Виктор Иннокентьевич Новожилов, главный врач Пятой Городской больницы, приоткрыл глаза и сразу зажмурился от бьющих в глаза солнечных лучей. Несмотря на начало октября, день выдался погожим и теплым. Он поморщился от того, что супруга на ночь не задернула шторы. Не делала она этого по той причине, что они якобы выгорали от солнечных лучей. Виктор Иннокентьевич невольно почувствовал раздражение к жене. Заботится о каких-то идиотских вещах! Шторы ей жалко! Как будто трудно купить новые… Виктор Иннокентьевич, слава богу, зарабатывает достаточно, чтобы не экономить на подобных пустяках, а она словно не замечает этого!
Виктора Иннокентьевича всегда раздражала в жене эта неоправданная, с его точки зрения, экономия. Она, например, не позволяла домработнице выбрасывать пустые банки с завинчивающимися крышками, и те широкими рядами пылились на полках в кладовке. Для чего ей столько пустых банок – непонятно. Даже использованные полиэтиленовые пакеты заставляла мыть, а потом сушить на протянутых в кухне веревках. Эта привычка осталась еще с советских времен, когда такая элементарная вещь, как пакеты, была дефицитом. Но ведь с тех пор прошло столько лет, а эта ужасная привычка, казалось, впиталась в кровь жены.
Виктор Иннокентьевич отчасти понимал изначальные причины этого. Жена его, Тамара Петровна, приехала в город в семнадцать лет из села Красная Речка и познакомилась с ним на вечере танцев в институтском общежитии. Виктор Иннокентьевич был местным, а на танцы к девчонкам из института механизации сельского хозяйства его затащил друг. Тогда Тамара была стройной, юной и весьма привлекательной. Особенно хороши были ее длинные волосы цвета льна. Он пригласил ее танцевать и в процессе рассказал о себе. Точнее, как он понял потом, Тамара сама весьма искусно выведала у него все. Он даже не заметил, как рассказал ей о себе именно то, что волновало девушку: где живет, что за жилплощадь, чем занимаются родители, где учится, а потом уже сделала собственные выводы, что этот парень весьма перспективная для нее, деревенской девчонки, кандидатура.
Что странно, Тамара, никогда не отличавшаяся высоким уровнем интеллекта, была очень крепка житейским, практическим, каким-то крестьянским умом. Ему же, интеллигенту в третьем поколении, из династии медиков, тогда это было невдомек. Как-то очень умело Тамара построила их отношения, через полгода подведя Витю к мысли, что им пора отправляться в ЗАГС. Повод был банальным, но действенным: потупив глаза, Тома заявила, что беременна и что отец с матерью приедут в ближайшие выходные принимать от Вити сватовство. Новожилов слегка обалдел от такого поворота и стремительно развивающихся событий, опешил настолько, что просто не успел все как следует обдумать и просто промямлил нечленораздельно, что да, конечно, так и будет…
Родители Томы оказались еще более ушлыми в этом плане. Виктор помнил, какие глаза были у его мамы, доцента кафедры гинекологии, когда новоявленная сваха обстоятельно изложила за столом программу дальнейшей жизни молодых. Что жить они будут поначалу у Новожиловых, но с рождением ребенка им, конечно, понадобится отдельная жилплощадь. Что Томочке необходимо взять академический отпуск в связи с ее положением, а заканчивать институт она будет после. Что на свадьбе с их стороны будет не менее сорока человек, по-другому никак нельзя, потому что это все самая ближайшая родня. И что расходы, разумеется, должна взять на себя семья жениха, потому что с них, бедных крестьян, просто нечего взять. Да, и подарком молодым на свадьбу должен стать личный автомобиль, чтобы удобно было возить ребенка на дачу…
Родители Виктора были ошарашены не меньше его самого. Отец даже поговорил с ним крупно по этому поводу. Это уже потом Виктор понял, что отец в душе надеялся, что сын откажется от этой затеи. И осознавал, что отказаться, по сути, было можно, отец со своими связями все уладил бы. В конце концов, от навязчивой девчонки и ее родни можно было откупиться. Это в любом случае было лучше, чем ломать судьбу. Но Виктор проявил малодушие. Он тогда здорово перетрухнул, испугался деревенского напора и пошел по пути наименьшего сопротивления.
Жалел ли он впоследствии об этом? Конечно, жалел. Однако сумел привыкнуть к ситуации и даже приспособиться к ней. Отец тогда хорошо подсуетился, обеспечил молодых и отдельной квартирой, и машиной, и собственной дачей. В общем, весь стандартный набор благ, о которых мечтал каждый советский человек, но заиметь которые мог далеко не всякий…
С тех пор минуло уже почти сорок лет. Дочь Альбина, которую Тамара благополучно родила через четыре месяца после свадьбы, давным-давно обзавелась своей семьей, выйдя замуж за человека, далекого от медицины, но весьма обеспеченного, и родила собственную дочь. Так что Виктор Иннокентьевич на пару с Тамарой Петровной уже двенадцать лет как были дедушкой и бабушкой.
Виктор Иннокентьевич смерил взглядом тело супруги, мирно похрапывавшей рядом. М-да… «Для дедушки самая невыносимая мысль – это то, что он спит с бабушкой!» – невольно всплыли в памяти слова анекдота, недавно услышанного на банкете по поводу чествования одного из коллег в связи с присвоением докторской степени.
Что касается Тамары Петровны, эти слова были самыми что ни на есть справедливыми. Она как-то очень быстро утратила первоначальное очарование юности, обрезала свои длинные льняные волосы, бывшие, по сути, единственным достойным украшением ее внешности. Раздалась в талии и бедрах, груди ее налились спелым соком, став похожими на длинные желтоватые азиатские дыни, а затем, пообвиснув, потеряли всякую форму.
Виктор Иннокентьевич снова покосился на супругу. Одеяло задралось с одного бока, и его взгляду предстали толстые ляжки, покрытые целлюлитными комками, икры с синими узлами варикоза, расплывшееся лицо с двойным подбородком и обвисшими щеками, ставшими похожими на бульдожьи…
Новожилов ощутил нечто похожее на отвращение. Да, запустила себя женушка, запустила… С тех пор как стала супругой студента, сделавшего вскоре отличную карьеру и доросшего до главврача городской больницы, так и опустилась. Успокоилась, что нашла свое место в жизни, и теперь супруг от нее никуда не денется. Деться, собственно, было можно, и Виктор Иннокентьевич порой предавался подобным мечтам, однако в душе понимал, что все это иллюзии. Вырваться из цепких лап хваткой супруги у него не хватило бы духу. Он вообще по натуре был довольно мягкотелым. Да что там греха таить – откровенно трусливым. Как был трусом с детства, так и остался. К тому же он отлично понимал, что придется делить совместно нажитое имущество, и уж тут Тамара выжмет из него по максимуму. И в очередной раз оценив все «за» и «против», Виктор Иннокентьевич пришел все к тому же выводу: уж лучше так, как есть. Плохо, но привычно.
Сама же Тамара Петровна словно не замечала перемен, произошедших в ней самой. Собственно, перемены эти касались в первую очередь ее внешнего вида, в душе же она оставалась той, кем и была, – прижимистой, недалекой, но хитроватой деревенской простушкой. Правда, сама признавать этого категорически не хотела, стыдилась своего происхождения. Даже дочь назвала по-городскому – Альбиной…
Виктор Иннокентьевич вспомнил, как приходилось ему краснеть, когда жена предпринимала отчаянные попытки казаться своей в кругу профессорской элиты, к которой примыкал ее муж. Как накупала тоннами драгоценные украшения, разумеется, куталась в меха, считая натуральную шубу главным показателем высокого уровня. Но манеры, речь, поведение… Все это тут же открывало истинную сущность этой женщины.
Виктор Иннокентьевич помнил, как она в гостях, приняв на грудь несколько рюмок водки и крякнув от удовольствия, принималась громко петь частушки, ловил недоуменные, полные откровенной насмешки взгляды своих коллег и не знал, куда деть глаза от стыда.
«Ой-е-ей! – мысленно вздохнул он. – Позорище-то какое!»
На его робкие замечания жена лишь отмахивалась крепкой мужицкой рукой и вновь возвращалась к народному репертуару. Поддержать интеллектуальную беседу она не могла при всем желании, однако порой пыталась с важным видом вставлять собственные комментарии, чем вносила еще большую неловкость. Институт она, кстати сказать, так и не закончила, уйдя в бессрочный академический отпуск. Зато с гордостью повторяла, что имеет незаконченное высшее образование, хотя ушла из института после второго курса…
Супруга захлебнулась очередной особенно длинной руладой храпа, повернулась во сне, больно задев мужа мощным коленом. Виктор Иннокентьевич невольно выругался, потом раздраженно отбросил одеяло и встал с постели. Он уже давно подумывал о том, чтобы иметь отдельную спальню. Однако Тамара Петровна распланировала в их особняке все таким образом, что для дополнительной спальни не оставалось свободных комнат. Правда, у Виктора Иннокентьевича оставался личный кабинет, и он специально поставил там кожаный диван, на котором порой и ночевал, ссылаясь на то, что у него много работы и он не хочет беспокоить супругу, возвращаясь на их ложе под утро… На самом деле ему просто неприятно было делить постель с Тамарой.
Тамару Петровну такое отношение не устраивало, хотя Виктор Иннокентьевич никак не мог понять почему. Сексуальная близость между ними давным-давно сошла на нет, он уже даже не мог вспомнить, сколько лет назад это было в последний раз. Он и раньше-то не слишком охотно шел на этот контакт, а после стал уклоняться все чаще и чаще под благовидными предлогами. Супруга же не проявляла инициативы, погрязнув в бытовых хлопотах.
Она обожала контролировать ведение домоводства, которое спихнула на домработниц, обожала проверять их работу и распекать на все лады. Частенько увольняла провинившихся, как она считала, девушек, заменяя их другими. Например, могла придраться, что из двух кур получилось гораздо меньше котлеток, чем выходило по ее прикидкам, намекая, таким образом, на воровство. Подкидывала деньги в разные места, собственные драгоценности, дабы спровоцировать домработниц на то, чтобы они их присвоили. И очень любила ругать за всякую ерунду вроде выброшенных упаковок, к примеру, из-под йогурта, которые можно было использовать под рассаду.
Такая крестьянская скупость поражала Виктора Иннокентьевича, который отлично знал, что в других вопросах жена транжирит куда большие суммы, чем те, что могли быть потрачены на приобретение специальной тары для рассады. Тамара Петровна не скупилась на всякие вкусности для себя, на новую одежду, золотые украшения, какие-то вазочки, статуэтки и прочую дребедень. Виктор Иннокентьевич как-то в разгар пресловутого экономического кризиса, когда почти совсем прекратилось выделение средств из бюджета на их больницу, попросил супругу быть аккуратнее с расходами и даже составить смету на месяц, внеся в нее лишь самое необходимое. Раньше он никогда не требовал ничего подобного, и Тамара Петровна была очень недовольна новой просьбой. Однако спустя два дня представила ему с поджатыми губами список. Виктор Иннокентьевич просмотрел его и оторопел. Жизненно необходимых приобретений набегало на сто тысяч рублей! Причем больше половины того, что жена внесла в него, можно было просто не покупать. Однако когда он сделал ей замечание по этому поводу, Тамара Петровна стала гранитной стеной, обвинила его в жадности и мелочности, и Виктор Иннокентьевич по своему обыкновению махнул рукой.
Так что домработницы сменялись по самым разным поводам. Поводы, как считал Виктор Иннокентьевич, были надуманными, но отменить железное решение Тамары Петровны был никто не в силах. Да он и не старался особо – пусть ее тешится, лишь бы его не трогала. В глубине души у него была мысль, что Тамара Петровна таким образом избавляется от потенциальной соперницы. При этом Виктору Иннокентьевичу казалось, что ей глубоко безразличен сам факт – позволяет Виктор Иннокентьевич себе что-то с этими девицами или нет. Тамару Петровну волновало лишь то, чтобы эти связи – если возникнут – не несли угрозы ее супружескому положению и не подрывали семейный бюджет. А остальное – дело житейское.
Виктор Иннокентьевич, правда, никогда ничего подобного себе не позволял. Путаться с домработницами он считал пошлым. А свои сексуальные потребности удовлетворял по-другому. Во-первых, частые выезды в санатории и дома отдыха, а также просто на природу в рамках корпоратива для человека его уровня сами по себе предполагали наличие девушек. Но это были единичные связи, а помимо них был у Виктора Иннокентьевича многолетний роман. Точнее, романом это назвать было сложно, скорее это были просто близкие отношения, но отношения прочные и стабильные. Хотя не совсем равноценные…
Заведующая хирургическим отделением Пятой Городской больницы Маргарита Старыгина была его любовницей уже больше десяти лет – практически с того самого момента, как пришла работать в больницу рядовым врачом. Для всех она была Маргаритой Федоровной – холодноватой, неприступной и даже жесткой. А для него она была Риткой. Правда, так называть ее он мог позволить себе только наедине…
Виктор Иннокентьевич не признавался даже самому себе, что Ритка для него была куда более значима, чем он для нее. Высокая, достаточно стройная, несмотря на сорок с небольшим, она всегда была уверенной в себе и даже властной женщиной. Но это не была властность Тамары, распространявшаяся только на быт и хозяйство. Ритка властвовала в постели. Там она крутила Виктором Иннокентьевичем как хотела, отлично чувствуя, что ему это нравится. Возможно, комплексы и статус подкаблучника, с которым он жил, были подсознательно перенесены им и в сексуальную сферу, но Виктор Иннокентьевич постоянно отмечал, что обожает подчиняться Риткиным приказам, любит доставлять ей удовольствие больше, чем она ему, и сам от этого приходит в экстаз. Ритка и в постели была резкой, даже насмешливой, но при этом горячо любящей сам процесс.
Виктор Иннокентьевич очень ценил эти отношения. По сути, Ритка была единственной отдушиной в его вполне внешне благополучной и даже комфортной, но, в общем, несчастливой жизни. Ценила их и Ритка. Правда, мерило оценки у нее было совершенно иное. Ритка, так же, как и Виктор Иннокентьевич, не была свободной. Она была замужем. И никто из них не собирался что-либо менять в своей семейной жизни. Правда, если у Виктора Иннокентьевича хотя бы на уровне иллюзий возникали иногда подобные мысли, то уж Ритку-то все устраивало самым лучшим образом.
Ее муж, Павел Васильевич Старыгин, работал в той же Пятой Городской больнице. Это был долговязый, несколько хмурый человек с аккуратно подстриженной бородкой, довольно замкнутый, всегда одинаково ровный со всеми. И при этом производивший впечатление человека трагической судьбы. Павел Васильевич когда-то учился вместе с Риткой на одном курсе медицинского института, однако женившись на своей сокурснице, вынужден был оставить учебу и заниматься банальным обеспечением семьи. Во многом это было инспирировано самой Риткой, очень требовательно относящейся к материальному уровню. Однако Ритка же за недостаток образования потом нещадно гнобила мужа, порой не стесняясь делать этого прилюдно, чтобы уколоть больнее, – она вообще была склонна к злым, циничным высказываниям. При этом та же Ритка готова была горло перегрызть каждому, кто осмелился бы бросить камень в ее мужа или намекнуть, что тот на фоне своей успешной супруги выглядит полным неудачником.
Ритка по-своему любила мужа, к этому выводу Виктор Иннокентьевич пришел давно. Да она и сама как-то откровенно призналась ему в этом, хотя вообще-то была не склонна раскрывать душу перед кем бы то ни было. Любовь эта была своеобразной, нетипичной, странноватой. Ее можно было сравнить с любовью матери к непутевому ребенку – непутевому, но родному. Ритка всячески заботилась о муже – так, как считала нужным. Когда у Павла на фоне комплекса неполноценности начались проблемы с алкоголем, Ритка решительно пришла к Виктору Иннокентьевичу и потребовала, чтобы тот пристроил Павла Васильевича в больницу. Тот поначалу возразил:
– Кем же я его возьму? Врачом не могу, он только три курса закончил. Не сторожем же мне его пристраивать?
– Ничего, – уверенно заявила Ритка. – Он до института закончил медучилище, факультет фармакологии. Пусть лекарствами заведует.
И Павел Васильевич получил весьма престижную должность главного заведующего лекарственным складом Пятой Городской больницы. Должность эту он принял как нечто само собой разумеющееся и никогда не то чтобы не заискивал перед Новожиловым, благодаря которому и попал на нее, а даже не выказывал элементарной благодарности. И это крайне возмущало Виктора Иннокентьевича, хотя он и не признавался, что в нем говорит обычная ревность…
Павел Васильевич, проходя мимо Новожилова, никогда не улыбался и не пытался пожать ему руку, в отличие от других врачей-мужчин. Он лишь молча, сухо кивал ему в знак приветствия и в ответ получал снисходительный, покровительственный кивок. Потом как-то мрачно усмехался и проходил мимо, что-то бормоча себе под нос. Виктор Иннокентьевич бесился, стараясь не выдавать своих чувств, хотя внутри у него все кипело, однако ему это плохо удавалось.
«Знает он о нас с Риткой? Знает или нет?» – неоднократно думал Виктор Иннокентьевич, наблюдая из окна своего кабинета, как длинная, сутулая фигура завскладом движется через больничный двор.
Он даже решился как-то задать такой вопрос Ритке.
«Не забивай голову, – был ответ. – Моя семья – мои проблемы!»
Однако в последней фразе Виктор Иннокентьевич ощущал откровенное лукавство. Семейные проблемы Ритка очень грамотно вешала на него. Устраивала все так, что Виктор Иннокентьевич сам брался за их решение. Заведующей хирургическим отделением с хорошим увеличением оклада Ритка стала благодаря опять же его протекции. Ради этого пришлось даже сместить с этой должности Станислава Михайловича Миющенко – грамотного, хорошего хирурга. Однако дабы не обижать его, Новожилов специально ради Миющенко ввел несуществующую должность – старший хирург. Миющенко, узнав об этом, только усмехнулся и бросил: «Весьма благодарен, Виктор Иннокентьевич!» Но при этом посмотрел так, что у Новожилова потом еще долго кошки скребли на душе, и он наказал Ритке не наглеть и не обижать Станислава Михайловича в плане выгодной работы. Ритка обещала и старалась обещание держать.
Конечно, положение заведующей отделением не шло ни в какое сравнение с не слишком вразумительным статусом «старшего хирурга». Ритка отлично владела ситуацией в своем отделении, знала всех перспективных больных. Перспективных – то есть выгодных. Проще говоря, тех, с кого можно взять за операцию хорошие деньги.
Ритка обычно выясняла, что собой представляет семья больного ребенка, потом отводила родителей в сторону и говорила, что очень сочувствует их беде и готова как заведующая лично взять на себя ответственность за операцию. Растроганные родители кивали и благодарили, после чего Маргарита Федоровна называла сумму. Как правило, родители готовы были заплатить, хотя Риткины аппетиты порой были весьма высоки. Подобных операций за месяц было не менее десяти. Таким образом, Маргарита Федоровна была обеспечена очень хорошо. Разумеется, не забывала и о коллегах. Тому же Миющенко оставляла парочку операбельных больных, согласных отблагодарить хирурга. Хотя по сравнению с ней это были просто крохи. К тому же Миющенко приходилось делиться еще и с анестезиологами, от которых во многом зависел исход операции.
Как наживался средний и младший персонал, Старыгина не слишком интересовалась, знала в общих чертах. Собственно, как и везде: плата за уколы, которые должны делаться бесплатно, требование денег за перевязочные материалы, которые также выделялись для каждого отделения, замена дорогих препаратов куда более дешевыми отечественными аналогами… Ну, а санитарки вообще народ простой: за каждое вынесенное судно у них определенная такса, за то, чтобы подежурить ночью у прооперированного ребенка, – другая. Сами подходили к родителям, вызывались подежурить, хотя это и так была их прямая обязанность.
Старыгина все это знала, молча попустительствовала, а если возникал какой-то скандал, нещадно увольняла проштрафившуюся медсестру или санитарку. Не за то, что нарушила трудовую дисциплину, а за то, что попалась. Не умеешь – не делай, делаешь – не попадайся, таков был молчаливый девиз заведующей отделением. И Виктор Иннокентьевич в душе одобрял подобный подход. В отделении у Ритки всегда был порядок, оно считалось образцовым. И даже если случался летальный исход, главный врач был спокоен: Маргарита Федоровна всегда очень грамотно повернет дело так, что никто из врачей не будет признан виновным. Да и вообще, дело даже до суда не дойдет.
Словом, Виктор Иннокентьевич ценил свою протеже и как любовницу, и как профессионала, и всячески старался для нее. Бесплатные путевки в санатории, операции самым выгодным в экономическом плане пациентам, лучшее оборудование в ее отделение – все это делалось по велению Виктора Иннокентьевича. Новожилов и с переездом на новую квартиру Ритке помог, и ребенка определить в элитную гимназию…
Ритка ко всем этим благам относилась как к чему-то само собой разумеющемуся. Никогда не кланялась, не просила – требовала. Но не так, как его жена Тамара своей безыскусной нахрапистостью, а так технично, словно благодушно позволяла заботиться о себе. Так, что Виктор Иннокентьевич даже чувствовал порой, будто это он обязан Ритке! Знала, стерва, как себя вести с ним, умело манипулировала!
А Виктор Иннокентьевич действительно был обязан ей. Обязан пусть редкими, но столь сладкими мгновениями… Ритка, зараза, в постели творила чудеса! Виктор Иннокентьевич чувствовал, что находится на своеобразном крючке у этой женщины. Разве могли эти молоденькие девочки, с которыми он периодически расслаблялся в саунах, сравниться с нею? Кроме соблазнительных юных тел, у них не было ничего. Ритка же и в свои сорок с лишним была хороша. Объективно, конечно, уже не девочка. И грудь слегка подвисает, и бедра начали раздаваться… Но следит за собой тщательно. На одни только ляжки свои кучу денег тратит. А почему бы не тратить, если Виктор Иннокентьевич помогает? И еще заявляет при этом нагло с обольстительной улыбкой: «Ты же хочешь, чтобы я тебя возбуждала?»
Господи, конечно, хочет! Разве жалко Виктору Иннокентьевичу денег на это? Ритка, правда, и без всяких омолаживающих процедур умеет завести его так, что голова кругом идет, прямо разум теряет Виктор Иннокентьевич, порой даже за сердце беспокоится! А она только посмеивается, зараза!
…Виктор Иннокентьевич очнулся от своих мыслей и направился в ванную. Сегодня была суббота, и он имел законное право остаться дома, однако Новожилов привык ежедневно наведываться в больницу и следить за тем, что там происходит. К тому же сегодня должна была дежурить Ритка, и он надеялся, повидавшись с ней днем, договориться о встрече вечером. Встретиться можно было в гостиничном номере, что они обычно и делали. И тогда…
Виктор Иннокентьевич ощутил сладостный холодок, неизбежно возникающий всякий раз, когда он представлял себе обнаженную Ритку. Сейчас это ощущение было особенно острым. Виктор Иннокентьевич наскоро побрился и, не став завтракать, спустился по лестнице вниз. Желание хотя бы увидеть Ритку стало нестерпимым.
«Черт знает что такое, как мальчишка, честное слово!» – мысленно укорил он себя, двигаясь к автомобилю.
Постоянный водитель, отлично осведомленный о режиме дня своего шефа, отложил утреннюю газету, которую читал, ожидая появления Виктора Иннокентьевича, проворно распахнул дверцу и поприветствовал его.
– Привет, – небрежно бросил Новожилов, усаживаясь на переднее сиденье и набрасывая ремень безопасности. – В больницу.
Водитель кивнул, и машина тронулась с места. Новожилов откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Воображение рисовало ему сегодняшний вечер с Риткой, и фантазии его становились все смелее и смелее. Когда они въехали в ворота больницы, настроение у Виктора Иннокентьевича было на пиковом уровне.
Оно испортилось буквально в следующую минуту, когда Новожилов натолкнулся на фигуру Павла Старыгина, неизвестно что делавшего в больнице в этот субботний день. Старыгин шел по двору, одетый в свой халат, и держал в вытянутых руках какую-то коробку. По своему обыкновению он едва заметно кивнул Новожилову и собирался было пройти мимо, но главврач окликнул его:
– Павел Васильевич, а ты почему сегодня здесь?
– Дела, – не останавливаясь, бросил на ходу Старыгин и вдруг спросил насмешливо, как показалось Виктору Иннокентьевичу:
– А вы что здесь забыли?
– У меня, знаешь ли, дела поважнее, чем у тебя! – надменно ответил Виктор Иннокентьевич и быстро двинулся к больничному корпусу.
– Это конечно, – долетело до него издали, но Новожилов не обернулся.
Он поспешил поскорее пройти к двери и скрыться за ней, чувствуя, что у него начинают гореть уши, словно у мальчишки, застигнутого за воровством яблок с соседской яблони.
«Да что это такое? – злясь на самого себя за это чувство, подумал Новожилов. – Что он себе воображает, этот жалкий аптекарь?»
Виктор Иннокентьевич первым делом прошел к себе в кабинет. По случаю субботы секретарши на месте не было. Приемная была пуста, и это сейчас было на руку главному врачу. Ему никого не хотелось видеть.
Он запер кабинет изнутри и прошел к своему столу. Немного подумав, достал из нижнего ящика бутылку коньяка и плеснул себе в стакан граммов пятьдесят. Вообще-то, Новожилов не был поклонником алкоголя, однако сейчас ощущал потребность немного выпить, чтобы расслабиться и снять напряжение, вызванное сексуальными фантазиями и неприятным столкновением со Старыгиным.
Залпом опустошив стакан, Виктор Иннокентьевич откинулся на высокую спинку кожаного кресла, ощущая, как по телу разливается приятное тепло. Нет, нужно успокоиться, взять себя в руки и не обращать внимания на этого недоучку! Муж тоже мне, объелся груш! Пальцами стоит щелкнуть Виктору Иннокентьевичу – и его здесь не будет! Глазом не успеет моргнуть, как вылетит со своего склада. Ноги должен ему целовать за то, что имеет эту должность!
Виктор Иннокентьевич посидел некоторое время в тишине, упиваясь осознанием собственной власти. Из этого состояния его вывел звонок сотового телефона. Взглянув на экран, он увидел незнакомый номер.
«Отвечать – не отвечать?» – поколебался Новожилов, однако звонок не умолкал, и он нажал кнопку соединения.
– Слушаю!
– Виктор Иннокентьевич? – А вот голос абонента был отлично знаком Новожилову. – Рад приветствовать! Как драгоценное здоровьичко?
Звонивший даже не удосужился представиться, видимо, абсолютно уверенный в том, что Новожилов и так его узнает.
– Здравствуйте, Роман Валентинович! – проговорил Новожилов, ощущая, как в голосе предательски зазвучали подобострастные нотки. – Спасибо, все хорошо. Рад вас слышать!
Это была неправда. Слышать голос министра здравоохранения Романа Валентиновича Андрейченко никогда не было для Новожилова радостью. Потому что он отлично понимал, что тот звонит отнюдь не для того, чтобы поинтересоваться состоянием здоровья Виктора Иннокентьевича.
– Вот хочу тебя пригласить за город сегодня вечером. Как ты на это смотришь?
– Положительно, – проглотив слюну, ответил Виктор Иннокентьевич, поскольку знал, что другого ответа просто не может быть в принципе. Министр не приглашал, он ставил перед фактом.
– Тогда часиков в семь подъезжай в «Лагуну». Разумеется, с ночевкой. А что ты беспокоишься? Завтра выходной!
– Да я не беспокоюсь, – принялся оправдываться Новожилов.
– Вот и отлично, – прервал его Андрейченко. – Вопросик один обсудить нужно. Вот мы и совместим приятное с полезным, верно?
И, не дожидаясь ответа Новожилова, отключил связь. Новожилов еще некоторое время смотрел на трубку, потом раздраженно бросил ее на стол.
Настроение совсем испортилось. Во-первых, все фантазии летели в тартарары – ясное дело, что с Риткой он сегодня не увидится. Точнее, увидится, но и только. Во-вторых, сам факт, что министр здравоохранения собирается обсудить с ним некий вопрос, заставлял нервничать. Хотя…
Виктор Иннокентьевич выпил еще коньяка. Спиртное все-таки подействовало расслабляюще, и он уже не смотрел на ситуацию столь мрачно, стараясь найти в ней положительные моменты. И первый из них просматривался сразу же. Вопрос, который звал его обсудить министр, был, конечно, непростым. Но он, скорее всего, сулил и некие перспективы. И в первую очередь, денежные. Новожилов уже не раз соприкасался с Андрейченко и знал, что свою долю он получит. Так что осталось только узнать, в чем, собственно, состоит вопрос. А деньги – дело такое, что лишними никогда не бывают. К тому же их количество способствует укреплению отношений с Риткой.
Вспомнив о том, что Ритка сейчас находится здесь, Виктор Иннокентьевич решил хотя бы поговорить с ней. Заодно пусть расскажет, как обстоят дела в отделении. Набрав номер хирургического отделения, он вскоре услышал резковатый, чуть с хрипотцой голос Ритки:
– Второе хирургическое!
– Маргарита Федоровна, – невольно придавая своему голосу официозные нотки, заговорил Виктор Иннокентьевич. – Это Новожилов. Зайдите ко мне, пожалуйста!
– Сейчас буду, Виктор Иннокентьевич, – тотчас откликнулась Ритка, и Новожилов, положив трубку, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза в блаженном ожидании…
Маргарита пришла очень быстро, без стука вошла в кабинет уверенной, пружинящей походкой и опустилась в кресло напротив Виктора Иннокентьевича, закинув ногу на ногу. Новожилов несколько секунд созерцал ее стройные ноги в светло-коричневых блестящих колготках, сдерживая желание погладить их ладонью. Вместо этого он провел рукой по редеющим волосам, улыбнулся и спросил:
– Ну, как дела, Маргарита Федоровна?
– Все в порядке, Виктор Иннокентьевич! – бодрым голосом принялась рапортовать Ритка. – Мальчика с паховой грыжей прооперировали, девочку Крылову из седьмой палаты переводим в терапевтическое, поскольку там не наш случай. Также…
Виктор Иннокентьевич слушал Ритку вполуха. Он знал, что та сама отлично разбирается в ситуации, которая царит в ее отделении, и вызвал ее для доклада чисто формально. Ему просто хотелось увидеть Ритку. В больнице они всегда разговаривали друг с другом на «вы», даже если находились наедине. И старались вести себя официально во избежание кривотолков, хотя об их отношениях было известно всему персоналу.
Виктор Иннокентьевич думал сейчас о том, как сообщить Ритке, что их предполагаемое свидание сегодня вечером не состоится. Кроме того, его подмывало завести разговор о муже Маргариты. Почему-то мысль о том, что он в курсе их связи, заставляла его испытывать душевный дискомфорт. Сказывалась, видимо, все та же природная трусоватость, ибо бояться подчиненного ему, главному врачу, было просто нелепо.
Он уже открыл было рот, как в кабинет робко постучали. Новожилов нахмурился и не очень довольным тоном громко произнес:
– Да!
В кабинет протиснулась тоненькая фигурка. Присмотревшись, Новожилов узнал Наташу Краснову, врача-интерна из отделения Маргариты. Лицо у нее было озабоченным.
– Прошу прощения, Виктор Иннокентьевич! – торопливо заговорила она. – Но мне очень нужна помощь Маргариты Федоровны!
– Что случилось? – Ритка приняла сосредоточенный вид.
– Девочке из пятой палаты плохо. Катя Синицына, семь лет, с до конца не установленным диагнозом, помните?
Ритка кивнула с серьезным видом.
– Понимаете, с утра жалуется на слабость, два раза была рвота. Я решила посоветоваться с вами, а пока назначила…
Наташа перечислила свои действия, Ритка с самым внимательным видом выслушала ее, потом кивнула и сказала:
– Что ж, Наташа, вы все сделали правильно. Пойдемте, посмотрим. Виктор Иннокентьевич! – обратилась она к Новожилову. – Не хотите лично взглянуть? Та самая девочка, о которой я вам рассказывала вчера.
– Да, конечно! – Новожилов тоже стал само внимание.
Он поднялся из-за стола, и все трое вышли из кабинета. Главный врач запер дверь, и они направились в хирургическое отделение.
Катя Синицына лежала на постели под капельницей. Лицо девочки было бледным, русые, завитые колечками волосы намокли от пота. Маргарита Федоровна первой прошла к ее кровати, поздоровалась с Катей и принялась осматривать ее. Затем проверила систему, повернулась к Наташе и сказала:
– Добавьте в систему корденин и витамины. Состояние стабилизируем. Давно она чувствует себя плохо?
– Вчера вечером началась слабость, – ответила сама Катя. – И тошнило…
– Ничего, детка, это пройдет, – улыбнулась ей Старыгина. – Виктор Иннокентьевич, вы согласны?
– Конечно, все будет хорошо, – поддержал ее Новожилов. – Ты, Катя, главное, не волнуйся. Здесь такие врачи, что поставят тебя на ноги так, что ты даже не заметишь! Будешь и бегать, и прыгать, и танцевать!
– А откуда вы знаете, что я танцую? – удивленно спросила Катя.
Новожилов смутился. Он понятия не имел о том, занимается Катя танцами или нет, просто попал пальцем в небо.
– А у меня должность такая, – подмигнул он ей. – Мне положено все про вас знать! Ладно, девочки, поправляйтесь! – подвел он итог, и все трое вышли в коридор.
Когда троица остановилась у окна в коридоре, Маргарита Федоровна сказала:
– Случай сложный, неоднозначный. Девочка лежит у нас уже около недели, но состояние не нормализуется.
– Станислав Михайлович говорил, что считает целесообразным обсудить вопрос об операции, – добавила Наташа вполголоса.
Маргарита Федоровна сдвинула брови и покосилась на Новожилова. Тот пока никак не реагировал, лишь смотрел на своих коллег-подчиненных и слушал.
– А кто у нее родители? – тем временем обратилась Маргарита Федоровна к Наташе.
– Родители… – Наташа словно не ожидала такого вопроса и немного растерялась. Потом взгляд ее упал за окно, и она вдруг радостно воскликнула: – А вот как раз и они. Мама Кати и… – она чуть замялась, – и отчим.
Новожилов и Старыгина проследили глазами за взглядом Наташи. Из сверкающего черного джипа выходила стильно одетая женщина. Маргарита Федоровна тут же наметанным глазом оценила и фирменную одежду ее и спутника, и серьги с бриллиантами в маленьких ушах, и дорогой автомобиль. Затем обменялась с Новожиловым многозначительным взглядом и сказала:
– Что ж, Виктор Иннокентьевич, думаю, что вопрос об операции действительно нужно решать!
– Разумеется, если терапевтические методы не дают эффекта, – кивнул Новожилов.
– Сначала, конечно, проведем обследование… – продолжая смотреть в окно, заговорила Старыгина. – Соберем также все анализы, а операцию, думаю, сделаем где-то через недельку. Причем я лично беру на себя ответственность. Такой сложный случай я просто не могу доверить никому другому.
– Вы абсолютно правы, Маргарита Федоровна, – подхватил Новожилов. – Кстати, компьютерную томографию девочке сделали?
– У нас томограф опять сломался, Виктор Иннокентьевич! – расстроенно прижала к груди руки Наташа.
– Да, Виктор Иннокентьевич! – вставила и Старыгина, только совсем другим тоном. – Я уже много раз говорила о том, что нужно новое оборудование! Без томографа мы как без рук! Больные вынуждены ждать по несколько дней, пока его починят, а не мне вам объяснять, насколько важны бывают эти несколько дней!
– Я отлично все понимаю, Маргарита Федоровна! – Лицо главного врача стало чрезвычайно серьезным. – Постараюсь решить вопрос в самое ближайшее время.
«Надо же, как уверенно и даже властно Маргарита Федоровна разговаривает с главврачом! – невольно поразилась про себя Наташа. – И ведь, по сути, она права. Но вот я, наверное, никогда не научусь так вести себя с начальством!»
В коридоре послышался стук каблуков, а затем появилась мать Кати, которая быстро приближалась к ним. Она была одна – спутник ее остался в машине.
– Виктор Иннокентьевич, я считаю, что сейчас самый подходящий момент, чтобы побеседовать с матерью Кати, – быстро сказала Старыгина.
– Конечно, идите, – напутствовал ее Новожилов. – Только потом еще зайдите ко мне, хорошо? Мы с вами не обсудили еще ряд вопросов.
– Конечно, конечно, – уже на ходу кивнула Старыгина, направляясь к женщине и приветливо улыбаясь ей.
Однако по мере приближения лицо Маргариты Федоровны стремительно приобретало деловые черты. Мать Кати остановилась, с тревогой глядя на заведующую, а та, отведя ее в сторонку за руку, принялась объяснять ситуацию.
Новожилов, поняв, что его присутствие здесь излишне, пошел обратно в свой кабинет, а Наташа, немного постояв одна, отправилась в ординаторскую. Она очень переживала за Катю Синицыну…
Офис фирмы «Дионис» непосредственно примыкал к заводу, где и производилась «народная» водка. Это было достаточно унылое барачное здание социалистических времен. Туда-то мы с Михаилом Черновицким и прибыли октябрьским субботним днем. Небо было хмурым, и казалось, вот-вот начнет накрапывать нудный осенний дождик. Погода явно капризничала и дразнилась: если с утра светило яркое солнышко, то сейчас от него не осталось и следа, небо заволокло тучами, и задул противный ветер. Михаил Черновицкий поежился и втянул голову в капюшон своей неизменной серой куртки, в которой ходил, кажется, круглый год. Почему-то он принципиально не менял ее: то ли так сильно был к ней привязан, то ли из соображений экономии. Михаил вообще отличался некоторой скупостью, что часто являлось поводом для насмешек юмористов нашего отделения.
Я люблю поездки с нашим уважаемым экспертом, несмотря на то, что остальные оперативники недолюбливают его за склочность и взрывчатость характера, а также за упрямство. Но я склонен рассматривать Черновицкого как комика, посланного нам в Управление высшими силами, и потому стараюсь не обращать внимания на его отрицательные черты… Его непоседливость и вместе с тем ворчливость порой поднимают настроение, а некоторые его высказывания – а надо признать, с юмором у него все в порядке – позволяют лучше переносить рутину полицейской службы.
В этот день Михаил Степанович начал с недовольного замечания о том, что у него в очередной раз сломалась машина, и ему давно пора ее чинить, но зарплаты не хватает, а этому «лысому толстопузу» – так ласково именовал он подполковника Герасимова – и дела нет. Он уже отошел от обиды на свою жену, о которой с горечью рассказывал мне в первой половине дня, и переключил свой гнев исключительно на начальство.
Прибыв на место, эксперт тут же выразил недовольство тем, что до сих пор не прибыл никто из вызванного мной руководства «Диониса», и вознамерился в качестве штрафа потребовать ящик водки. Я усмехнулся – сам Михаил Степанович был слаб здоровьем и практически не пил.
– Ну, где он, этот твой Голубицын? – нервно прохаживаясь туда-сюда перед входом в «Дионис», злился Черновицкий.
В это время в ворота въехал желтый «Опель», и я заметил на водительском месте большую голову с толстой борцовской шеей. На щеке виднелось довольно заметное родимое пятно. Выражение лица водителя казалось абсолютно непробиваемым, как будто это ехал робот. Черновицкий, приглядевшись, состроил свою обычную скептическую ухмылку, шумно выдохнул и произнес:
– А вот, похоже, и он… Ну и рожа!
Я невольно улыбнулся. Иной реакции от Черновицкого ожидать было трудно. «Робот» тем временем вылез из машины и грузно промаршировал к нам. Вблизи он оказался человеком с виду за пятьдесят, лысоватым и крепко сбитым.
– Голубицын, Николай Александрович, – мрачно, без единого намека на дружелюбие, пробурчал он.
– Синицын, Андрей Владимирович, – любезно ответил я, а Черновицкий пробурчал что-то невразумительное, исподлобья буравя Голубицына своими маленькими карими въедливыми глазками.
После этого Николай Александрович проследовал внутрь здания, приглашая нас последовать его примеру.
Когда я прошел внутрь, впечатление первоначальной унылости от офиса «Диониса» исчезло. Здесь по законам евродизайна помещение являло собой совершенно другое зрелище: белые, под мраморную крошку, обои, такая же белая оргтехника и четко выделявшиеся на всем этом белоснежном великолепии черные кресла на колесиках.
Голубицын открыл своим ключом кабинет и вошел внутрь. Мрачное выражение лица у него не исчезло, когда он осмотрел стоявший посреди комнаты стол, на котором стояли рюмки и бутылка водки. Я, отметив попутно, что производители «Диониса» предпочитали пить «Гжелку», а не свою рабоче-крестьянскую бурду, тут же предупредил Голубицына:
– Не трогайте здесь ничего.
Голубицын без единого признака эмоций на лице кивнул мне в знак того, что понял.
– Пройдемте в другую комнату, а здесь пока поработает наш эксперт, – предложил я.
Черновицкий раскрыл чемодан и начал свою обычную работу. Мы же с Голубицыным прошли в соседнюю комнату и расположились на мягком диване.
– Когда вы последний раз видели Скоробогатова? – спросил я.
– Вчера, где-то около часу ночи, там, – кивнул Голубицын в сторону комнаты, где проводил предварительную экспертизу Черновицкий.
– То есть вы были вместе.
– Вместе. Только не я один. С нами была еще Арцыхевич Серафима Яковлевна.
– Это кто?
– Наш главный бухгалтер, она скоро должна быть здесь, – пояснил Голубицын.
– А что вы там делали? – спросил я.
– Отмечали удачно проведенную сделку, – невозмутимо ответил замдиректора.
– То есть выпивали, – уточнил я.
– Ну да, – в первый раз на лице Голубицына появилось что-то похожее на человеческие эмоции – он чуть заметно хмыкнул, и глаза его потеплели.
– Когда вы разошлись?
– Да мы все поврозь разошлись, – пожал он плечами.
– Кто ушел первым?
– Арцыхевич. Ей муж позвонил по мобильному, и она сказала, что уходит. Ну, и ушла. Это было, – Голубицын немного подумал, – около двенадцати часов.
– А вы остались здесь вместе со Скоробогатовым еще на час?
– Да, я уехал домой в час ноль пять.
– Вы так хорошо это помните?
– Да, у нас часы громко бьют. Я как раз в час и засобирался – подумал, что уже пора. Ну, там пять минут на сборы, вот и получается, что в час ноль пять.
– Понятно. А что же Скоробогатов с вами не поехал? – спросил я. – Он что, здесь ночевать собирался?
– Вообще-то нет. Он домой собирался. Но ему кто-то позвонил. Я еще удивился – кто в такое время звонить будет. Он поговорил с полминуты – мол, приезжай, я в офисе. И все. Он как будто даже обрадовался, что я собрался домой, – видать, разговор какой-то намечался у него важный. И, может быть, секретный… Ну, мало ли чего там. Я и спрашивать даже не стал.
– А у Скоробогатова было много секретных дел? – тут же спросил я, прицепившись к последним словам Голубицына.
– Да кто ж его знает, – снова пожал он широкими плечами.
– Ну как же так, ведь вы работаете вместе, Николай Александрович! – неожиданно каркнул Черновицкий из соседней комнаты со своими обычными язвительными интонациями.
– А я нелюбопытный человек, – невозмутимо покосился в его сторону Голубицын. – То, что нашей работы касается, Георгий от нас и не скрывал, а остальное – дело не мое. Мало ли какие у меня секреты могут быть.
– И какие же? – высунул любопытный нос Черновицкий.
– Ну, например, что у жены моей язва желудка! И я не хочу, чтобы всякий там посторонний об этом знал! – парировал Голубицын, уже с откровенной неприязнью глядя в пронзительные карие глаза эксперта.
– Все понятно, Николай Александрович, – вступил я, сделав знак неугомонному Черновицкому, чтобы он продолжал свою работу и не вмешивался в разговор.
В свою очередь Михаил Степанович одарил меня красноречивым взглядом. Из многолетнего опыта совместной работы я понял, что он раскопал что-то весьма интересное. Кивнув ему, я вновь обратился к Голубицыну:
– А насчет его спонсорской помощи одному из кандидатов в депутаты городской Думы вам что-нибудь известно?
– Нет, – отрезал Голубицын. – Я вообще не интересуюсь политикой! И мне все равно, кого он там спонсировал! Главное, что не из моего кармана!
– Угу, – кивнул я и задал следующий вопрос: – А вам такое имя – Игорь Кириллович Астахов – знакомо?
– Первый раз слышу, – не задумываясь, ответил Николай Александрович.
– Его супруга говорила, что это старинный приятель Георгия Анатольевича, – подсказал я, но Голубицын лишь повторил, что никогда раньше не слышал такого имени.
Я покивал и продолжил:
– Я вам дам лист бумаги, попробуйте подробно расписать, как развивались события в течение вчерашнего вечера… Какое у кого было настроение, о чем велся разговор, кто что делал – желательно прямо по минутам. Ну, насколько сможете, конечно.
И, оставив озадаченного, впавшего в угрюмое состояние заместителя директора наедине с его воспоминаниями, я поспешил к Черновицкому.
– Что тут у тебя? – спросил я, закрывая за собой дверь.
Черновицкий молча кивнул на одну из четырех рюмок, стоявших на подносе донышками вверх.
– Ну и что? – пожал я плечами.
Черновицкий окинул меня полным презрения взглядом, потом с помощью пинцета приподнял одну из рюмок и показал на свет. Я заметил едва различимые разводы на краях рюмки.
Теперь я уже ничего не говорил, только смотрел на Черновицкого. Тот сказал:
– Что это такое, я точно смогу определить только в лаборатории.
– Стоп! – неожиданно осенило меня. – А почему четыре рюмки? Их же трое было!
– Так этот ведь сказал, что кто-то позвонил и договорился о встрече, – напомнил мне Михаил.
– Выходит, он с ним выпивал, – задумчиво протянул я. – И что же, Скоробогатов после этого разговора принялся отмывать рюмки и наводить порядок? Будучи в довольно-таки сильном опьянении? Что-то это сомнительно… А эти рюмки все здесь стояли? – спросил я у Черновицкого.
Тот посмотрел на меня с выражением оскорбленного экспертного достоинства.
– Интересно, интересно, – продолжал бормотать я, а потом резко вышел в соседнюю комнату.
– Николай Александрович, а когда вы уезжали, на столе все по-прежнему оставалось? Ну, в смысле, порядок вы не наводили? – спросил я у заместителя директора.
– Зачем мне наводить? – недоуменно буркнул он.
– Ну, убрать там за собой со стола, рюмки помыть…
– У нас для этого секретарша есть, – совсем угрюмо сообщил Голубицын. – Она и помыла бы в понедельник с утра, она ведь за полчаса до открытия приходит.
– А Георгий Анатольевич не стал бы убирать и мыть посуду?
– Да вряд ли, – хмыкнул Голубицын. – Зачем ему? Да он уже уставший был, откровенно говоря. Зевал даже.
– Угу, – кивнул я. – А о чем шел вообще разговор между вами?
– Вот я тут все пишу, – мрачно ткнул рукой в поданный мной листок Голубицын. – Потом почитаете.
В этот момент дверь резко распахнулась, и в приемную буквально ворвалась женщина лет сорока, высокая, худая, с резкими чертами лица, с выдающимся хищным носом и глубоко посаженными черными глазами. Мне показалось даже в тот момент, что в комнату влетела какая-то птица.
– Здравствуйте, что у вас здесь происходит? – громко, резким голосом обратилась она к нам.
– Из полиции пришли, – все так же, без красок в голосе, сообщил Голубицын. – Георгий пропал.
– Как пропал? Куда пропал? Как такое может быть? – захлопала черными, густо накрашенными ресницами Арцыхевич.
– Вы успокойтесь, Серафима Яковлевна, – выступил я, поняв, что явилась бухгалтерша. – Присаживайтесь, постарайтесь вспомнить все, что было вчера. В каком настроении был Георгий Анатольевич…
– В нормальном, – отрубила Арцыхевич. – Мы выпили, посидели… Я уехала первой. А что у вас здесь произошло? – обратилась она к Голубицыну.
– Ничего, – пожал плечами Голубицын. – Я после тебя через час уехал.
– Вы успокойтесь, Серафима Яковлевна, – невозмутимо повторил я. – Вы садитесь, возьмите листок бумаги и займитесь тем, что сейчас делает Николай Александрович, то есть вспомните и подробно опишите все события вчерашнего вечера. Ваш разговор, ваши действия, настроение и тому подобное. А я потом сравню ваши показания…
– Вы как будто подозреваете уже нас! – нервно передергивая плечами, отреагировала Арцыхевич и порывисто взяла листок бумаги.
– Работа такая, – проскрипел из соседней комнаты Черновицкий.
– А там еще кто? – подскочила на стуле Серафима Яковлевна.
Черновицкий высунул свое сухое, обветренное остроносое лицо. Он язвительным, сверлящим взглядом посмотрел на Арцыхевич, по своему обыкновению сделал шумный выдох, свидетельствовавший о его скептическом и ироничном отношении к этой женщине, и опять исчез в кабинете.
– Подождите, ведь к нему кто-то приезжал! – воскликнула Арцыхевич, уже собравшаяся писать, но вдруг отложившая ручку. – Ему же позвонил кто-то и попросил о встрече! Помните, Николай Александрович?.. Ах, вы совсем ничего не помните! – с досадой махнула она рукой на Голубицына.
– Отчего же? Прекрасно помню, – невозмутимо отреагировал заместитель генерального директора. – Только что от этого толку? Мы же не знаем, кто это был.
– Подождите, подождите, – остановил я перепалку коллег. – Давайте по порядку. Скоробогатов что, ждал кого-то?
– Нет, – вылезла Арцыхевич. – Он очень удивился, когда услышал голос в трубке. Послушал немного, потом пожал плечами и говорит – ну хорошо, приезжай. А через некоторое время мы засобирались домой, а Жора остался – видимо, дожидаться этого человека.
– Понятно, это я уже слышал, – остановил я ее и посмотрел на Голубицына. – Так было дело?
– Да, так, – кивнул тот.
– И вы абсолютно никого не видели? Даже когда вышли на улицу? – снова встрял Черновицкий, недоверчиво глядя на бухгалтершу.
– Нет, – тут же ответила та.
– Ну а подробнее разговор вы слышали? – с нажимом спросил эксперт.
– Мужчина! – презрительно повысила голос Серафима Яковлевна. – У меня нет привычки подслушивать чужие разговоры!
– Но голос в трубке вы слышали? – не отставал докучливый Черновицкий.
– Как я смогла слышать голос? – вытаращила глаза Серафима Яковлевна. – С ним же Жора разговаривал!
– Ну, хотя бы мужик это был или баба? – не выдержал эксперт.
Арцыхевич только вздохнула и поджала губы, давая всем видом понять, что сказала все, что хотела.
– Голос был, кажется, мужской, – вмешался Голубицын. – А разговора, по сути, и не было. Ясно только, что тот человек попросил о встрече, и Георгий согласился. Вот и все. Больше мы ничего не слышали и не видели.
– Итак, когда вы уже стали собираться домой, Скоробогатову позвонил некто и попросил о встрече. Георгий Анатольевич согласился, – обвел я взглядом Голубицына и Арцыхевич, и когда они оба кивнули, продолжил: – Но встреча с неизвестным звонившим происходит уже после вашего ухода. Я все верно понял?
– Точно, – ответила Арцыхевич. – Все точно так и было. Что вы молчите, Николай Александрович?
– Да что же говорить-то? – пожал тот плечами. – Все ясно, по-моему.
– А вот мне кажется, – высунул свой нос Черновицкий, – что еще ничего не ясно!
Я прекратил эти бесполезные препирательства и усадил Голубицына и Арцыхевич за письменный стол, чтобы они наконец-то зафиксировали свои воспоминания на бумаге.
В течение следующих десяти минут ничего особенного не происходило. Голубицын и Арцыхевич скрипели ручками, а Черновицкий, ворча и шумно дыша, возился с вещественными уликами в соседнем кабинете.
Наконец Голубицын и Арцыхевич закончили писать. Но… Прочитав их труды, я так ничего и не добавил к своим представлениям о том, что же происходило вчера в офисе «Диониса». Расхождений в показаниях вроде бы не наблюдалось. Бизнесмены сидели, пили, делились друг с другом семейными проблемами и намечали планы на будущее. Словом, ничего, предвещавшего экстраординарность, не было.
– Скажите, а может быть, кто-нибудь на вашу фирму, что называется, наезжал? – впрямую поинтересовался я у Голубицына и Арцыхевич.
Те переглянулись, на лице Серафимы Яковлевны отразилось явное недоумение. Голубицын, кашлянув, с расстановкой произнес:
– Вы знаете, ничего подобного я припомнить не могу.
– И я тоже, – тут же энергично подхватила Арцыхевич. – Сейчас не те времена. И вообще – с какой стати? У нас все в порядке, можете проверить баланс, налоги платим аккуратно, потребители все довольны, поставщики тоже.
– Я согласен, – кивнул Голубицын.
– Ну, а долги?
– Какие долги?! – всплеснула руками Арцыхевич. – Я же говорю – у нас все в порядке! Можете взять документы и ознакомиться!
– А конкуренты? Я так понимаю, что вы – не первая компания в городе, производящая водку. Не секрет, что первое место держит у нас бывшая ликерка…
– Да, приватизированная командой губернатора, – подал голос вездесущий живчик Черновицкий, который успевал прислушиваться к нашему разговору, занимаясь своими непосредственными обязанностями эксперта. – И они-то не очень довольны тем, что вы тут, понимаешь, разворачиваетесь.
– Да, Николай Александрович, – подхватил я. – Вот я заметил, что в рознице появились новые сорта водки, ликеров. То есть вы работаете над ассортиментом, пытаетесь конкурировать…
– Ну и что, – пожал плечами Голубицын. – Такой оборот, как у ликерки, нам все равно не дадут сделать.
– А вы пытаетесь, – наседал я. – Может быть, это предупреждение вам?
– Ну, это уже перебор, – озабоченно покачал головой замдиректора. – Мы им не конкуренты. Наша доля в обороте – примерно процентов пятнадцать. Они же забирают себе все семьдесят. Остальное делится между другими мелкими структурами. Собственно, все это отражено в статистических документах. Если вам это интересно, можете сделать запрос в областном управлении.
– Сделаю, – пообещал я и со вздохом подытожил: – Итак, вы отрицаете, что имели перед кем-то невыполненные обязательства, по поводу которых на Скоробогатова кто-то мог иметь зуб.
– Совершенно верно, – ответила Арцыхевич.
Голубицын же, помедлив, задумался и помрачнел еще больше. Наконец он выдавил:
– Если только личные долги самого Скоробогатова, которые нам неизвестны.
– Хорошо, – вздохнул я. – Давайте теперь попробуем вспомнить, как вел себя вчера Георгий Анатольевич.
– Что значит «как»?! – нервно сдвинула брови Арцыхевич. – Нормально вел, как всегда.
– То есть он не нервничал, не выглядел обеспокоенным, не смотрел постоянно на часы?
– Нет, – категорически качнула головой бухгалтерша.
– Ну а в последнее время не замечали за ним какие-нибудь странности? Может быть, обеспокоенность чем-то? – продолжал уточнять я.
Арцыхевич задумалась. Она посмотрела на Голубицына, как бы ища у него поддержки, но заместитель генерального директора скептически пожал плечами. Серафима Яковлевна снова нервно дернулась, недовольно махнула рукой в сторону Голубицына, вскинула брови вверх и, округлив глаза, выпалила:
– Да! Я замечала! Он как будто бы нервничал. Просто мы давно друг друга знаем, Жора, он… спокойный всегда! А тут стал выглядеть как-то раздраженно. Вот именно раздраженно!
– И с чем же это связано?
– Я не знаю, с чем это связано! – с каким-то вызовом произнесла Арцыхевич. – Мало ли, какие у него могут быть неприятности помимо работы. Ну что вы молчите, Николай Александрович!
– А что я могу сказать? – прогудел Голубицын. – По-моему, Жора был таким, как всегда. Во всяком случае, я ничего подозрительного не заметил.
– А я и не говорю, что это подозрительно! – вскричала Арцыхевич. – Просто у него было такое настроение, и я это замечала…
Голубицын снова пожал плечами и мрачно уставился в окно.
– А где эти проблемы у Скоробогатова могли быть? – обратился я к Арцыхевич.
– Я же вам сказала, молодой человек, за пределами работы, – подчеркнула Серафима Яковлевна. – Большего я пока вам сказать не могу, если вдруг что-то вспомню, то, конечно, обязательно скажу. Просто все это так… неожиданно, у меня просто голова кругом! Нужно время, чтобы у меня мысли пришли в порядок. Понимаете?
– Понимаю, – спокойно ответил я и почувствовал, что нервное состояние Арцыхевич нарастает с каждой минутой нашего разговора. – Вы успокойтесь, пожалуйста.
Я залез в свою сумку, достал оттуда бланки повесток и выписал Голубицыну и Арцыхевич приглашение явиться для беседы в официальной обстановке в полицию.
Серафима Яковлевна, прочитав повестку, высоко подняла свои черные брови и резко спросила:
– Зачем? Мы же все сказали!
– Такой порядок, – ответил я. – Нужно все официально зафиксировать.
В этот момент показалась хитрая мордочка Черновицкого.
– Вот это, – показал он на рюмки, обращаясь к Голубицыну и Арцыхевич, – я беру на экспертизу.
Голубицын равнодушно пожал плечами, а Арцыхевич, нервно вздохнув, махнула рукой. На этом наше общение с сослуживцами пропавшего невесть куда несостоявшегося депутата Скоробогатова закончилось.
Однако оставались еще охранники, которые могли дополнить картину происшедшего. Об этом я позаботился заранее, попросив Голубицына вызвать дежурившего в ту ночь охранника для беседы. Он и явился примерно в тот момент, когда наше общение с руководством «Диониса» подошло к концу.
Парень представился Игорем Сергеевым. На лице его была написана склонность к дисциплине и абсолютная уверенность в правоте своих действий. Речь его была проста и бесхитростна и прерывалась многочисленными паузами:
– Я стоял… на вахте… видел… как сначала… эта, как ее… Арцыхевич… вышла… сначала… потом… Голубицын… Потом Георгий Анатольевич позвонил, сказал – человек придет… Мол, впусти… Я впустил… Человек был весьма крупный… В общем, просто толстый. Фамилию не знаю… Он сказал – впусти, я впустил… Они разговаривали двадцать две минуты… У меня все записано в журнале… Вот… Пришел в два пятнадцать… Вышел в два тридцать семь… Вместе с ним вышел Скоробогатов… Все.
– Вы сможете опознать того человека?
– Толстого? – нахмурился Сергеев.
– Да.
– Смогу, – уверенно ответил Сергеев.
– Отлично. Значит, Скоробогатов вышел через двадцать две минуты после того, как вы пропустили через вахту его посетителя?
– Да, – коротко отрезал охранник. – Они вместе с этим толстым вышли.
– Что он говорил?
– Ничего, – скривился Сергеев. – Он это… был… ну, как это…
– Нетрезв? – помог я ему.
– Да. Он так вяло махнул рукой, мол, вот так получилось, потом пробормотал «до свиданья» и вышел, – ответил Сергеев, и я удивился такой сложно построенной фразе, произнесенной без пауз.
– Куда он пошел? Вместе с толстым или один? – без особой надежды спросил я.
– Не знаю. Я дверь… запер. И все. Слышал, что машина отъехала, и все.
– Скоробогатов был не на машине?
– Нет. Он же это… Ну… – Сергеев замялся.
– Ага, понятно, он предполагал, что будет пьян и поэтому приехал на работу не на машине, – догадался я.
– Ну да, – облегченно согласился охранник, и в его глазах я прочитал благодарность за то, что я избавил его от тяжелой умственной работы.
– А на какой машине приехал тот, толстый? – уточнил я.
– Я… Это… Не видел, – снова смутился Сергеев. – Помню только, что красная машина была.
– Ну что ж, спасибо, – поблагодарил я охранника и отпустил его.
Попрощавшись с Арцыхевич и Голубицыным, мы с Черновицким отправились назад в Управление, где я тут же пошел к Герасимову. Подполковник умудрился и в субботний день испортить мне настроение. Ознакомившись с моим докладом со скептической миной, он поморщился, вздохнул и бухнул:
– Хорошо. Дело сложное, запутанное, на… Вот ты им, Синицын, и займешься. А то ты слишком умный что-то в последнее время. Все. Свободен, на…!
Выходя от подполковника, я с обидой подумал – а почему только в последнее время? Но возвращаться и уточнять было бесполезно. Однако подполковник Герасимов окликнул меня сам.
– Синицын! И чтобы завтра с утра как штык был на работе!
Я в изумлении обернулся, недоверчиво глядя на своего начальника.
– Завтра же воскресенье, Сергей Александрович! – напомнил я ему – у меня еще оставалась хлипкая надежда, что Герасимов просто забыл о такой мелочи, он всегда был склонен путать даты и имена. Но подполковник нисколько не смутился от моей реплики.
– Неважно! – как отрубил, сказал он. – На тебе дело важное висит! Ты и так сегодня мало сделал, Синицын, мало, на..! Так что действуй!
– Слушаюсь, – обреченно произнес я и зашагал по коридору на выход.