– Я принесла вам яблоки, – сказала она мне в нашу вторую встречу. – Врач разрешил.
Прошла неделя с тех пор, как она сделала мне предложение. Она исчезла, но ее присутствие стало ощущаться во всем. Меня перевели в палату люкс, за мной ухаживали как за младенцем, чуть ли не кормили с ложечки. Да и еда была не такой, как раньше. Теперь мне приносили меню вроде ресторанного, где надо было просто проставить галочки, что и в каком количестве мне бы хотелось съесть. Масло, сыр, йогурт, овощи, фрукты, десерты. После унылых бесплатных супчиков и серых каш у меня даже аппетит появился. Вот только не понимал я, чем и как буду расплачиваться за это с девушкой по имени Валентина и зачем я ей вообще нужен. Она говорила что-то о моем восстановлении. Быть может, она решила стать моим агентом, продюсером? Увидела во мне гения-пианиста? Но я не гений, я хорошо знаю свое место среди исполнителей и скорее склонен недооценивать себя, а не обольщаться на свой счет. Да и никто не знает, насколько я восстановлюсь, смогу ли вернуться к репетициям и гастролям.
Хорошо, пусть она решила поставить на меня как на пианиста. Но зачем выходить за меня замуж? Я так разволновался, что даже позвонил своему адвокату Саше Плужникову, попросил прийти. Мой ровесник, холеный молодой человек с порывистыми движениями и умными глазами. Войдя в палату, он невольно присвистнул от восхищения.
– Ты, Сережа, наследство получил? – Он нервно хохотнул.
– Пока нет. Но, думаю, получу. – И, опережая его, я сам спросил: – Ты не знаешь, мне никто ничего не оставил? Может, какой-нибудь дядюшка в Америке? Или в Израиле?
– Я могу узнать. А что случилось? – Он снова окинул взглядом чистенькую палату с удобной кроватью и нежно-голубыми простынями. – Тебя кто-то заставил переселиться в эту палату? Или?..
Он развел руками, и плечи его при этом поднялись. Он просто буравил меня взглядом. Людей всегда интересует, откуда у других берутся деньги.
– Да, Сергей, прими мои соболезнования, – вдруг очнулся он, вспомнив о смерти моей матери.
– Спасибо.
– Я слышал, что тебе пришлось продать вашу квартиру. И где теперь будешь жить, что делать?
– Ждать наследства, – уклончиво ответил я, желая уже как можно скорее избавиться от присутствия не в меру любопытного Плужникова.
– Так наследство все-таки есть? – Он весь напрягся, принимая мою болтовню за чистую монету.
– Поживем – увидим, – я снова напустил туману. И уж, конечно, теперь я понимал, что ему ни за что не расскажу о визите странной девушки, пожелавшей зачем-то выйти за меня замуж. Хотя, когда Плужников ушел, я даже пожалел о том, что ничего ему не рассказал. Такое вот было двойственное чувство. С одной стороны, хотелось оставить свою личную жизнь в тени, с другой – я упустил возможность услышать мнение опытного человека, съевшего собаку на разного рода человеческих ценностях и слабостях. Быть может, он вообще знаком с ней!
Девушка была красива, умна и богата. Во всяком случае, производила именно такое впечатление. И совершенно не походила на студентку-волонтера, сознательно тратящую время и деньги на разбитого, как ваза, пианиста.
Однажды утром ко мне в палату вошла сестра, протянула новые джинсы, рубашку, свитер и белье с носками и сказала, что через час я должен быть готов, меня переводят в другую клинику, где мной займется пластический хирург.
Вот, наконец-то все стало ясно. Вероятно, я немного смахиваю на какого-то человека, и именно это сходство, а никак не мои музыкальные таланты, заинтересовало эту особу. Возможно, мне предназначена роль двойника, предстоит включиться в какую-то опасную игру, в результате которой моя благодетельница получит миллионы евро. Вот тогда хотя бы все прояснится.
Когда я услышал о пластическом хирурге, который перекроит мое лицо, навалилась вдруг такая тоска, что в какой-то момент я подумал: будь что будет. Нервы мои и так были расшатаны, уже долгое время я не мог привести себя в порядок. Так, может, эта девушка послана мне, чтобы разом все закончилось? Чтобы процесс разложения моей личности довести до конца? Чтобы, сыграв свою – вернее чужую – роль, я умер?
Честно говоря, мне на самом деле после смерти матери было некуда идти и не на что жить. Я был потерян не только для общества, но и для себя прежде всего. И это при том, что меня продолжали навещать мои друзья, музыканты, бывшие поклонники и поклонницы. Вот только каждый раз во время такого визита я испытывал стыд перед человеком, который помнил меня здоровым, сильным, талантливым, вызывающим восхищение, а теперь видел перед собой такую неприглядную развалину. Я понимал, что все они приходили ко мне из вежливости, что прежнего отношения ко мне уже быть не может.
Я лежал на кровати в застиранной больничной пижаме, от меня пахло так же, как от соседей по палате, лекарствами и больницей, волосы мои были спутаны, раны на лице кровоточили. Ничего, кроме жалости, я ни у кого не вызывал.
Когда же меня перевели в палату люкс, посетителей стало намного меньше. Словно моих поклонников оповестили, что теперь, слава богу, появился человек, который возьмет всю заботу о болящем на себя. Хотя, наверное, я все это выдумал. Просто у моих друзей своя жизнь, и так уж сложилось, что особенно близких друзей я так и не приобрел. Так, коллеги, музыканты, соученики по консерватории.
…Я надел новую одежду, а потом за мной пришли и проводили до машины, но не больничной, а новенькой блестящей черной машины, за рулем которой сидела Валентина.
– Привет, ты как? – спросила она меня так, как если бы мы долгое время жили вместе, на пару часов расстались и вот теперь снова встретились, чтобы поехать куда-то вдвоем. Как брат и сестра. Как друзья. Как муж и жена. И говорила она со мной обычным будничным тоном.
– Да нормально, – ответил я ей так же обычно.
– Вот и хорошо.
– Одежда подошла. Как ты точно определила размер.
– У тебя такая же комплекция, как у моего мужа. Но одежда новая, ты не думай.
– Да я и не думаю.
Я был уверен, что меня повезут в какую-то клинику, но ошибся. Мы приехали в аэропорт. Вышли из машины, и Валентина, взяв меня за руку, повела за собой на летное поле. Неподалеку от выстроенных в ряд больших самолетов там стоял маленький, словно игрушечный, созданный для забав детей миллионеров, белый самолетик.
– Куда мы летим? – не выдержал я.
– В Дайдесхайм. Это в Германии.
Нас было двое, и я не мог не воспользоваться случаем, чтобы поговорить начистоту. Я остановился. Повернулся к ней. Валентина была в белом платье в красных маках. Красивая, свежая, какая-то неземная. Она стояла и щурилась на солнце. Лицо ее было спокойно. Не похожа она была на человека, задумавшего зло.
– Что ты придумала? Какая еще пластическая операция? Кого ты хочешь из меня вылепить? Что вообще происходит?
– Понимаешь, это вот так, за пару минут не объяснить. – Легкий ветерок поднял золотистую прядь, и она ладонью смахнула волосы, упавшие на густо накрашенные губы, испачкала пальцы красной помадой. – Все будет хорошо. Просто тебе подправят лицо. Чтобы не было шрамов.
– Может, ты хочешь, чтобы я стал похож на нужного или ненужного тебе человека?
– А ты, я вижу, не только на рояле играл, но и детективы почитывал, – рассмеялась она. – Нет, не переживай. Никаких таких игр не будет.
– Но я не слепой, я же вижу, какие огромные деньги ты тратишь на меня. Зачем я тебе?
– Хорошо. Я объясню, но только в двух словах. Я хочу начать новую жизнь. Хочу забыть все прошлое. Вот за это я готова заплатить любые деньги.
– Но при чем здесь я?
– Думаю, ты как раз тот человек, рядом с которым мне будет интересно, комфортно. С твоей помощью я хотела бы войти в тот круг людей, куда меня без тебя не пустят, понимаешь?
– Ты что, вышла из тюрьмы?
– Нет. Но я долгое время жила среди бандитов. Мой муж умер и оставил мне много денег.
И тут я вспомнил фразу, первое, что я услышал, когда она впервые пришла ко мне в палату. Как я мог забыть ее? «Мой муж был настоящим бандитом».
– Но почему я? Что за бред?
– В Москве я была на твоем концерте. Шопен, Брамс… Это было полгода назад. Скажу сразу: на концерт я попала случайно, я тогда ничего о тебе не знала. Но когда услышала, восхитилась твоей игрой и тобой. Я дождалась, когда ты выйдешь из филармонии, пробилась через группу поклонниц и взяла у тебя автограф. Ты был тогда так счастлив! А потом я вернулась в свой родной город, у меня были дела. И вот там, когда мне делали маникюр, я случайно подслушала клиенток салона, которые говорили о тебе, о твоей матери. Думаю, одна из женщин была ее знакомой. Так я узнала об автомобильной катастрофе, о том, что ты и мама в больнице. Что тебе пришлось продать квартиру. И тогда я подумала, что это судьба, что ничего в этой жизни не случайно. Ведь я могла бы не услышать этот разговор, не узнать, что с тобой случилось. Однако я села за маникюрный столик как раз в тот момент, когда эти две женщины принялись обсуждать проблемы вашей семьи. Вот, собственно, и весь рассказ. Так что никаких криминальных пластических операций я для тебя не планировала. Просто хотела помочь вернуть тебе твою, поверь, твою внешность.
Ветер, подхватив волосы Валентины, хлестал ими по ее лицу, она говорила, прикрываясь ладонью от солнца.
– Но зачем тебе брак?
– Только находясь в браке с тобой, я смогу тебе полноценно помогать. И достигну своей цели.
– Так что за цель-то? О каком обществе ты говоришь?
– О твоих друзьях-музыкантах, о тех людях, среди которых ты вращался, пока был здоров. Я бы хотела, чтобы ты в скором времени представил им меня в качестве своей жены.
Все это все равно смахивало на какую-то аферу. Но продолжать разговаривать здесь, на летном поле, было глупо. Возможно, я чего-то не понимаю. Но рано или поздно все станет ясно. Пусть будет уже Германия, пусть лечение, пусть она делает все, что считает нужным. Вряд ли она желает мне зла. И если я действительно поправлюсь и смогу вернуться к своим репетициям или – во что мне верилось с трудом – к своим концертам, я верну себе финансовую независимость. Сниму квартиру наконец. Позже, когда определюсь со своими возможностями, возьму кредит, куплю жилье. Словом, начну все с начала.
Однако было в нашем разговоре с этой Валентиной что-то такое, от чего веяло холодком. Для меня, романтика в душе, отсутствие любви в нашем брачном «контракте» выглядело грязным мошенничеством. Она не любила меня. И я не любил ее. Но она хотела именно брака. Даже стать ее любовником в этой ситуации было бы для меня менее унизительным.
Я думал, что она просто посадит меня в самолет, и я полечу один. Но я ошибался. Она поднялась вместе со мной, мы заняли места, к нам подошел человек, Валентина сказала ему, что все в порядке и можно лететь, и мы полетели.
Вдвоем, не считая пилота! На маленьком частном самолете. Вот где было идеальное место для задушевной беседы. Можно было задавать вопросы не спеша и обстоятельно их продумывать. Но я вместо этого, вдыхая аромат ее ландышевых духов, к стыду своему, уснул. А проснулся уже в Германии.
Как я уже говорил, с тех самых пор, как впервые прозвучала тема пластической хирургии, я не переставал ощущать себя героем романа в духе Буало-Нарсежака.
В Центре пластической хирургии города Дайдесхайм за меня взялись основательно. Мне не только привели в порядок кожу лица, но и подлечили все травмированное тело. Я и не представлял себе, насколько далеко продвинулась медицина. Мной занимались специалисты хирургии катастроф, меня буквально поднимали на ноги, за мной ухаживали как за ребенком, с нежностью и заботой. Валентина появлялась всегда неожиданно, и когда она входила в палату или больничный садик, где я любил проводить время за книгой или в обнимку с ноутбуком, я первые несколько минут чувствовал себя мальчишкой, которого мама приехала навестить в детском лагере. И несмотря на то что в клинике меня отлично кормили и я сам мог заказывать себе блюда по своему предпочтению, я всегда радовался сладостям и фруктам, которыми меня угощала Валентина. А еще она всегда привозила книги и журналы, которыми я зачитывался в свободное время. Уж не знаю почему, но бумажные, крепко пахнущие типографской краской издания привлекали меня больше интернетовских страниц. Они были настоящими, их можно было потрогать, ощутить их приятную тяжесть в руках, почувствовать себя по-настоящему их обладателем.
Когда стало понятно, что мне сохранили внешность, я оставил попытки узнать что-то большее о нашем предстоящем браке, к которому был, в сущности, уже готов. Она все твердила о каком-то обществе, в котором я якобы вращался и куда она хотела бы попасть в качестве моей жены. Что ж, у богатых свои причуды. К тому же мне, к моему стыду, хотелось уже просто долечиться, пройти до конца реабилитационный курс, восстановиться полностью, а потому я решил не задавать лишних вопросов. Конечно, я понимал, что рано или поздно мне придется каким-то образом расплачиваться с этой девушкой за все, что она сделала для меня. Но что можно было взять с меня, нищего пианиста?
И еще меня беспокоила одна мысль, касающаяся этого самого общества, в котором я вращался. Куда понятнее было бы, если бы я жил в Москве и вращался бы среди музыкантов высочайшего уровня. Но она прекрасно знала, что я проживаю в провинциальном городе С., который славится своими музыкантами, но никакого общества мои коллеги не создают.
Интуиция подсказывала мне, что я интересую Валентину все же не как пианист. В моей среде есть куда более талантливые музыканты, в которых, если уж так хочется, можно инвестировать капитал. А она вложила в меня и так уж очень большие деньги.
Времени для размышлений у меня было много, а потому, все хорошенько обдумав, я пришел к выводу, что цель, связанная с браком, – полная чушь. Скорее всего, за всей этой благотворительностью стоит что-то совсем другое, неожиданное, о чем я даже и не догадываюсь. Но поскольку мне и терять было как будто нечего, я был готов на любые условия – лишь бы выжить, лишь бы вернуться к нормальной жизни.
Понятное дело, что у меня было самое смутное представление о том, где и как мы будем с ней жить. Скорее всего, думал я, мы будем жить раздельно, встречаясь время от времени, чтобы появляться где-нибудь вместе. Вот только зачем ей все это нужно – над этим мне еще долго предстояло ломать голову. Да я был уже просто помешан на этом.
Из Германии мы вернулись в Россию, но не в С., где она меня нашла, где мы с ней познакомились, а в Москву.
В Шереметьево нас встретил человек весьма свирепого вида, с длинными волосами и с грустными глазами бассет-хаунда. С этим Еремой Валентина обменивалась лишь многозначительными взглядами, как это делают люди, понимающие друг друга без слов. Он уложил наш багаж во внушительного размера внедорожник, и мы поехали, как мне показалось сначала, в сторону Москвы. Потом запетляли по проселочным дорогам, пока не приехали в тихое место, в сосновый бор, где за каменным аккуратным забором стоял небольшой двухэтажный дом.
– Вот здесь мы поживем немного, пока ты окончательно не придешь в себя, – сказала Валентина, выходя из машины. – Господи, воздух-то какой!
Был июль, жара, но в лесу она не чувствовалась. Было просто лето, чудесное, свежее, напоенное крепким хвойным ароматом. Я уже ничему не удивлялся. Решил просто подчиняться.
Валентина была холодновата со мной, как человек, четко обозначивший границу общения. В доме не было прислуги, всю грубую работу выполнял Ерема. Если бы я не слышал, как он матерится, когда звонит в интернет-магазин и заказывает продукты, я бы подумал, что он вообще немой. Еду готовила Валентина. Она ходила по дому в джинсах и батистовых рубашках, на ногах ее были мягкие коричневые мокасины, приглушающие звук шагов. В свободное время она дремала в гамаке рядом с домом в тени гигантских елей или сидела там же в плетеном кресле с ноутбуком. Ерема вообще не отдыхал и всегда находил себе работу по дому. Без конца что-то мыл, прибирал, чистил, смахивал паутину, ремонтировал лестницу, ведущую на второй этаж, подметал дорожки вокруг дома, пропалывал клумбу с цветами, ездил в Москву по делам, а вечером разводил огонь в камине.
Отношения между Валентиной и Еремой были своеобразными. Возможно, они были братом и сестрой или просто друзьями, но уж никак не любовниками, это точно. Они заботились друг о друге, но блеска в глазах, трепета – ничего такого я не видел. Валентина спала в спальне наверху, через стенку от меня, Ерема же занимал небольшую комнату на первом этаже рядом с кухней. Она служила ему не только спальней, как я потом выяснил, но и наблюдательным пунктом – из его окна отлично просматривались ворота, а рядом, в стенной нише, он хранил целый арсенал оружия.
Вполне вероятно, что эта парочка от кого-то скрывалась. Может, не только муж Валентины, но и Ерема, и сама Валентина были бандитами. Но когда я думал об этом, на лице моем невольно расплывалась улыбка – в это просто невозможно было поверить. Где бандиты, а где искалеченный пианист!
Когда Валентины и Еремы не было в доме, я тщательнейшим образом обследовал его. Не старый, с толстыми каменными стенами, окнами разной конфигурации, автономный водопровод (труба шла из земли, где, вероятно, находилась скважина), канализация, электричество протянуто от ближайшего столба. Восемь комнат: три спальни наверху, гостиная, столовая, библиотека, холл и комната Еремы внизу. Плюс кухня, две ванные комнаты, кладовка и застекленная терраса, которую прежние хозяева (я был уверен, что дом Валентина купила не так давно) использовали как зимний сад. На террасе стояли кадки и вазы с высохшей землей и мерт-выми растениями, которые Ерема, облачившись в синий рабочий комбинезон, выносил на улицу, освобождая от земли и мусора. Затем он эти кадки, горшки и керамические цветные вазы отмачивал от грязи в протекавшем рядом с домом ручье, отмывал, заполнял свежей землей и готовил к посадке новых растений. Прямо об этом никто не говорил, однако я не раз видел, как Валентина листает на своем ноутбуке страницы каталогов цветочных интернет-магазинов. Вывод из всего этого мог быть только один – в Москве мы надолго, если не насовсем, иначе кто будет следить за цветами и домом? Однако наша свадьба – это я знал из скупых, словно случайно оброненных Валентиной фраз – должна была состояться именно в провинциальном С.!
Прошла неделя. За это время я немного разобрался, что к чему. Ко мне относились так, как если бы этой паре хорошо заплатили за уход за тяжелобольным. Вот так. Никаких лишних разговоров, исключительно дежурные улыбки – не от Еремы, конечно, забота, вежливость, сдержанность, никаких разговоров, таинственность.
Но главное потрясение было впереди.
С самого утра Валентина была какой-то возбуж-денной, готовила завтрак, напевая.
В кухне пахло блинами и кофе. Солнце заглянуло к нам, позолотив белые салфетки, фарфоровые чашки с золотой каймой и розовые свежие щечки моей спасительницы. Я, приняв душ, спустился, сел за стол, и Валентина принялась накладывать мне на тарелку горячие блины.
– Тебе с медом? Вот, бери, – она пододвинула вазочку с медом. – Там цветочная пыльца, это для укрепления организма. Ешь!
Она смущенно мне улыбнулась.
На ней была белая батистовая мужская рубашка, поверх которой был повязан ярко-красный льняной фартук почти до пола. Волосы русыми колечками выбивались из-под красной банданы. На щеке продолговатый, как мазок, след от муки. Она была такой милой в то утро, что я с трудом удержался, чтобы не чмокнуть ее в щеку.
С женщинами у меня и до аварии отношения были сложными. Вернее, их почти не было. Все мои подружки-пианистки, с которыми я когда-то учился в консерватории, были замужем, причем выбрали они себе мужей не музыкантов, а бизнесменов или чиновников. Я бы не подошел им даже в качестве любовника, поскольку меня-то и в городе почти никогда не было, все гастроли. К тому же в мою личную жизнь всегда очень активно вмешивалась мама. Женщина властная, всю жизнь положившая на то, чтобы сделать из меня профессионального музыканта, она воспринимала меня как свою собственность. Понятное дело, что все, что она делала, было направлено на достижение единственной цели – защитить меня от всего и всех, что могло бы помешать моим репетициям, повлиять как-то на устоявшуюся, размеренную, полную вдохновенных занятий жизнь. «Никуда твои девушки не денутся», – говорила она мне, возмущенно покачивая головой и с шумом выдыхая воздух, как если бы ей силой пришлось выталкивать из нашей квартиры какую-нибудь особо назойливую девицу.
Мама. Она всегда была рядом с тех пор, как умер мой отец. Все сделала для того, чтобы воспитать из меня музыканта. В нашем доме всегда было чисто, уютно, тепло, много вкусной еды. Это мама купила мне чудесный «Petrof», на котором я разучивал свои программы. Это мама раздаривала моим преподавателям золото и украшения, которые ей в свое время дарил отец – он умер от воспаления легких, когда мне было всего три года. А еще старинные бабушкины сервизы и серебро. Даже участок под дачу подарила одному профессору консерватории, от которого зависело мое поступление. Ничего не жалела для меня, для моего будущего.
Мама, никогда и нигде не работала, сдавала в аренду под офисы часть старого особняка в центре С., оставшегося ей в наследство от отцовских родителей. Это были немалые суммы, но деньги она тратила очень аккуратно. Старалась с их помощью сделать мою жизнь максимально комфортной. Она с детства одевала меня в красивую добротную одежду, покупала все необходимое. Конечно, я никогда не играл в компьютерные игры. И всего, что имеет хоть какое-то отношение к спорту, у меня тоже не было. Все детские уличные забавы – футбол, баскетбол, волейбол, хоккей и прочее – были мне категорически запрещены. Зато мы с мамой ездили в городской бассейн и на море.
Большую часть денег она тратила на мое образование, репетиторов и поездки на конкурсы.
Время шло, жизнь менялась, все дорожало. Денег стало не хватать. Чтобы пойти работать – такого у нее даже в мыслях не было. Ее работа заключалась в заботе обо мне. И вот тогда мама стала продавать один офис за другим, один подвал особняка за другим, пока последние комнаты не были проданы одному похоронному агентству. Мы остались в нашей квартире в центре города совершенно без средств к существованию. Я оканчивал аспирантуру, готовился к довольно скромному конкурсу пианистов, чтобы потом принять участие в более серьезном, в Шопеновском. Именно в тот момент позвонил один мой однокурсник, Сашка Чекмарев, который никогда не гнушался выступать в барах и ресторанах, вообще где придется, лишь бы деньги платили. Человек без амбиций, хотя и очень талантливый, он сломал руку и попросил заменить его на вечере в ресторане «Вена». Сказал, что репертуар простой и я легко справлюсь, если буду просто играть на слух. Зато за вечер мне заплатят двести долларов!
– Соглашайся, – мама, слышавшая наш разговор, чуть не плача, кивнула. – А что делать, сынок?
Так я попал в ресторан, потом по рекомендации все того же Сашки стал выступать в одном ночном баре, зарабатывал живые, легкие деньги, наигрывал джаз. Кто знает, как бы сложилась наша дальнейшая жизнь, если бы меня не пригласили выступить перед одним немецким пианистом, большим другом моего преподавателя, который посоветовал учить программу для конкурса пианистов в Дрездене. Не в Варшаве, куда я готовился, а именно в Дрездене. После этой дрезденской победы с легкой руки предприимчивого агента Отто Круля и началась моя карьера пианиста, мои гастроли.
Где сейчас Круль?..
Я вспомнил его появление в клинике, куда меня положили после катастрофы, его перекосившееся от ужаса и отвращения лицо, когда он увидел мои раны. Тогда я твердо понял, что такое человеческая подлость – он даже не поговорил со мной, выбежал из палаты, словно у меня проказа. С тех пор я его не видел. Между тем он задолжал мне немалую сумму, которая ох как пригодилась бы мне во время лечения. Нет, конечно, маме бы она не помогла, этого все равно было слишком мало.
– Можно я тебя спрошу? – вдруг услышал я, и Круль вместе с цветными видами летнего Дрездена и размазанными по голубому небу глиссандо черно-белых клавиш растаял в солнечном свете.
…Я сидел с еще теплым блином на тарелке, передо мной стояла вазочка с медом. Валентина села напротив меня, подперла кулачками щеки.
– А куда ты так мчался на своей машине? Когда все это случилось?
Конечно, она имела право знать. Глупо, очень глупо, но поездка была такой незначительной, что одно воспоминание о ней наводило на мысль о том, как все же нелепы смерть и жизнь, как все вокруг несправедливо устроено.
– Представляешь, я вез маму к ее подруге, которая испекла ее любимый пирог со сливами.
– Да ладно! – воскликнула она, и тонкие брови ее взлетели. – Как глупо, правда? Если бы не этот пирог, твоя мама была бы жива. И с тобой ничего бы не случилось. Да уж.
И все-таки я чувствовал в воздухе какую-то особую, чуть ли не праздничную напряженность. Она была во взглядах Валентины, которые она украдкой бросала на меня всю первую половину дня, проходя мимо то с книжкой, то с ноутбуком. В особой, немного звериной, хотя и нежной ухмылке Еремы.
– Ерема, ты вскопал ту маленькую клумбу, о которой я тебе говорила вчера вечером?
– Да, Соль.
Мне послышалось или этот верзила с длинными волосами, которые он то и дело поправлял огромными ручищами, называл свою госпожу – иначе и не скажешь – солью?
Быть может, у нее было прозвище такое – Соль. Мне, музыканту, хотелось верить, что соль – это не соль соленая, а нота, чудесная нота «соль». Наверное, за этим ее прозвищем стоит какой-то случай, связанный с музыкой. Фантазировать на эту тему можно было бесконечно.
Я бы мог, конечно, вообще не обращать внимания на то, как Ерема обращается к Валентине, если бы не чувствовал, что каждый раз, когда он называет ее так, он потом тяжело вздыхает, а когда думает, что я его не вижу, морщится и машет руками, как человек, досадующий на самого себя за то, что снова проговорился, выдал какую-то тайну.
Устав от отдыха, я вышел на крыльцо и увидел Валентину в кресле за круглым столиком. Перед ней были рассыпаны разноцветные пакетики. Я нерешительно подошел к ней, ловя себя не неприятной мысли о своей крепкой зависимости от этой женщины. Я на самом деле еще не знал тогда, как мне себя с ней вести, о чем говорить, в какой тональности строить отношения. Быть ли самим собой или воздержаться от эмоций и свободных тем. Все равно все это пока невозможно – я еще слишком подавлен всем пережитым.
Бросив взгляд на приоткрытые ворота, за которыми простирался густой лес, я вдруг представил, что я сбежал из этого рая с теплым домом, чистыми простынями и вкусной едой. Куда бы я убежал? Без денег… Нет, деньги-то я мог бы позаимствовать у Валентины, я подсмотрел, куда она, возвращаясь из Москвы, ставит сумочку с кошельком. Сумочка лежит прямо в холле – бери не хочу. Но мой побег так и остался навсегда лишь в моих болезненных мечтаниях. Думаю, я просто был тогда еще очень слаб.
– Душистый горошек, – говорит она, щурясь от солнца, дробящиеся лучи которого мозаикой лежат на каменных плитках. – Хочу посадить много душистого горошка, чтобы потом из него составлять букеты. Они получаются особенно нежными.
Горошек. Занятно. Значит, она все-таки собирается остаться здесь, в Подмосковье. Совершенно сбитый с толку, я роняю:
– Мне бы заняться чем-нибудь.
– Сейчас. – Улыбка освещает ее ставшее счастливым лицо, глаза сияют. – Подожди немного.
Она разгребает пакетики с семенами душистого горошка (на них написано «латирус»), берет в руки телефон, смотрит на дисплей. Чуть склонив голову, бросает на меня испытующий, загадочный взгляд. Что она задумала?
– Скажи – когда ты продавал квартиру, что стало с вашими вещами?
– Продажей занималась наша соседка. Евгения Вас…
– …Васильевна Каражова, так?
– Да. И?..
– Я встречалась с ней, пока ты был в больнице. Знаешь, она хорошая женщина. Сделала все правильно. Сохранила большую часть ваших личных вещей.
Я заволновался. Честно говоря, после смерти мамы потеря квартиры и уж тем более вещей казалась мне не столь значительной. Важно, что хотя бы я оставался живой. Когда смерть обошла тебя стороной, благодаришь Бога исключительно за жизнь.
– Мебель она должна была оставить в квартире, – протянул я, не понимая, куда она клонит. – А вещи забрать к себе на хранение до моего возвращения.
– Да-да, она так и сделала. Все ваши вещи, кое-какие драгоценности, посуду, книги, словом, все то, что вам дорого, она сложила в своей кладовой. Сделала все очень аккуратно, с любовью.
Валентина полистала страницы телефонной книжки, затем коснулась пальцем экрана и замерла, словно прислушиваясь. И вдруг тишину леса нежными звуками прошили первые такты Двадцать первого концерта Моцарта для фортепиано с оркестром. Сердце мое заколотилось и поднялось к горлу, выдавливая рыдания. Это был финал из моей последней концертной программы. Звуки рояля воспарили к верхушкам елей… И я – вместе с ними.
Подошедший с ведром драгоценной лесной земли Ерема вернул меня в реальность. Заграбастав ручищей ворох пакетиков, он отошел на несколько шагов в сторону, где у него уже была разбита небольшая клумба.
– Пойду посею, – буркнул он недовольно, косясь на меня.
Валентина положила свою руку на мою:
– Пойдем, я покажу тебе кое-что. Вижу, что маешься, места себе не можешь найти. Просто хотела тебе сюрприз сделать, но что-то он задерживается.
Она махнула мне рукой, мол, пойдем за мной. Если бы она спустилась в подвал, подумал я, то я последовал бы, как крыса за дудочкой, – такую власть она уже имела надо мной.
Я был потрясен, когда в доме она действительно обошла лестницу, ведущую на второй этаж, и толкнула тяжелую металлическую дверь в подвал.
– Сюрприз? – Я чувствовал, как мой лоб покрывается испариной. Что сейчас будет? Что сделает со мной эта женщина? Сейчас заставит меня продать ей душу, расписаться кровью…
Но в подвале, где я был впервые, оказалось сухо и чисто. На желтом плиточном полу я увидел несколько больших картонных коробок. Валя подошла к первой, открыла ее, и я узнал свои ноты. Трясущимися руками я открывал одну коробку за другой – везде оказывались сложенные клавиры, партитуры, ноты, которые моя мать покупала на протяжении всей моей жизни.
– Вот здесь я подобрала все лично, – с гордостью заявила она. – Смотри, это ноты твоей последней программы: Моцарт, Равель, Концерт для фортепиано с оркестром соль мажор, Шостакович, Концерт номер один для фортепиано с оркестром до минор и Концерт номер два для фортепиано с оркестром фа мажор.
Как же дико и волшебно звучали эти слова из ее уст. Эта дьяволица знала свое дело, она искушала меня моими же нотами, той сладостью, тем зудом, который вот уже долгое время будоражил меня, заставлял страдать от невозможности прикоснуться к клавишам. Я даже себе боялся признаться в том, что готов уже нарисовать клавиши!
– Сюрприз удался?
– Валентина! Что вы!
– Ты! Мы же на «ты»!
– Что ты такое задумала?
– Сегодня вечером привезут рояль. Вот! – наконец выпалила она на счастливом выдохе. – Я в них не очень-то разбираюсь, но по Интернету кое-что узнала…
– Что, что ты сказала? Рояль?
Я не понял, что со мной случилось в эту минуту, но я вдруг почувствовал, что хочу ее ударить, вот просто ударить, так, чтобы спровоцировать ее на ответный удар, чтобы я понял наконец, что все это мне не снится.
– На концертный новый я не стала тратиться, все-таки он стоит пять лимонов с лишним. Слава богу, с головой у меня пока все в порядке. А отреставрированный Блютнер, небольшой, кабинетный, мне уступили по сходной цене. Настройкой уж будешь заниматься сам – позвонишь, найдешь кого нужно. Ты доволен? Ведь это то, чего тебе так не хватало! – И не дав мне возможности выразить восторг, она продолжила: – А то я вижу, ты совсем извелся. Что, соскучился по клавишам?
Она рассмеялась, довольная своим сюрпризом, и смех ее гулко разнесся по всему подвалу.
…Сейчас, когда ее нет, когда кто-то посмел зарезать ее, как косулю или лань ножом в сердце, мне кажется, что ничего этого не было. Ни пылающего камина в подмосковном доме, ни звуков рояля, льющихся из распахнутых окон библиотеки, ни нежных цветов душистого горошка, которые Соль вырастила своими руками и потом срезала целыми охапками, расставляя букеты по всему дому.
Звонок телефона заставил меня вздрогнуть.
Я сидел в кресле. Комната погрузилась в фиолетовые сумерки.
Должно быть, это Лиза Травина. Я схватил телефон. С дисплея улыбалась моя покойница-жена.
– Ты не сердишься на меня? – услышал я ее голос и почувствовал, как волосы зашевелились на голове.