Я проснулся. Открыл глаза. Тёмная бездна сна в одно мгновение превратилась в яркое солнечное утро.
Белый потолок, украшенный гипсовыми гирляндами орнамента, смотрел на меня со своей высоты. В его глазах – округлых выпуклых зеркалах, расположенных между звеньями орнамента, я увидел размытое уменьшенное изображение лежащего на кровати человека. Это я. Больше некому. Но сверху на меня сразу из нескольких глаз смотрел совершенно незнакомый мне человек. Тёмные, коротко постриженные волосы, круглое лицо. Глаза, скорее тёмные, чем светлые, то ли впалые, то ли синяки под глазами – изображение в зеркалах не слишком отчётливое, да и карикатурное какое-то.
Это я? – в голове медленно всплыл вопрос, подобно тому, как медленно прокручиваются кадры, если замедлить скорость показа. И вслед за ним также медленно всплыл другой вопрос: Кто я? Вместо ответов на эти, казалось бы, очевидные вопросы, была пустота.
Я попытался сосредоточиться, чтобы всё-таки где-то в своей памяти поискать подходящие ответы, и понял, что там ничего нет. Только пустота. Я тыкался и тыкался в эту пустоту, как в стену, которая в момент, когда я проснулся, откуда-то возникла в моей голове, и которую пробить я был не в силах. Я не мог вспомнить, кто я, так же как не мог вспомнить, какой я, как выгляжу. Впрочем, ответ на этот вопрос был в зеркальных глазах потолка, хотя и искажавших действительность, но всё же дающих представление о том, что я мужчина, не молодой, но и не старый, брюнет.
Вот, пожалуй, и всё, что я мог о себе сказать. Негусто получилось.
Я решил поискать ответ на вопрос: Где я? И стал разглядывать комнату. Она не казалась мне знакомой. Я не знал этой комнаты так же, как не знал себя. Высокие с лепниной потолки и стены, пастельные тона, вкрапления круглых выпуклых зеркал в потолке и в верхней трети стен. Слева от меня – два огромных окна, зашторенных светлыми шторами, которые рассеивали свет солнца, от чего воздух в комнате казался матовым.
В этот момент я понял, что знаю: есть солнце, и оно сейчас ярко светит за окном. Я даже понял, что оно уже довольно высоко над горизонтом, значит уже или позднее утро, или день. Я знаю, что такое солнце, что такое день, что такое окно, шторы, потолок. Я даже знаю, что справа от меня стоит стойка с капельницей, и в правую руку мне сейчас капает какой-то раствор. Роскошь отделки помещения сильно отличается от больничной обстановки, следовательно, я не в больнице. Я и это знаю!
Но почему тогда я не знаю, кто я?
Я попытался вспомнить, что со мной случилось, и опять натолкнулся на тёмную стену в своём сознании. Я не помнил абсолютно ничего. Ни того, что было в недавнем прошлом, ни того, что было в далёком прошлом. Как будто у меня не было ни детства, ни юности. Ничего! Зато я знал, что такое детство! Но его не было!
Видимо, я так пытался сосредоточиться и ускорить смену мыслительных кадров, чтобы получить хоть что-нибудь, кроме пустоты, что даже приборы, которые стояли за капельницей, почувствовали мои потуги и громко заверещали почти одновременно: сначала один, потом другой.
Резко распахнулась огромная белая с пастельной инкрустацией двустворчатая дверь, и в комнату влетели сразу три человека. Темноволосая, с короткой стрижкой женщина средних лет в белом халате, под которым был медицинский костюм светло-голубого цвета, быстро подошла ко мне, наклонилась и заглянула прямо в глаза. Женщина помоложе, в медицинской шапочке, из-под которой на лоб непослушно выбивалась рыжая чёлка, в таком же медицинском костюме, но без халата, нажала на какие-то кнопки на приборах, отчего они тут же перестали визжать, и стала что-то записывать в журнал, который был у неё в руках.
За женщинами следовал средних лет интеллигентный мужчина тоже в халате, только нараспашку. Под халатом он был одет в строгий серый костюм, ворот светло-голубой рубашки сильно контрастировал с его загорелой кожей.
Женщина постарше, продолжая пристально смотреть мне в глаза, сказала:
– Здравствуйте, Олег Петрович! Как Вы себя чувствуете? У Вас что-нибудь болит?
Вот как! Олег Петрович! Значит это я – Олег Петрович. Теперь хотя бы знаю своё имя.
Я молчал.
– Как Вы себя чувствуете? У Вас что-нибудь болит? – продолжала темноволосая женщина-врач. В том, что передо мной врачи, я не сомневался. Возраст, уверенность в своих действиях, специальная одежда – всё говорило об этом. Я понял, что знаю, кто такие врачи, что одеты они в специальную медицинскую одежду, но я также понял, что передо мной совершенно незнакомые мне люди, которые почему-то меня знают, а я их – нет.
Не дождавшись от меня ответа, женщина-врач в растерянности посмотрела на врача-мужчину. Он подошёл к кровати с другой стороны, также наклонился надо мной и уставился мне в глаза, как будто что-то выискивая в них. Потом он вкрадчиво спросил, обращаясь ко мне:
– Олег Петрович, Вы меня слышите? Если не можете говорить, моргните.
– Да-а, слы-ышу.
Говорил я, но голос свой я также не узнал. Это был низкий, немного хриплый, негромкий голос незнакомца, растягивающий слоги.
Женщина облегчённо выдохнула, выпрямившись.
– Очень хорошо, – сказал мужчина, – мы рады, что Вы, наконец, очнулись.
– На-аконец? – прервал я его вопросом, не понимая, что происходит.
– Вы уже трое суток, как…, – он задумался и продолжил, – спите. Как Вы себя чувствуете? Что-нибудь Вас беспокоит?
В его глазах читался интерес. Пока я пытался осмыслить, что же ответить, женщина постарше отошла к подножию кровати, уступив место более молодой, которая поправила капельницу.
Как я себя чувствую? Никак не чувствую. Я вообще себя не чувствую, я не знаю, что должен чувствовать и как, кто я и откуда.
В ответ на моё замешательство, мужчина решил уточнить вопрос:
– У Вас что-нибудь болит? Может быть, голова?
– Не-ет, не бо-олит, – медленно ответил я, вдруг осознав, что мне как-то не очень удобно двигать языком, какой-то он вялый. Также я осознал, что знаю, что такое боль.
– Голова не кружится? – продолжил мужчина, в его глазах читалось удовлетворение моим предыдущим ответом.
– Не-ет, – я понял его вопрос, но мне не хотелось ничего говорить вообще. Сознание продолжало медленно течь, как при просмотре старой киноплёнки в замедленном режиме, постоянно натыкаясь на стену пустоты. И опять я знал, что такое замедленное кино.
– Тошнота? – похоже, доктор также решил быть кратким.
– Не-ет, – выудил я из себя, понимая, о чём он меня спрашивает. Ощущение тошноты я знаю, но сейчас его не было.
– Олег Петрович! Вы меня узнаёте? – Темноволосая докторша, пристально наблюдавшая за мной, начала о чём-то догадываться.
– Не-ет, – опять ответил я.
В глазах всех троих появилось нескрываемое беспокойство.
– А Вы помните, что с Вами случилось? – теперь спрашивал мужчина.
– Не-ет.
– Ну, это как раз неудивительно, – сказал он рассудительным тоном, обращаясь к обеим женщинам, – имеется выраженный горизонтальный нистагм. Сотрясение мозга налицо.
– Где-е я? – прервал его размышления вслух я.
– Как где? Вы у себя дома, в своей спальне, – стала объяснять темноволосая. Тревога в её глазах начала перерастать в панику, даже слезинка выступила. Но она тут же напряглась, пытаясь сдержать слёзы, и дальше говорить не стала. Ей на помощь пришёл мужчина:
– Три дня назад утром с Вами, Олег Петрович, произошёл несчастный случай. Вы упали и ударились головой. Конечно, Вам сразу же провели обследование, ЯМР. Всё в порядке: ни переломов, ни кровоизлияния в мозг нет.
Я слушал внимательно, хотя это оказалось нелегко. Его слова с трудом проталкивались сквозь пустоту в моей голове, пытаясь вызвать какие-то образы. И вызывали. Я знал, что такое ядерно-магнитный резонанс. Но я по-прежнему не знал, кто я.
– Служба Вашей безопасности доставила Вас сюда. Здесь, в Вашей спальне, оборудовали медицинский пост. Виктория Сергеевна – Ваш личный врач, Светлана Геннадьевна – врач-реаниматолог, невролог. Удивительно, что Вы не помните Викторию Сергеевну, ведь она работает у Вас уже несколько лет. Возможно, это действие лекарств…
В его голосе я не услышал уверенности.
– Я же Голиков Аркадий Вениаминович, – представился мужчина, – профессор неврологии. Меня пригласили проследить за Вашей реабилитацией. Я буду навещать Вас каждый день.
Профессор Голиков точно знал, кто он. И знает, кто я. В отличие от меня. Хотя нет, я же теперь знаю имя – Олег Петрович. Знаю, что Виктория Сергеевна – мой личный врач. Я перевёл на неё взгляд. В её глазах читалось искреннее переживание, женщина явно беспокоилась обо мне. Похоже, она меня давно и хорошо знает. Но я её не знал: ничто в ней не напомнило мне ни о том, кто она, ни о том, кто я.
Возвращаясь взглядом к профессору, который в этот момент рассказывал о своих званиях и регалиях, я спросил:
– Кто я? – мой голос постепенно обретал устойчивость.
– Как кто? – Вопрос не только прервал перечисление его врачебных достоинств, но и поставил в тупик, как самого Аркадия Вениаминовича, так и обеих женщин-докторов.
Беспокойство в глазах Виктории Сергеевны достигло апогея и переросло в панику, и из её глаз всё-таки покатились теперь уже несдерживаемые слёзы, которые я не столько увидел, сколько услышал, потому что она всхлипнула. Действительно, эта женщина знает меня хорошо и потому так переживает. Я опять стал разглядывать её. В поле зрения оказалась и другая женщина-врач, которая, в отличие от Виктории Сергеевны выглядела абсолютно спокойной; в её профессиональном взгляде медика, пристально наблюдающем за мной, я не увидел ни одной эмоции.
В этот момент в комнату вошли два человека в строгих костюмах, без медицинских халатов. По их военной выправке я сразу понял, что они не врачи.
Надо же! Я знаю, что такое военная выправка! Но эти люди для меня также оказались незнакомцами. Седовласый мужчина, далеко не старый, но и не молодой, подошёл к подножию кровати и пристально посмотрел на меня. Более молодой его спутник встал поодаль, ближе к двери. Я понял, что они находились за неприкрытой дверью, и наш разговор привлёк их внимание, точнее – внимание седовласого. Именно в нём я почувствовал лидера. Второй же военный – подчинённый.
Наконец Аркадий Вениаминович собрался с мыслями и спросил:
– Вы не знаете, кто Вы?
Его вопрос заставил меня вернуться к нему взглядом. Загорелый профессор стоял, слегка склонившись надо мной. Я почувствовал резкий запах дорогого мужского парфюма. Оказывается, я помню, что такое парфюм и какой он бывает.
Профессор Голиков внимательно наблюдал за моей мимикой и глазами. Я понял: ищет подходящий диагноз.
– Не знаю.
– Вас зовут Олег Петрович Айдашев. Вам знакомо это имя и фамилия? – его взгляд был острым, как у коршуна. Надо же я и про коршуна знаю!
– Нет, – медленно выдохнул я.
– Но Вы помните, сколько Вам лет? – продолжил Аркадий Вениаминович.
– Нет.
– У Вас есть жена – Елена Айдашева и двое детей, – вмешалась Виктория Сергеевна, – они сейчас в Лондоне. Вы их помните?
В её голосе слышалась надежда, но я не помнил:
– Нет.
Следом за ней заявил о своём существовании седовласый военный:
– Меня ты тоже не помнишь?
– Не по-омню, – слова давались нелегко. Говорить «нет» было проще.
– Пригласите, пожалуйста, маму Олега Петровича, – попросил невролог Викторию Сергеевну, глаза которой блестели от слёз. Двое мужчин-военных расступились, пропуская темноволосую женщину-врача, хотя она вполне могла их обойти, размеры комнаты позволяли: и десятерым здесь не было бы тесно.
Когда семейный доктор удалилась, к постели подошёл седовласый военный в штатском.
– Олег! Ты что это надумал? Посмотри на меня. Разве ты меня не помнишь? – Мужчина, стараясь улыбаться дружелюбной улыбкой, не скрывал своего беспокойства. Он говорил, как шаг чеканил: голос его был резким и отрывистым. Серые глаза же стальным взглядом буквально впились в меня.
– Нет.
– Мы же с тобой столько вместе прошли! Столько пережили! Вспомни, как в прошлом году в тебя стреляли. Помнишь? После приёма у президента. Тебя тогда Джон собой прикрыл, твой личный охранник.
Говоривший седовласый мужчина-военный указал на второго военного, который как будто совершенно невозмутимо смотрел на меня.
Я не помнил ни как стреляли, ни приёма у президента, ни самого президента, ни своего охранника Джона.
– Не помню, – выдавил я из себя.
Седовласый начал перечислять, по-видимому, значимые для Олега Петровича события из его жизни, но которые мне не говорили абсолютно ничего. Правда, я узнал, что зовут его Виктор, он начальник моей службы безопасности, а по совместительству – лучший друг. Оказывается, у меня такая служба имеется. Ну и крут же я! И опять я поймал себя на том, что знаю, что такое крут. Точнее, я понял, что это что-то такое, что позволяет быть мне не таким как все, значимее, чем другие. Но чем конкретно я крут, я не знал. Только понял, что это так.
Да и Виктор тоже явно был крут. Профессор, стоявший по другую сторону кровати, и бывший, по-видимому, в среде врачей тоже очень крутым, сейчас молчал, как рыба, пока «крутой» начальник службы моей безопасности пытался разбудить мою память, практически прервав его профессиональную деятельность своей тирадой.
Вскоре двери опять распахнулись, и в них быстро вошла уже немолодая женщина относительно хрупкого телосложения, за которой следовала Виктория Сергеевна. Докторша сумела взять себя в руки, и сейчас в её глазах, хотя и читалось волнение, слёз не было.
– Олег! – бросилась ко мне женщина, предположительно моя мама, вынуждая профессора отойти в сторону. Она схватила меня за свободную от капельницы руку, пожала её, затем наклонилась и поцеловала в щёку. Уверенными движениями стала поглаживать мои волосы ото лба к затылку. По-видимому, это был жест, хорошо знакомый её сыну с детства.
– Мне сказали, что ты что-то забыл, – было очевидно, что женщина подыскивает слова, не зная, как спросить. Наконец, она собралась и спросила в лоб:
– Олег! Ты меня помнишь? Я твоя мама.
Я не помнил. И отвечать не пришлось, она поняла это по моим безучастным глазам. Слёзы навернулись у неё на глаза. И опять я услышал всхлип с той стороны, где в этот момент стояла Виктория Сергеевна.
– Как же так? Как же..? – запричитала та, что назвалась мамой.
– Ну…, ведь Семёна и… Наташеньку ты… помнишь? – не сдавалась она, быстро и прерывисто проговаривая слова, которые как будто спотыкались об её волнение и надежду.
– Нет, – на большее меня не хватило, да и не требовалось большего в сложившейся ситуации.
– Это же твои дети! Ты их так любишь! – Отчаяние женщины нарастало. Я понял, что она, как мать и бабушка, не может принять тот факт, что отец не помнит своих детей. Её бегающие от волнения глаза чуть ли не кричали, что это абсолютно невозможно.
Вдруг она обратилась к профессору неврологии, резко изменив отчаянный тон своего голоса на наступательно-требовательный:
– Сделайте что-нибудь! Срочно! Сделайте! Вы же профессор, Вам же за это немалые деньги платят. Срочно приведите его в чувство. Олег Петрович не должен быть без памяти. Он должен всё помнить. Люди его уровня не имеют права забывать. Слишком большая ответственность. Вы же знаете, за состоянием его здоровья следит всё правительство. Президент может навестить его в любой момент. Олег Петрович нужен стране в полном здравии.
С каждым последующим словом тон женщины, которая только что была потрясённой и растерянной матерью, становился всё жёстче, выдавая в ней человека, умеющего требовать и даже командовать. Она требовала восстановления памяти у своего сына, отчитывая медработников по полной программе, как будто это благодаря им и влитым ими лекарствам он, то есть я, всё позабыл. Досталось и Виктории Сергеевне, отчего её редкие всхлипы перешли в настоящие рыдания, и другой докторше, чьё имя я успел к этому моменту забыть, впрочем, как и имя профессора. И это меня тоже удивило: я знаю, что у меня хорошая память, и таких вещей, как имена тех, с кем я имею дела, я никогда не забываю. Ну, хоть что-то о себе я помню!
Почему же сейчас я почти всё забыл? Лекарства. Догадаться было нетрудно, именно на них списывала все мои проблемы с памятью женщина-мать в своём гневно-обличительно-требовательном монологе, который никто из присутствующих не посмел прервать ни единым словом. Даже профессор, который ещё совсем недавно рассказывал мне о своих регалиях тоном человека, знающего себе цену, ни слова не сказал в своё оправдание. Он молчал и внимательно слушал, впитывая в себя информацию так, как если бы это был не простой наезд потрясённой, но очень высокопоставленной матери, а выступление его коллеги на международной конференции. Я и про международные конференции знаю!
Я закрыл глаза. Голоса стали отдаляться, зато появился наползающий на меня из темноты туман, сквозь который отчётливо раздался голос седовласого Виктора – начальника службы безопасности, рискнувшего, наконец, перебить мою мать.
– Анна Андреевна, давайте выйдем и обсудим всё в другой комнате. Олег, по-моему, притомился. Пусть отдохнёт.
– Да, Анна Андреевна, – вторил ему голос профессора, – лучше сейчас оставить Олега Петровича. Пусть поспит. Мы сделаем ему дополнительную капельницу, выведем все седативные препараты. Возможно, память восстановится.
Последние слова я больше угадал, чем услышал, погружаясь во тьму сна.