать на уроках, когда противно-громкая Майя Петровна рассказывает что-то неинтересное. Или у доски стоит Олег – глупый и хмурый – или Сашка – тоже глупый, но веселый, ничего не понимает, крошит мел. Или отличница Лу, маленькая и тихоголосая, отвечает заученный наизусть текст учебника. Скука!..

В школе вообще все время скучно – от этого и есть хочется. Или нервно – и от этого тоже есть хочется. А нервнее всего на физре и переменах. Олег и Сашка дразнятся:

– Лолка – корова, дай молока! Дай за сиську дернуть!

Олег сам толстый, у него, между прочим, тоже сиськи заметны. Но кто ему такое скажет, он же большущий, сильный, он на борьбу ходит. И все равно один раз Лола накинулась на него и даже повалила на землю, такая была злая, но Майя Петровна их растащила. Лола махала кулаками и рычала, вся красная, с выпученными глазами.

В школу вызвали родителей, но за родителей всегда отдувался один папа (мама ведь ходила на курсы и на политику). Потом папа сказал:

– Лолка, ну ты даешь! Зачем набросилась на парня?!

– Я хотела его убить!

– Убить?! – Папа расхохотался. – Ого, какая ты грозная!

– Он дразнился!

– Правда хотела убить? Точно? Совсем убить? Чтоб его похоронили, закопали в землю и никогда больше не откапывали?

– Да!

Папа потрепал ее по голове.

– Ну хорошо. Подумай, как ты могла сделать это не так заметно.

Лола подумала. Можно было слепить человечка из хлеба и съесть его. Или взять человечка из ластика и истыкать его остро заточенным карандашом или ручкой. Съеденный ранее человечек из хлеба внутри нее говорил: «Давай, Лола, я тут один, мне грустно! Тут, кроме меня, только рыба, но с ней не поговорить!» Но Лола сказала: «Нетушки, сиди дальше один». Она чувствовала, что с этим поеданием всего шутки плохи. Робин-Бобин Барабек съел пятнадцать человек, и ничем хорошим для него это не закончилось.

– Лола, у тебя есть друзья? – спрашивал папа.

– Есть, – врала Лола.

Не было у нее друзей: мальчишки – глупые и злые, да и девчонки такие же. Ну, конечно, Лу училась на отлично, но все равно была глупая, просто потому что дружила с противной Олеськой. Когда папа подарил Лоле красивый розовый пенал и все хотели посмотреть на него, даже в очередь выстроились, Олеська специально сделала вид, что он ей не нравится, и состроила такое надменное лицо, что у Лолы все внутри закипело. Тогда Лола ударила Олеську этим пеналом по голове – чтоб не зазнавалась. Еще была Полина, всегда растрепанная, с лицом, разрисованным ручкой, она сидела за одной партой с Владом, хромым дурачком, и все время с ним хихикала, а еще Дашка-второгодница, которая читала по складам, хотя была выше всех. Ну их, дружить с ними, ага.

На трудах дети мастерили поделки и открытки, которые у Лолы получались криво и косо. Одно развлечение: от клея слипались пальцы, можно было обдирать белые пленочки, воображая, как будто с тебя слезает кожа. Осенью папа приносил ей шишки и желуди для поделок и помогал сушить гербарий, но это были мелочи в сравнении с таким заданием, как пошив кота.

– Папа! Мне нужен кот! Или я объявлю забастовку до исполнения моих законных требований!

– Ого! Откуда знаешь такие слова?

– От мамы!

– Ну… – вздохнув, папа почесал выбритую налысо голову. – Кот так кот. Пошли, выманим его из подвала сосиской.

– Не живой! Сшитый!

– Аллах велик, хорошо, что не чучело!

Кота сшили из старого Лолиного пальто. Лола стояла и смотрела, как папа вырезает выкройки, как обводит их мелом, как аккуратно кроит ткань, захватив чуть-чуть лишнего – припуск на шов – и как стежок за стежком… у папы были такие большие руки, а иголка такая крохотная-крохотная. Иногда она вспыхивала на свету, как звездочка.

– Пап! – Лола подошла и обняла его.

– Ай! – Он уколол палец. – Не мешай. Иди спать, а то на уроках будешь зевать.

– Мне интересно смотреть…

– Ну так и шила бы сама…

– Давай я спать лягу, а ты рядом сиди.

– Ну что ты как маленькая…

Но папа сел рядом в кресло, а Лола лежала в кровати и засыпала. Мама должна была прийти поздно, у нее снова были занятия.

Утром кот ждал Лолу на столе. Какой же он был красивый! Папа не стал пришивать ему пуговицы вместо глаз, а аккуратно вышил желтыми нитками два золотисто-желтых глаза с черными зрачками. И беленький носик. И огромные усы! Это был самый красивый кот из всех, пошитых из старого красного пальто.

Лоле не только поставили пятерку – разрисованная ручкой Полина, которая сшила совсем кривого кота о трех лапах (четвертую ей просто лень стало дошивать), сказала:

– У Олеси – принц котов, у Луизы – принцесса котов, а у Лолы король котов. А у меня просто бомжик-котик, сбитый машиной. – И засмеялась.

Наверное, Лоле должно было стать стыдно, что кота сшил папа, но нет – она гордилась этим. Кот говорил: «Я всех сделаю, только попроси!» – и Лола знала, что он чертовски прав. У нее лучший папа, лучший кот, лучший пенал, а кто этого не признает, тот просто дурачок.

Голая

Март был любимым месяцем Влада, несмотря на жижу под ногами. В марте – особенное солнце.

Такое солнце он всегда называл «голым», а если вдруг кто-то слышал от Влада что-то типа: «Да, погодка ниче: солнце голое», – и начинал смеяться, Влад оправдывался (у него была неизживаемая привычка оправдываться, если сказал что-то не то):

– Да это с детства. Солнце голое – значит, без облаков, я так сказал еще в садике, и все смеялись, ну и это стало потом чем-то типа семейной шутки.

На самом деле все обстояло немножко (то есть множко) не так.

Если идти по Советской мимо старого универмага, можно заметить красивый розовый дом, с нарядными балкончиками. Он как-то выделяется из советскости Советской – наверное, дореволюционный. Этот дом до сих пор не изменился со времен Владова детства, фасад подновляют, все-таки главная улица. В общем, мимо этого дома мать водила Влада в детскую поликлинику. Тогда мать таскала его на ЛФК и на специальные процедуры по прогреванию колена. Влад любил ЛФК за то, что там над ним никто не смеялся, занятия проводила старенькая медсестра, которая всех называла «деточка», а так ласково к Владу не обращалась даже мама.

До поликлиники можно было ехать в автобусе четыре остановки, но мать считала, что лучше пройтись пешком:

– И так сидишь дома целыми днями… Хоть свежего воздуха глотнешь, задохлик.

В ту зиму Влад и правда никуда не ходил, кроме ЛФК, потому что сильно не успевал по всем предметам, да и писал очень криво и непонятно, и поэтому приходилось по нескольку раз переписывать домашнее задание. Учился Влад туго; уже тогда было понятно, что он не из тех детей, которые сочетают физическую слабость с могучим интеллектом.

В общем, мать водила его на ЛФК всю зиму. На Советской тогда еще росло много деревьев, Влад помнил их в белых шапках, и сугробы по краям тротуаров, и желтый песок, которым посыпали дорожки, и холод, из-за которого, приходя домой, Влад чувствовал себя закостеневшим, а отмерзая – уставшим настолько, что хотелось только спать. Он засыпал на диване под шум телевизора и только чувствовал, что мать переносит его в кровать и укрывает одеялом.

Зима менялась, то отступая, то вновь наваливаясь. В тот день все было как всегда, они шли на ЛФК, мать чуть быстрее, Влад медленнее, по Советской как раз мимо того старого дома, и вдруг мать сказала:

– Ах ты ж! Голая! – И посмотрела куда-то вверх.

Влад тоже задрал голову, но увидел только что-то большое, розовато-белое на балкончике дома, разглядеть ничего не смог: в глаза ярко ударило солнце.

Мать тут же прикрыла его глаза ладонью.

– Пшли быстрее!

Влад отвел в сторону мамину руку и снова посмотрел вверх, но ничего так и не разглядел: солнце светило оглушительно, как оркестр духовых инструментов.

– Пшли, пшли, не оглядывайся! – Мать тащила его прочь.

Он оглядывался, но так ничего и не увидел, как ни всматривался в удаляющийся балкончик.

О том, что одна из жиличек этого дома не совсем здорова на голову и иногда (как обострение случается – весной да осенью) выходит на балкон в чем мать родила, Влад услышал позже от кого-то из знакомых, но сам ту женщину так никогда и не увидел.

Но тот день запал ему в душу – март, ничего от весны, кроме ослепительного света, и голое солнце, выкатившееся в пустое небо; бесстыжее, безумное солнце.

Весна начинается с голого солнца, с чего-то ужасно неприличного, но заставляющего улыбаться. С чего-то похожего на ту сумасшедшую или – на Полину.

Знамя

Сергей рано понял, что родители – сами дети: уж больно разнилось их поведение с ним и с бабушкой и дедушкой. С ним родители были строго-равнодушны, а вот перед бабушкой и дедушкой постоянно заискивали, даже голоса начинали звучать иначе. Перед приходом бабушки (папа звал ее исключительно Маргарита Иванна, а дедушку – Леонтий Палыч) мама прятала лежавшие на столе книжки – роман с обнимающейся парочкой на обложке, сонник и Карнеги – в тумбочку, прятала и коробки от видеокассет, если там было что-то неприличное или даже если не было – то ли по привычке, то ли на всякий случай. Один раз не успела, забыла, и Сережа, тогда еще маленький, едва научившийся говорить, попытался унести подальше от бабушкиных глаз яркий журнал, но не справился – не отвлек, а привлек внимание. Он навсегда запомнил взгляд, которым бабушка посмотрела на маму:

– Это что? Как вы допустили? Ребенок – и такое?

И мама, молодая-золотая, вся съежилась и потускнела:

– Мама, ну вы что… мама, ну он же несмышленый, он читать не умеет… мама, ну…

– Если вы держите дома подобное, могли бы хотя бы не подпускать к этому ребенка!

– Мама, ну пожалуйста!..

Тогда-то Сергей и понял: бабушка угрожала им двоим, ему и маме. Поэтому он зарыдал, завопил во весь голос, спасая маму так, как мог спасти ее, будучи маленьким существом, не умеющим ни сурово сводить брови к переносице, ни произносить грозные речи, ни стучать кулаком по столу. Но именно такое оружие сработало: детский рев сперва заглушил бабушкины возмущенные выступления и перетянул на себя внимание мамы, которая запричитала: «тише, тише» и принялась покачивать его на руках, как совсем маленького. Конфликт был погашен. Потом Сергей слышал, как мама со смехом рассказывала папе:

– Сережка схватил… да, картинки там яркие, привлекли внимание… дети любят яркое… он его схватил и потащил… и прямо перед ней, представляешь? Ну у нее и лицо было! – Мама смеялась легко и весело. Она даже не догадывалась, что Сергей схватил журнал потому, что хотел ей помочь, а уж вовсе не из-за ярких картинок.

Мама и папа всегда смеялись над бабушкой и дедушкой, когда их не было, но Сергея это не обманывало – он прекрасно видел родительский страх: в присутствии старшего поколения родители Сергея съеживались до размеров детсадовцев. Позже Сергей понял, что родители целиком зависели от бабушки и дедушки: мать работала секретарем у какого-то большого начальника (бабушка договорилась, чтоб ее туда взяли, этот начальник был при СССР коллегой дедушки), отец числился каким-то сотрудником в администрации, из числа тех, кто получает зарплату просто за то, что делает вид, что что-то делает (и это место ему тоже нашла бабушка). Квартира, в которой они жили, была куплена на бабушкины деньги. Родители по-своему любили друг друга, но Сергей быстро понял, что и источником этой любви было их совместное противостояние бабушке. Мама и папа были похожи на школьников, которые вместе прогуливают уроки и боятся попасться на глаза родителям; однажды Сергей услышал меткую формулировку: «Коллектив сплачивается общей ненавистью к начальству». Он и сам был членом этого коллектива – мама, папа, Сережа – и его это устраивало.

Но чем старше он становился, тем острее ощущалось в такой системе что-то ненормальное, раздражающее. То ли он сам стал умнее, то ли старшее поколение сдало, но постепенно в поведении взрослых все больше просвечивала глупость. Лысеющий папа и седеющая мама, все так же смущающиеся перед бабушкой, выглядели в глазах Сергея как идиоты. Его всякий раз перекашивало, когда отец позволял бабушке поправить на нем галстук («Спасибо, что бы я без вас делал, Маргарита Иванна… позвольте поцеловать вашу ручку!»), а мама, делая круглые глаза, лепетала что-то вроде: «Ой, мамочка, а я и не знала, что вот так правильно складывать рубашки!»

– Смотрите, что я нашел! – Отец вошел в комнату с какой-то палкой. – В туалете за бачком! Сто лет там не прибирались!

Отцов бодрый вид и огромная, обмотанная тряпкой и облепленная пылью палка, наверное, должны были выглядеть смешно: «Смотрите, мама, мы без вас даже прибраться не можем, у нас какая-то палка в туалете, хи-хи».

– Ого! – Потянув за край тряпки, отец размотал его: оказалось, что это и не палка вовсе, а древко флага.

– Мы с ним на демонстрации ходили, – сказала мама и улыбнулась. – Еще в детстве. Я и не думала, что он цел…

– Пылищи-то… – Бабушка покачала головой. – Неряхи!

– Теперь-то он, конечно… куда? – Папа демонстративно поскреб лысину, изображая задумчивость. – Я и не помню его, кстати… Разве что… пошить из него авоську? – Он сделал вид, будто сжимает в ладони ручки сумки и идет, легонько размахивая ей.

Мама прыснула от смеха; вот ей папин юмор всегда нравился, искренне нравился, возможно, это был второй фактор, помимо обоюдной нелюбви к бабушке, который объединял их.

– Или, может, – папа, поощренный тем, что его шутка зашла, стал развивать свою идею, – трусы семейные из него пошить? Хорошие получились бы труселя! Кр-расные!

И тут бабушка сорвалась. Сергей упустил момент, когда в ней начало проявляться недовольство, обычно он всегда замечал вскипающий в человеке гнев и умел в последний миг предотвратить взрыв, но тут образ кругленького бати в красных трусах, нарисовавшийся перед глазами, отвлек.

– Трусы? Сергей! Ты что такое несешь?! Ты в свое уме?! Это – знамя! Знамя, которое реяло над Рейхстагом…

– Ну, не то самое, Маргарита Иванна… – Отец весь покраснел, а точнее стал почти свекольного цвета, даже лысина.

– То самое! Это – символ! Как вы не понимаете?! Что вы несете? Кого я вырастила?!

– Мама, мама, это шутка… – залепетала мама, легонько прикасаясь к бабушкиному локтю. Это было то робкое прикосновение, которое готово к тому, что локоть сейчас отдернут, а то и двинут им в зубы.

– Шутники! Скоморохи! Какой стыд! И при ребенке! Какой вы подаете пример?!

– Бабушка, не переживайте, я понимаю, что советский флаг… является святыней, – Сергей быстро нашелся, слова легко сложились так, как было надо. – …для нашего народа.

Бабушка коснулась рукой лба, потом глубоко вздохнула, прикрыв глаза (ее морщинистые веки делали глаза похожими на глаза ящерицы; «ящерицы моргают, а змеи нет», – пронеслось в голове у Сергея, к чему, непонятно).

– Вы не понимаете, – сказала она тихо, – как мне больно, как стыдно за вас. Хорошо, что твой отец, – бабушка посмотрела на маму, – этого не слышит.

Дедушка Леонтий Палыч вздремнул в кресле в соседней комнате, его не стали будить, а сами пошли пить чай, шум и крик в кухне его не разбудили: дедушка был совершенно глухой. Выждав несколько секунд, чтобы каждый совладал с эмоциями, Сергей заговорил о том, что у них в школе проводят олимпиаду по краеведению и во время подготовки он выучил много интересной информации о том, как мужественно боролись жители Заводска с фашистами в годы Великой Отечественной войны; пересказал несколько самых героических случаев. Мать и отец смотрели на него с благодарностью, а он на них – с недоумением: «Вот как надо, неужели непонятно?!»

Потом, когда бабушка ушла, флаг засунули туда, откуда достали – за туалетный бачок.

Улетели

Они училась в то время, когда еще выдавали учебники с Лениным, но рассказы о нем уже не читали – пролистывали, приучая детей к великой науке игнорирования: если что-то перестало быть важным, можно просто сделать вид, что этого нет. У дальней стены класса в шкафу на полках стояли пластинки. В той жизни, которая была раньше, пластинки, наверное, слушали. Но к началу девяностых проигрыватель из класса уже исчез. Пластинки привлекли Полину тем, что были вставлены в красивые разноцветные конверты. Многие – с подписями, но часто – столь причудливыми, что трудно разобрать (у Полины вообще с буквами были сложные отношения: едва она запомнила, как они выглядят, так они начали, как будто издеваясь, видоизменяться по-всякому: это называлось «шрифты»).

– Знаешь, что это? – сказала Полина девочке, которая подошла к ней. – Это почтовые ящики фей.

Девочка не спросила у нее, откуда такая информация: о подобном способе проверки достоверности сведений она и подумать не могла – ей было восемь лет, и она поверила.

Это была Олеська Скворцова. Полина запомнила ее по злобно-жалобному взгляду и очень бледному лицу с челкой до бровей (зимой Олеся съездила в санаторий и стала чуть менее бледной, но взгляд не изменился). Еще у Олеси был красивый фартук с «крылышками» на бретельках. Полина выдумала фей в ту секунду, как Олеська к ней подошла – эти крылышки надоумили.

– Раз это почта, значит, им можно написать письмо? – спросила Олеся. Протянула руку, вытащила конверт, сине-голубой с изображением рояля в центре.

Олеське он не понравился, и она поставила его на место. Достала другой – с красивой коротко стриженной светловолосой женщиной на фоне розово-лиловых разводов. Олеська явно залюбовалась ей.

– Ей можно написать?

Поля уверенно сказала:

– Да. Конечно. Можно. Только…

– Что?

– Надо… писать обязательно зеленым цветом! И… никто из взрослых не должен знать!

Полина сказала это для того, чтобы остановить Олесю: пока та будет искать, чем написать записку, уже обо всем забудет. А про взрослых добавила на всякий случай – чтоб Олеська не насвистела об этой выдумке: за вранье Полине могло и влететь. Но как Полина ни надеялась, что все забудется, ничего не вышло: на следующий день Олеська спрятала в конверт записку, а через два дня в классе уже возникла новая религия. Разумеется, правило тут же кто-то нарушил, и мало того – нарушил успешно. Влад сказал, что написал свою записку обычной ручкой, но ее точно прочли и желание его исполнили!

– Я написал: хочу «Турбо»[1] – и вчера мне мама целый блок привезла!

– Ну ты даешь! Разве ж это желание! «Ту-урбо»! Тебе бы его привезли все равно! При чем тут феи! – Олег чуть со стула не упал (он любил кататься на стуле). – Вот я загадал: стать президентом!

Владик засмеялся:

– Разве феи такое могут? Я тоже сейчас напишу, и что тогда?

Он выдрал из тетрадки обрывок листа и принялся калякать на нем. Писал Владик очень плохо, его еле перевели во второй класс (впрочем, как и Полину).

– И я! – крикнула вдруг маленькая отличница Лу. – И я! – Она стала отрывать кусок от бумажки, аккуратно, при помощи линейки, но все же очень торопливо.

– Поздно! Кто первый написал, тот и будет президентом… и это буду я! И вас всех, и тебя, Влад, первого я посажу в тюрьму! Потому что вы на мою власть покушаетесь! А это недопустимо в демократическом суверенном государстве!

Олег жил с бабушкой, которая все время смотрела новости; его родители мотались по заработкам и почти не уделяли ему внимания.

Полина наблюдала за происходящим с восторгом и ужасом. Страннее всего было то, что записки и правда пропадали из конвертов. Полина не очень понимала, куда они деваются, пока однажды не услышала обиженное:

– Это не твоя! Это не твоя фея! – Олеська прямо-таки выдирала конверт с блондинкой из рук у Лолы Шараповой.

Толстая Лола разжала пальцы, но на лице у нее промелькнуло что-то такое… такое…

– Ты меня поцарапала, – мрачно произнесла Лола и показала красный след на руке. – Феи не исполняют желания таких злых, как ты.

– Исполняют! Исполняют! Исполняют! – Олеська метала глазами молнии.

Хмурая Лола отошла к своей парте, села и открыла учебник.

Записки из Олеськиного конверта перестали исчезать. А назавтра ее вызвали на математике и поставили трояк. Олеська вообще соображала неплохо (ну, в сравнении с Полиной), но в тот раз как-то растерялась. После этого Полина уже не видела, чтобы она оставляла записки, а однажды даже подслушала, как Лу сказала Олеське:

– Это же понарошку! Игра такая!

А Олеська в ответ пробубнила что-то вроде:

– …цкая игра!

Полина боялась, что кто-то, склонный разрушать волшебство (или обиженный на фей за неисполненное желание), расскажет обо всем Майе Петровне, и тогда случится грандиозное разоблачение магии, а возможно, и Полины. Но все закончилось внезапно: в конце года 2 «А» сказали, что в следующем году они переезжают в другой кабинет.

– Не-е-ет! А феи?! – раздался полный отчаяния вопль самого искреннего адепта фей – Владика.

– Кто?

Майя Петровна, педагогически зеленая, а оттого уверенная, что у детей от нее нет секретов, была очень удивлена. У нее даже уши покраснели от напряжения, когда все, перекрикивая друг друга, стали рассказывать ей о феях. В гуле голосов, в отрывочных репликах ничего толком разобрать было нельзя: каждый кричал свое – какое желание феи исполнили, какое – зажмотили. Имя Полины не всплыло ни разу, никто не сказал: «Это все Красноперекопская придумала» – за это время культ фей стал поистине народным.

Майя Петровна выслушала, покачала головой, поулыбалась и звонко, как всегда, сказала:

– Дети, вы такие большие, а все еще… думаете, что вам кто-то должен все время помогать? Давайте вы все дружно попрощаетесь с феями, поблагодарите их и пожелаете им всего самого хорошего! Феи – для маленьких, а вы уже большие! Вам надо уметь справляться со всем самим! Быть сильными и смелыми!

Это было так красиво и грустно. Полинин стыд за вранье испарился с легким шипением, от которого защипало в глазах. Она утирала слезы и видела: остальные тоже плачут. Всхлипывала маленькая Лу. Ревела толстая Лола. Пустил слезу даже будущий президент Олег. Никто не хотел быть большим, сильным и смелым – все хотели фей. Только Олеська, кажется, не проронила ни слезинки.

Они переехали в другой кабинет, оставив фей умирать со скуки без исполнения желаний и проигрывателя. (Полина надеялась, что на каникулах феи смогут хотя бы гулять по подоконнику среди цветочных горшков и грустно смотреть в окно; а в следующем году их ждут другие подопечные.)

В начале нового учебного года Лола как бы крадучись подошла к Полине и с заговорщическим видом показала отбитый от какого-то прибора циферблат со стрелкой, беспорядочно крутящейся по кругу.

– Смотри, что я нашла! Стрелка указывает туда, где живут феи… – сказала она важно.

– А мне кажется, это… – в Полине уже созрела новая игра, – прибор для измерения ума и глупости! Один конец стрелки указывает на ум, а другой – на глупость! Вот! – Полина приложила циферблат к голове Лолы. – Получаем: двадцать на шестьдесят!

– Чего?!

– Ума и глупости, конечно!

– Да ну тебя!

– Шестьдесят ума и двадцать глупости!

Через пять минут весь класс (даже отличница Лу) уже выстроился в очередь. Полина прикладывала ко лбу каждого прибор, а Лола с важным видом записывала в тетрадь показатели:

– Владик – двадцать на шестьдесят! Олег – шестьдесят на двадцать!

– А если я математику подучу, то он выше покажет? – нервничал кто-то.

– А почему у меня меньше, чем у Сашки? Он еле-еле читает! Потрясите прибор, он просто сбился! Ну как градусник!

И они трясли; стрелка дергалась, как крылышко феи.

Август

У августа полные карманы воспоминаний. Кто крайний, тот всегда больше всех помнит. Это его функция в мироздании, так же как у самого мелкого на физре – сказать «расчет окончен», после того как все рассчитались по номерам. В их классе самой мелкой была Луизка Извозчикова, а самым высоким – Андрей Куйнашев; Лола и Полина – посередине.

А еще в августе в Заводске что ни квартира, то мини-консервный заводик. Прут из деревни помидоры, перцы, яблоки, сливы, алычу и прочее, что выросло. Заготовки делают. Бабушка колдует над кастрюлей с бурлящим варевом, ни дать ни взять ведьма из сказки. Лола лезет под руку:

– Это слива, да? А можно попробовать?

– Куда? Кипяток!!! Пшла отседова!

– А на улицу можно?

– Во дворе!

– Мы с Полиной! Коляску с малой катать будем! Можно?

Лола с Полиной вышагивают по частному сектору, именуемому в народе Балбесовкой (одна из центральных улиц носит имя героя Гражданской войны А. В. Балабаса, уроженца здешних мест; непочтительные потомки превратили его в Балбеса и весь район обозвали Балбесовкой), катят перед собой здоровенную красную коляску, в которой спит Лизон. Полину мамка выперла из дому, чтобы под ногами не мешалась (может, Полинина мамка, как Лолина бабушка, варит варенье?), да еще и младенца в нагрузку дала. Малая лежит там, в глубине коляски, белый червячок в яблоке, занавешена куском тюля от мух. Спит, изредка просыпается и начинает хныкать, тогда Полина трясет коляску, в надежде ее успокоить, малая орет, от тряски ее ор дробится на смешные обрывки, девчонки хохочут, трясут сильнее, пока малая не затыкается.

Полина живет в Балбесовке. Тут маленькие домики, сады, огороды – в общем, почти деревня. Иногда даже куры дорогу перебегают. Или телеги по дороге проезжают. С яблонь, что высунули ветки за заборы, порой падают яблоки. Девчата насобирали их довольно много – кладут в низ коляски. Дойдут до колонки, вымоют и съедят.

Лола любит круглые желтоватые яблоки, похожие на ее имя, а Полина – в красную полосочку, рябенькие.

Лоле нравится Полинин смех, а Полине – Серега Герасимов.

У Лолы два больших карих глаза, а у Полины миллион миллионов веснушек. У Лолы моднючие розовые сланцы (завидуйте, дуры балбесовские), а у Полины жалкие босоножки с обрезанными задниками.

Лола поднимает с земли большое бело-желтое яблоко. Один бок у него отбит до коричневого. Но пахнет оно так, что у Лолы тихонько тренькает в желудке.

Малая хнычет, и Полина заводит песню, переделанный хит Меладзе:

Ты натура утолщенная,

Батя твой в колхозе пашет трактористом,

Васькой рыжим увлеченная,

На обед съедаешь только восемь мисок…

Лола без понятия, что там ест героиня песни (досадный логический пробел), но девчонкам нравится орать во весь голос:

Девушкам из сельского общества

Просто избежать одино-о-о-очества!

Лоле и Полине кажется, что они очень остроумные и местные девки за своими заборами сейчас просто зеленеют от такой потрясающей сатиры на их нравы. Хоть бы не вышли драться (такое тут иногда бывало). Но вместо этого из-за поворота показываются Олег, Сашка и еще какие-то ребята.

– Ой, какая встреча!

У Полины хорошо получается удивляться, хотя удивляться нечему: ребята тут часто гуляют, и Полине нравится вступать с ними в перепалки.

– Привет, ребята! – Лола одергивает шорты, обрезанные из старых джинсов (она сама захотела покороче, но сейчас ей немного стыдно: ноги кажутся толстыми, как у слона).

– Привет! – говорит Сашка. Он невысокий, лопоухий, и у него под мышкой книги. Его перевели в пятый класс только при том условии, что он будет ходить летом на дополнительные занятия: он еле-еле вывозит школьную программу, но его родители сумели договориться с директором.

– А кто это тут у нас? – Олег подходит к коляске и по-хозяйски отодвигает тюль.

– Это Лизон.

– Лизун?

– Лизон. Ну, мы ее так зовем. По приколу, – уточнила Полина. Она всегда была за прикол, везде и во всем.

– И… – Олег делает паузу. – Кто счастливый отец?

– Чего? – Полина сделала большие глаза (хотя они и так у нее большие – зеленовато-голубые, цвет трава-небо), снова фальшиво удивляясь.

– А мне интересно, кто мать, – влез в разговор Сашка, – ты, – он кивнул на Лолу, – или она?

– Чего? – Лола, в отличие от Полины, злилась по-настоящему. – Да пошел ты! Это сестра ее!

– Ну коне-е-ечно… А я-то думал, что ты просто жирная! – бросил вдруг Сашка.

– Дебил! – Яблоко прилетело ему прямо в спину. Прекрасное, ароматное яблоко. Которое Лола хотела съесть. Больше не хотела.

Полина развернула коляску.

Какое-то время они шли молча, а потом Полина сказала:

– Ты не жирная!

Поникшая Лола ничего не ответила. Она думала о том, что лучше б она осталась дома: варенье уже остыло, можно было намазать им горбушку черного хлеба и слопать. А так пришлось общаться с этими дураками.

– Ло-л! – Полина тронула ее за плечо. – Ты чего? Ну хочешь, отомстим им? У меня есть идея. Только нужно много бумаги. Ножницы и клей. А еще трафарет.

Над большой местью трудились весь вечер. А на следующий день на каждом столбе в Балбесовке висело объявление: «Продам мешок сахара. Недорого».

Все отчаянные домохозяйки, убивавшиеся над горами яблок, слив, алычи и прочего плодово-ягодного добра, обрывали телефоны Сашки и Олега.

Когда Лола думала об этом, у нее теплело на сердце и даже тоскливое предсентябрьское настроение не могло ослабить удовольствие от мести.

Жизнь других

Побывав в гостях у Лу, Олеська впервые с восторгом и ужасом поняла: можно жить иначе.

У них в подъезде стояла вонь, стены были изрисованы, а перила отломаны. Дерматин на двери вздулся, как прыщ, звонок работал плохо, срываясь. Звук у него был надтреснутый, нездоровый, как будто больной ангиной старался говорить погромче – через боль.

Здесь же приятно пахло строительной пылью, на лестничных клетках было чисто, в лифте – целы все кнопки, хотя кабинка все же лишена невинности: в одном месте нацарапано «хуй».

– Это я! – Олесин голос прозвучал звонко и празднично, наверное, потому, что она надела новые туфли.

Дверь открылась, Лу робко – она все делала робко – выглянула, кивнула и впустила Олесю в квартиру. Она сняла куртку, разулась, оставшись в носках – тапочек Лу не предложила – прошла по гладкому линолеуму в глубь квартиры. Чистота и простор.

Дома Олеся тоже старалась поддерживать чистоту, беспорядок и грязь не должны были захватить ее жилище, перебравшись через порог квартиры, но у Лу все было иначе, потому что – новое. Да, обои дурацкие: в мелкий цветочек и пол – линолеум с расцветкой, имитирующей паркет (в старых домах на Благодатной есть настоящий паркет; в квартире у Олеськи – доски, крашенные в коричневый цвет, кое-где кусочки краски отслаивались, образуя проплешины), зато – много света, удивительно много. Олеська привыкла жить на четвертом этаже, да еще и деревья за окнами, вечный полумрак, а тут – двенадцатый этаж, в окнах – небо, не прикрытое занавесками, чистое и звонкое.

Лу была в белой футболке и домашних широких хлопковых штанах, похожих на восточные шаровары. Светлые кудряшки, выбивающиеся из хвостика, торчали в разные стороны – и сияли. Лу – слабое светочувствительное растение, начинавшее болеть, едва лишившись солнца – но и расцветавшее за считаные мгновения, едва его лучи касались ее лица. Маленькая, слишком худая (хотя, будем честными, нельзя быть слишком худой, промелькнуло в голове у Олеси, чем меньше вес, тем лучше), бледная, с белесыми бровями и ресницами, Лу в школе казалась неказистой, учитывая, что учились они во вторую смену и света на нее попадало мало. Олеська часто сравнивала свою внешность с другими девочками, отыскивая у всех недостатки, а с Лу вышло иначе – в ней пришлось отыскивать достоинства. Непривычное для Олеськи занятие, но она справилась.

– Вот! – Олеська достала из сумки тетрадь. – Спасибо! Я только график не поняла… не стала перечерчивать, все равно физичка не поверит, что я сама смогла бы…

– Спасибо.

– Это тебе спасибо, это я у тебе списываю.

– Спасибо, что возвращаешь тетрадку.

Олеське не хотелось играть в пинг-понг благодарности, поэтому она сказала:

– Пожалуйста, – вышло как-то издевательски, и она тут же добавила: – У тебя все прямо идеально начерчено. Не знаю, правильно или нет, но очень красиво. Как на картине.

– Мне нравится чертить. По черчению я даже в олимпиаде участвовала в прошлом году. – Лу кивнула куда-то в сторону, и Олеська перевела взгляд на стену.

«Первое место в городской олимпиаде по черчению…», а рядом «Первое место в областной олимпиаде по информатике», чуть ниже: «Гран-при фестиваля детского чего-то там…», не видно. Чуть ниже: «Похвальная грамота ученице 6-го «А» класса…», «За отличные успехи в учебе…»

Весь угол заклеен этим.

Олеська ухмыльнулась: «Может, тут и за первый класс грамота есть? Или за конкурс рисунков в детском саду? За забег в мешках в летнем лагере? За то, что дальше всех плюнула, сидя на заборе, 25 мая 1995 года?»

Лу застенчиво улыбалась.

– Мама все мои грамоты на стенку вешает. Я иногда думаю, что вот эта стенка закончится, и придется обклеивать кухню.

– Или туалет, – не удержалась Олеська.

– Или его.

Лу непробиваема для иронии; ее, кажется, невозможно обидеть – не потому, что она всех прощает, а потому что она даже не подозревает, что ее хотели обидеть. Олеське стало самую капельку стыдно. «Она как маленькая, – подумала она. – Как будто ей лет пять или шесть. Вот Полине какой-нибудь так уже все восемнадцать, и по уму, и по фигуре, а этой самое место в детском саду…»

– Ты молодец, – сказала Олеська примирительно, – я бы ни за что не смогла так хорошо учиться.

«Да и не захотела бы», – соврала Олеська самой себе: всегда ведь проще верить, что ты способный, но ленивый или слишком равнодушный к учебе, чем честно признать, что ни за что не добрался бы даже до четверки по математике – хоть бы и расплющился над учебниками.

– Мама всегда хотела, чтоб я чего-то добилась, – сказала Лу. – И я стараюсь. Но тут много грамот за вторые и третьи места на самом деле, – добавила она, как будто извиняясь. Один раз, – она понизила голос так, что стало понятно: признается в чем-то постыдном, – я заняла третье место в конкурсе, где участвовало всего семь человек. Представляешь! Во-он висит грамота, я специально ее так повесила, чтоб не сильно бросалась в глаза, и все равно все время ее замечаю…

Олеська подумала, что дружить с Лу выгодно не только в плане списывания.

– Давай вместе в школу ходить, – предложила она. – Я сейчас, пока шла, подумала, что тебе ведь по пути будет… будем встречаться у моего подъезда.

Лу улыбнулась и кивнула.

– Я тоже так думала, когда видела, как ты в школу идешь. Поодиночке грустно, вдвоем веселее. И можно уроки обсудить.

Олеська считала, что дружит с Лу из корыстных побуждений. Ну а что – дружить с кем-то надо, не с Полиной же (красотка выискалась, вечно ржет как кобыла, и кому это может нравиться?) и не с Лолой (толстая, все время что-то жрет, мнит о себе до фига, типа богатенькая) или со скучной дылдой Надькой. А Лу и учится отлично, и не пытается строить из себя невесть что, и вообще из нее хоть веревки вей.

Олеське нравилось воображать себя этакой Миледи из «Трех мушкетеров», безжалостно использующей людей для своих целей. Особенно остро хотелось ей использовать мужчин, крутить-вертеть влюбленными в нее кавалерами, но для этого, увы, пока возможностей не предоставлялось: кавалеры влюбляться не желали. Но это дело времени, все еще будет. Для полноты картины Миледи нужна камеристка – неприметная на ее фоне, зато верная и преданная до последнего вздоха. Простодушная Лу как раз подходит на эту роль.

На самом же деле, как водится, все было сложнее – среди всех моментальных снимков, сделанных к тому времени памятью, были те, которые Олеся прятала от самой себя.

Пол под бабушкиной кроватью.

Бабушка со стиснутыми на груди руками.

Мать, лежащая на диване, пьяная до беспамятства. Волосы у нее растрепаны, и Олеська берет расческу и начинает их аккуратно причесывать: мама должна быть красивая. Накануне мать сильно ее избила, но рука с расческой почему-то движется нежно, с любовью, стараясь не потянуть волосок, не сделать больно…

Забыть, забыть, никогда не вспоминать.

Олеська никогда и никому не призналась бы, что главной причиной, по которой она дружила с Лу, терпела ее нытье, прощала ее трусливость и слабость, вечные сомнения в себе и оторванность от реальности, было вот что: Лу никогда не смогла бы ударить. Не из принципа, не по убеждениям, а просто в силу своей природы. Даже с пистолетом у виска Лу никогда не смогла бы ударить. И это был единственный человек, которого Олеська могла подпустить к себе на расстояние удара.

Огонь, вода и дядя Боря-сантехник

Влад часто падал на ровном месте. Однажды даже рухнул посреди проезжей части – неудачно поставил ногу, кости в колене разъехались, боль стрельнула вверх, по бедру, и он рухнул на асфальт. Повезло, что успел встать и доковылять до обочины, не попав под колеса: автомобили там ездили на большой скорости (честно говоря, Влад перебегал дорогу в неположенном месте), размазали бы его по асфальту, как человек – комара на стене, оставив только пятно на обоях.

Врачи толком не знали, что это такое, на снимке вроде колено как колено, а функционирует с перебоями.

Вообще болезни к Владу так и липли.

В шестом классе тот ужасный грипп. Владу стало плохо на алгебре. Обычно ему и так было не очень хорошо на алгебре, но тут он сидел и чувствовал, что голова полна чем-то невероятно тяжелым (тяжелее алгебры, гораздо тяжелее), так и тянет положить ее на открытую тетрадку.

– Ктория Санна! – Полина подняла руку. – Яковлев какой-то вареный! У него лоб горит! Можно я его в медпункт отведу?!

Полина повела Влада вначале в медпункт, а потом – домой. Полина тоже терпеть не могла алгебру. Еще с ними хотела отпроситься Лола Шарапова, но Ктория Санна ее не отпустила.

Полина шла рядом с Владом, что-то щебетала, но Влад не мог понять что. И тогда она сказала:

– Ты и правда заболел, совсем не смеешься!

Он хотел ей улыбнуться, но вместо этого споткнулся и упал. Опять колено! До дома еле доковылял, так болело.

Почти всю вторую четверть Влад проболел. Вначале было тяжело из-за высокой температуры, а потом мама не выпускала его из дому из-за того, что он слишком много кашлял. Славка, который по ночам читал с фонариком или рассматривал карты с голыми женщинами, врал маме, что он такой невыспавшийся из-за того, что Влад кашлял всю ночь.

Влад спал плохо, часто просыпался и снова погружался в забытье. Странные недописанные сны, будто и не сны вовсе, а всего лишь наброски снов, мучили его своей незавершенностью.

…вот он идет по школе, по коридору второго этажа, вдоль стены из прозрачно-зеленых стеклоблоков, и ему кажется, что кто-то идет за ней, но из-за того, что стекло неровное, с выпуклостями, этот кто-то кажется ломаным – длинный, худой, волнистый…

…или что он пишет диктант в кабинете русского, сидя за своей партой, пишет старательно, но почему-то ему попадается слишком длинное слово, и он выводит и выводит букву за буквой, а слово все не кончается – и Влад думает о том, как же он будет переносить это слово на другую строку, но строка не кончается тоже…

…или что они бегут вниз по лестнице, бегут вместе с Полиной, и вдруг она падает – хотя на самом деле Полина никогда не падает, она ловкая, подвижная, у нее пятерка по физкультуре, – падает и кричит, громко, страшно, и Влад ощущает, что у него ужасно болит нога, что колено просто разрывается от боли, как будто этот крик наполняет его болью…

Иногда, проснувшись и открыв глаза, он видел, как из стены, что напротив, выплывала огромная рыба, ее чешуя едва-едва поблескивала в темноте, рыба неслышно проплывала над Владом и исчезала в соседней стене, с ее плавников капала вода, на лоб, на щеки, на руки, лежавшие поверх одеяла, у рыбы были непонятно-страшные глаза, от нее пахло тиной и смертью; иногда выкатывалось огромное горящее колесо, пролетало над его кроватью, обдавая нестерпимым жаром, и Влад боялся, что сейчас загорится одеяло; а иногда и вовсе из стены выходил сантехник дядя Боря в грязно-синей робе, с гаечным ключом в руках и говорил:

– Эт она у тя заржавела прост… ща раскрутим, сменим прокладку и все хыршо бут…

Влад понимал, что он – про ногу.

– Или, мож, сломать все к чертям да наново сварить? Пойду за сварочным аппаратом!

И дядя Боря уходил в другую стену, а Влад ждал, ни жив ни мертв, когда он придет, чтобы сломать его ногу, а потом сварить заново, и представлял уродливые наплывы сварки на белой кости, и разорванное красное мясо, кое-где обугленное жаром, которое надо будет как-то зашить…

Однажды, когда все это рассосалось на пару минут, Влад услышал, как мама говорит по телефону:

– Нет, он еще болеет. А это кто? Полина? Да, передам.

Мама, конечно, не передала, что Полина звонила: забыла. Его друг Андрей Куйнашев тоже говорил, что звонил, но его звонков Влад не запомнил. Когда ему стало легче, Андрей навестил его и рассказал, что в школе за это время ничего интересного не произошло, все так же скучно и уныло (Куйнаш был сам унылый, если честно), только инглиш сейчас никто не ведет: какая-то беда с англичанкой. Приходит Борисовна и дает задание по учебнику, но никто не проверяет, что они там сделали, поэтому можно беситься весь урок.

– Может, только Скворцова и Извозчикова делают. В этой четверти, наверно, и оценок ставить не будут.

Но Влад все равно хотел поскорее прийти в школу: со слов Андрея выходило, что его место рядом с Полиной уже заняла Лола. Надо прийти и выдворить эту наглую жируху. Надо снова сесть рядом с Полиной. Увидеть, как она смеется. Посмотреть на ее веснушки, которые у нее заметны даже зимой.

Когда Влад вернулся, у них уже появилась новая англичанка. Она была… такая, другая. Не как Мария Иммануиловна – маленькая боевая бабуля, которая вела инглиш до этого. Новая англичанка была высокая, с темными густыми волосами и огромными глазами. Такие большущие темные глаза в их классе только у Лолы, но у той они навыкате, как у жабы, а у англичанки глаза другие: в них будто было эхо, как в колодце.

– Ты как, Влад? – спросила Полина.

– Да хорошо.

– Нога болит?

– Нет, нет…

Англичанка так посмотрела на него, что он сразу понял: она знает. У нее был такой взгляд: «Я знаю, Владик, что тебе больно, можешь ничего не говорить», – и от этого стало хорошо. Нельзя говорить о том, что тебе больно: это не по-мужски. Поэтому у женщины должны быть именно такие глаза – чтобы в них было написано: я знаю, что тебе больно. Тогда можно не врать, а просто молчать и все. Влад никогда не думал, что молчать может быть так хорошо. Смотреть на человека и молчать.

– Ваша учительница заболела. Ужасное несчастье, сломала шейку бедра. Возраст. Поэтому до конца года у вас английский буду вести я. Запишите, меня зовут Асмик Ованесовна.

– Ка-а-а-к? – пронеслось по рядам.

Она записала свое имя на доске. Почему-то доска, до этого бывшая бледной и выцветшей, как будто потемнела, и белые буквы на ней выделялись четче (потом Влад узнал, что для этого англичанка специально протерла доску сладкой водой; такой вот простой приемчик, не магия).

Кто-то присвистнул. В школе был завхоз Евгений Адольфович по прозвищу Капут, но тут наметилась новая обладательница титула «самое странное имя».

– Асмик по-армянски значит «жасмин», – сказала она и улыбнулась.

Влад посмотрел на нее и ни с того ни с сего подумал: «Бедная Мария Иммануиловна! Вдруг она больше не сможет ходить? Она ведь совсем старенькая…»

Он никогда в жизни не думал о ком-то, кому плохо. Никогда! И тут такое! Что с ним случилось? Он не до конца поправился? Сошел с ума? Что?!

Полина что-то шептала ему на ухо, хотела, видимо, рассмешить, но он даже не слышал.

Только после звонка Влад немного пришел в себя. Андрей, подошедший к нему в коридоре, громко сказал:

– И какой у нас будет английский? То старая жидовка вела, то какая-то хачиха…

Влад изо всех сил толкнул его, так что Андрей (он не ожидал удара: никогда ни с кем не дрался, да и вообще – с чего бы Владу, который был на полголовы ниже, на него нападать?) потерял равновесие и впилился плечом в стену, а Влад прошел мимо, вперед, вперед, вдоль того коридора, где стена из стеклоблоков, где ходил этот длинный, ломаный, а может, и не ходил…

– Э, ты чего, совсем?

Андрей догнал его, схватил за рукав, но Влад вырвался и побежал, вперед, вперед, по лестнице, вниз, вниз… а потом – боль, крик – его, его, только его крик – и полет по ступенькам, и разорванный свитер, и брюки в грязи, и содранная с ладоней кожа… Хорошо хоть башку не расшиб (хотя мозгов-то нет, чего бояться?).

– Стой, стой, дебил! Да что с тобой? Взбесился или как? Драться зачем полез?

Тормознутый Куйнаш не понимал, что происходит.

Надо сломать, а потом наново сварить, тогда все, может, заработает, как надо.

Буду резать, буду бить

В седьмом классе Олеся две недели носила в рюкзаке нож. Маленькая девочка (ножки-ручки как спички, жиденькие волосы, остренький носик) с ножом в рюкзаке – образ то ли из черной комедии, то ли из дешевого фильма ужасов.

Тогда их историк, сильно пьющий опустившийся мужик, завел привычку отпускать их с урока, говоря: «Идите… в парк, пошуршите листьями». Лу придумала, что будет здорово устроить пикник, как в кино: развести костерок, пожарить сосисок на палочках, попить чая из термоса.

Лу и Олеська договорились, что каждая возьмет что-то из дому – бутербродов, яблок, спички. Олеська, никогда до этого не бывавшая на подобного рода мероприятиях, подумала, что веточки, на которые они будут нанизывать хлеб, наверное, надо будет заточить, и положила в рюкзак нож. Лучше всего для этих целей подошел бы складной маленький ножик, который назывался забавным старинным словом «перочинный», но такого у них в доме не водилось. Вообще домашнее хозяйство у них велось плохо, и нож был только один – здоровенный и тупой, даже хлеб резавший с трудом. (О том, что ножи надо точить, Олеська не знала; мать была слишком равнодушна к таким вещам, она только зуб на кого-то могла точить.)

Но в тот день математичка Ктория Санна (в желтом пиджаке и черной юбке, на шее черный в желтый горох платок – Олеська всегда легко запоминала, кто во что одет; шея у Ктории Санны была ужасно дряблая, вызывала ассоциации с куриной кожей) поставила Лу четверку, а не пятерку, как обычно, из-за этого Лу, как это у нее часто случалось, расстроилась до слез (тихо сидела, понурив голову, и слезы капали на открытую тетрадь) – и пикник отменился. Олеська не любила утешать Лу и обычно делала вид, что не видит, как та плачет. Потом, став старше, Олеська поняла, что Лу была ей очень благодарна за это невмешательство: равнодушие Олеськи выглядело для нее как тактичность.

Дома, разбирая рюкзак, она достала хлеб, яблоко, спички… нож. Подержала его в руке несколько секунд – и резко полоснула воздух. На лезвии блеснул живой блик света. Что-то было в нем такое завораживающее, что Олеська положила нож обратно в рюкзак – руки сами сделали это.

На следующий день в школе она весь день думала о том, что у нее есть нож. Нож, о котором никто не знает. Который можно достать – и он разорвет пространство, как молния. Нож, который способен рассечь кожу и плоть. Нож, способный убить (хотя этот конкретный нож едва ли; он был тупой, как Олег, или еще тупее). Это было особое чувство обладания. Олеська смотрела на себя в зеркало и видела кого-то другого: не слабую девочку, а девочку с ножом. И это меняло все: в ее глазах были те же блики, что и на лезвии.

Она не могла выложить нож, хотя каждый день собиралась это сделать. В конце концов его кто-то мог увидеть: Лу, одноклассники, учителя. Это создало бы проблемы. Но в какой-то момент нож подчинил ее волю – да, это был старый кухонный нож с деревянной засаленной рукояткой, но и она была всего лишь школьницей, никогда не державшей в руках оружия. Внезапно в жалком бытовом приборе проснулась древняя магия. Кто-то умен, кто-то богат, кто-то красив, а у тебя есть нож (разве не главнее всех – тот, у кого есть нож?). Если ты достаточно смел для того, чтобы носить нож, в тебе найдется и решимость пустить его в дело. Никто не знает, что у тебя есть власть, но она у тебя есть, и ты можешь упиваться каждой секундой этого обладания. Разве власть не упоительнее вдвойне, когда она тайная?

«Ты все сможешь, можешь, можешь», – нашептывал нож, и Олеся верила. Она чувствовала могущество, равного которому не знала никогда в жизни.

Нож прорвал подкладку и грозился разорвать и сам рюкзак.

Однажды, когда она надевала рюкзак, острый кончик ножа больно уколол ее в бок между ребрами.

Это привело ее в чувство. Тем же вечером ей хватило сил достать нож и наконец-то отнести на кухню. Олеська спрятала его в ящике стола. Когда она закрывала его, ей показалось, что она отвернулась от силы, которая в ответ обдала ее презрением.

Чужая дочь

«Учеба – это твоя работа. Мой долг – зарабатывать деньги, а твой – учиться, – говорила мать. – Не просто ходить в школу, а учиться!» «Учиться» на мамином языке значило «учиться на отлично», хотя вслух мать этого не говорила, даже наоборот, любила иногда бросить что-то типа «Лучше честно заработанная четверка, чем липовая пятерка». На практике, однако, честно заработанная четверка вызывала у нее презрительную гримасу: «Ты могла бы и лучше». Лу хотелось сказать, что нет, не могла, что и так старалась изо всех сил, но она знала, что мать скажет что-то вроде: «Ты достойна пятерки, не выдумывай. Просто будь увереннее в себе и учись старательнее!» Поэтому Лу никогда не спорила и искренне старалась, из-за чего ни на что, кроме учебы, ее времени не хватало. Только иногда ненадолго она позволяла себе тихо позавидовать Олеське, которая, наплевав на программу по литературе, читала любовные романы, Шараповой, которая кучу времени проводила в магазине своих родителей, Куйнашеву и Герасимову, гонявшим в футбол, и даже Красноперекопской, которую мать использовала как няньку для своих многочисленных отпрысков. Телевизор Лу почти не смотрела – только слушала из-за стенки, пока делала уроки. Уроки она всегда учила в той очередности, в которой они должны были идти на следующий день: так ей удавалось дисциплинировать себя и не откладывать напоследок самое сложное.

– Я должна что-то сказать тебе, Педро…

…так и не поняла, какой корень в слове «помни», но с остальными, кажется, справилась…

– Что ты должна сказать мне, Марисабель?

…на контурной карте месторождения бурого угля – отмечены.

– О, Марисабель, говори же…

…а вот задача по физике какая-то непробиваемая!

– Хосе не твой сын!

Все, конец серии. Завтра мы узнаем, кто отец Хосе, а вот узнать, с какой скоростью летит снаряд в задаче 393, нужно уже сегодня.

Надо сосредоточиться. Вроде бы Лу все решила верно, но с ответом в конце учебника все равно наблюдалось несхождение. Нужно разобраться, откуда взялась такая цифра, перебрать все варианты, благо не так уж много существует арифметических действий, а потом уже посмотреть, в какую формулу это все вписывается… Но почему-то даже этот проверенный способ не приносил результата: Лу исписала черновик в поисках верного действия, но так и не смогла его нащупать. Может, сложить все цифры, извлечь из суммы квадратный корень, а потом… Интересно, чей сын Хосе, неужели главного злодея сериала дона Альберто? Лу погрызла ручку, вздохнула и решила снова заглянуть в конец учебника… так, задача 393… Как? Ответ такой же, какой у нее получился в самый первый раз! Не может быть! Иногда Лу казалось, что какая-то злая воля наводит на нее гипноз, из-за которого она перестает соображать. Ну откуда она взяла тот ответ, под который уже минут двадцать пытается подогнать свое решение? Откуда вылезла эта чертова цифра? Привиделась ей, что ли? А, вот. Задача 339. Все ясно. Лу перечеркнула все ненужные вычисления и принялась переписывать в чистовик свое первое – и верное, как оказалось, – решение. Это все Марисабель виновата. Спит со всеми подряд, а Лу страдает из-за ее неупорядоченной половой жизни. Но теперь хотя бы все в порядке с уроками, все сделано, можно не переживать.

Лу жила далековато от школы (дальше, чем она, забралась только Красноперекопская – той вообще надо было добираться до школы на автобусе или идти минут сорок по ужасно криминогенной Балбесовке), в новом высотном доме, который местные называли «свечкой». Обычно Лу выходила из дому за полчаса до уроков, чтоб точно не опоздать, переходила дорогу, шла вдоль стены девятиэтажек, заворачивала во двор, где жила Олеся, а потом они вдвоем шли в школу. Но случались дни, когда все складывалось не по плану – как сегодня.

– А-ай, бля!

На крыльце магазина с высоким крыльцом (его все так называли, другого названия у него не было), держась руками за перила, стояла женщина. Рядом с ней, на ступеньках, лежал костыль и валялась хозяйственная сумка. Лу понимала, что опоздает, если остановится, но и пройти мимо не смогла.

– Вам помочь?

Женщина кивнула. Лу подобрала костыль и подала его женщине. Та неловко ухватилась за него, перенесла вес на перекладину костыля, скрипнула зубами, крякнула:

– У-уй, ебать! – И начала медленно спускаться по лестнице.

Лу подняла сумку, из нее что-то текло – похоже, внутри разбилась бутылка молока. От женщины тошнотворно воняло алкоголем. Лу знала этот запах: однажды им ей в лицо дохнула Олеськина мама, но та была воспитанной и приветливой, а эта… Одета дама была в растянутую футболку, невразумительного вида ветровку и джинсы, узковатые и коротковатые для ее роста и комплекции, из-за чего некрасиво выпирал живот. На ногах – темные, спустившиеся гармошкой носки и летние туфли; одна нога заметно толще другой, видимо, из-за болезни. Лицо у женщины было бугристое, деформированное, а когда она говорила, становилось заметно, что зубов с одной стороны у нее почти нет, видны только розовые скользкие десны.

– Где вы живете? – спросила Лу.

Очевидно, что в одиночку женщина не донесет сумку до дома. Непонятно, почему она вообще додумалась идти за покупками в таком состоянии. И как она взобралась на крыльцо до этого. И зачем. И почему от нее разит спиртным в будний день до обеда. Но задавать такие вопросы неприлично, поэтому Лу спросила только: «Где вы живете?»

– До лавки… до лавки доведи! – пролаяла женщина.

Лу завертела головой. Ближайшая скамейка была в метрах в ста. Лу развернулась в ее сторону и, стараясь идти не слишком быстро, чтоб женщина не отставала, сделала несколько шагов.

– Су-ка! – вдруг рявкнула женщина, сделав шаг. – Сука ебаная! Когда ж ты сдохнешь?

Лу вздрогнула всем телом, но сумку все-таки не выпустила, догадавшись, что речь все-таки не о ней, не о Лу.

– Су-ка! Старая су-ка! Когда ты отъебешься от меня?

Сумка была, по меркам Лу, тяжелая, вдобавок с нее то и дело на ногу капало что-то противное. Скамейка уже маячила впереди, но женщина замотала головой:

– Н-нет! Туда! – И кивнула в сторону дворов.

Передвигались они медленно, и у Лу тянуло в желудке: опоздает, она точно опоздает на урок.

– Никак не сдыхает, сволочь! Каждый день мучит! Тварь! Восемьдесят лет! И не сдохнет! Су-ука! Су-ука!

Женщина орала так, как будто ее тошнило осколками стекла – мат разрывал в кровь глотку.

Лу никогда не ругалась. Да, мальчики и даже девочки в их классе… даже Олеська иногда что-то такое роняла сквозь зубы, когда Лу криво держала зеркальце, но Лу делала вид, что не слышит. Но такого мерзкого мата до этого она не слышала ни разу, ее будто макнули головой даже не в унитаз, а в ужасный балбесовский сортир. Лу старалась не слушать криков, но стоило ей абстрагироваться от реальности, как она теряла бдительность – и на ногу ей тут же капало гадким из сумки.

– Пи-идор!

Поняв, что объект ненависти женщины сменился, Лу обернулась и увидела, что на их пути оказался дворник, шваркавший полустертой метлой по асфальту.

– Пылюку поднял! В глаза летит!

Лу наконец дошла до скамейки во дворе и поставила возле нее сумку. Женщина ковыляла к ней, тихо бурча. У нее, сообразила Лу, кто-то внезапно выкручивал до упора рычаг громкости, а потом снова сбавлял ее, и процесс этот регулировала даже не она сама, а какая-то другая, владевшая ей, сила.

– Ты б это… посидела со мной, – сказала женщина, наконец доковыляв до Лу. – Пожалуйста.

Это «пожалуйста» как будто перечеркнуло все отвращение – Лу поняла, что и правда готова сесть сейчас рядом с этой неприятно пахнущей как физически, так и морально теткой. Сесть и выслушать ее. Разобраться, что у нее случилось, кто ее так обидел, так искалечил, кому она желала смерти и почему? Но надо было идти в школу. И Лу сказала:

– Я не могу. Простите. У меня уроки.

Женщина понимающе, пусть и с оттенком обиды, кивнула, а Лу развернулась и быстрым шагом пошла прочь. Она понимала, что женщина не смотрит ей в спину, что она тут же забыла о ее существовании, но Лу все равно унесла ее образ с собой, потому что в душу ее всегда прочно впечатывались все, кого она встречала, кого слышала – от Марисабель до вот таких… Лу припустила бегом, понеслась мимо девятиэтажек, нырнула в арку, промчалась мимо дома Олеськи (ох, наверное, та долго ждала ее, а потом пошла в школу одна, злая), добежала наконец до школы, влетела в нее – уже тихую, потому что начался урок, – задыхаясь, пробежала через холл, потом по лестнице, потом по коридору, потом…

Лу уважала всех учителей, даже сильно пьющего неопрятного историка, но к учительнице по русскому языку Ольге Борисовне она питала нечто вроде священного ужаса. Ольга Борисовна говорила громко и резко, так некоторые люди разворачивают шоколад, нарочито шелестя фольгой. Если кто-то опаздывал на урок – неважно, языка или литературы – она требовала прочесть стихотворение наизусть, любое, какое знаешь. Чаще всего опаздывала Красноперекопская, то ли из-за безалаберности, то ли из-за того, что жила очень далеко, то ли потому, что просто обожала читать стихи. У Полины от природы была великолепная память и отличные актерские способности. Один раз, когда она читала «Три пальмы» Лермонтова, Лу даже расплакалась. За каждый «штрафной» стих Полина получала пятерку в журнал и аплодисменты от всего класса. Олег однажды выкрутился, зачитав какой-то матерный рэпчик. Получил осуждающий взгляд Борисовны, но не двойку: правило есть правило, и формально он его не нарушил. Лу читать стихи наизусть не любила – голос у нее тихий, манера говорить монотонная, а еще она ужасно стеснялась аудитории и сбивалась, если что-то отвлекало ее внимание (Влад Яковлев, сидевший за первой партой, как нарочно все время корчил рожи). Чтение стихов у доски было для Лу своего рода пыткой, минутой на раскаленной сковороде.

…она открыла дверь в класс и спросила (дрожащим голосом проблеяла, уж будем честны):

– Ольга Борисовна, можно?

– Извозчикова? Заходи. Стой. Что ты нам прочтешь?

Лу надеялась, что судьба смилостивится над ней, но – нет (с чего бы?). Она вышла к доске, выдохнула и – окаменела. Дверь памяти распахнулась – и за ней открылась пустота. Огромное пространство, словно ангар для самолета, но в нем ничего, только эхо играло обрывками фраз: «Пи-идор! Чтоб ты…», «Марисабель, говори!..», «Учеба – это твоя работа!»… Лу молчала. Сердце все еще бешено стучало, но постепенно его ритм выравнивался. Пауза затянулась.

Наконец Ольга Борисовна сказала:

– Извозчикова, мы все тебе благодарны за эту минуту молчания. Мы отлично насладились тишиной. Садись, два.

Из-за этой двойки у Лу вышла неожиданная тройка за четверть.

– Тройка? По литературе? – Мать посмотрела на Лу даже не со злостью, а с недоумением. – Это что за саботаж?

Не зная, что сказать и как объяснить случившееся, Лу потупилась. Мать продолжала ее отчитывать:

– Я не понимаю! Как ты до такого докатилась? Что с тобой не так?

И Лу, уже едва сдерживая слезы, выкрикнула:

– Со мной все так! Я ни в чем не виновата! Я… я не твоя дочь!!!

Она разрыдалась и бросилась в свою комнату, а мать кричала из-за двери:

– Эй, не моя дочь, в эти каникулы – никаких карманных денег! Никаких походов в кино и кафе-мороженое! Поняла, не моя дочь? Никаких журналов с постерами, никаких жевачек! Сиди и читай классику, не моя дочь, ясно?!

Охваченная бесконечным отчаянием, Лу сидела на кровати и плакала, плакала, плакала, пока из-за стены не донеслась знакомая мелодия, возвещающая о том, что сейчас начнется история про Хосе и Марисабель. У этих двоих все непременно наладится – и гораздо быстрее, чем у Лу.

Призраки города З.

Влад не понимал, как можно общаться с такими, как Славка. Чего интересного? Читает постоянно – раньше про динозавров, сейчас вот про космос. И нет бы что-то прикольное – ну типа как в кино, про драки на световых мечах, нет, он читает скучные книжки, как рождаются нейтронные звезды и прочее.

Влад как-то сказал брату:

– Вот бы полететь на какую-нибудь далекую планету… ну, Юпитер там, Сатурн! Вернешься, и все друзья с твоих рассказов офигеют…

Но Славка обломал весь кайф:

– Пока долетишь – помрешь. И назад уже не успеешь. Никак.

Тогда Влад спросил:

– А пришельцы есть?

А Славка ответил:

– Скорее всего, нет. Даже если на других планетах есть разумная жизнь, то вероятность того, что их обитатели достигли того же уровня развития, что и мы, и выйдут с нами на контакт – очень, я бы даже сказал – исчезающе мала.

– Жалко. А вот мой друг Андрей видел летающую тарелку…

– А алкаш Михалыч чертей ловил. Это ничего не значит. Всем что-нибудь да мерещилось.

Влад, вспомнив, как ему самому показалось, будто за туалетным бачком кто-то сидит – маленький, темный, с горящими злыми глазками, а потом выяснилось, что это ведро для мытья пола, на которое наброшена тряпка, – притих и обиженно засопел.

– Зачем тебе тогда космос? – не выдержал он наконец. – Если там никого нет?

– Потому что это интересно. Отстань, Владик.

– Даже в лесу кто-то есть. Звери, птицы. Бабочки летают. В земле червяки всякие. А в космосе что? Куски камня летают как попало. И холодно.

– Технически в космосе не холодно, это миф, порожденный…

– Отстань, Славик.

Влад лучше с пацанами на стройку бы пошел или пошарился в заброшке. Но долбаная нога сильно болела, и никуда идти было нельзя, так что приходилось сидеть дома со Славкой. Мама уехала за товаром, вернется поздно. Да еще есть хочется! Еды в доме часто не бывало. Ну то есть как… Мама оставляла деньги, а еду надо было покупать и готовить самостоятельно. Влад умел два блюда: пельмени вареные и пельмени жареные, а Славка мог еще и яичницу с помидорами. Но в этот раз пельменей не было. То есть был, но один – одиноко примерзший к углу морозилки. Еще в дверке холодильника стоял кетчуп в красной пластиковой бутылке, а в хлебнице Влад нашел несколько почти каменных сухарей. Бутерброд из хлеба и кетчупа Влад съел, глядя в телик. Нормальный фильм шел только по пятому каналу, который у них плохо ловило, с помехами. Но кино с помехами – лучше, чем вообще никакого, а бутерброд с кетчупом – лучше, чем пустой желудок. Владу нравились фильмы, где герой – ловкий и сильный – вырубает врагов пачками с ноги, как Ван Дамм, а если он при этом еще и веселый, как Джеки Чан, то это вообще круто. Когда Джеки ловко засунул врага в бетономешалку, Влад заржал в голос. Фильм закончился, как всегда, в конце показывали неудачные дубли – и Влад просто умирал со смеху. Даже забыл на какой-то момент, что он один (не совсем, конечно, но Славка все равно в своей книжке, считай, что в космосе) и что голодный.

Но стоило титрам оборваться, и Влад ощутил голод во всей его оглушительности.

– Сла-ав! Я пойду за пельменями сгоняю!

– Ты время видел? Закрыто все!

– Я в лунник сгоняю!

– Не лень в такую даль тащиться? Мама скоро будет!

– Она тоже голодная будет.

– Деньги-то есть?

– Не было бы, не пошел.

Это Влад сказал уже в дверях, когда застегивал куртку. На улице стояла обычная ноябрьская срань, когда сначала выпадает снег, который тут же тает, а потом его схватывает мороз и превращает грязь в камень – на пару дней, до ближайшей оттепели, когда все снова плывет. Трусливая гадкая погодка: вроде собралась морозить – и тут же сдалась, как мелкий, который вначале хвастался, что он крутой, а потом получил по носу и разнюнился. У погоды должен быть стальной характер, мужской: морозишь – значит, морозь. Влад вспомнил, как прошлой зимой лизнул качели и еле-еле оторвал язык, даже кровью плевался. Сейчас на качелях никто не катался, даже ветер. Пустой была и беседка, где обычно собирались мужики: дядь Вася, Михалыч и дядя Марат. Играли в домино, громко стучали по столу и ругались. Бабули, сидевшие на лавочке, смотрели на них осуждающе. Но сейчас во дворе тусили лишь темнота со своим корешем холодом.

Влад шел, прихрамывая, через дворы, в сторону круглосуточного магазина. Конечно, дорога получалась гораздо дольше, чем до их продуктового с высоким крыльцом, но тот уже давно закрыт. Ничего, ради пельменей можно и пострадать. Нога побаливала, но терпимо. Вот и недострой, где они с пацанами часто шарились днем. Сейчас стройка выглядела необъяснимо жутковато. В чем заключалась жуть, пожалуй, можно было сказать, если присмотреться, но всматриваться в эту темную махину не хотелось категорически. Влад ускорил шаг, и боль в ноге стала острее.

В луннике он взял пачку пельменей и чипсы, чтоб перекусить, пока пельмени варятся, и поковылял обратно. При каждом шаге от колена вверх по бедру бежала волна боли. Сумерки сгустились, поглотив всех прохожих. По дороге в магазин Влад встретил нескольких человек, на обратном пути – никого. Как в космосе. Зато никто не увидит, как Влад позорно тащится домой, никто не услышит, как скрипит его но… нет, это что-то едет. Старый велик или коляска… Так скрипят колеса.

Влад уже приближался к недострою, когда заметил впереди перекошенную фигурку мужика с тачкой. А, все ясно. Это дядь Вася.

Дядь Вася строил на даче сарай и поэтому весь прошлый год воровал на стройке кирпичи. Делал каждую ночь пару ходок. Про это знали все, потому что его многие видели. Вначале он носил кирпичи в сумке, а потом… потом он заболел, и серьезно, его забрали по скорой и сделали операцию: аппендицит. Он нескоро вернулся домой и стал какой-то перекошенный, одно плечо заметно выше другого, все время держится за бок и ойкает, говорит: колет, больно. Потом он приспособил тачку, чтоб дальше кирпичи воровать, достроить сарай хотел очень… ну и…

Влад замер.

Дядь Вася ж помер! Еще в прошлом году. Как-то привез домой кирпичи – лег и помер. Потом оказалось, что доктора у него внутри забыли ножницы. Это они его и кололи.

У Влада резко перестала болеть нога. Он шел, не чувствуя ног вообще.

Скрип, скрип, скрип…

Впереди шел перекошенный дядя Вася и катил свою тележку. Тележку, кстати, он украл у кого-то в соседнем доме. Про дядь Васю говорили, будто сам он по пьяни признавался: если ничего за день не украду – ночью спать не могу.

А сарай он так и не достроил. Там, наверно, такое же запустение сейчас, как на этой стройке. Пацаны лазят всякие.

Дядь Вася докатил тележку до подъезда и остановился. Влад замер, закрыл глаза и начал считать. Раз, два, три… тридцать пять, тридцать шесть. И тут вдруг резко заболела нога, как будто гвоздь в колено вбили. Он открыл глаза – никого. Вошел в подъезд.

Мама еще не вернулась. Влад поставил кастрюлю с водой на огонь, открыл чипсы.

Славка заглянул в кухню:

– О, пельмешки! Мазик взял?

– Не-а. Я с кетчупом буду.

– Ну ты тупой, Владик.

– В космосе полно призраков.

Славка закатил глаза, засунул руку в пакет с чипсами, забросил в рот целую горсть и захрустел.

– С сыром… надо было… брать… дурак и есть дурак…

Влад смотрел на огонь под кастрюлей. В его голубоватом сиянии тоже было что-то призрачное. Где-то в темноте ехала домой мама. Маленький «жигуленок» несся сквозь холодную ночь, бесстрашный и отчаянный, как космический корабль, который обязательно должен вернуться на Землю.

Сам смогу

Вначале отец вышел в отставку, а потом мама попала в больницу с аппендицитом («Ничего страшного, Андрюша, я училась на врача когда-то… даже помню, как он выглядит, этот аппендикс…»), маленькую Ленку отправили к дальним родственникам. Отец, и до этого прикладывавшийся к бутылке, запил.

У него были глаза дохлой рыбины и вечно приоткрытый рот.

За стеклом в серванте стояло семейное фото: красивая мама в нарядном платье, Андрей – серьезный малыш, сидящий на коленях у мамы, – отец в военной форме, еще советской, стоит сзади, положив маме руки на плечи. Он пил, сидя за столом и глядя на них, иногда – обращался невнятно к маме:

– Понимаешь, Тань, я же думал, я… главный… а оно вишь как… ты же понимаешь… я ему так и сказал… не какой-то хер, а советский офицер! Вот что!

Андрей молчал и злился. Драма жизни – уход с величайшего поста всех времен и народов – служения родине, которая до этого пинала батю по гарнизонам, как мелкаши полусдутый мячик на «квадрате». Отец растравлял свою обиду, как будто надеялся, что она перерастет в ярость и даст ему сил бороться, но обида становилась глубже и глубже, превращаясь в алкогольное море – без дна, от которого можно оттолкнуться. (Все пьющие свято верят в это спасительное дно, а его – нет.)

Когда мама звонила домой, с ней разговаривал Андрей, нарочито бодро отчитывался об их с отцом жизни, а мама говорила: «Хорошо, сыночка, ты у меня умница». Долго говорить она не могла: у телефона всегда была очередь, хотя бы из одного человека, а мама не могла никого задерживать. Один раз, когда Андрей сказал, что придет ее навестить, она прочла несколько строчек стихотворения:

Приходи на меня посмотреть.

Приходи. Я живая. Мне больно.[2]

Она коротко засмеялась, кто-то что-то ей сказал – Андрей не расслышал, что именно, – и она замолчала на несколько секунд. Наверное, ей стало неловко от того, что она такая другая среди всех этих хмурых тетенек – их страдание было не стихами, а застиранными домашними халатами в цветочек.

– Приходи. Одевайся тепло, – сказала она после молчания. – Целую тебя и папу.

Андрей с отцом жили без мамы каких-то две недели, бесконечные и холодные. Денег не было,

надвигался Новый год. Праздновать не хотелось: мама лежала под капельницами, изрезанная, беспомощная, вначале врачи говорили, что отпустят ее домой на праздник, но потом она как-то неудачно повернулась, и у нее разошелся шов, ну и решили, что лучше ей побыть в больнице.

Когда сын навещал ее, она ругала его за то, что он в осенней куртке, и за то, что он такой тощий, хотя тощим он был всегда, не похудел, это точно. В последний день перед каникулами в школе к Андрею подошла Лола Шарапова, сказала: «Держи», – и протянула пухлый конверт. Он попятился, спрятал руки за спину, но большая и толстая Лола была не из тех, кому отказывают – она грозно наступала на него, пока не защемила в угол («Помогите!»), а там все-таки всучила конверт, а точнее – запихнула ему за ворот свитера.

В конверте, помимо денег, лежала открытка – ее подписали все двадцать три ученика 7 «А». Эту открытку с жирным снегирем на елочной ветке Андрей засунул под стекло в серванте, рядом с семейной фотографией Куйнашевых.

Денег хватило на новогодний ужин и подарок для мамы – красивую записную книжку. Пусть будет. Для стихов. Маме нравится их переписывать и хранить.

Звонил Влад, звонил Олег, звонил Сашка – все говорили одно: скинулся весь класс, кто сколько смог, все желают его маме скорейшего выздоровления, и он, если хочет, может прийти встречать Новый год с ними.

Андрей слушал, что-то мычал в ответ и боялся пустить слезу.

Накануне у них в районе как раз открылся новый магазин, настоящий супермаркет самообслуживания. Туда тащились все – поглазеть – и спорили, долго ли протянет такое чудо. «Это за границей такое можно, а у нас народ ушлый – потибрят все, до чего дотянутся», – говорили мужички, предсказывая супермаркету скорый конец.

На отца Андрей наткнулся во дворе. Точнее, услышал, как он ругается с кем-то:

– Ты чё такое сказал?! А ну, повтори?

Звук удара, потом еще и звук падения тела.

Батя уже поднялся на карачки, когда Андрей подошел к нему. Встать ему удалось без посторонней помощи, даже без опоры на сына. Брюки на коленях намокли, а из носа выглядывала большая темно-красная капля.

– А-а-андр-юх!..

«Встал, значит, сам справится», – Андрей развернулся и пошел мимо, в сторону нового магазина. Можно было бы зайти в старенький лунник, принадлежавший отцу Лолы Шараповой, но любопытство тащило Андрея к дивномагу. Он шел быстро, надеясь, что отец от него отстанет, но тот, покачиваясь, тащился за Андреем, как на привязи. Охранник на входе в магазин покосился на батю, но пропустил. Магазин оказался вовсе не супер – маленький и тесный, да еще и Новый год скоро, вот все и приперлись. Люди с корзинками толкались, мешая друг другу, Андрей шел вдоль стеллажей, думая, что купить, а отец плелся сзади, налетая на людей и временами громко ругаясь.

– Ты что там, ты… вообще тупой, да? – услышал Андрей и тут же резко повернулся. Отец стоял возле какого-то мужика восточной внешности. – Скажи, как там тя, Ахмедка? Ты тупой?

– Па-ап!

– Скажи, вот зачем? Ты не понимаешь, что ты столько не сожрешь, скотина? Или вас там много, маленьких Ахмедок? Вот служил у нас один т-такой, т-тупой, как…

Андрей подошел к нему, схватил за руку и потащил за собой.

– Ты к-куда? Я п-пообщаться хочу! Я…

– Тебя побили уже раз!

– И что? Побили раз, два, три, а я все равно… знаешь, кто я, Андрюх?

– Ты нос свой видел? – это был тупой вопрос (как бы он увидел свой нос без зеркала?), но Андрей начал злиться и послал к черту логику.

– А что – нос? – Отец дотронулся до носа. – Аи-и-и!

– Пошли! Знаю я, кто ты… не какой-то хер, а советский офицер!..

На кассе Андрей увидел, как отец кладет на ленту рядом с бутылкой водки несколько чупа-чупсов. Это проявление любви показалось ему таким обидным, что появилось навязчивое желание врезать отцу по расквашенному носу. Денег у бати не было ни копейки. Платил Андрей.

Дома Андрей от злости на самого себя сел чистить картошку. Всегда ненавидел это дело: получались какие-то дурацкие кубики. Но он все-таки справился, начистил целую кастрюлю, сварил, потом выпотрошил соленую селедку, покрошил лук – в общем, приготовил хороший ужин.

Отец сидел у телика, приложив к носу кусок льда из морозилки, виновато смотрел на семейное фото и говорил:

– Я думал, я главный, а оно вот как… я думал…

– Пап, иди есть!

В начале у него не было особого аппетита.

– Ешь, бать, ешь, а то ничего не останется!

Он стал есть, Андрей включил телик. Там президент, набычившись, говорил про то, что он устал и уходит. Батя посмотрел на него, сморщился, как от первой рюмки водки, и злобно бросил:

– Да чтоб ты сдох! Уходи! А я останусь, сука, понял! Я главный! – шарахнул кулаком по столу и вышел из комнаты на балкон, покурить.

«Нет, – подумал Андрей, – главный не ты, не Ельцин, главная – мама». Маленькая женщина, знавшая наизусть много стихов.

Андрей кусал губу, перед глазами расплывался телеэкран, тоска поднималась откуда-то из глубины – из такой, что он даже не догадывался, что в его душе она есть, такая глубина.

Он понял, как плохо отцу.

К моменту возвращения мамы отец выбрался из запоя, даже помог Андрею навести порядок в квартире.

Именно в те дни конца 1999 года, когда мама болела, Андрей Куйнашев и освоил домашнее хозяйство: готовку простых блюд, уборку и прочие вещи, скучные, но необходимые для того, чтоб в отсутствие женщины не превращаться в скотину.

День рождения Полины

Лоле никогда не нравилось собственное лицо – круглое, толстое. Щеки эти! Весь жир в них копится, в них, да еще в задней части туловища. (У человека жопы нет; у жизни есть, а у человека нет! Все, расходимся.)

Пиджак еле застегивался, а когда Лола приседала, чтобы завязать шнурки, в брюхо впивался ремень от джинсов – не вздохнуть. Лоле покупали любую одежду, которая ей нравилась, но толку от этого не было никакого: на ней все сидело плохо. А еще – эти ужасные, жесткие черные волосы. Не только на голове… бреешь-бреешь, а они растут, как щетина у свиньи. Бабушка один раз принесла с рынка сало, в его шкурке были остатки волос. Лолу чуть не стошнило от одного его вида. «Я – кусок волосатого сала», – подумала она тогда. Если б от слез можно было похудеть, Лола была бы уже тростиночкой, но, судя по всему, так система не работала. После рыданий болела голова и еще сильнее хотелось есть.

Весной, ближе к каникулам, папа, увидев Лолин смурной вид, дал ей денег – и Лола с Полиной пошли на рынок, где перемеряли кучу всего – Лола, чтобы купить, а Полина просто за компанию. В конце концов Лола выбрала легкую болоньевую курточку небесно-голубого цвета; удивительно, но эта курточка ей и правда шла. Даже когда продавщица стала говорить что-то типа:

– Ой, прямо как на вас шили! – Лола не стала морщиться, хотя прекрасно понимала, что это враки от кривой собаки.

Деньги еще оставались, и поэтому Лола решилась на то, о чем раньше только мечтала: покрасить волосы. Перейти в стан блондинок, и хотя бы этим стать ближе к Полине. В парикмахерской вначале назвали одну цену, но в итоге насчитали в два раза больше («Что вы хотите, девушка, на вас же столько порошка ушло!»). Лола посмотрела на мастериц сердито – она не любила, когда дурят, – но ругаться не стала. Хотелось быть светлой, а светлые не бросаются на всех подряд, как свирепые псы из Балбесовки, когда их на ночь спустили с цепей. В тот момент, когда с ее головы сняли полотенце, освобождая ярко-желтые космы, Лола подумала: «Я – солнце», а парикмахерша поспешила успокоить: «Не пугайтесь, сейчас тонировку сделаем, и желтизна уйдет». И действительно, стало еще лучше, не так вырвиглазно, настоящие локоны из кино. Не девочка, а кукла наследника Тутти!

Можно было идти на день рождения к Полине. Она позвала всех, даже Олега. Пришли, правда, не все – заучка Лу и нелюдимый Андрей Куйнаш предложение проигнорировали. Праздновали во дворе, в беседке, увитой виноградом. Сейчас он выглядел жалко, унылые серые плети, но скоро уже появятся листья, а там и мелкие цветочки, и ягоды… Осенью Полинина мама и отчим гнали из него вино, вроде даже приторговывали. Ребята ели торт и пили фанту, а под столом кое-кто из парней подливал в стаканчики водку. Не все, правда, пили. Леська Скворцова, например, наотрез отказалась. Олег и Сашка быстро захмелели и стали рассказывать анекдоты, задирать Владика Яковлева, которого бесило, когда они вполголоса напевали «Ехали уроды на поминки». Лолу их шутки обычно не смешили, но тут – из-за первого в жизни алкоголя, ударившего в голову (новую, светлую голову!), – она несколько раз громко хихикнула (нет, не хрюкнула!). Леська, сидевшая рядом, посмотрела на нее с осуждением – из-под челочки, острыми темными глазками.

– Давайте потанцуем! – предложила Полина.

Танцы были неотъемлемой частью любого праздника. Лола танцевать не умела и не любила: она и так к своему телу еле-еле привыкла, а тут еще двигаться нужно. В детстве, совсем маленькой, она танцевала, у нее есть фото, где они с папой – папа большой и толстый, а она маленькая и толстая – на пляже танцуют какую-то «ковырялочку»: руки в боки, пятка-носок, отковыривать песок… Но это не по-настоящему. На дискотеках Лола сидела в углу. Полина любила танцевать, так же как бегать, прыгать, играть в волейбол и лазить через заборы. Один раз она потрясла Лолу тем, что повторила танец, который исполняли девчонки из заставки «Звездного часа» – повторила, стоя спиной к телику. Идеально, не перепутав ни одного движения, выполняя каждое из них синхронно с теми смешными девчонками, будто была одной из них.

Полина включила магнитофон, поставила «Танцевальный рай», несмотря на отчаянные просьбы Олега и Сашки врубить что-то «крутое» (они принесли какие-то свои сборники – с матерными хитами). Лоле казалось, что Полинины руки, ноги, взлетающие вверх пряди волос чертят в воздухе какие-то знаки; так же любовалась Лола людьми, которые размашисто ставили свою подпись на бумаге. Музыка дергалась, Полина танцевала. Она была не по погоде легко одета: в джинсах и коротком топике, а точнее – обрезанной и завязанной узлом на животе майке, без лифчика; Лоле стало стыдно, что она заметила Полинины соски. Только бы сейчас не начался медляк, тогда ее точно кто-то обнимет и почувствует сквозь ткань…

– Иди, потанцуй, Лолка, – наклонился к ней Сашка. – Потряси жиром. Хоть поржем.

Лола сделала вид, что ничего не слышит: она больше не лезла в драку, как в младшей школе, хотя и немного бесилась внутри. Как назло, ее предчувствие оказалось вещим: медляк. Заиграла «Потому что нельзя быть на свете красивой такой».

Ребята стали разбиваться на парочки: Полину пригласил Олег, Олеську – Сашка; Влад демонстративно делал вид, что занят распитием фанты и поглощением торта. Куда ему, хромому, танцевать? На Лолу он бросал взгляды, полные ненависти, заливался краской и нервно прикрывал рукой дергающееся ухо. Песня была очень, очень, очень длинная, такая, что Олегова рука успела опуститься с Полининой талии до попы – и опять вернуться на талию, и опять опуститься, и опять… целых четыре раза. Лоле хотелось плакать. Когда песня окончилась, Олеська, танцевавшая с Сашкой (тот вел себя не в пример приличнее Олега), возвращаясь на свое место за столом, нагнулась к Лоле и прошептала:

– Что, джентльмены больше не предпочитают блондинок?

Лола встала и пошла к выходу. Она коротко попрощалась с Полиной; надо свалить побыстрее, а то еще Яковлев, которому тоже пора бы уходить, навяжется в попутчики. Заплакала она только тогда, когда поняла, что никто за ней не увязался – она одна. В сердце вгрызалась боль от всего сразу – от Сашки, от Олеськи, от Влада, который наверняка был даже рад, что хромой: по крайней мере ему не пришлось танцевать с Лолой… От своего уродства. От Полининой красоты.

Маршрутка. Сквозь слезы Лола разглядела тридцать восьмой номер (шел в ее сторону) и

плюхнулась на заднее сиденье. На следующей остановке в маршрутку залез мужик, выглядевший весьма по-балбесовски: мято, грязно и пьяно. Сел напротив нее и сразу, едва маршрутка тронулась, влетел головой в Лолин живот; ее едва не вырвало всем деньрожденным меню – фантой, тортом и водкой. Лола тут же пересела так, чтоб напротив мужика было пустое место, но это не помогло: он умел летать и по диагонали.

– Ох и красотка ты, девонька! – сказал мужик, чуть не попав в Лолины объятия на очередном повороте. – Вишь, как меня к тебе тянет!

Вытерпеть еще и это она не смогла: заорала «Остановите!» и выскочила наружу. И только тут заметила, что села она не на тридцать восьмую, а на тридцать первую! Как спутала восьмерку с единицей – непонятно, но спохватилась вовремя: еще чуть-чуть, и тридцать первая маршрутка увезла бы ее в такие глубины Балбесовки, откуда целым и невредимым еще никто не возвращался.

Темнело. Лола плелась домой и думала о том, что в ночи она, как в парандже. Дома ее ждали ужин, папа и телевизор. Голубая куртка папе очень понравилась, он сказал, что Лола теперь как солнышко в небе.

Красавица и чудовища

О том, что мать пила, очень долго не знал никто, кроме Олеси.

Мать не появлялась на людях в непотребном виде, не валялась пьяная под подъездом, как их соседка, выигравшая когда-то в лотерею большую сумму, а потом позорно опустившаяся – что должно было вознести, низвергло.

Мать пила дома, одна. Даже бутылку в магазине покупала украдкой и ловко прятала в сумочку (общеизвестно: главное требование к дамской сумочке – чтоб в нее без проблем умещалась бутылка водки). Сумочка у матери была красивая, из модной лакированной кожи. Однажды, когда мать лежала дома пьяная, Олеська вытряхнула из сумочки все материнские вещи (зеркальце, кошелек, кучу мятых носовых платков), положила свои учебники и пошла в школу. Мать надавала ей вечером оплеух, но миг торжества – Леська, такая красивая, шла по школе с модной сумочкой, – определенно этого стоил. Потом сумочка стала ветшать: лак на уголках облупился, нежные шелковые внутренности изодрались в лохмотья. Новую мать так и не купила: алкоголь отучил замечать детали.

Напившись, мать плакала, звонила бабушке (та обычно бросала трубку, услышав на том конце нетрезвый голос, а потом и вовсе умерла), орала, перекрикивая гудки:

– Ты виновата! Ты!

Однажды Олеська выглянула из кухни в коридор, где стояла тумбочка с телефоном, и посмотрела на пьяную мать, пытающуюся доораться до покойницы – так, что, казалось, должны были слышать все – от первого этажа дома до девятого круга ада. Было в Олеськином взгляде что-то такое (она сама потом не раз убеждалась – людям от него часто становилось неловко и стыдно), что мать бросила трубку и накинулась на нее, схватила за волосы и потащила через всю квартиру:

– Ска! Ска! – мать комкала ругательство, зажевывая одну букву; так ругаются маленькие дети и приличные девочки, а мать все еще считала себя приличной. Потом и это прошло: деградация прогрессировала.

Олеська вырывалась, из глаз лились слезы, но она молчала – все люди и не-люди от первого этажа и до последнего круга ада не должны были слышать, как она кричит. В молчании было преодоление – или его иллюзия.

На выходных мать напивалась до отключки, сидя перед теликом. Потом приходила в себя и снова пила, пока не заканчивалась выпивка. Когда алкоголь подходил к концу, мать начинала потихоньку выплывать, мрачно слонялась по дому, плохо вписываясь в повороты, несколько дней ничего не ела, а потом делала генеральную уборку, надраивая даже хрусталь в шкафу и зеркала. Правда, хрусталя раз от разу становилось меньше: она часто что-то разбивала, а потом долго и тщательно убирала осколки.

Олеська больше всего боялась за зеркало в комнате: это зеркало ее любило. Олеська знала о своих недостатках: маленькие глаза, тонкие губы, огромный лоб, который приходилось скрывать челкой. Недостаточно длинные ноги. Некрасивые коленки. Выпуклостей в нужных местах совсем нет. Но в том зеркале, только в нем, Олеська была красивой. Пока мать лежала пьяным бревном, Олеська часами стояла перед зеркалом, играя в гляделки с отражением. Из зеркала на нее смотрела тонкая и прямая, как стрела, девушка с загадочным и властным взглядом темно-карих глаз, с изящными руками, тонкой шеей и выступающими ключицами… там она была одновременно кружевом и кинжалом – тем, кем хотела быть.

Олеся часто думала о красоте – ее в мире так мало. Красоте надо быть сильной, потому что люди к ней – грязными сапожищами, матерными криками, грязными руками. Лола Шарапова читает книгу и жрет бутерброд с колбасой, перелистывает страницы жирными пальцами. Полина Красноперекопская ковыряет в носу прямо на уроке и вытирает пальцы о парту. Как-то раз Олеська услышала, как Полина громко, на весь коридор, крикнула:

– О, менстры пришли! Ло-ол, у тебя прокладки не будет?

Мальчишки в столовке швырялись едой, а если кто-то не доедал булочку, то обязательно впихивал ее в стакан с компотом. Эти раздувшиеся булочки в стаканах напоминали заспиртованных толстых белых жаб из кабинета биологии, и от их вида становилось дурно.

Школьная еда вызывала у Олеси отвращение, но есть приходилось: дома не было ничего. Иногда после выходных Олеся шла в школу только с одной мыслью – про столовую. Надо что-то вкинуть в себя, чтоб не умереть. Это странное горькое и злое чувство внутри, даже не голод, а ненависть. Она ненавидела всех-всех: мать, бабушку, одноклассников и учителей, людей на улицах, машины, небо, деревья, голубей и кошек. Ненавидела всех, кроме, пожалуй, Лу. (Лу расклеивалась от малейшего дуновения ветерка: осенью и зимой – простуды, весной – приступы аллергии; это хилое создание ненависть могла бы убить.) Хотя если Лу криво держала зеркальце, когда Олеська красилась в подъезде, то у Олеськи вырывалось:

– Кос-сая, что ли?

Ненависть подступала к самому горлу, но не выплескивалась, а заполняла Олеську, как бутылку – под самую крышечку, в какие-то моменты ей даже казалось, что ее слюна становилась горькой (а если плюнуть, то окажется, что она черная).

После обеда, когда Олеська вкидывала в себя немного столовской еды, становилось легче. Она начинала слышать, о чем говорят на уроках, ледяные ладони теплели.

За весь седьмой класс мать не купила ей ни одной вещи. Большую часть года Олеська проходила в одном и том же свитере, дурацком и детском. Красный, с вислоухой собачкой на груди – если б эта собачка была живой, Олеська выколола бы ей глаза. Из-за того что теплая куртка стала мала, зимой пришлось ходить в пальто. Оно было тонкое, осеннее, но это неважно: если быстро идти, не замерзнешь. Всегда нужно идти достаточно быстро.

– Олесь, моей маме на работе… дубленку отдали, а мне она не нравится. Может, померяешь?

– Дубленку?

– Розовую…

– А ты сама точно не хочешь носить?

– Нет, мне не нравится. Тяжелая, длинная, в ногах путается…

Весь день Олеська думала только об одном: хоть бы подошла. Лу очень маленькая и худая, иногда ей велики даже вещи из «Детского мира». Лу любила безразмерные свитера и широкие джинсы, а чтоб ее не унесло ветром, носила ботинки на толстой подошве. И потом: Лу сказала – розовая. Вдруг цвет совсем детский, типа «бубль-гум»? Вот будет обидно!

Когда Олеська увидела дубленку, то пережила восторг, равного которому в ее жизни еще не было.

Элегантная – приталенная, подчеркивающая фигуру, с мехом на рукавах. Нижние пуговицы не застегивались (в бедрах Олеська была чуть шире Лу), но это ничего. Может, она специально их не застегивает, чтоб было удобнее ходить.

Вместо оборванки в старом осеннем пальто, из коротких рукавов которого торчат раскрасневшиеся руки, перед зеркалом стояла прекрасная девушка. Что дубленка розовая, было почти незаметно: цвет очень-очень бледный. Интересно, как он называется? Наверное, как-то красиво вроде «зимняя роза».

Олеська шла домой от Лу медленно-медленно. Дубленка обязывала идти походкой царицы, а царицы не носятся как ужаленные; они ступают торжественно, как первый снег. Она заметила, что у них во дворе поставили скамейки и добавилось два новых кота: серый полосатый и рыжий. Оба довольно плюгавые и тощие, они все же посмотрели на нее уважительно, прежде чем продолжить жадно поглощать вынесенные сердобольными бабками объедки. Даже они понимали: Олеська была вся в красоте. Она была красота. Мужики, забивавшие козла в беседке, тоже проводили ее глазами. Один даже свистнул, но она не обернулась.

Дома ее ждала мать: вонь изо рта, мешки под глазами, морщины, в которые забились косметика и грязь. Уродство, с которым не хотелось соприкасаться. Снимая ботинки в коридоре, Олеська дала себе клятву: все красивое в этом мире должно принадлежать ей. Так должно быть по справедливости, по тому праву, что она терпит бесконечное уродство: мать, мерзких одноклассников, лужи во дворе и облезлых дворовых котов и алкашей в беседке. Так будет, потому что она так решила. А она королева.

Здравствуй, Дедушка Мороз

Отец говорил, что дядь Валера – настоящий друг, из тех, кто, рискуя жизнью, вытащит из-под огня, и это была не метафора, учитывая, что служили они в горячих точках и рожа у дяди Валеры была какая-то обгорелая, в шрамах. Оба они, отец и дядя Валера, искали в мирной жизни работу, но находили только проблемы на свои воячьи головы.

Андрей учился в третьем классе, когда в их районе открылся круглосуточный магазинчик, в народе именуемый лунником. Магазинчик этот принадлежал Равилю Шарапову, отцу Лолы, одноклассницы Андрея. Толстая Лола таскала с собой в школьном рюкзаке «сникерсы» и комки хлеба. Однажды Олег вытряхнул содержимое ее рюкзака на пол, а она спокойно все подобрала: тетрадки, учебники, ручки, карандаши, конфеты, хлеб, – а потом стукнула Олега по голове этим рюкзаком что есть силы. Над ней смеялись; но не Андрей, он вообще редко над кем-то смеялся: не умел почему-то.

Тогда, перед Новым годом (столько всего почему-то происходит перед Новым годом!), отец пришел и сказал:

– Я тут халтуру нашел на пару дней. Заплатить обещали.

Мама обрадовалась:

– Как хорошо! Новый год на носу, а у нас шаром покати! А где?

– Да тут… надо магазин посторожить, татарин с женой товар завезли, а по документам еще не все утрясли, и торговать им вроде как пока нельзя… а оставишь товар без присмотра – народ вынесет…

– Страшно, Дим… А вдруг кто и правда полезет…

– Пару раз шмальну холостыми – разбегутся.

– А ты там хоть не замерзнешь?..

– Обогреватель или тулуп всяко дадут…

– А еды… с собой тебе собрать?

– Там-то хватает всякого. Равиль только просил записывать, сколько и чего съедено, а так…

– Да ну, будешь сухомяткой давиться, еще чего! Я супчику тебе сварю! В термос налью!

Андрей не видел маму счастливее, чем в те мгновения, когда папа говорил: «Я нашел работу». Таких мгновений было много, потому что отец как находил работу, так и терял ее, а потом снова находил – и всякий раз мама радовалась так, будто папа на ее глазах пронзил мечом огромного дракона и спас ее. Потом отец, конечно же, работы лишался, мама плакала, а он стоял виноватый и говорил что-то типа: «Ну найдется что-то еще… ну, не надо, не надо…»

Отец ушел охранять лунник, пообещав, что встречать Новый год обязательно придет домой, и не с пустыми руками, а Андрей с мамой остались дома одни – и это было хорошо. В углу, поблескивая мишурой, стояла маленькая елочка, а по телевизору шли новогодние фильмы. Мама возилась на кухне. Она очень старалась наготовить всякого вкусного, даже торт испекла.

– Помоги-ка! – Она всучила Андрею ручной миксер. – Крути ручку! Крути-крути, не спи!

Андрей засматривался на то, как в кино Шурик бегал за грабителями по складу (надо было смеяться, но Андрей с детства не умел ни смешить, ни веселиться), забывал крутить ручку и сидел, замерев, пока мама снова не одергивала его.

Отец вернулся перед боем курантов. Мама с Андреем уже сидели за столом. Она надела свое любимое зеленое платье и сережки, похожие на маленькие коричневые раковинки.

Папа пришел в тулупе, помятый, и от него пахло так, что Андрей сразу понял, что случилось.

– Таня, я… в общем, вот…

Он достал из-за пазухи и усадил на краешек стола розового медведя. Игрушку для совсем маленьких, Андрей давно из таких вырос.

– И?

– И все, Тань…

– Как?

– Ну еще… – Отец достал оттуда же, из-за пазухи, блок сигарет. – Надолго хватит!

– Надолго? Хватит? Я… я… я же в долг взяла… я даже… даже для подарка тебе в долг взяла… Он тебя обманул, этот татарин, да?

– Нет, Танюш, нет… Это… так вышло… я же говорил, что все, что я съем, потом… а там была водка, и я…

– Ты сидел там и пил? Один?

– Не один! С Валерой…

Мама охнула:

– Как он узнал?

– Да как-то почуял, я не знаю… я вышел – и он навстречу, спрашивает, как и что… ну я что? Мы же друзья, я ему и рассказал… а он такой: а давай вместе посидим, чего ты один будешь? Вспомним, ну… В общем, есть же что вспомнить, как служили… поговорить о жизни, о России…

– За бутылкой?

– Ну а как, Тань, еще можно говорить о России? Съели, что ты дала, очень вкусно, Валера сказал: золотые руки у твоей жены, я вот не женился, так жалею, так жалею…

– Господи, Дима!..

Мама стояла и смотрела на папу. Такая красивая, такая ровная и зеленая-зеленая. Она больше ничего не сказала. Ничего. Потом села и стала смотреть на елку: как переливаются игрушки и дрожит дождик.

– Валера… ты ж знаешь, он бычара здор-ровый… пьет и пьет… я же что, я свою меру знаю, а он пьет и пьет… и закусывает… и говорит… как-то у него это одновременно получается, не знаю как, в три горла просто… Развалили страну, то-се… Коммунизм, то-се… А потом я как-то не очень помню, но пришел татарин этот, которого магазин… Там все бутылки, что мы выпили, внутри и стояли… И пакетики от этих… ну, чем закусывали… и банки открытые от шпрот… ну, короче, он все посчитал и дал мне… вот и хватило только на сигареты и на этого… Андрюх, ну как, нравится подарок?

Андрей посмотрел на папу, взял медведя и прижал к себе. Мама вздохнула и сказала:

– Ты, наверное, торт не будешь…

А папа ответил:

– Да нет… ну то есть буду… то есть если можно…

Мама улыбнулась так горько, что у Андрея внутри больно царапнуло, а у папы дернулся уголок рта.

– Отчего ж нельзя? – сказала она. – Тулуп только сними…

– А… да, жарковато, да… Валерка, знаешь, он друг… А много ли их, друзей?

– По улице моей который год, – тихо продекламировала мама, – слышны шаги: друзья мои уходят…

Второй раз дядь Валера появился в их жизни спустя несколько лет, когда мама сидела в декрете с Ленкой. У отца снова не было работы, и перед Новым годом мама набрала в долг у всех, у кого только можно, но снова наготовила разного и испекла торт.

Папа в тот вечер никуда не уходил, помогал маме при нарезке салатов. А мама говорила ему что-то вроде:

– Дима, пожалуйста, не ешь колбасу, хоть что-то должно попасть в салат!

Ленка слонялась по квартире – недавно научилась ходить – и действовала всем на нервы, но прикрикивала мама почему-то на Андрея:

– Андрюш, смотри, чтоб она не ходила босиком! Чтоб носочки на ней были!

Толстенькая, косолапая Ленка сжимала в руках дурацкого розового медведя. Она все время грызла его ухо, из-за чего оно было все обслюнявленное. На экране телевизора Кевин устраивал ловушки для бандитов, которых Андрею, если честно, было немного жалко. И тут позвонили в дверь.

На пороге стоял Дед Мороз. Невероятных размеров дядька в красной шубе и шапке, со здоровенной белой бородой, с посохом в руках и мешком за плечами.

– Тут живут девочка Леночка и мальчик Андрюша? – спросил он мощным басом.

Если бы Андрей мог поверить в Деда Мороза, то точно поверил бы, что это он, собственной персоной.

– Здесь. Проходите.

Когда гость прошел в комнату, Андрей заметил, что на ногах у него обычные ботинки, не валенки. Если, конечно, можно сказать «обычные» про ботинки 46-го, наверное, размера.

– Я пришел поздравить вас с Но-о-овым го-о-одом!

Ленка перестала сосать ухо медведя. Андрей испугался, что она заревет, но она просто смотрела на Деда Мороза, раззявив рот. Так и стояла с распахнутым ртом и круглыми глазами, замерев посреди комнаты. А Дедушка Мороз рассказывал, как он шел к ним по зимнему лесу, как на него напали злые менты, то есть волки, а он им сказал пару ласковых, как ему хотелось зайти куда-нибудь посидеть и пообщаться с мужиками, но он шел, потому что надо было поздравить девочку Леночку и мальчика Андрюшу с Новым годом, что очень и очень важно, потому что многие дети в наше время не верят в Деда Мороза, а такое падение доверия населения к власти чревато серьезными последствиями для всех. Потом он достал из своего мешка огромную куклу, ростом почти с Ленку, с такими же, как у нее, круглыми глазами, ярко-голубыми и глупыми, и вся семья полчаса, наверное, трясла малую с извечным вопросом:

– Леночка, что надо сказать?

Но Ленка только смотрела на Дедушку Мороза, даже не на свой подарок, не моргая, как заколдованная. Тогда Дед, оставив ее в покое, снова заглянул в мешок и достал оттуда огромную книжищу:

– Не знаю, парень, что ты любишь, но брал как себе…

Это была энциклопедия «Военная техника России».

– Спасибо! – сказал Андрей. – И за Ленку тоже!

Дед Мороз подмигнул Андрею, потом маме с папой и ушел.

– Он с большими людьми работает теперь. Телохранитель, – пояснил потом отец маме. – Хорошие деньги имеет…

Мама покачала головой:

– Хороший человек, но страшно мне за него… Люди там нехорошие. Да и пить ему не надо.

– Не надо, но… у него ведь нет такой жены, ради кого ему не пить?

Мама засмеялась, и Андрей понял: нужно влюбляться именно в такую женщину, как мама, – ровную, как стрела, с такими же правдивыми глазами, чтобы просто смотрела – и ты больше не хотел пить, курить, шататься по дворам и лазать на стройку, прогуливая школу.

Назавтра в подъезде он увидел Олеську Скворцову. Он сперва подумал, что это к кому-то пришла Снегурочка (Олеська была в светло-розовой, почти белой дубленке) – не только ж к ним в квартиру сказочные персонажи являются.

– Привет! – сказал Андрей. – С Новым годом! А ты к кому?

– К Нелли Артамоновне. – Так звали бабулю со второго этажа. – Поздравить ее с Новым годом.

– А.

Она прошла мимо, и Андрей почувствовал себя виноватым: он-то сам ни за что бы не догадался проведать старушку, хотя живет по соседству. Но даже в чувстве вины было что-то красивое и светлое, словно в душе загорелась живым огнем маленькая свечка.

Дядя Валера потом уехал в Москву и, к сожалению, погиб: влип в бандитские разборки.

Ленке об этом никто не сказал. К ней однажды приходил настоящий Дед Мороз, вот что важно. А книгу про военную технику Андрей выменял Владу на собрание историй про Томека.

Аристократические способы повторной заварки чайного пакетика

На Новый год Олеся пришла к Нелли Артамоновне с тортом. Деньги она украла из маминой сумочки. Успела, пока мать не пропила их. Ну догадается (хотя вряд ли), ну побьет. В конце концов побьет же все равно, что бы Олеська ни делала.

Торт оказался скорее красивым, чем вкусным: приторно-сладкие кремовые розочки таяли во рту, оставляя маслянистый привкус. Олеся и Нелли Артамоновна пили чай из маленьких фарфоровых чашечек – бледно-желтый, заваренный бог знает в какой раз, не имевший ни вкуса, ни запаха. У Нелли Артамоновны руки чуть подрагивали, но она не проливала ни капли.

– Как вы поживаете, юная леди?

– Все хорошо.

– Как ваши успехи в школе?

– Хорошо.

– Но не отлично?

– Увы.

Олеська вздыхала; на самом деле она ничуть не печалилась о своих тройках, но понимала, что Нелли Артамоновну такая честность покоробила бы.

– Не грустите, Олесенька. Мы со Снежком считаем, что для девушки достаточно и того, что у нее чудесные темные глаза, которые когда-нибудь похитят сердце какого-нибудь смелого юноши… – старушка засмеялась, а потом закашлялась.

У нее самой глаза были почти прозрачные, бесцветные: куда ушел их цвет? Не растворился же сам? Нет, кто-то унес его, кто-то украл, как Олеська – мамины деньги.

Они познакомились поздней осенью, у магазинчика с высоким крыльцом. Вечером там не протолкнуться: жители окрестных девятиэтажек по пути с работы заскакивают за продуктами. Обычно люди пересчитывают сдачу, стоя на крыльце (и в тот раз там мялся какой-то мужик – пересчитал мелочь, удрученно вздохнул, засунул кошелек во внутренний карман куртки, а потом стал рыться по карманам, очевидно, в поисках сигарет и зажигалки), но Нелли Артамоновна почему-то достала кошелек, еще не зайдя в магазин. Может, в кошельке была сломана застежка, а может, рука дрогнула – но монетки со звоном высыпались на бетонное крыльцо. Старушка будто остолбенела – растерялась или ей было тяжело нагибаться. Олеське согнуться не стоило труда, она быстро присела, собрала монетки – холодные, как льдинки.

– Вы нашли не все. Не хватает… трех рублей.

– Куда-то закатились, наверное, – сказала Олеська. – Не переживайте, пожалуйста. Я вам дам три рубля.

– Большое спасибо, – в голосе старушки облегчение мешалось со стыдом.

– Что-то я тут больше ничего не вижу… – Мужик, не помогавший собирать мелочь, но внимательно осматривавший серый бетон вокруг себя (он даже в сторону отошел: вдруг особо ретивая монетка каким-то хитрым образом закатилась ему под ботинок). – Кажется, все собрали…

– Трех рублей не хватает! Я к своим восьмидесяти годам прекрасно умею считать деньги! – теперь стыд маскировала показная гордость.

– Я вам верю. – Олеська приоткрыла тяжелую дверь магазина. – Пойдемте.

Она была восхищена тем упорством, с которым старушка играла свою роль. Впав в нищету, не стала побирушкой (иногда возле магазина стояли нищие, Олеська никогда не подавала им – она бы и руки не подала таким людям, не то что денег), не рылась по помойкам, а придумала и поставила этот маленький спектакль. Эта пожилая леди нарисовала себе брови, подкрасила губы, и в глазах у нее были воля и смысл. Она не сдалась.

Так они и подружились. Нелли Артамоновна жила в том же подъезде, что и Андрей Куйнашев, этажом выше него. У нее был белый кот Снежок, независимый, но добрый. Первого января он запрыгнул к Олеське на колени и дал себя погладить: хотел усыпить ее бдительность, вскочить на стол и слизать кремовые розочки с торта, но был разоблачен и отправлен на пол.

– Вы в этот раз нарядная.

– Да. Родители купили мне дубленку.

– Ваше прежнее пальто было не слишком подходящим для наших зим…

– Да.

Старушка помолчала и, вздохнув, сказала:

– Когда-то у меня была прелестная кроличья шубка. Мне подарил ее муж. Но, знаете, когда мы расстались, я ее кому-то отдала: стало неприятно носить вещь, подаренную человеком, которого я разлюбила…

Олеська слушала и замирала. Она никогда не сталкивалась с чем-то подобным. Нелли Артамоновна говорила о поступках, которым не было места в том мире, в котором она жила. Подумать только: шуба! Вещь, на которую копили годами, ради которой могли украсть или убить (если шуба достаточно хороша, то почему бы и не обокрасть кого-то противного вроде Лолки Шараповой?). Обладать шубой – и отдать ее? Разве так можно? Отдать шубу – потому что прошла любовь? Любовь… При мысли о том, что любовь прекраснее шубы, на Олеську опускалось облако истомы, внутренний голос шептал горячо, настойчиво: да, да, да, это то, ради чего стоит жить – получить все сокровища мира, чтобы швырнуть их в лицо, когда перестанешь любить. Она боялась этого голоса: понимала, что он похож на тот, который утаскивал мать в бутылку, голос, идущий со дна, из обители русалок и утопленников. Боялась, но слушала блаженно, плавясь, как сладкая кремовая розочка.

– Хотите посмотреть альбомы с фотографиями сокровищ Эрмитажа, юная леди?

– Да, конечно!

Драгоценные камни прекрасны, но прекраснее вдвойне их делает то, что многие из них обагрены кровью. (Благодаря этой книге Олеська смогла блеснуть на уроке литературы, рассказав, что за смерть Грибоедова персидский султан подарил императору алмаз «Шах». Борисовна была в восторге.) Она любовалась камнями, узорами на срезах, глубиной цвета и линиями огранки, смотрела на чудесные золотые украшения, на матовое и сияющее серебро и представляла, что все это – ее. Потом к этим украшениям прибавлялись изящные, как лебеди, туфли, летящие шелковые платья и мягкие шубки… Снежок снова вспрыгнул к ней на колени.

Олеся спрятала альбом в книжный шкаф и решила посмотреть и другие книги. Хотя художественная литература ее совсем не привлекала, она любила изображать некоторый интерес, чтобы не казаться пустышкой (она знала, что пустышек Нелли Артамоновна терпеть не может). Олеся достала какую-то книгу, чтобы с задумчивым видом пролистать ее, – на пол упала бумажка, видимо, служившая закладкой. Пожелтевший от времени обрывок тетрадного листа.

– Тут что-то написано! Можно прочесть?

– Ах, где мои очки?.. Сейчас… читайте, дорогая, я вам доверяю! Ах, да где же…

Покрыты инеем кусты,

Качну я ветку слева,

И вся в снежинках будешь ты

Стоять, как королева,

И долго будут при луне

Дрожать они, не тая,

Но и без них ты снишься мне,

Хорошая, простая.[3]

– О! – Нелли Артамоновна нашла на столе, под газетами, футляр и достала оттуда очки. – О, это же мой Володя!

– Ваш муж?

Портрет покойного мужа Нелли Артамоновны висел на стене. Трудно было связать образ этого мужчины (высокий лоб с залысинами, простая, широкая улыбка и очень умные, слишком умные для такой улыбки глаза) с этой седой старушкой; он был молод, она в летах – но он был черно-белым и навеки замершим, а она жила, двигалась и говорила.

– О да… Муж. Он тогда очень, очень сильно любил меня, буквально носил на руках… он был председателем писательской организации… и, знаете, именно он написал стихи к нашему гимну… да-да, не удивляйтесь, во-он тот человек с портрета… я имею в виду ту песню, которую раньше исполняли на всех городских мероприятиях… нет, я не претендую на звание жены Сергея Михалкова, это было бы нескромно. – Она засмеялась… – Как там было?

Чудесный город,

Что стоит среди лесов…

Пронзенный эхом

Детских голосов…

Живи, цвети, Заводск советский…

Но это Олеське было совсем неинтересно.

– Это его вы разлюбили? – спросила она.

Нелли Артамоновна вздохнула:

– Да. Я полюбила другого, и мы развелись. Как он страдал! Как грозился покончить с собой! А вскоре сам умер. Бестолковый был, не следил за здоровьем… Хорошо, что это случилось до того, как его поэзия стала неактуальна. Этого бы он точно не пережил! Я так давно не слышала его стихов. Боже мой… Как давно это было!.. Я пережила его почти на тридцать лет!..

Олеська слушала ее слова и замирала от восторга. Настоящая история о страсти! Такой сильной, что ее отблеск не погас даже спустя тридцать лет! Перед этим отблеском она готова была склонить голову. Так человек, которого посвящают в рыцари, преклоняет колено перед королем. Наверное, в тот день Олеську посвятили в рыцари.

Она украла стихотворение, записанное на желтой бумажке. Она сделала его закладкой в своем блокноте, хранила его так, как хотела бы, чтобы кто-то хранил ее собственный образ, – как великое сокровище, равное драгоценностям Эрмитажа.

Потом, после смерти Нелли Артамоновны, в ее квартиру приехали какие-то дальние родственники и вывезли все, даже ветхую мебель. Скорее всего, на свалку. Не осталось ничего – ни книг, ни портрета забытого поэта, ни историй о великой любви и страсти. Только одно стихотворение в блокноте у Олеси, ее единственная кража (деньги, похищенные из материнского кошелька, сама Олеська таковой не считала).

Любовь, как дым, исчезает. Остается лишь память, и от нее, как и от дыма, слезятся глаза.

Невидимый гость

Книжки остались после того мужика.

Славка как-то раз сказал:

– Знаешь, что его наколки означают?

Влад не знал, но Славка ничего объяснять не стал, просто посмотрел на брата как обычно, то есть как на дурачка – и все.

Мужик прожил у них на даче полгода, хотя вообще жить в том доме зимой было нельзя. Они и летом там не ночевали: домик хлипенький, без печки, а по ночам холодно. Тот мужик приволок откуда-то буржуйку. Чем он ее топил, бог весть, наверное, воровал у соседей дрова (саму-то печь точно у кого-то скоммуниздил, не на рынке же купил). В воображении Влада печку он топил трупами убитых и обворованных людей. Если бы Влад рискнул покопаться в золе, то точно нашел бы там обломки зубов и костей. И как только он обнаружил бы зуб (может, золотой) и осознал, что происходит, как зазвучала бы тревожная музыка и за его спиной появился огромный силуэт, который держал в руках доску с торчащим из нее гвоздем…

Все мы выросли на таком кино – разве нет?

Когда-то покойному деду дали участок от железной дороги. Тут вся земля нарезана на такие узкие полосы, что нельзя ни слова сказать так, чтоб тебя никто из соседей не услышал. На участке умещался домик (скорее, бытовка), сортир, несколько яблонь, которые никогда не плодоносили, одна алыча, которая, наоборот, плодоносила каждый год как бешеная, три куста разномастной смородины, ненавистная до глубины души всякому мыслящему человеку облепиха, несколько грядок с овощами… и все.

Влад слышал, что у многих есть настоящие большие огороды, неоглядные картофельные плантации, на которых сами их хозяева трудятся, точно рабы. Но это было точно не про них. Когда мама возилась бы с этой картошкой? Она круглый год работала, ездила за товаром, стояла на рынке. Вообще удивительно, что она хоть что-то тут сажала. Наверное, хотела, чтоб у них со Славкой были на столе какие-никакие витамины. Хотя ту же алычу они не любили и обычно, насобирав пару ведер, шли к трассе, чтоб продать, – как раз хватало на пачку чипсов для Влада и банку пива для Славки.

Их отец пропал в 1995 году. Вообще люди из Заводска пропадали часто – детей, по слухам, воровала страшная цыганка в парке, девицы сбегали из дома, а потом обнаруживались кто в борделе, кто в канаве, мужики вот так же, как Владов отец, уезжали зашибить деньгу и не возвращались.

Мать несколько раз ездила в Москву, однажды даже на опознание трупа – оказался неподходящий. Вначале она много и громко плакала и говорила по телефону подругам, что она готова ко всему, что главное – определенность, а неопределенность сводит с ума. Потом перестала: у нее было очень много работы. Раньше они с отцом вместе работали в институте. В комнате висит фото: люди возле каких-то чертежных досок, сборище смешных очкариков; мать там еще худая, даже не верится, что это она (Влад сколько ее помнит, она в два обхвата).

Влад не слишком скучал по отцу, однажды вообще поймал себя на мысли, что если уж кому-то из их семьи суждено пропасть, то пусть это будет папа, а не мама. Вокруг мамы вертелось все, она всем рулила, все знала и все могла. Она не говорила, что ей тяжело, что она слабая. Единственное, что она ругала, – неопределенность.

Под Новый год, первый праздник без отца, они со Славкой собрали елочку, повесили на нее игрушки, мать позвала в гости тетю Таню, мать Андрюхи Куйнаша, и Влад их обеих сфотографировал. Вот снимок: похожая на стрекозу тетя Таня в больших очках и в зеленом платье и Владова мать – в кудрях (варила бигуди в кастрюле, а потом, обжигаясь, накручивала на них волосы – странное зрелище, вот и запомнилось) и с суровым, каменным лицом. Понимала ли она сама, как нелепо выглядят ее кукольные локоны? Это ж как танк елочной мишурой обмотать.

Вскоре после Нового года объявился тот мужик.

Мать говорила с ним через приоткрытую дверь, не впуская в квартиру, а потом передала через щель ключи и назвала адрес. Влад спросил у нее, кто это, но она сказала только:

– Ему нужно помочь. – И все на этом.

Больше на пороге их городской квартиры мужик не появлялся.

Весной они со Славкой обнаружили в дачном домике буржуйку и целую гору каких-то вещей, в том числе и книг в мягких обложках. Славка прочитал одну или две, а Влад, кажется, все. Это были детективы про ментов и бандитов с постоянными разборками, драками, перестрелками.

Влад даже толком не видел того мужика, но часто думал о том, как он сидел тут, читал эти книжки, а потом жег их в буржуйке (если не было, конечно, трупов, которыми он обычно топил печь). Влад знал точно, что этот мужик был кем-то страшным и опасным, прятался в их крошечном дачном домике от врагов, которые искали его, чтобы убить. Вот так и папка наверняка где-то прячется, чтобы его не нашли и не убили. Иногда отец снился Владу (они вдвоем поутру идут на рыбалку, или отец расспрашивает Влада о том, что было сегодня в школе), но даже из снов он имел свойство внезапно улетучиваться: в какой-то момент оказывалось, что это – никакой не папка, это сантехник дядя Боря или дядя Вася, тыривший кирпичи со стройки, или кто-то еще из тех мужиков, которые сидят в беседке возле их дома, или вообще историк, неопрятный сильно пьющий дядька, который никому никогда не нравился. Все они то и дело влезали в голову Влада вместо отца, которого в ней совсем не было, хотя Влад помнил его лицо и знал даже, что на него похож: отец тоже ростом не вышел (наверное, в школе, как и Влад, за первой партой сидел), лопоухий и широко, простодушно улыбается. Но в памяти Влада отец просто стоял столбом, неуместный, как гость, который пришел и замер на пороге, не решаясь садиться за стол и не зная, что сказать хозяевам.

Влад понял, что мама знает больше, чем они со Славкой, в тот вечер, когда она другим, незнакомым голосом тихо спросила:

– Витя?

Просто открылась дверь.

Славку бесило, что Влад часто хлопал дверьми (а точнее, старший хотел поглумиться над младшим и построить его). Лещи от брата сделали свое дело, и Влад вообще перестал закрывать двери – просто прикрывал, так что оставалась небольшая щель.

В тот день мама была дома (Влад только-только оправился от болезни: огненное колесо, огромная рыба и сантехник дядя Боря оставили его в покое), она подошла к окну, приоткрыла форточку, чтоб проветрить комнату, – образовался сквозняк.

Незапертая до конца дверь в комнату приоткрылась, слабо скрипнув.

– Витя?..

Влад встал и захлопнул дверь, изо всех сил. Сквозняки и призраки в доме – беда.

Летом того же года потерялась сестра Андрея. Влад вместе с другими ребятами бегали, искали – до самой темноты, и пока они носились по дворам и расспрашивали прохожих, у Влада в голове все сошлось: всему виной тот мужик!

Он был маньяк. Похищал и убивал людей. Сжигал трупы в печке. А в итоге все думали на кого попало: на цыган, на чеченцев, на инопланетян. А это все он. Сидел в их домике и жег всех. А кого-то прикапывал.

Может, из их трупов теперь клубника и салат растут.

Почему он это делал, Влад не знал. Поди пойми человека, который смог прожить несколько месяцев в крошечной бытовке, читая дешевые детективы.

Влад много думал о том, каково это. И тогда же начал писать «Дневник убийцы» – самое первое свое произведение, самое настоящее.

Рыбы-черти

В их районе жила одна женщина, у которой когда-то давно, еще в начале девяностых, пропала дочь; девочку потом нашли в парке, изнасилованную и мертвую. Какого-то дурачка посадили, а та женщина стала пить и немного тронулась умом, всегда ходила в мятой и грязной одежде и в ярко-розовой шапке с помпоном, иногда что-то неразборчивое говорила детям, но те боялись ее и смеялись над ней.

Мама часто напоминала Андрею: «В парк ни ногой!» Среди детей ходила страшилка про цыганку, которая ворует детей в парке. Старая страшная цыганка с белыми глазами, которая гипнотизировала детей и уводила в табор. У них начисто стиралась память, их обряжали в цветастые тряпки и отдавали побирушкам, которые таскали их за собой. А если таких детей и находили, то они никогда не узнавали ни маму, ни папу – никого, только смотрели не моргая и не говоря ни слова. Глаза у них были белые.

Когда пропала Ленка, Андрей уже не верил в цыганку, но от этого было только хуже.

Они тусовались во дворе, на «слоне»: Андрей, Влад и Славка. Славка рассказывал, какую он недавно прочел интересную книгу про космос, даже обещал Андрею дать почитать, а Влад просто стоял, пиная одну из железных опор «слона».

– А правда, что в черной дыре время идет в обратную сторону?

– Этого никто не знает, это тайна, как и темная материя…

Пока Андрей думал о космосе, Ленка пропала. Играла в песочнице с кучей других детей – и бац – нет ее!

Вначале Андрей заскочил в соседний двор. Там тоже были качели, песочница и всякое такое – вдруг туда ушла? Нет! Андрей запаниковал. Славка и Влад побежали по дворам, крича:

– Ленка, Ленка!

И Андрей побежал. У него внутри крутился кем-то запущенный волчок: Андрей не мог стоять, бестолково метался по дворам, орал и орал, пока в горле не запершило. Они втроем обежали весь квартал – Ленку никто не видел.

– Андрей! – это была мама.

В ту же секунду Андрея охватило такое чувство вины, будто его засунули в печь. Да, как в сказке, где ведьма жрала детей – сажала на лопату и засовывала в печь; то же самое ощутил Андрей – всюду пламя.

– Андрей, когда ты ее видел в последний раз? Когда она пропала?

Мама выскочила из дома в халате и тапочках, волосы скручены в узел на макушке, так что много прядей выбилось из него и торчало в разные стороны. В другой ситуации она не вышла бы на улицу в таком затрапезном виде. Никогда бы не вышла, если б не пропала Ленка.

– Когда она пропала?

– Я не з… где-то час назад…

– Дима, Дим! – Тут Андрей увидел и папу, он стоял в отдалении от мамы, в домашних растянутых штанах и куртке, наброшенной поверх майки. – Час назад, говорит, пропала! Дим, что делать-то?

– Я в милицию позвонил. Сказали: подъедут. Я сейчас в сторону парка пойду, а вы тут по дворам пройдитесь. Кричите, спрашивайте! Вдруг кто что видел.

– Дим, на ней белое платьице в красный горошек, на ногах красные сандалики маленькие, волосы резинкой схвачены…

Папа кивнул и пошел в другую сторону.

– Теть Тань, мы к луннику сгоняем и возле стройки посмотрим. Вдруг она с кем-то на стройку увязалась. Там всегда большие собираются, – сказал Славка. – Владик бегать не может, он тут походит.

– А я дальние дворы посмотрю! – сказал Андрей и рванул в подворотню.

– Не потеряйся сам! – крикнула мама ему вслед. – Андрей! Слышишь?! Андрей! Лучше не иди один!!!

Но он летел подальше от ее глаз, крича: «Ленка, Ленка», так ему хотелось не видеть маминого лица. Как он мог не усмотреть за сестрой? Он несся через дворы, спрашивал людей, и многие даже соглашались ему помочь, тоже куда-то подрывались идти, бежать, искать, кричали: «Лена, Лена, Лена Куйнашева! Тебя ищет брат! Лена!» Он бежал и бежал, из двора во двор, заскочил в магазинчик с высоким крыльцом, там всегда толпились какие-то люди, спросил кассиршу, спросил покупателей, но никто не видел девочки в платье в горошек.

Андрею казалось, что осталось пройти всего пару дворов, но они все не кончались и не кончались, вот он забегает в арку: перед ним двор – в центре песочница, качели, лавочки, деревья – нет людей, но это нормально, уже ведь поздний вечер, даже по летним меркам, в домах горят окна. Тут и спросить-то некого, пусто; бежит дальше, в арку – и попадает в такой же двор, точно такой же, даже качели такие же сломанные, но…

Андрей остановился. Это место, которое у них называли «рыбы-черти», иногда просто «рыбы» – такой странный двор, внутри которого еще один двор, и говорят, что иногда там случается такое… оказывается: в том дворе еще один двор и еще один двор. Короче, бесконечные дворы. Многие рассказывали, как блуждали там по часу, а то и больше, кто-то, говорили, и навечно остался. Даже отец как-то пришел домой белый, как холодильник, и рухнул без слов на диван. Назавтра стал втирать, что зашел в «рыбы-черти» и влип на три или четыре часа. Андрей тогда подумал, что отец просто спьяну заблудился в тех кварталах, там куча одинаковых домов, неудивительно, что в сумерках да по пьяни можно блуждать часами…

Говорили, что выбраться из «рыб-чертей» можно, только если начать считать окна, считать и замечать – что в них, какие занавески, какие цветы в горшках, какие кошки на подоконниках, какие лица за стеклом. Внимательно рассмотреть каждое окно – и шагнуть в подворотню. Тогда «рыбы-черти» выпустят. По крайней мере так рассказывали.

Андрей остановился и стал считать окна. Кто здесь жил вообще? Что за люди?

Вон там, на подоконнике, кактусы, много…

«рыбы-черти», отпустите, у меня сестра пропала…

…в следующем окне лампа с большим красным абажуром…

сестра Ленка, пусть она найдется, пожалуйста…

…вроде бы стоит какой-то человек; да, мужик курит в форточку…

сестра Ленка, маленькая, в платье в горошек, глупая, молчит или ревет…

…видны бельевые веревки, на которых сушатся ползунки, пеленки…

мама не вынесет, если с ней что-то случилось…

…ко внешней раме приколочен ящик, в который зимой складывают продукты, у них тоже такой есть…

только все хорошо стало, отец почти не пьет, мама не болеет – и вот…

…занавески в ромашки…

пожалуйста, «рыбы-черти», если уже решили не отпускать меня, так пусть найдется хоть Ленка…

Андрей старался обратить внимание на каждое окно и в какой-то момент даже успокоился, сфокусировавшись на светлых и темных квадратах. А потом вбежал в подворотню.

Выскочил из дворов к трассе, за которой начиналась Балбесовка. Идти туда?

– Андрей, Андрей! – К нему летел запыхавшийся Славка. – Стой, подожди! Уф, аж в боку колет! Нашли твою сеструху! Я тебя уже час ищу! Боялся, что ты в частный сектор ушел, там в такое время опасно: самогонщики знаешь каких алабаев держат? А на ночь с цепей спускают!

Ленку увела к себе подружка, с которой они вместе лепили куличики, притащила ее домой, давай ей волосы чесать, прически всякие делать. Ленка сидела молча, как живая игрушка. А там такая семейка: родители пьющие, куча детей, одного чужого и не замечали, пока Ленка не стала реветь, устав быть моделью. А она если уж заревела, то фиг ее успокоишь, будет реветь, и реветь, и реветь, и хоть колесом ходи, а минут десять истерики гарантировано. Ну, пока она проревелась, пока добились от нее, что она Лена Куйнашева – говорит-то она хорошо, просто иногда из нее слова не вытянешь, упрется и молчит – характер.

Ни мать, ни отец Андрея не ругали.

Но именно после того, как сперва потерялась, а потом нашлась Ленка, мама стала ходить в церковь.

Первые пару раз с ними ходил отец, но потом перестал, и его мама не заставляла. А Андрея с Ленкой стала таскать каждое воскресенье. И тогда он понял, что та история все-таки не прошла бесследно.

– Я так молилась… не зная слов молитв, ко Господу воззвала! И случилось чудо!..

Мама становилась другой. Даже под гитару они с отцом больше не пели. «Рыбы-черти» все-таки взяли плату.

Муза

Полина плохо умела слушать, пару слов – и для нее все, что говорит человек, становилось какой-то музыкой, бульканьем, треньканьем.

Наверно, это из-за матери: она всегда так много говорила – про свою жизнь, про то, что она убирает-моет, а никто этого не ценит, про мужиков-козлов, – что Полина привыкла не слушать.

Полина не умела слушать, но умела смотреть.

Все красивые.

У Лолы очень красивый профиль, нос и подбородок вырезаны уверенной линией. Когда Лола задумывается, на ее лицо как будто опускается тень. Она и так смуглая, но когда думает о чем-то серьезном, как будто становится еще темнее, такого красивого цвета, почти как важная грозовая туча.

Все красивые.

Полина смотрит на Кторию Санну, которая чертит мелом на доске толстые белые линии. Математичка в большой шерстяной полосатой кофте, под носом у нее растут едва заметные маленькие усики, так что она напоминает большую кошку.

Владик, с которым Полина сидит за одной партой, спросил:

– Полин, ты чего не пишешь?

Полина ответила:

– Стихи сочиняю!

Зачем она это сказала, она и сама не поняла, но с ней часто такое случалось; так начинались чудеса.

– Ух ты! А что? Расскажи…

Все красивые. У Влада чуть раскосые глаза, оттопыренные уши и плохие зубы. Полине казалось, что когда он станет старше, у него во взгляде появится настоящий демонизм, и он будет похож на человека с сердцем змеи.

– Ну… Смотри…

Полина задумалась на секунду, а потом продекламировала:

Как-то раз пошли мы в лес…

И Олег на дуб залез!

Владик засмеялся.

– А дальше?

– Дальше – ты!

– Я?! – У него загорелись глаза. – Тогда… зацепился он за сук… укусил его барсук… и ему пришел каюк!

Полина подивилась такой кровожадности Влада, но быстро поняла ее причину. Все красивые, но Олег вырос выше остальных. Он и его друг Сашка все время задирали Влада.

– Сашка… – начала Полина.

– …лез через забор, в спину получил топор!

В их классе обнаружился настоящий поэт.

– Владик… ты прямо Пушкин! Обалдеть! Вот это да! А про Сережу можешь?

– Могу! Вот: Серега, Серега… такой недотрога… ммм…

– Ну?

– Тебе отпилили мы ногу!

Полина покатилась от смеха. А Влад тем временем принялся что-то кропать на листке: его подхватило вдохновение. Он бормотал стихи себе под нос, но Полина уже ничего не слышала – она купалась в радости, как дельфин.

– Яковлев! – Математичка подкралась незаметно. – Что ты там пишешь?

Листочек был изъят и отправился прямиком на учительский стол. А там уже вытягивала шею отличница-паинька Лу. На перемене Полина услышала, как они с Олеськой обсуждают:

– Да! Так и написано! Как прекрасна наша школа, каждый школьник идиот! И дальше вообще про всех! Даже про…

Окончания Полина не услышала: Олеська и Лу ее заметили и тут же замолчали. Олеська – черный лебедь – носила школьную форму и напоминала принцессу, которую хотят отдать замуж за нелюбимого, а она носит траур по рыцарю, который из-за нее погиб на поединке. На Лу был ангорский свитер, и от нее всюду летел пух, как от ангела. Полине нравилось, как Лу смешно оттягивает горловину и чешет шею, как будто ее душит тепло. Все красивые.

После уроков к Полине и Владу подошел Олег.

– Я слышал, вы тут с мелким стихи сочиняете…

– Ну да…

Олег очень сильный. Руки у него большие, кисти широкие, пальцы со сбитыми костяшками. И лицо… Подбородок мощный, скулы выступают, нос немного кривоват (уже, видимо, ломали). Взгляд воина, победителя, человека, который всегда получает то, что хочет.

– Что «ну да»? Не выделывайся тут…

– Ну писали, и что? – подскочил Влад. – Это я писал, я!

– Заткнись, уродец! – Олег отвесил Владику затрещину.

– А-ай!

– Это за меня! А это – за Сашку! – Он врезал ему еще раз. – А ты…

Он смерил Полину взглядом и вдруг выхватил у нее из рук рюкзак.

– Ребя-я-ят, футбо-о-ол!

От его удара рюкзак полетел по полу в другой конец коридора, и уже через секунду его пнул кто-то другой.

– Стойте, стойте!

Рюкзак летал так быстро, что Полина просто не успевала его схватить, хотя вообще была девушкой проворной, с пятеркой по физкультуре. Героем, подхватившим мятый, испачканный множеством ног рюкзак, стал Сережа. Полина смотрела на его взлохмаченные светлые волосы, на прозрачно-голубые глаза, на открытую улыбку – один из клыков чудь длиннее другого – и влюблялась как ненормальная.

Все красивые, но некоторые…

Полину окутало такое ощущение счастья, что она даже забыла о том, с чего все началось. Она больше не ходила по земле, а парила в нескольких сантиметрах от пола. Ей было легко, ей было жарко… Дома она надела майку и короткие шорты, как летом, хотя была еще весна и вечерами довольно прохладно.

После ужина Полина мыла на кухне посуду (мать всегда ругала ее за то, что она льет слишком много средства для мытья посуды, чтоб раковина была полна пены) и пела:

– Для любви не названа цена…

Отчим ел суп. Мама готовила невкусно, и он всегда был недоволен, когда ел. Обычно он ругался себе под нос, но тут ел тихо.

– Полька… хм-м-м… – пробормотал он. – Ох и выросла… девка!..

Вошла мать.

– Простудишься!

Она быстро сняла с плеч кофту, вязаную, колючую, и накинула на Полину, как на огонь. Та засмеялась:

– Не надо, ма! – но не стала скидывать кофту, чтоб не злить мать.

Все красивые. Вот и мать хороша, несмотря на возраст (не зря у Полины столько отчимов сменилось). Только глаза у матери тревожные, как будто ей все время страшно. Щеки впалые – у нее многих зубов нет – что-то добавляют такое… трагическое. И серьги эти идут ей, с маленькими камешками, нервно поблескивающими.

– Марш уроки делать! Сама домою! Развела тут болото!

– Белый шиповник, страсти виновник…

– И не пой! Поздно уже! Иди!

Считай, взашей Полину из кухни вытолкала. То «ты ничем матери не помогаешь, лентяйка», то вот это. А, пусть ее. Выходя, Полина поймала на себе взгляд отчима. У него были невероятно красивые и страшные глаза, а к губе прилипла полоска капусты.

Как ты красива сегодня

Большая красивая любовь была главной Олесиной мечтой.

Иногда она так крепко задумывалась об этом, что забывала обо всем на свете: и вода из ванны текла через край, и рука на диктанте выписывала бессмысленные крючки и петли, и фраза обрывалась и вместо слов с губ слетал глубокий неопределенный вздох – не тот вздох, каким школьник встречает лишнее упражнение в домашнем задании («Ну куда столько?!»), а вздох томления и ожидания поцелуев, объятий и огромных букетов роз, осыпанных капельками утренней росы.

Загрузка...