Когда случается несчастье, мир вокруг замирает. Вот там где-то бродят люди, у них свои дела, они беседуют, смеются, покупают глазированные сырки, договариваются о встречах, беззаботно сидят в кафе… В общем, лодка плывет.
Но где-то есть дом, где тишина, тьма, отчаяние. И ощущение живущего своей жизнью города усиливает ощущение катастрофы, особенно если помощи ждать неоткуда.
– Выносим.
Два крупных парня, бритых наголо, подняли носилки, тело качнулось, длинная прядь волос свесилась с носилок.
– Вот же.
Это распорядитель, пришедший договариваться о похоронах, выразил неудовольствие. Но, взяв себя в руки, он выудил из кармана запаянный пакетик одноразовых перчаток, натянул их на костлявые кисти с длинными желтоватыми пальцами и вернул прядь под простыню. Даже не поморщился.
Входная дверь закрылась за санитарами. Люба посмотрела на распорядителя – они остались только вдвоем, и сейчас особенно остро ощущалось, что мир вокруг бушует звуками и красками, а они стоят посреди глаза урагана, остановившись во времени и пространстве, и только завешанное простыней зеркало свидетельствует о том, что случилось нечто непоправимое.
– Значит, я вам сейчас покажу наш каталог, тут картиночки у меня, приличный гробик можно найти вполне бюджетный. – Распорядитель сочувственно вздохнул. – Веночки у нас есть отличные, тоже недорого встанут, вам же не нужен венок из натуральных цветочков, а я бы обратил ваше внимание вот на эти, если взять штук шесть, выйдет скидочка и выглядеть будет прилично.
Эта его манера применять уменьшительные формы имен существительных в отношении слов, обозначающих вещи, не совместимые ни с каким панибратством, вызывала у Любы судорожное отторжение, потому что – вот же, вынесли на носилках Надю, ее сестру и до какого-то момента лучшую подружку, хотя сейчас это просто застывшее тело с судорожно поджатыми руками. Люба стоит в ее квартире, полной пыли, грязной посуды и недописанных картин, и ощущение непоправимости произошедшего смешалось с облегчением, потому что многолетний кошмар закончился, пусть даже таким страшным образом.
– Хорошо, так и сделаем. – Люба старается не смотреть на распорядителя, который аккуратно снял перчатки и спрятал их в карман. – А… остальное?
– Ямку выкопаем, сегодня же распоряжусь, столовая для поминального обеда в здании ткацкого профтехучилища, меню самое обычное, разве что вы хотите добавить какие-то дополнительные блюда.
– Нет, самое обычное меня устроит.
– Разумно. – Распорядитель оглядел квартиру. – На сколько персон заказываем обед?
– Не знаю… – Люба задумалась. – Я понятия не имею, с кем она общалась, что за люди сюда приходили, а родственников у нас… да, человек пять, и все ли они придут…
– Тогда позвольте, я дам вам совет. – Распорядитель вздохнул. – Судя по всему, те люди, с которыми общалась покойная, совсем не вашего круга, и поверьте мне, знакомиться с ними вам абсолютно ни к чему. А потому – просто накройте столик дома, посидите с родственниками, и все. Зачем вам эти расходы? Сестрице уже ничем не помочь, а вам накладно выйдет. И квартирку эту я бы вам советовал на месяц-другой закрыть – только замочки смените, а то мало ли у кого есть ключики, тут брать нечего, а вот какое-нибудь хулиганство запросто может выйти, лишнее вам беспокойство. Если хотите, я сейчас позвоню человечку, он приедет, все прямо сейчас организует – и ключики сразу вам отдаст.
– Спасибо, вы абсолютно правы. – Люба наконец почувствовала, что обрела почву под ногами. – Так и сделаю.
– Очень хорошо. – Распорядитель достал из кармана телефон и набрал номер. Скорбное выражение, казалось, застыло на его лице навечно. – Гоша, это Никонов. Можешь говорить?
Люба отошла к окну и выглянула на просторный балкон. Он был не застеклен, забит каким-то хламом, и она с тоской подумала, что разгребать эти завалы придется в противочумном костюме.
– Ну, все. – Распорядитель тронул ее за руку. – В течение часа подъедет человек, зовут его Георгий Крушельницкий, я дал ему ваш номерочек. Когда будет у дверки, он вам позвонит, а больше никому не открывайте, как бы еще беды какой не вышло, мало ли кто может сюда заявиться, вам эти визитеры, ей-богу, ни к чему. Надо же, как жизнь иногда шутит странно, ведь вы с сестрицей близнецы?
– Погодки.
– Это двойняшки обычно так похожи, а тут… Хотя, конечно, в последние годы сходства, видимо, поубавилось, а все же. Что ж, Любочка Дмитриевна, держитесь. А я вам буду звонить, предварительно похороны завтра в одиннадцать утра, но я еще уточню ближе к вечеру. В общем, на связи.
Он ушел, деловито поправляя на ходу бумаги, а Люба обреченно огляделась. Квартира, которую приобрела Надя после продажи родительского дома, представляла собой двухкомнатную берлогу в старом доме с высокими потолками, узкими окнами и широкими подоконниками. Огромное окно-панорама, перед которым она писала свои картины, а оттуда дверь на открытую лоджию, заваленную хламом.
Конечно, Надя тогда забрала бо2льшую часть денег. Она всегда брала все, что хотела, – папино внимание, бабушкино терпение, ее, Любину, привязанность – и считала, что так и должно быть. Вот и тогда она отсчитала Любе сумму, которой хватало лишь на маленькую однокомнатную «хрущевку» на бульваре Центральном, убитую в хлам, под самой крышей, а сама спрятала оставшиеся деньги в рюкзак, буркнула «пока, увидимся» и была такова.
К тому времени сестры почти не разговаривали.
Надя злилась, что Люба не хочет принимать ее друзей, не понимает ее живописи, одевается «как дура», вышла замуж за «это ничтожество», родила ребенка – «трижды никому не нужное отродье» – и вообще превратилась в наседку.
«За трижды ненужное отродье» Люба взвилась до небес.
Надя могла поливать грязью кого угодно, и спорить Люба не считала нужным, просто потому, что вообще не понимала, зачем спорить с этой чужой женщиной, вечно озлобленной, всем недовольной, рисующей гнилое мясо, трупы и кладбища. Бог с ней, не с кем там спорить. Но трогать ее сына никто права не имеет и уж тем более – называть его ненужным отродьем. Этого Люба стерпеть не могла, и тогда, три года назад, состоялся ее последний разговор с Надей. Разрыв был окончательный, она просто вычеркнула сестру из списка живых.
Но Люба понимала: отчасти она сама виновата в том, что Надя посмела все это сказать. Люба с детства привыкла к тому, что Надя руководит их совместным житьем-бытьем. Когда-то они были одним целым – одна начинала что-то говорить, а вторая уже знала, что скажет сестра. Когда еще была жива мама, они вместе играли в их общей комнате, и никакие подружки им были не нужны. Когда не стало мамы, они вместе плакали, жизнь стала другой, и Надя на правах старшей стала как бы вместо мамы: она решала, какую передачу смотреть, какие книги читать, что они наденут.
Они росли, и Надя продолжала решать все за них обеих. Например, то, что идут они не на пляж или в парк, а на выставку живописи. И Люба это принимала, потому что сама такими вещами не интересовалась и осуждала себя за это. Надя же водила компании с ребятами, при одном взгляде на которых Люба холодела. Но Надя таскала ее за собой – не всегда, но часто, и в те дни, когда Надя исчезала куда-то одна, Люба ловила себя на том, что радуется этому. И одновременно она жалела, что они уже не могут, как в детстве, просто посидеть дома, поиграть во что-то. Ну, пусть уже не поиграть, ладно, они выросли, и Люба спрятала от Надиной расправы их родных и когда-то любимых кукол. Ну, пусть не с куклами, они все-таки уже большие для таких игр, но просто посидеть дома, посмотреть фильм, посмеяться и поболтать, совсем как раньше…
Но это никак не получалось. Образ жизни сестры Любе не подходил, и чем дальше, тем больше она это понимала, да только что с этим делать, не представляла совершенно.
Все эти походы в компании неприятных и опасных людей, лиц которых она не помнила, все эти посиделки невесть по каким квартирам и подвалам, где курили, пили спиртное и вели себя просто ужасно, – все это вызывало в Любе отвращение на каком-то клеточном уровне, потому что она ненавидела грязь, боялась микробов и постоянно мыла руки, а в тех местах, куда ей приходилось ходить с Надей, микробов было в избытке. Еще она очень боялась носить в сумке остро заточенную отвертку, но Надя настаивала, и один из ее приятелей сделал им такие – с красивыми ручками из оргстекла, в которых цвели небольшие розочки. Любе совершенно не нравились наставления Надиных знакомых насчет того, как надо пользоваться этой отверткой, и вовсе не в мирных целях. Но ей пришлось научиться, замирая от ужаса всякий раз – от одной мысли, что она может попасть в ситуацию, при которой только и останется, что воспользоваться своим оружием.
Но до поры она молчала – не хотела ссориться с сестрой, без которой не представляла своей жизни. И как бы это она ни с того ни с сего взяла да и сказала Наде: я с тобой никуда больше не пойду, у меня свои планы!
Какие планы? Откуда им взяться?
И она продолжала ходить вместе с Надей, холодея от страха всякий раз, когда слышала громкие пьяные голоса. Ей все время казалось, что она спускается в самый ад, где вот-вот вспыхнет ссора или закружится драка. Так иной раз и случалось; тогда она доставала свою отвертку, сжимала в руке, и ручка нагревалась, вгрызаясь в ее ладонь. А после этого она несколько дней не могла успокоиться и просила бабушку под любым предлогом оставить ее дома, но чаще всего та не соглашалась. Иди, мол, подыши свежим воздухом. Как будто можно назвать свежим воздухом месиво из табачного дыма, «травки» и вони от немытых тел!
Люба понимала, почему бабушка это делает, – она не хотела, чтобы Надя была одна и натворила глупостей. Бабушка считала, что Люба удержит Надю от этих «глупостей», но правда была в том, что удержать Надю от чего-либо не мог никто.
И не раз Люба заставала сестру голой на грязном матраце, в компании каких-то угрожающего вида парней, и ей было ужасно, невыносимо стыдно за сестру, которая так себя вела, но другие девушки в этой компании вели себя примерно так же. Надя пыталась объяснить Любе, что ничего особенного в этом нет, голая физиология, но Любу мутило от одной мысли о грязном матраце и чужом теле, вторгающемся в нее. И пусть она будет тысячу раз «ну и дура», но Люба предпочитала быть дурой, нежели позволить кому-то так с собой поступить. Вот с того момента, когда она отказалась проделывать подобное, Люба и поняла: есть принципиально важные вещи, отказаться от которых означает отказаться от себя самой.
Правда, в этих компаниях к Любе относились снисходительно и по-своему бережно, наградив ее прозвищем Мелкая, то есть – младшая. Люба-то и правда была младшей сестрой – на одиннадцать месяцев, но все же! И ее уважали за принципиальность.
Надя руководила покупкой одежды и прочими такими вещами, и Любе совершенно не нравилось то, что приходилось носить, но тут она старалась не спорить: папы никогда не было дома, бабушка совсем не могла противостоять Наде, собственных друзей у Любы не было, и она боялась быть в мире одна, без сестры.
Ну подумаешь – надеть черную футболку и рваные джинсы – да бог с ними вовсе! И с прической тоже удобно: у Нади такая же, и не надо зеркала, чтобы понять, как она выглядит. Для Любы это не принципиально, а Наде очень нравилось, что они такие одинаковые, их разница в одиннадцать месяцев и в три сантиметра роста была совсем незаметна, их чаще всего принимали за близнецов, и Надя всячески подчеркивала эту одинаковость.
Пока однажды Любу посреди улицы не схватил в охапку здоровенный мужик лет тридцати – в ее понимании практически пенсионер, – и пятнадцатилетняя Люба испугалась до слез, даже отвертку не успела вытащить, хотя ни тогда, ни потом не была уверена, что вообще сумела бы ею воспользоваться.
А мужик прижал ее к стене дома и, дыша в лицо перегаром и испорченными зубами, тряс ее и хрипел о чем-то совершенно непонятном, из чего Люба поняла только, что он приревновал к кому-то. И Люба понимала, что ее сейчас приняли за Надю, ведь они были похожи как две горошины.
Но, видимо, не совсем, потому что даже мужик вдруг что-то такое понял и разжал тиски. А когда Люба сползла по стене и заплакала, напрочь забыв об отвертке, он растерянно и виновато посмотрел на нее и пробормотал:
– Прости, Мелкая, перепутал тебя с сестрицей твоей – оторвой. Ты бы хоть одевалась как-то по-другому, так ведь и до беды недалеко!
И тогда Люба поняла, что больше не собирается безмолвно следовать за сестрой и выполнять ее указания.
Это был разрыв – еще не полный, но именно он.
Нади дома не оказалось, и Люба перетащила свою кровать из их общей комнаты в дальнюю, которая использовалась как склад ненужных вещей. Барахло, накопившееся там, Люба отнесла на чердак, вымыла пол и окна, повесила занавески и решила, что теперь это ее территория.
Она оставила в их с Надей общем шкафу всю одежду, которая выглядела как Надина, и оказалось, что, кроме нижнего белья и пары футболок, у нее ничего нет. Тогда она влезла на чердак и открыла сундук, где бабушка хранила мамины вещи.
Конечно, это были не какие-то супермодные наряды, но благодаря тому, что мама предпочитала классический стиль, Люба выбрала себе гардероб. Потом настало время прически. Люба поехала в парикмахерскую – не в ту, куда они с Надей обычно ходили и где воплощали в жизнь ее самые креативные фантазии, – а просто в ту, где ее оказались готовы принять прямо сейчас, без предварительной записи.
Именно там ей вернули ее светло-русый цвет, подправили стрижку, убрав острые углы и асимметрию, срезали длинные ногти с кислотной раскраской, снабдили советами по макияжу. Милая девушка-парикмахер, не намного старше ее самой, накрасила Любу своей косметикой, и они, хихикая, обсуждали какую-то чепуху из журналов, стопкой лежащих здесь же, на столике.
И когда Люба наконец решилась посмотреть на себя, ей пришлось заново познакомиться с собственным отражением. Из зеркала смотрела тоненькая девочка в серой прямой юбке до колен, в розовой кофточке и розоватых босоножках. Купленная по дороге в парикмахерскую сумочка – серая с бантиком, расшитая искусственными жемчужинами, – выглядела очень симпатично, как и скромный розовый лак на коротко стриженных ногтях.
– Ты выглядишь как английская школьница из фильма о закрытых школах. – Новая знакомая, парикмахерша Яна, поправила Любе прическу. – Волосы еще отрастут по стрижке, через месяц приходи, я тебе подровняю ее, зато ты сможешь их потом собирать заколочкой на затылке, тоже хорошо будет. Тебе идет этот стиль – классика, неброская и добропорядочная.
Люба и сама ощущала себя по-другому. Она шла по улицам и смотрела на себя в витрины. Она зашла в несколько магазинов и купила косметику, несколько пар обуви и еще одежды – именно такой, какая понравилась ей самой. Папа открыл дочерям кредитные карточки, и Люба редко пользовалась своей, но теперь наконец начала.
Она даже думать не хотела, что скажет Надя. После пережитого ужаса Люба знала одно: больше она ни за что не пойдет никуда вместе с ней. До этого дня она мало задумывалась над тем, чего же ей самой хочется, полагаясь во всем на сестру, зато сегодня она отчетливо поняла, чего ей не хочется.
А принятые решения Люба никогда не отменяла – дело принципа.
Люба твердо была уверена, что больше никогда не станет ходить за Надей по ее знакомым, потому что эти знакомые не годились ей самой. Она не хочет видеть людей, чьих лиц не может запомнить, сидеть в грязных, прокуренных помещениях, где воняет помойкой, слушать разговоры, в которые вникать нет смысла. Поэтому она просто будет жить собственной жизнью, и начало положено, в ее телефоне теперь есть номер, которого нет в Надином, – ее новой знакомой, парикмахерши Яны, с которой они договорились встретиться послезавтра и пойти пить сок во фрэш-баре с кошками. Оказывается, в Александровске есть такой бар, где подают свежевыжатые соки, отличную выпечку, а в помещении живут кошки, которых можно гладить и брать на руки.
Надя кошек терпеть не могла, а Люба не знала, нравятся они ей или нет, и решила это выяснить. И вообще возможность пойти куда-то без Нади, с подружкой, которая только ее, была новой и заманчивой. И Люба не понимала, как могла допустить, что столько лет просто была тенью сестры, а главное – зачем.
Папа уже был дома, и, когда Люба вошла в столовую, все вытаращились на нее в крайнем изумлении:
– Любочка…
Бабушка всплеснула руками, и слезы выступили на ее глазах.
– Дима, ты посмотри – вылитая мать! Ну вот словно Нелечка зашла. И одежда ее – гляди, совсем Любе впору…
Папа как-то странно посмотрел на Любу, но промолчал. Так они пили чай: бабушка ворчала, что вот грех какой, Надюшки-то нет до сих пор, а когда она с Любой уходила, ей было спокойнее. И Люба еще раз убедилась, что правильно понимает свою роль: для бабушки она была как бы гарантией того, что Надя не вляпается в неприятности.
И еще поняла, что больше не будет этого делать. Она сама по себе, Надя – сама по себе.
– Я чрезвычайно рад. – Папа наконец решил поучаствовать в разговоре. – Мне казалось, что у тебя нет ни характера, ни собственного «я», но оказалось, что нужно было просто подождать. Правда, теперь мне придется знакомиться с тобой заново, но и это мне в радость.
Папа редко бывал дома и еще реже разговаривал с ними, он больше молчал, что-то читая, и если разговаривал, то с Надей – именно Надя занимала все то время, которое папа мог выделить своим дочерям, а Люба просто присутствовала при этом.
Но теперь папа говорил с ней, потому что она – отдельный человек, а не номер два, приложение к Наде.
– Думаю, Надежда закатит грандиозный скандал, но ты держись, не сдавайся. – Папа подмигнул Любе: – Раз уж ты решила жить своим умом, к этому прилагаются и некоторые издержки. Свои убеждения иногда приходится защищать.
Люба запомнила это накрепко – то ощущение первого в своей жизни самостоятельного решения. И теперь она должна принять решение за Надю, впервые в жизни. Но для этого Наде пришлось умереть.
В дверь постучали. Люба вздрогнула – распорядитель сказал, что человек, который придет менять замки, предварительно позвонит. А тут никакого звонка, просто требовательный стук в дверь.
Люба осторожно заглянула в глазок – за дверью маялась тонкая девица с конским хвостом абсолютно белых волос на макушке.
– Надежда, открывай, я знаю, что ты там.
Люба вздохнула – да, у сестры были ужасные знакомые, но эта девица не выглядит слишком ужасно. Она щелкнула замком – и на нее воззрились два пронзительных зеленых глаза, круглых и сердитых.
– Ты что это, подруга, на лоджии развела… Ой! Ты не Надежда.
– Нет, не Надежда.
Какую-то минуту они таращились друг на друга, пока мимо пришедшей девицы в квартиру очень шустро не проник рыжий крупный кот, и Люба взвизгнула от восторга:
– Котик!
Кошек она любила. С того самого дня, когда Янка притащила ее в кошачий фрэш-бар, Люба была навечно обращена в рабство этими прекрасными существами. И это углубило трещину, возникшую между ней и Надей, потому что, пока они жили под одной крышей, принести в дом собственного котенка Люба не могла. Надя ненавидела кошек люто, и в этой ненависти было что-то ненормальное, отчего Люба со временем заподозрила, что сестра вообще душевнобольная.
И вот теперь на грязном столе восседает прекрасный рыжий кот с круглой капризной мордочкой и высокомерным взглядом Повелителя Вселенной. Люба готова восхвалить его до небес и принести к лапам любые дары, но в данный момент у нее и нет ничего, кроме безмерного восхищения.
– Декстер! – Девушка ринулась в квартиру и схватила в охапку свое усатое сокровище. – Здесь ужасно грязно, фу, как ты мог сюда прийти!
– Можно погладить?
– Ага, валяй.
Люба осторожно тронула пальцами голову кота, и тот презрительно сощурился.
– Сколько ему?
– Три года. Ужасно прекрасная скотина. – Девица взяла кота на руки и чмокнула его между ушами. – И умный, и вообще.
– Невероятно прекрасен, абсолютно! Совершенство.
– Как все котовые, собственно. – Девица ухмыльнулась: – А вот Надька котов не любит, но ты же в курсе, я уверена. Ты ее сестра?
– Ага. – Люба завороженно смотрела на кота. – Шикарный мальчик, просто золото, а не кот.
– Это да. – Девица потерлась лицом о голову кота, и тот заурчал. – Вот не знала, что у Надьки есть младшая сестра. На сколько ты младше?
– На одиннадцать месяцев.
– Лихо! Я-то решила, что ты лет на десять моложе. Ну, «синька» – зло, как известно, так что удивляться нечему. А сама Надька где?
– А она… собственно, она умерла, меня вызвали сотрудники полиции, приехавшие на вызов докторов. Тут какой-то бомж тусил, когда Надежде стало плохо, он не видел даже, так был пьян, а когда «Скорую» вызвал, было поздно. В общем, тело уже увезли, бомжа забрали до моего приезда, а я…
– А ты не слишком скорбишь, потому что твоя сестра была мистером Хайдом, а ты – доктором Джекиллом. – Девица вздохнула: – Да, вот же случай какой… Меня Мила зовут.
– Это от имени Людмила?
– Нет, это от имени Милана. – Девица перебросила кота на другую руку. Он, недовольно засопев, вскарабкался ей на плечи и расположился там совершенно автономно. – Знаешь, наверное, нехорошо так говорить, но скорбеть по твоей сестре будут только местные алкаши и прочий уголовно наказуемый элемент. Тут иногда такое творилось – уму непостижимо, а ведь я наверху живу, и мне все было слышно. Так я чего пришла-то… извини, у тебя сестра умерла все-таки…
– Торжественную часть объявляю закрытой.
– А, ну тогда супер. – Мила подставила щеку, и кот Декстер потерся о нее головой. – Я пришла, потому что на балконе, по ходу, что-то разлагается и воняет до небес. Ну, точно до моей квартиры, выше только бог, тут всего три этажа, а удовольствие так себе.
– Я не открывала дверь на лоджию, и если там что-то завонялось, я без понятия.
– Так идем посмотрим. У меня в квартире такой дых от этих миазмов, что окно открыть невозможно.
Брезгливо морщась, Люба обернула руку стерильной салфеткой и взялась за ручку балконной двери.
– Нет, не могу. – Она беспомощно взглянула на Милу: – Придется кого-то нанять…
– Нанять, чтоб посмотреть хлам на балконе? – фыркнула та. – Ну, считай, что ты меня наняла – подержи-ка Декстера, у него шерсть провоняет, если он туда юркнет. Да, а тебя как зовут-то?
– Люба…
– Ну, так я и думала. – Мила засмеялась. – Есть закономерность в назывании детей. Вот это трио – Вера, Надежда, Любовь – часто встречается. Или, например, если у барышни отчество Николаевна, то часто ее называют Наталья – ну, типа, как жена Пушкина, все же со школы помнят роковую красавицу – почему-то Гончарову, хотя она таки была в замужестве Пушкина. Вот и лепят к этому незамысловатому отчеству имя Наталья, а подумали бы: пустая была бабенка, необразованная и глупая, рожала бесконечно, и все. Не замечала?
– Нет, даже не думала.
– Мир вокруг подчиняется некоторым закономерностям, понимаешь. Люди невероятно предсказуемые. Ладно, держи-ка Декстера, а я погляжу, что там завонялось. Не удивлюсь, кстати, если найду труп – накануне Надька с кем-то ужасно ругалась, орала как подорванная. Ну, ты знаешь, как она умела.
Люба приняла на руки пушистое тяжелое тельце, замирая от восторга. Кот был теплым, его шерсть на спине имела красноватый оттенок, а небольшие уши выглядели трогательно и совершенно неотразимо.
– Фу, гадость… – Милин голос за окном звучал приглушенно, несмотря на открытую дверь. – Ой блииииииин! Иди сюда, глянь!
Люба выглянула из окна, и если бы не кот, ее бы точно стошнило, но она вовремя уткнулась в пушистую шейку зверька и вдохнула запах каких-то духов и кошачьего шампуня.
Из клетчатой сумки текла мерзкого вида вонючая жижа, в которой буквально плавали распухшие куски гнилой плоти, похожие… да бог знает, что это было.
– Что это?
– Части свиньи, покрытые кожей. Вот и голова здесь. Боже ты мой, зачем ей это понадобилось?
– Думаю, для рисования. – Люба пошла в ванную и, стараясь ни к чему не прикасаться, сняла полиэтиленовую штору и отнесла ее новой знакомой. – Это надо завернуть, и я как-то вынесу на помойку.
– Следи за Дексом, а я сама вынесу, у тебя лицо зеленое, облюешь всю лестницу. А то, если хочешь, поднимись ко мне и подожди в моей квартире.
– Ко мне сейчас человек придет замки менять.
– Ну, тоже дело, ключи-то у половины района небось есть. – Мила потащила приглушенно воняющий узел к двери. – Ладно, я мигом.
Кот, увидев, что его человек направляется к двери, коротко и требовательно мяукнул – он явно не собирался оставаться в этой грязной берлоге, да еще в компании невесть кого.
– Оставлять его нельзя, ты подожди минутку, отправлю домой, иначе без меня он тебе может закатить концерт и обоссыт все углы… хотя тут это было бы кстати. – Мила опустила свою ношу на пол. – Я мигом.
Люба с сожалением отдала кота. Она любила всех кошек мира – просто как концепцию. И рыжая концепция по имени Декстер ей понравилась чрезвычайно. Сама она не могла завести себе кота, поскольку в ее крохотной квартирке он ощущал бы себя запертым, и бесконечно сожалела об этом.
Телефон зазвонил, и Люба ответила. Да, это был Человек с Замками, как она его мысленно успела назвать.
Любе нравилось встречать новых людей. Она любила это ожидание – когда назначена встреча, но человека еще не видела и представляешь, как он выглядит… Ее муж Михаил когда-то смеялся и говорил, что она коллекционирует лица, которые не может запомнить. Это была правда: Люба по-прежнему не запоминала лиц людей, но видеть новые ей нравилось. В той, другой жизни, в которой был Михаил.
За дверью возвышался мужик лет сорока, в руках у него большой рюкзак.
– Замки заказывали?
Так обычно спрашивают разносчики пиццы: «Пиццу заказывали?» И вот пиццу они с Женькой иногда заказывали, а замки еще нет.
– Да, это сюда, спасибо.
– Пока не за что. – Мужик вошел в коридор и огляделся. – Обстановочка, однако…
Ему и в голову не пришло, что это может быть Любина квартира, и она отчего-то это поняла. Впрочем, не было сейчас в мире двух более несовместимых вещей, чем квартира умершей Надежды и Люба, одетая в классическую оливковую юбку прямого покроя и зеленый топ, прикрытый коротеньким жакетом терракотового цвета, такого же, как ее балетки. Жакет был из твида, Люба любила твид – в нем она выглядела добропорядочно и элегантно. С тех самых пор, как она решила разорвать их с Надей одинаковость, она раз и навсегда определилась со своими предпочтениями в одежде, она вообще любила определенность во всем.
– Нужно просто сменить замки. – Люба с сомнением смотрит на старую дверь, на которой, казалось, живого места нет от предыдущих попыток прежних хозяев отгородиться от социума.
– Предлагаю поменять сердцевину действующего замка. – Мастер провел ладонью по многострадальной двери. – Дверь выбивали не раз, и если по-хорошему, то ее надо поменять, но поскольку брать здесь все равно нечего, то пока достаточно просто закрыть с гарантией, что ключ будет только у вас – хотя, безусловно, абсолютно любой замок можно открыть.
– Любой?
– Нет в мире замка, который не откроет никто. Просто здесь при смене замков энергоемкость процесса будет неадекватна конечному результату. – Мастер покосился на воняющий в коридоре пакет. – Да, тут вам еще придется разгребать.
Наверху открылась дверь, потом послышались шаги, которые сразу замерли, – Любе показалось, что человек прислушивался к возне мастера и их разговору. Люба поняла, что это не Мила – шаги другие, но человек не спускался, зато Декстер снова был здесь.
– Малыш, что ты тут делаешь совсем один?
Любе кажется это странным, и она берет кота на руки, но он совсем не такой, как раньше, – нервный, напряженный. Это оттого, что рядом нет хозяйки, думает Люба. Она гладит кота и прижимает к себе. Декстер явно не ожидал, что его стремление к свободе снова грубо прервут, и пытается вырваться, но Люба понимает: за пределами квартиры кот пропадет, он не выживет в условиях улицы или подвала, этот комнатный и любимый, всегда чистый и сытый зверь, доверчивый и не видевший зла.
– Ну что ж такое. – Люба смотрит на Декстера, и он недовольно отворачивается. – Ладно, пойдем домой, малыш. Как же тебя хозяйка-то прозевала, непонятно.
Она поворачивается к мастеру, который увлеченно ковыряет замок – процесс ему, похоже, нравится.
– Я сейчас вернусь, только отнесу кота соседке.
– А, ладно. – Мастер на миг остановился, и Люба прислушивается – наверху уже не ощущается присутствие. – А я пока поработаю.
Здраво рассудив, что в квартире и правда нечего брать, Люба подхватила свою сумку и пошла наверх с котом наперевес – Мила говорила, что живет наверху, а значит, над квартирой покойной Нади. На лестнице никого не оказалось, и Люба на секунду удивилась: ведь кто-то был, так куда же делся? Но тут ей стало не до размышлений – кот принялся активно вырываться, дверь была приоткрыта совсем чуть-чуть, но просто входить было неудобно, и Люба постучала.
Никто не ответил. Удивившись, она снова постучала, а Декстер коротко и нервно мяукнул.
– Странно, как же ты вышел, в такую щель ты бы не пролез… а если бы и пролез, то дверь при этом открылась бы пошире.
Пытаясь удержать рвущегося из рук кота, Люба открыла дверь и вошла.
– Мила! – Люба опустила Декстера на пол, и он шмыгнул в недра квартиры. – Мила, ты где? Я кота принесла, как он у тебя выскочил, дверь-то…
Из комнаты послышался звук, который Люба ни с чем бы не перепутала.
Скулила собака.
Прикрыв за собой дверь, она пошла на звук – квартира оказалась почти такой же, как у Нади, но здесь царили уют и порядок.
В квартире никого не было, кроме собаки, перебинтованной, как мумия, – большой ротвейлер скулил, облизывая лицо лежащей под окном Милы, и только поэтому Люба поняла, что она еще жива. Если бы новая знакомая была мертва, собака вела бы себя по-другому.
Бруно посмотрел на вошедшего человека. Он еще не мог ходить и лаять почти тоже – лежал без движения, то проваливаясь в забытье, то снова выныривая на поверхность, и всякий раз чувствовал, как силы возвращаются к нему, но медленно.
Подходил Декстер, ложился рядом, и они спали, прижавшись друг к другу, как в детстве, это тоже было ощущение дома, ощущение Стаи. И доктор, который приходил его перевязывать, – он тоже оказался в Стае. Его человек теперь сидел рядом и никуда не уходил, да и куда идти без Бруно, кто станет защищать?
Но Враг, который вошел в их дом, не был ни привычным, ни безопасным. Он вонял сталью и чем-то, что было опаснее стали, – опасностью и смертью, и Бруно ничего не мог поделать. Даже когда Враг набросился на его человека, он не смог подняться на лапы, чтобы защитить.
А Враг посмотрел на него и сказал:
– Мне жаль, парень, но так карта легла.
Бруно не понял слов, но уловил интонацию, и хотя сказано было не так, как говорил бы Враг, но сомнений не было: Враг навредил его человеку, и Бруно, зарычав, попытался подняться, но лапы его не держали, от боли кружилась голова.
– Я дверь оставлю незапертой, кто-то тебя найдет.
Враг ушел, а Бруно только и смог, что подползти к лежащему телу своего человека и облизывать лицо, пытаясь разбудить – он знал, что его человек дышит, и Декстер тоже. Но сердце человека билось все тише, и Бруно не знал, что делать. Декстер тоже был ему не помощник, он просто выбежал вслед за Врагом, в вечном своем стремлении сбежать, чтоб его ловили с причитаниями и нежными уговорами, да только сделать это было уже некому, а глупый Декстер ничего не понял.
Бруно скулил и изо всех сил пытался разбудить человека.
И когда в дом вошла незнакомка, он заскулил еще громче. Незнакомка не пахла опасностью. От нее шел запах чистой кожи, каких-то духов и домашней выпечки. Был еще другой – отвратительный запах берлоги, мимо которой они ходили много раз. Там жила женщина, которую Бруно не любил, она часто кричала, делала резкие движения и пахла какими-то неприятными вещами, неопасными, но неприятными. Так несколько минут назад пахла шерсть Декстера, и от хозяйки шел такой же запах. И теперь от вошедшего человека тоже пахнет, но совсем немного, и Бруно отчаянно заскулил. Когда незнакомка вошла в комнату вслед за Декстером, он понял, что теперь не один.
Незнакомка опустилась на пол около тела хозяйки, ощупала ее.
– Потерпи, мальчик, потерпи. Видишь, она не ранена. Ну, была не была, хуже не будет…
Она называла его «мальчик», точно так же, как хозяйка. От этого слова веяло покоем, и Бруно каким-то своим собачьим чутьем ощутил, что может доверять этому человеку, это не враг.
А незнакомка вытащила из объемистой сумки что-то блестящее, открыла крышку и достала оттуда какие-то вещи, чуть повозилась с чем-то – ломаясь, щелкнуло тонкое стекло. Все эти вещи не выглядели опасными и не вызывали тревоги, пока женщина, коротко размахнувшись, изо всех сил не ударила хозяйку в грудь. Бруно не успел даже зарычать, до такой степени это было неожиданно – женщина не выглядела как враг, не пахла, как враг, у нее в руках ничего опасного, но удар был быстрый и безжалостный.
Хозяйка захрипела и сделала судорожный вдох, сердце ее забилось в прежнем ритме.
Коротко мяукнул Декстер, наблюдавший за происходящим с подоконника.