ПИСЬМО, КАК ШАНС
Ворота со скрипом отворились. За ними дорога, ветвистым деревом, разделялась на десятки троп, разбитых колей, заполненных водой.
Фигурка в промокшем платье, липнувшем и стремящемся оголить ноги на каждом шагу, оказалась в мире, что смотрел на нее с экранов кинотеатров. Каблуки туфель проваливались в коричневую жижу.
Чернила на листке говорили о номере двадцать шесть. Где его найти, когда вокруг ни души, а на вагончиках висят замки?
– Эй, миссис, Вы, случайно, не заблудились? – раздалось за спиной.
– Простите, мистер, мне пришло письмо с приглашением на пробы, – девушка протянула конверт.
– София Скотт?
– Да, это я.
– Но такого номера у нас нет. И имя Вильям Адамс не припомню… Пойдемте, я провожу Вас в павильон.
– Мистер Смит, простите! Миссис Скотт, по приглашению.
Грузный человек с сигарой во рту, обернулся, пустив колечки дыма в лицо вошедшим:
– А, Джонни! Я разберусь! Ступай! Миссис Скотт, выйдите на свет, мы вас так ждали!
Софи сидела на расправленной кровати, полупрозрачный пеньюар, опадая складками, оголял сжатые колени, аппетитные бедра и высокую, сочную грудь. Свет рамп слепил и жёг, как и десяток глаз, жадно впивающихся в ее тело.
– Раскованней, Сиси, тебе же не впервой!
– Я не…
– Работай!
Декорации распахнулись, пропуская на площадку статного мужчину в сером костюме. Закусив губу, София, протянув к нему руки, встала.
– Стоп! – зарычал режиссер, – детка, ты должна быть рада! Перед тобой муж! Так встреть его подобающе! Или у тебя перед ним грешок?
Сдавленный смех по павильону.
Дубль за дублем мистер Смит все больше зверел. Актриса выматывала нервы своими выходками:
– Сиси, это никуда не годится! Что с тобой?
– Я не Сиси! Меня зовут София!
– София? Но ведь ты по приглашению?! Покажи мне письмо!
Через минуту разнесся новый шквал:
– Что за Адамс? Это что за шутка? Откуда печать нашей компании?
– Простите! Я нашла это в почтовом ящике. Но всегда мечтала попасть в кино…
– Актриса с тебя никакая!
– Прошу вас!
– Хочешь остаться? В углу найдешь тряпку и ведро. Обязанности объяснит техник.
София сидела на нижней перекладине стремянки и размазывала по лицу грим со слезами.
– Эй, ты чего? – к девушке подошёл парень в рабочей кепи, вытирая руки о штаны, и присел на корточки.
– Письмо. Ведь оно пришло мне! Чья это насмешка?
– Ерунда! Кто играет, решает не Смит. Это дело продюсера. Я часто вижу тебя в кафе. Поверь, ты затмишь половину этих актрисок, только научишься быть смелее. Я достаточно тут насмотрелся! Если хочешь, помогу тебе. Кстати, Билли!
София еле заметно улыбнулась:
– Будем знакомы!
Город сиял огнями, пряча звездное небо. Изредка мимо проезжала, ослепляя фарами, машина. Двое шли по полуночному Лос-Анжелесу. Беззаботный смех звоном задевал стены зданий.
– Ох, Билли, как хорошо, что мы встретились!
В этот миг София качнулась на каблучках. Крепкие руки схватили за талию. Глаза Билли оказались совсем близко. Губы мягко коснулись губ. Лицо парня поплыло перед глазами, сердце застучало не в такт, что-то внутри сладко заныло и ноги перестали ощущать под собой землю.
«Боже, меня сводит с ума его запах! Как бы мне хотелось, чтобы этот поцелуй длился вечность. Билли, милый Билли, обними меня крепче… Только не отпускай меня… И, все-таки, если б не то письмо…» – мысли обрывками облаков проносились в голове Софии, время потеряло значимость и растворилось в этом одном долгом поцелуе.
Утро раскрашивало окна розовыми бликами. Софи лежала на груди спящего Билли, играя бесцветными волосками на его груди.
Этой ночью ей снилось ее детство. Снилось, как она, незаконнорожденная, с матерью, оказалась на улице. Голодные дни и ночи, когда все, имевшее хоть какую-то ценность, было распродано, а случайных заработков едва хватало на съёмный угол в трущобах. Как однажды она попала чудом в кинотеатр и увидела прекрасную жизнь в черно-белом немом кино. И вот, ее мечта свершилась, пусть пока не совсем так, как хотелось, но она попала в святая святых и встретила человека, рядом с которым грусть сбегала без оглядки.
Рабочий день готов был начаться с минуты на минуту. София шагнула за скрипящие ворота.
– А, мисс Скотт? Распишитесь, пожалуйста, в журнале прибытия, – широко улыбнулся вчерашний охранник.
– Пожалуйста, Джонни!
– А ведь вы сами написали то письмо, ведь так? Я, в прошлом, сыщик, мисс. Подчерк ваш. Что мне будет за молчание?
МЕСТЬ
Лукас сидел, устало привалившись к одинокому, чудом еще живому, дереву, на краю карьера. Солнце уже погрузило свои лучи в землю. В глубине ее раскрытой утробы ворочалась вечерняя тьма. Последние гаримпейрус выбирались на поверхность. Ноги подкашивались, но, блестящие на фоне измазанной кожи глаза, искали спутницу на ночь.
– Эй, Лукас, смотри! Свеженькая птичка залетела к нам, – показывая пальцем в сторону хибар, хмыкнул, подошедший Густаву.
В толпе встречающих куртизанок, надменным выражением лица выделялась девушка в топе и короткой юбке. Смуглая кожа была покрыта красными и черными узорами. Ярко очерченные губы, будто светились спелыми вишнями.
– Хороша! – причмокнул Лукас, – попробовать бы эту индейскую ягодку…
Грузно поднявшись, облизывая потрескавшиеся губы, он направился к толпе предлагавших себя женщин.
Руки обвили шею, скользили по груди, тянули ремень, только парень не замечал смелых действий тех, кого он познал уже не раз. Та, которую он желал, не шевелила и пальцем, лишь подперев бока тонкими руками и кривя губами, щурила глаза.
– Хэй, синьерита, смотрю, Вы впервые в наших трущобах? Не хотели бы познакомиться с нашей жизнью в моей компании? Я сегодня богат! Очень богат, синьерита! И уже влюблен в Ваши прелести по уши! – Лукас схватил индианку за обнаженную талию и прижал к своему грязному телу.
Среди куртизанок прошел язвительный смешок. Но ни один мускул не дрогнул на лице девушки, в отличие от тела. Тело было похоже на сплетенье стальных канатов под жаркой кожей. Запах мускуса обволакивал и пьянил, не позволяя оторваться.
– Пойдем, красотка, пойдем, – срывался голос грязного гаримпейруса на хриплый шепот, – как зовут тебя, синьерита?
Ни звука не проронила в ответ индианка, пока сильные руки Лукаса увлекали в кривую хибару.
Дверь халупы захлопнулась в момент, когда красотка, легко взмахнув руками, откинула парня в дальний угол. Глаза ее запылали красным светом, заставив забыть о похотливых желаниях:
– Ты, грязная свинья! Ты уже забыл, как несколько недель назад поймал на берегу застрелил мальчишку! Это был мой брат! Маленький мальчик! Думал, что расплата не придет, если не видели люди? Ты забыл, что вокруг ветер, солнце, земля и вода! И все они стали свидетелями! – голос девушки гремел громом. Стены растаяли, заполнив все молочной ватой. Только Лукас и чертовка, притворившаяся доступной девкой.
Внутри парня все дрожало. Перед глазами неслись обрывки случившегося. Как пьяным, он принял ребенка за животное, как выстрелил, а потом бежал, то хохоча, то вскрикивая. Комок раскаянья колол горло. Поздно. Тянулись пальцы девушки, врывались в голову. Последняя вспышка мелькнула и затухла навсегда. Тело обмякло и свалилось на бок.
Ночь в поселке старателей огласилась бессвязными криками. Из хижины выполз Лукас. Но пустые глаза не узнавали собравшихся, уши не слышали. Безумие расплавило мозг. Лукаса, того, каким он был несколько часов назад, уже не существовало.
НА ОКРАИНЕ ЖИЗНИ
Темная улочка, как рябая собака, рыжела пятнами тусклых окошек изб. Актинья устало плелась по влажной утоптанной земле, тяжело прогибаясь под коромыслом с полными ведрами.
Ветер гнал сухие листья, бил в худую спину, укутанную драным платком, холодил голые ноги, выбивал волосы из-под косынки.
Сколько годков было Актинье? Сама сбилась. Отупела от беспросветной работы, голода и раздирающего кашля. Уже и лица, оставленных на стариков детей, забыла. Только имена шептали истрескавшиеся губы – «Манька», да «Игнат». Живы ли? Не знала о том Актинья.
Так и волокла ноги, блуждая в своих скудных мыслях.
Вырвал из них резкий вскрик, да удаляющийся топот добротных сапог. Ахнуло сердце Актиньи вниз, застучало в животе, будто в пустой крынке. Бежать бы, да ноги не послушались, готовые подкоситься, уронить бабу.
Вдруг убили там кого? Сжималась от жалости душа Актиньи. Свербел где-то в голове комар любопытства. И шла уже она мелкими шажочками: шагнет, прислушается, перекреститься. Снова шагнет.
Уже стоны слышались.
Вот и угол крайней избы, за которым шумное, с присвистом, разносилось дыхание. Глянула Актинья, осветила в этот момент полная луна бледное лицо.
Вырвалось у Актиньи:
– Батюшки, барин!
Видела, как пятно расползалось по животу под сюртуком. Блестели глаза болезненным блеском.
Всхлипы сжали горло Актинье. Упало коромысло вместе с ведрами, расплескалась вода.
– Кто здесь? – сорвалось с бледных губ раненного.
– Я, барин, Актиньей кличут. Из крепостных я. С Ростовской губернии, на заработки в Петербурх пришла, – затараторила баба, – не вели казнить, барин…
– Погоди, Актинья, подойди. Чую, близок конец. Страшно, бабонька, одному умирать. Хоть с тобой напоследок поговорить…
Дрожь била Актинью. Как тут не дрожать, когда впервые барин к ней, как к человеку обращается, а не как к скоту какому? Встала она на колени, обтерла руки о передник, положила голову барина на колени к себе.
Посмотрел на Актинью барин с благодарностью. Выпрыгнуло сердце ее с живота, куда от страха падало, в голове застучало, щеки краской залило. Девицей от этого взгляда почувствовала себя Актинья.
– Ты не молчи, бабонька, расскажи о себе хоть.
– Да, чаво ж рассказывать-то? Родилась я в деревне Бугры. Батюшку величали Архип, а матушку Марья. Хлебопашцами были. По десяти годков продал меня наш барин Уключников за долги Поверьеву. Оказалась я в деревне Сохино. По пятнадцати годков отдали меня за мужика, за Степана. Тоже крепостной был. Родила ему детишек двух. Манечку, да Игнатку… Да запорол его барин за горстку зерна, что не досдал. Так и овдовела…
Только, оброк никто не отменял… И детишкам пропитанье надобно. Вот и подалась я… Стряпухой тут нанялась. Когда дадут копейку, а когда поленом вдоль хребта расплатятся… – задрожал голос Актиньи. Обида каленой кочергой хлестанула по душе. Смотрит она на раненого, что на коленях ее лежит, и, вроде не такой он, как другие. Добрый.
– А, что мужик твой, хорош ли был?
– Да, что? Мужик, как мужик. Разговором не балывал. Когда и кулаком стукнет. Не лютовал, и то ладно.
Вздохнул на это барин, а Актиньи уже и ласка в его вздохе слышалась. Замирало сердечко. Пела душа. Уж и не думается, что не ровня она ему. Век бы так сидела. Ласковые речи слушала. Не замечала, как гладила щеки барина заскорузлыми пальцами, улыбалась.
– Как ты-то, барин, оказался туточки? Какая нелегкая принесла? – спрашивала, а сама свой голос не узнавала. Казалось ей, будто это речушка по камушкам перекатывается.
– Вот точно, Актиньюшка, нелегкая… Мало у меня крепостных. Душ десяток, не больше. Какой оброк с них брать, когда все поля дождями этим летом затопило? И так, не выжить им в зиму. Решил сам прокормить. Да, не понравилось другим помещикам. Написали жалобу государю. Приехал я по вызову Его Величества Императора, да, видимо, мало этого оказалось… Схватили меня люди какие-то, приволокли сюда, здесь и порешили… Ты, прости, меня, да и всех, кто несправедлив с простым народом. Не чувствовал бы, что стынут уже ноги и руки, в жены б позвал. Хорошая бабонька ты, Актинья! – сказал и дух испустил барин.
Ревела Актинья, целовала бледное лицо. Даже имени не знала, а готова была рядом лечь помирать.
Занялось утро. Схватили Актинью. Допытывались. Судили. А она всё о детях своих думала, да о барине, что согрел ее сердце горемычное, наполнил любовью в свои последние минутки.
АВТОСТОПОМ ЗА ГРАНЬ
Мы сидели на веранде загородного дома предков Виталика. Шашлык уже был съеден, вечер приятно холодил. Девчонки цедили вино, более крепкая часть компании хлопали вермут. Машка что-то строчила в углу на бумаге.
– Эй, Выгордская, харе там, – гоготнул Сэм.
– Минуту, мальчики! Я придумала кое-что классное! Повеселимся? – мурлыкнула наша заводила. Выкинуть она могла что угодно и в любой момент.
Вскоре Машка крикнула Витале тащить пару зариков и всем собраться.
– Что? Готовы проверить себя? Кому, слабо, прошу сразу идти в кроватку с бутылочкой и подгузниками! Игра будет для взрослых дядь и тёть, – объявила Машка.
Дальше она рассказала, в чем будет заключаться принцип задумки. В первом столбике значились действия, которые мы должны были выполнить, во втором – что именно, в третьем – где это должно было произойти, а в четвертом – с кем. На исполнение год. Фото и видео отчет обязателен.
Интригующе. Отказавшихся не было.
Первым бросал зарики Виталя, как хозяин вечеринки. Ему выпало вполне безобидное – искупаться в Фонтанке в Питере с Лизой голыми. Та повозмущалась, конечно.
Потом пришла очередь Сашки. Ему совсем не повезло. Я был рад, что не попал на его место. Представьте! Переспать с Сэмом! В прямом смысле! Этому бабнику светило стать, хоть на короткий срок, но голубком! Мы поржали, но смех отдавал нервозностью.
Дальше кидал я. Что вы думаете? Мне выпало ехать автостопом в Стамбул! С кем? С Машкой и выпало! Как быдлу? У меня своя «бэха»!
Возражений никто не слушал. Машка была рада. Авантюристка долбаная! Кому что выпало после меня, уже не следил. Пытался свыкнуться с участью.
Время шло. Я скрупулезно шерстил инфу о задрыпанной Турции. Из всего более-менее интересного, мельтешил только фестиваль тюльпанов в апреле. А на дворе был промозглый февраль. Машку, похоже, совсем не заботило. Она свалила в Рим со своими родаками до конца марта.
«Хорошо жить в Краснодаре! Проехать придется лишь 1900 километров!» – пытался я найти хоть каплю позитива.
К возвращению Машки наличка была заныкана в самые неожиданные места одежды, банковские карты теснились во внутреннем кармане, палатка, спальный мешок упакованы.
День отъезда настал. С утра всё шло кувырком. Лил дождь мы никак не могли поймать приличную тачку. В результате, доехали к вечеру до Туапсе на дребезжащем запорожце. Боялся, что дно отвалится и мы побежим своими ногами, неся эту мечту свалки. Заночевали в пригородном мотеле, под маты соседей.
Утром голова раскалывалась, а тело было покрыто укусами. Подозреваю, что клопов.
В этот день мы добрались до Батуми, проторчав лишних три часа на границе с Грузией.
Долго объяснял на таможне, зачем спрятал доллары в резинку трусов. Поверили мне или нет, но переговаривались по телефону, подсовывая на подпись какие-то бумаги. Надеялся, что скажут поворачивать, но… Нам пожелали удачи в пути. Машка отделалась только легким флиртом. Умеет же договариваться!
Ночь мы провели в поле. Нас снова грызли. Комары. Ультразвуковые отпугиватели в топку.
После завтрака в придорожной кафешке, снова отправились в путь.
Турки, что интересно, в трусы мне не заглядывали, зато Машку обыскали с пристрастием. Вот и улыбочки. Я злорадствовал.
К четырем часам дня доехали до Офа. Народ тут был общительный, но моя
попутчица теперь сидела, уткнув взгляд в ноги и боясь сделать лишнее движение. Наверное, досмотр на границе ей не очень понравился.
А с Офа – опять лажа. Машина через пару километров сломалась. Думали, быстро поймать другую, но трасса была пуста. Десять километров довелось топать по жаре. В глазах темнело. Бил озноб.
Сердобольная семья сжалилась, накормила. Спали до обеда. Зато в этот день проехали больше, чем в любой предыдущий. Остановились в Тосье. От местной пищи бегали по кустам.
Хотелось скорее покончить с этим приключением. Разбудил Машку еще затемно. Хотел уже добраться до этого чертова Стамбула. В общем-то, в этот день, мы и закончили наш путь. Но тюльпаны увидеть не удалось.
На въезде в Стамбул, перебегая трассу мы не рассчитали, что из-за автобуса может вылететь фура.
Последнее, что помню, это рвущий уши гудок, смешанный с визгом Машки. Успел подумать, что глупо вот так умирать, потом удар, хруст собственных костей, острая, рвущая боль, тьма.
Краснодар, утопая в цветах следил за похоронной процессией. Сын мера и дочь главного врача. Виталя, прощаясь с друзьями, незаметно сунул в гробы листик с заданиями и зарики.
ПОД ВЛАСТЬЮ ЗАКЛИНАНИЙ
Голову сжал обруч боли, пот струйками защекотал спину, сердце затрепетало, воробьем. Мери схватилась за выступ стены. Рука ушла внутрь, столкнув с места расшатанный камень. Зажав что-то в пальцах, девушка упала.
Аппарат попискивал, отмеряя редкие удары сердца. У кровати стояли два человека с халатами на ссутуленных плечах.
– Доктор Стин, она очнется?
– Летаргический сон не подвластен медицине. Наша задача, лишь поддерживать организм. Мозг активен, как у Вас или меня, но разбудить ее невозможно. Только время, только терпение.
Мери брела по темному подземелью, сжимая в руке пожелтевший клочок бумаги с обрывками фраз. Впереди слышалось властное бормотание. Оно опутывало, словно нитями и тянуло, вперед.
Вскоре воздух вокруг сгустился, сжал и, наконец выплюнул девушку в небольшое жилище.
Почти те же стены, сложенные из камня, но не уходящие на головокружительную высоту, а подпирающие грубые балки крыши. Спиной к Мери, у очага, бросая в котел какие-то порошки, стоял мужчина в поношенном пурпуэне и штанах-шоссах.
Мери оглянулась – позади нее была все та же каменная кладка стены. Мери передернула плечами и, вторя ей, единственная сальная свеча на столе затрепетала. В очаге заплясал огонь, сыпя сотнями искр.
Мужчина воздел руки к соломенному скату крыши:
– О, дух пришедший! Моею волей, твоею силой, пошли проклятье! Кто рвет войною, двух роз шипами, народ на двое! Пошли болезни, что в твоей власти, дворцу на горе!
Мери оторопела. Ее приняли за духа! Но она же вот, стоит! Для уверенности девушка потянулась к стулу. Рука скользнула сквозь грубую деревянную спинку.
Мужчина повернулся к ней. Во взгляде сквозил сумасшедший блеск. Руки потянулись к Мери:
– О, дух девы! Пошли болезнь!
– Простите, мистер, но я не умею вызывать болезни. Зачем это Вам?
– Чтоб сдохли все, кто ее развозит! – сквозь отрывистый хохот прокричал мужчина, – ты обязана исполнить мою волю!
– Не могу!
– Тогда уходи обратно!
– Но тут стена!
– Убирайся! – затряс кулаками ведьмак.
Мери, зажмурившись бросилась к стене.
Ветер гнал листья по узкой зловонной улочке. Девушка стояла, не зная, куда ей идти. Война? Две розы? Какой это век? Пятнадцатый? Хотелось назад, к отцу, но как найти подземелье, по которому пришла, она не знала.
Люди проходили мимо, сквозь нее, не замечая.
От дома к дому, от улицы к улице бестелесная фигура в больничной одежде искала хоть кого-то, способного ей помочь.
– Эй, чего бродишь тут? Беду предвещаешь? – морщинистое лицо с белым чепцом на седых волосах могло бы упереться, будь Мери хоть чуть тверже воздуха. Старуха жамкала беззубым ртом, прищурив глаз с огромным бельмом.
– Простите, миссис! Я просто ищу хоть кого-то, кто поможет мне вернуться. Ничего я не предвещаю, я домой хочу… – девушка хлюпнула носом.
– Пошли, пока меня не приняли за умалишённую, – засеменила старуха, – я не знаю заклинания, которое могло бы вернуть тебя в твое тело, но знаю, кто поможет. Тебе нужно к королю! Да! К Генриху VII! Уж он-то знает!
Замок давил своим мрачным величием. Сквозняки завывали в каминных трубах. Король стоял у окна, скрестив на груди руки:
– С чего я должен помогать? Даже отплатить ты не способна нашему Величеству!
Мери брела по темным коридорам. Руки безвольно свисали, слезы катились из глаз.
– Стой, дух! Мое имя Вильям и я подслушал разговор. И знаю, где лежит книга заклинаний! – Мери догнал паж, – идем скорее!
Девушка поспешила следом и, чем дольше они шли, тем все меньше ей хотелось расставаться с этим парнем. Как он был не похож на тех, кто окружал в ее времени! Умное лицо, внимательные глаза, нежные губы, чуть прикрытые мягкими усами. И при этом, крепкая фигура, которую не скрывал, а подчеркивал широкий табар.
«Я пропала!» – пронеслось в голове девушки.
Уже в библиотеке, куда привел ее паж, Мери не выдержала:
– Прости, это глупо. Я не знаю, что со мной, – и сделав глубокий вдох, выпалила, – хочу остаться с тобой!
– Тут ты всего лишь дух, – Вильям грустно улыбнулся, – я буду вспоминать тебя всю жизнь. Но ты должна вернуться в свое время.
Паж достал с полки книгу, обитую железными полосками. Найдя нужную страницу и начал читать заклинание.
В больничной палате пальцы Мери разжались, выронив смятый обрывок. Мужчина, сидевший у кровати бросился к двери:
– Доктор Стин! Она проснулась! Проснулась!
– Я хочу быть с ним! – еле слышно прошептали губы Мери
У РИСОВОГО ПОЛЯ
Солнце поднималось из-за холмов.
Кента стоял на склоне холма, слушая утреннее пение птиц.
Его рисовое поле из зеленого, на несколько минут, превратилось в розовое, как лицо соседа Сабуро после встречи с чашкой крепкого саке.
Мысли Кента неслись, белыми пушистыми облаками по синеющему небосводу: о том, как созреет рис, он продаст его и, наконец, выдаст свою старшую, из трех дочерей, Такако, за доблестного самурая Ёсидо Ямадзи.
Ползал на другом конце поля, на толстом брюхе, розоволикий, с самого утра, Сабуро.
Крался быстро, как смелый, крот, охотясь на молодую саранчу. Это была уже вторая, выловленная на своем и, отправленная на поле Кента, обжора. Сминалась ложбинкой насыпь между полями, под тяжелое сопение крестьянина. Перетекала, сладко журча, вода с поля соседа. Плакало рисовое поле Кента.
Но и другой сосед рыл аккуратную метровую канавку от поля Сабуро, посмеиваясь над охотником на саранчу.
Конечно, к осени, дозревали только самые закалённые, жизнелюбивые кустики.
Пересчитывали крестьяне рисовые зернышки с каменным лицом и планами на месть.
Лишь на приданное Такако и хватало урожая Кента.
Накануне приезда жениха, выйдя посмотреть на ясный свет луны, увидел Кента тень, юркнувшую в комнату Такако. Бросился он следом, поймал за шиворот сына хитрого Сабуро, Кичиро. Назвал парень Такако своей женой.
Что делать? Повинился Кента перед самураем. Познакомил его со средней своей дочерью Айаям. Скромна девушка. Не опозорит отца. Пообещал Ёсидо Ямадзи приехать через месяц.
Сидит Айаям, из дома не выходит. Доволен Кента. Таскает из закрамов Сабуро по горстке риса темными ночами. А что? Такако теперь жена его сына, пусть он ее и кормит! Тем более, та саранча, что Кента на поле соседа запускал, за слитую воду, снова у него оказывалась!
Прошел месяц. Снова канун приезда самурая.
Решил этой ночью крестьянин, что хочет, сам того не подозревая, Сабуро поделиться даже не одной, а двумя горстками риса.
Тихо было осенней ночью. Только дождь нашептывал что-то. Не мог понять Кента. Зато шорох за дверью средней дочери рассказал о многом.
Разлетелась под яростным напором касы тонкая дверь. Рухнул на извивающегося Кичиро.
Главное, ни зернышка не уронил. Вот она, ловкость! Не зря его тоже назвали самураем в последней войне и подарили кетану.
Пришлось Кичиро и Айаям назвать своей женой.
Опять рвал волосы на жидкой бороденке Кента.
Утро заставило заняться крестьянина зарядкой – много кругов прошел Кента на коленях вокруг Ёсидо Ямадзи, счет потерял поклонам. Уговорил упрямого жениха воспылать чувствами к младшей своей дочери Юми. Вся надежда на молодые ее лета.
Снег уже посыпал уставшую землю. Пела вьюга колыбельную долгими ночами.
Последнюю горстку риса нёс Кента от Сабуро. Довольно мурлыкало сытое брюхо. И не поймет крестьянин, урчание полного желудка разносится по дому или стоны за дверью младшей дочери. Вдруг плохо маленькой Юми? Распахнул двери встревоженный отец…
И снова перед ним бесстыжий Кичиро! Кетану бы в руки! Лишить любвеобильного кузнечика его гордости, да с прошлого года подперает верное оружие надломленную сакуру.
Опять, ухмыляясь, признает девушку женой. Ведь поле Кента теперь его полем будет! Некого больше предложить упертому самураю.
Больше не помогали ни поклоны, ни мольбы… Ревел извергающимся вулканом Ёсидо Ямадзи. Сказал, чтоб сам Кетан шел к нему, раз не дождались дочери, распустились лотосом раньше времени.
С холодным, словно кетана, в которой спряталась душа, сердцем, согласился крестьянин.
Настала ночь. Дрожа, горели многочисленные светильники в спальне самурая. Скинуто было кимоно.
Взглянул Кента ниже пояса Ёсидо Ямадзи, слезы выступили на глазах. По щекам побежали. Не простые слезы, от смеха! Тряслись стены, прыгало сердце.
Радовался Кента за дочерей беспутных. От чувств нахлынувших, от увиденного, не выдержала душа, вылетела со смехом.
Никто не достался самураю. Опозорился. «Вот хоть харакири делай!»