Итак, шестьдесят лет прошло с тех пор, как герой нашей повести Эдуард Уэверли простился со своей семьей, уезжая в драгунский полк, куда он был недавно назначен. Невеселым был день в замке Уэверли, когда молодой офицер расставался со своим любящим старым дядей сэром Эверардом, титул и имение которого он должен был унаследовать.
Несогласие в политических взглядах рано разлучило баронета с его младшим братом Ричардом Уэверли, отцом нашего героя. Сэр Эверард воспринял от своих предков все бремя консервативных пристрастий и предубеждений, политических и церковных, которыми род Уэверли отличался со времен великой гражданской войны{9}. Но Ричард был на десять лет моложе, осужден на роль второго брата{10} и не видел ни чести, ни удовольствия в том, чтобы разыгрывать из себя Уилла Уимбла{11}. Он рано понял, что для успеха на жизненных скачках он не должен обременять себя лишним грузом. Художники толкуют о трудности изображения игры различных страстей на одном лице. Не легче дается и моралисту анализ тех смешанных побуждений, которые обусловливают наши поступки. Чтение истории и здравые доводы убедили Ричарда Уэверли, что, выражаясь словами старой песни,
Терпеть в бездействии смешно,
И вздор – непротивленье.
Однако разум его был бы, вероятно, бессилен вступить в бой с наследственными предрассудками и искоренить их, если бы он мог предвидеть, что его старший брат сэр Эверард, приняв слишком близко к сердцу разочарование, которое постигло его в юности, останется холостяком и в семьдесят два года. Ожидание наследства, даже отдаленного, примирило бы его с постылым прозвищем «мастера{12} Ричарда из замка, брата баронета»{13}, которое ему предстояло носить большую часть жизни в надежде, что до смерти он все же станет сэром Ричардом Уэверли из Уэверли-Онора, наследником великолепного поместья и значительных политических связей в качестве самого влиятельного представителя интересов графства, где оно находилось. Но это была развязка, на которую Ричард не мог рассчитывать, пока сэр Эверард был в расцвете сил и считался приемлемым женихом почти в любой семье, независимо от того, домогался ли он богатства или красоты, и когда слухи о его предстоящей свадьбе занимали каждый год его соседей. Младший брат считал, что единственная возможная дорога к независимости – это положиться на собственные силы и перейти к политическим убеждениям, более согласным как с разумом, так и с его личными интересами, чем наследственная приверженность сэра Эверарда к Высокой церкви{14} и к дому Стюартов{15}. Поэтому он уже в начале карьеры отрекся от семейных традиций и вступил в жизнь как откровенный виг{16} и сторонник Ганноверской династии{17}.
Министры времен Георга Первого осторожно стремились уменьшить ряды оппозиции. Консервативное титулованное дворянство, которому солнечное сияние двора необходимо было для того, чтобы блистать его отраженным светом, постепенно примирялось с новой династией. Но, жившие на своих землях, богатые помещики Англии, сословие, сохранившее наряду со старыми нравами и первобытной честностью еще значительную долю упрямых и непреодолимых предрассудков, держалось в стороне от двора в высокомерной и угрюмой оппозиции, бросая нередко взгляды сожаления и надежды в сторону Буа ле Дюка, Авиньона и Италии[2]. Переход в ряды вигов близкого родственника одного из этих стойких и неуступчивых противников сочли прекрасным средством привлечь новых прозелитов, и поэтому Ричард Уэверли снискал большую степень министерского расположения, нежели заслуживали его способности или политическое значение. Как бы то ни было, у него открыли недюжинные способности к общественным делам, и после первой же аудиенции у министра он быстро пошел в гору. Сэр Эверард узнал из газеты, во-первых, что Ричард Уэверли, эсквайр{18}, избран в парламент от покорного во всем министру местечка Бартерфейта{19}, во-вторых, что Ричард Уэверли, эсквайр, сыграл важную роль в прениях по биллю об акцизе, поддерживая правительство, и, в-третьих, что Ричард Уэверли, эсквайр, удостоился места в одном министерстве, где удовольствие служения отечеству сочеталось с другими, не меньшими радостями{20}, выпадавшими для большей благовидности точно каждые три месяца.
Хотя эти события следовали одно за другим так быстро, что проницательный издатель современной газеты, оповещая о первом, мог бы предсказать и два последующих, дошли они до сэра Эверарда постепенно, как если бы они перегонялись капля за каплей из прохладной и неторопливой реторты «Дайеровского еженедельного вестника»[3]. Здесь стоит заметить, что вместо почтовых карет, благодаря которым любой мастеровой в своем шестипенсовом клубе может теперь каждый вечер узнать вчерашние столичные новости из двадцати противоречивых источников, почта в эти дни привозила газету в Уэверли-Онор всего раз в неделю. «Еженедельный вестник», удовлетворив любопытство сэра Эверарда, его сестры и пожилого дворецкого, неизменно передавался из замка в пасторский дом, оттуда – сквайру Стаббсу в Грэйндж, от сквайра переходил к управляющему баронета в его чистенький белый домик на пустоши, от управляющего к приказчику, а от него – по обширному кругу почтенных старичков и старушек, в чьих заскорузлых и мозолистых руках он обычно превращался в труху примерно через месяц после получения из Лондона.
Эта задержка в поступлении сведений оказалась очень кстати для Ричарда Уэверли, ибо, дойди все его чудовищные поступки до ушей баронета сразу, вряд ли новоиспеченному чиновнику пришлось бы особенно гордиться успехом своей политики. Сэра Эверарда, человека вообще на редкость мягкого, некоторые вещи способны были вывести из себя. Поведение брата глубоко его уязвило. Поместья Уэверли не были закреплены каким-либо актом за определенным наследником (ибо никому из прежних владельцев не приходило в голову, что какой-нибудь из их потомков окажется повинным в низостях, приписываемых Ричарду «Дайеровским вестником»), но если бы такой акт и существовал, женитьба владельца могла иметь роковые последствия для наследника по боковой линии. Все эти мысли носились в мозгу сэра Эверарда, не приводя его, однако, ни к каким определенным решениям.
Взгляд его блуждал по изукрашенному многими эмблемами благородства и героических подвигов генеалогическому древу{21}, висевшему на гладко отполированной панели зала в Уэверли-Оноре. Ближайшими потомками сэра Гильдебранда Уэверли, если не считать линии его старшего сына Уилфреда, единственными представителями которой являлись сэр Эверард и его брат, были, как явствовало из этого древнего документа (что он, впрочем, прекрасно знал), Уэверли из Хайли-парка в графстве Гэмпшир, с которыми главная ветвь – или, скорее, ствол – этого рода порвала всякие связи после великой тяжбы 1670 года.
Эта выродившаяся ветвь провинилась перед теми, от кого исходила и проистекала вся ее знатность, еще в том, что один из ее представителей женился на Джудит, наследнице Оливера Брэдшо{22} из Хайли-парка, чей герб, ничем не отличающийся от герба Брэдшо-цареубийцы, они присоединили к древнему гербу Уэверли. Сэр Эверард, однако, в пылу своего гнева забыл обо всех этих оскорблениях, и, если бы только стряпчий Клипперс, за которым отправили нарочным конюха, прибыл на час раньше, ему, возможно, пришлось бы составить акт о порядке наследования титула и замка Уэверли со всеми его угодьями. Но один час хладнокровного размышления – великое дело, если потратить это время на то, чтобы взвесить в уме относительные недостатки двух решений, когда ни к одному из них у вас не лежит душа. Клипперс застал своего патрона погруженным в глубокое раздумье и из почтительности не решился помешать ему иначе, как выложив на стол свою бумагу и кожаную чернильницу, что свидетельствовало о его готовности записывать все приказания его милости. Но и этот скромный маневр смутил сэра Эверарда, который воспринял его как упрек своей нерешительности. Он посмотрел на стряпчего со смутным желанием изречь свой приговор, как вдруг солнце, показавшееся из-за тучи, бросило пестрый сноп лучей сквозь разноцветное окно мрачного кабинета, в котором они сидели. Глаза баронета, обращенные к этому сиянию, остановились прямо на центральном гербе, украшенном той же эмблемой, которую в битве при Гастингсе{23}, по преданию, носил его предок – тремя серебряными горностаями на лазурном поле с подобающим девизом: «Sans tache»[4]. «Пусть лучше погибнет наше имя, – воскликнул сэр Эверард, – чем связывать этот древний символ верности с обесчещенным гербом какого-нибудь изменника-круглоголового!»{24}
Все это было действием солнечного луча, блеснувшего ровно настолько, чтобы дать возможность стряпчему очинить свое перо. Но чинил он его напрасно. Клипперса отправили восвояси с наказом быть готовым явиться по первому зову.
Появление стряпчего в замке вызвало множество догадок в той части вселенной, центром которой являлся Уэверли-Онор. Но самые дальновидные политики этого мирка предсказывали еще худшие последствия для Ричарда Уэверли от события, происшедшего вскоре после его отступничества. Дело шло не более и не менее как о поездке баронета в запряженной шестеркой карете со свитой из четырех лакеев в богатых ливреях для довольно длительного визита благородному пэру, жившему на границе графства. Пэр этот отличался незапятнанным происхождением, твердыми консервативными принципами и был, кроме того, счастливым отцом шести незамужних и прекрасно воспитанных дочек.
Прием, оказанный сэру Эверарду в этом доме, был, как нетрудно себе представить, достаточно радушным; но из шести молодых девиц выбор его, к сожалению, остановился на леди Эмили, самой младшей. Она принимала его ухаживания со смущением, ясно говорившим о том, что она не решается их отклонить, хотя они отнюдь не приводят ее в восторг.
Сэр Эверард не мог не заметить что-то необычное в сдержанном волнении, с которым молодая девица встречала все попытки добиться ее благосклонности; но так как осторожная графиня заверила его, что это естественные последствия уединенного воспитания, жертва могла быть предана закланию, как, без сомнения, это бывало во многих подобных случаях, если бы не отважность старшей сестры, объявившей богатому жениху, что сердце леди Эмили отдано одному молодому офицеру из наемных войск, близкому их родственнику. Сэр Эверард с глубоким волнением выслушал это сообщение, которое было подтверждено ему с глазу на глаз самой молодой девицей, впрочем ужасно трепетавшей при мысли о родительском гневе.
Благородство и великодушие были наследственными чертами в роду Уэверли. С тактом и деликатностью, достойными героя рыцарского романа, сэр Эверард отказался от своих притязаний на руку леди Эмили. Перед отъездом из замка Блэндвилл он даже ловко выманил у отца согласие на ее союз с избранником. Какими доводами он при этом пользовался, нельзя в точности установить, так как сэр Эверард никогда не славился способностью убеждать; но сразу же после этих переговоров молодой офицер стал повышаться в чинах с быстротой, значительно превосходящей все то, чего добиваются одними заслугами, не подкрепленными протекцией, хотя со стороны казалось, что больше ему не на что рассчитывать.
Потрясение, испытанное сэром Эверардом при этом случае, хотя и смягченное сознанием, что он поступил добродетельно и великодушно, сказалось на всей его последующей жизни. На брак он решился в приступе негодования; заботы, которых требовало ухаживание, мало вязались с величавой леностью его привычек; он едва избегнул опасности связать себя с женщиной, не способной никогда его полюбить; кроме того, самолюбию его не очень-то льстила развязка его сватовства, даже если бы сердце его и не пострадало. В результате всего этого он вернулся в Уэверли-Онор, не перенеся ни на кого своих чувств, несмотря на вздохи и томления прекрасной своей посредницы, которая, разумеется, только из родственных побуждений выдала тайну привязанности леди Эмили. Не помогли и кивки, подмигивания и намеки услужливой мамаши и степенные похвалы, которые граф воздавал благоразумию, здравому смыслу и прекрасному характеру первой, второй, третьей, четвертой и пятой дочки. Воспоминание об этой неудачной любви было для сэра Эверарда, как и для многих людей подобного склада, одновременно застенчивых, гордых, чувствительных и ленивых, маяком, предостерегающим от повторения подобных обид, огорчений и бесполезной траты сил. Он продолжал жить в Уэверли-Оноре так, как подобает пожилому английскому дворянину знатного происхождения и с большим состоянием; его сестра мисс Рэчел Уэверли взяла на себя ведение домашнего хозяйства; и так-то они оба, неприметно превращаясь: он – в старого холостяка, а она – в почтенную старую деву, стали примером добрейших и кротчайших приверженцев безбрачия.
Вспышка негодования на брата длилась у сэра Эверарда недолго; однако его неприязнь к вигу и должностному лицу, хотя и не могла побудить его к новым мерам в отношении родового наследства, все же была достаточной, чтобы поддерживать между братьями прежнюю холодность. Ричард, в свою очередь, был слишком знаком со светом и с характером баронета, чтобы предпринимать какие-либо необдуманные или поспешные шаги к примирению, рискуя превратить спокойную неприязнь в более деятельное чувство. Чистой случайностью поэтому было вызвано возобновление их отношений после столь долгого перерыва. Ричард женился на молодой особе знатного происхождения в надежде, что ее семейные связи и состояние будут способствовать его карьере. За нею он получил значительное поместье, расположенное в нескольких милях от Уэверли-Онора.
Маленький Эдуард, герой нашей повести, которому шел тогда пятый год, был их единственным ребенком. Случилось так, что мальчик со своей няней отправился в одно прекрасное утро на прогулку на целую милю от аллеи к Брирвуд-лоджу, резиденции его отца. Их внимание привлекла карета, запряженная шестью статными длиннохвостыми вороными конями и покрытая таким количеством резьбы и позолоты, что сделала бы честь и лорд-мэру{25}. Она дожидалась хозяина, наблюдавшего неподалеку за постройкой новой фермы. Не знаю, была ли няня юного Эдуарда из Уэльса или из Шотландии и каким образом эмблема трех горностаев связалась у него с представлением о личной собственности, но едва он увидел фамильный герб, как твердо решил отстаивать свои права на пышный экипаж, на котором он красовался. Баронет подошел как раз, когда няня тщетно пыталась отговорить ребенка от намерения присвоить себе золоченую карету с шестью конями. Встреча пришлась на счастливую для Эдуарда минуту. Дядя только что с грустью и не без оттенка зависти разглядывал румяных сынишек коренастого фермера, которому он строил дом. А тут перед ним стоял розовый круглолицый херувим с такими же глазами и таким же именем, как у него, и заявлял о своих правах на наследственный титул, ласку и покровительство во имя уз, которые для сэра Эверарда были столь же священными, как орден Подвязки{26} или Голубая мантия{27}. Казалось, Провидение явило ему в лице его племянника существо, способное наилучшим образом восполнить всю пустоту неосуществленных надежд и неутоленной любви. Сэр Эверард вернулся домой на запасной лошади, которую всегда держали для него наготове, а малыш и его няня были отправлены в Брирвуд-лодж с письмом, открывавшим Ричарду Уэверли пути к примирению со старшим братом.
Хотя отношения и возобновились, они продолжали носить скорее церемонный и учтивый, нежели братский, сердечный характер, но и этого было достаточно для обеих сторон. Сэр Эверард часто виделся с маленьким племянником и имел возможность отдаваться гордым мечтам о продолжении своего рода и вместе с тем изливать на ребенка всю нежность доброй и ласковой души. Что касается Ричарда Уэверли, то в растущей привязанности дяди к племяннику он видел средство закрепить если не за собой, то, по крайней мере, за сыном права на родовое имение, ибо всякая попытка с его стороны сблизиться с человеком таких определенных привычек и убеждений, как сэр Эверард, могла, как ему казалось, не увеличить, а скорее уменьшить его шансы.
Таким образом, по своего рода молчаливому соглашению маленькому Эдуарду было разрешено проводить большую часть года в замке; к обеим семьям он был, по-видимому, одинаково привязан, хотя сношения между домами сводились к официальной переписке и к еще более официальным визитам. Воспитанием мальчика руководили поочередно вкусы и убеждения его дяди и отца. Но об этом в следующей главе.