Новичка в тюрьме заметно с порога. Он только что миновал первый круг ада, изведал грубость при задержании, тяжесть обвинения, крушение тусклой надежды «разберутся же». Он растерян, надломан. И ещё не видел беспредела.
В переполненной транзитной камере с этим быстро. К чертям полетели запреты – содержать раздельно судимых и несудимых, ждущих суда или уже этапа в лагерь. Когда на одну койку, «шконку» по-тюремному, приходится более двух арестантов, свободных мест не найти и под нарами, все сидят вперемешку. Блатные верховодят, сплочённые, как стая хищников.
Новенький переминается в однобортном костюмчике, некогда пристойном, сейчас жёваном и с мазком крови на лацкане. Брезгует к чему-либо прикоснуться, и я его понимаю, сам был потрясён неделю назад. Жалкие потуги в области гигиены здесь не слишком заметны. Осклизлая пленка на полу, смрад немытых тел и кислых объедков набрасываются на человека, шокируют глубже, чем наглость конвойных. Потом привыкаешь.
Ноги новоприбывшего украшают сандалики, уместные летом в Поволжье. Но в лагере… Я шевелю пальцами в сапогах. На зоне они представляют такую ценность, что сплю не разуваясь. Все разговоры, что у своих красть – великий грех, то бишь «западло», в транзитной камере не стоят ни гроша. Здесь нет своих, нет долгих союзов, с кем бы ни скорешился, друга скоро увезёт этап. Но и тут приходится держаться земляков либо какой-то иной стаи, одиночку загрызут.
– З…здравствуйте.
Тоскливый взгляд скользит по равнодушным физиономиям сидельцев, плотно занятым нарам, на миг втыкается в крохотное оконце, забранное прутьями. А вот и комитет по встрече. В тюрьме очень мало развлечений, появление неопытного новенького вносит разнообразие.
Карманник из Ворошиловска по кличке Тунгус неторопливо плывёт по проходу в сопровождении фармазонщика Зямы, залётного одесского жулика. Я ненароком трогаю Василия. Его очередь спать, но концерт пропускать жалко. Вася присаживается и трёт глаза пудовым кулаком.
– Какие люди! – расцветает Тунгус. На побитой оспой роже щипача расплывается обманчиво-широкая улыбка с украшением в виде порванной губы. – Что ж так скромно-то? Барахлишко хреновато…
Всё достояние первохода одето на нём. В руках, нервно теребящих край пиджака, не видно узелка с едой, последнего гостинца с воли. Нечего отобрать, что можно было бы кинуть в общак и поделить меж семьями. Тунгус злится, оттого скалится в неискреннем дружелюбии.
– Не подскажите, уважаемый, где бы мне… – покупается на улыбку новенький.
– Кости кинуть? Найдём. По месту прописки.
Народ оживляется. Обычно прописка выливается в целый ритуал. Но в КПЗ, транзитках да в пересылках его не делают. Зачем, если эта камера не станет домом на многие месяцы и годы? Значит, Тунгус готовит веселье.
Ничуть не бывало. Он бесхитростно «ставит банку» кулаком в живот. Человек сгибается от боли, прикрывается руками. В общем, правильно себя держит – не лезет на рожон, не пытается драться с незнакомым блатным. Но и не прогнулся, не начал лебезить.
– Сымай клифт, пока юшкой вконец не изгадил.
Уголовник дёргает новенького за пиджак с кровавым пятном. Одежонка с узких плеч явно не по размеру квадратному Тунгусу, но сойдёт как ставка в очко.
Я толкаю Васю. Наш выход. Он прикрывает спину, массивный, словно шкаф. Боюсь, толку от него мало в проходах меж шконками. Кореш силён, но неловок. Зато создаёт антураж. Вроде как последний довод – если меня завалят, встрянет Вася-Трактор, мало не покажется.
– Беспредельничаешь, Тунгус?
Уголовник резко разворачивается. В узких от природы глазёнках блестит злость. Его голос звенит петушиным фальцетом. Это он зря. Авторитетные воры говорят тихо и веско.
Тунгус верещит:
– С каких пор мужики лезут в дела чёрной масти?
В базаре главное – идеологическая основа, это я ещё в школе усвоил, когда заучивали цитаты из товарища Сталина. Спорить с уголовниками надо правильным языком, «ботая по фене». Мне, почти интеллигентному, воровское арго даётся тяжко. Каждую фразу проговариваю внутри себя, чтоб выдать без запинки и с подобающим выражением.
– Мужикам тоже по понятиям охота жить, – начинаю я и моментально получаю поддержку сокамерников. Большинство из них – «мужики», к воровской масти не принадлежащие, сидят за бытовуху, алименты и прочие непочётные дела. Апелляция к тюремному закону делает меня правдолюбцем, а Тунгуса – еретиком. Чморишь первохода, банку выписал, прикид берёшь на гоп-стоп. Не, это не по понятиям.
Карманник загнан в угол. Если спасует, уронит себя в глазах чёрной воровской масти, на всю оставшуюся отсидку его репутация будет подмочена.
– Борзеешь, Волга? Забыл, что до смертинки три пердинки?
Одессит Зяма заходит слева, насколько позволяет камерная теснота. Его должен отсечь Вася. Если не проспит.
– На понт берёшь, Тунгус?
Это уже прямой вызов. Я не оставил вору шансов выкрутиться без драки. Он миролюбиво машет рукой, типа «ну ты чё», а вторая нащупывает алюминиевую кружку. Нормальный приём – отвлечь внимание, потом швырнуть мне в лицо какую-то мелочь. На полсекунды я впаду в замешательство и, если Тунгус не оплошает, очнусь на полу не раньше чем через полчаса, основательно битый.
Кружка летит в пустое пространство, где только что был мой нос. Я встречаю Тунгуса растопыркой. На зоне бокс не канает, лишь варварские удары – в глаза, в горло, по яйцам. На-а-а! Со всей ненавистью к отродью. Так, очередь его напарника. Зяма получает сапогом. Под шконкой раздаётся стук, когда он врезается во что-то твёрдое.
Тунгус на коленях. Голова опущена, не вижу, что делают его руки. Поэтому предпочитаю добить, не ожидая какой-нибудь подлости. Хватаю за подбородок, резкий рывок вверх. Колено врезается блатному в нос. Урка падает, из пальцев вываливается заточка. Вздумал мне брюхо вспороть, козёл?
Новоприбывший бочком протискивается мимо бессознательной тушки вора. Уже выпрямился после банки, только дышит сипло.
– Товарищ… э-э, Волга. Позвольте мне к вам?
Учится. Погоняло моё запомнил и смекнул уже, что одиночки не выживают. Решил примазаться к сильному.
– Чо, нам шестёрка нужна? – басит за спиной Трактор, и мне второй раз приходится вступаться за новичка.
– Ясен пень. Блатные на нас зуб имеют.
Так что лишние глаза не помешают. Их обладатель робко садится на самый краешек койки. А в камере поднимается шум. Оказывается, Зяма грохнулся к опущенным. У блатных это считается трагедией, несчастным случаем, когда человек невольно прикоснулся к барахлу педерастов. Теперь он заражённый-прокажённый, уважающий себя вор руки ему не подаст.
Не знаю, как сложились бы отношения с блатными, боюсь – скверно, но Зяму, Тунгуса и двух авторитетных воров забирает этап. Спасённый мной недотёпа жмётся поблизости, боится отойти даже к параше.
– Меня зовут Ганс Карлович Мюллер…
– А погоняло? – вопрос повисает в воздухе, и задавший его Василий врубается, что новичок не знает лагерный диалект. – Ну, кличут тебя как?
По кислой и какой-то бесцветной рожице Мюллера заметно, что о главном атрибуте заключённого он даже не задумывался.
– Ща крикну в окно: тюрьма, дай имя! – щерится мой напарник. – Такую кликуху дадут…
– Да ясно какую, раз Ганс Карлович, – вклинивается сосед напротив. – Фашист!
В камере сложно хранить секреты. Слышно почти всё. Как ожидалось, другие сидельцы поддерживают. Гансу ничего не остаётся, как принять. Vox populi vox Dei, глас народа – глас божий.
– Фашист так Фашист, – я пресекаю робкую попытку шестёрки отмахнуться и задаю следующий вопрос, перечисляя воровские специальности. – На фармазона или, там, блинопёка не похож. По какой статье?
– Пятьдесят восьмая, пункт шесть, – он жалко улыбается и смотрит мне в глаза, будто ждёт сочувствия в абсурдности обвинения. – Немецкий, стало быть, шпион.
Это зря. Потом, на Колыме или в Магадане, политические собьются в кучу. Здесь, среди разношёрстной уголовки, враг народа становится изгоем. Блатные в такие игры не играют. «Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала: нет!» В транзитках и пересылках лучше скрывать политическую статью до последней возможности.
– Яволь, герр шпион. И как угораздило?
– Да какой я шпион… – Фашист нервно приглаживает пятернёй жидкие светлые волосы, не остриженные пока наголо. – Работал в Липецке, там была военная авиационная школа, готовили немецких лётчиков. До Гитлера! А мне говорят – нацисты тебя завербовали. Когда фюрер пришёл к власти, немцы уехали.
– А ты? – невольно копирую манеру следаков. Но Мюллер не рассказывает гладко, приходится понукать.
– Перевели на Казанский авиазавод.
– Шпионить! – радостно подсказывает Василий, я шикаю на него.
– …Конструктором. Инженеров арестовали в прошлом году, когда упал «Максим Горький». Ну, АНТ-20. Слышали?
Кто ж не слышал.
– Твоя работа? – снова встревает любопытный сосед, другие сокамерники клеят ухо.
– Что вы! В него какой-то умник на истребителе врезался. Хороший был самолёт. Потом успокоилось всё, в этом году опять… Меня ночью взяли, из общежития. С немцами в Липецке общался? Выходит – шпион, вредитель и диверсант.
Недоверие в камере такое густое, что можно резать ножом. Тут все невиновные, с их слов, конечно: «мусора дело шьют, волки позорные». Но каждый знает про себя, что рыло в пуху по самое не балуйся. Значит, и Фашист не зря елозит по шконке тощим задом.
Демонстративно теряю к нему интерес. Если что-то важное имеет сказать, молчать не будет. Вон сколько наплёл про секретные дела – немецкую учебку и авиационный завод.
За следующие сутки Мюллер расспрашивает про тюрьму и понемногу привыкает к новой жизни. Раньше был личностью, теперь простой зэка. Эти две буквы – ЗК – недавно означали «заключённый Каналстроя». С завершением Беломорканала так зовут нас всех.
Мне в двадцать один смешно его поучать, вдвое старшего, попутно гонять с мелкими поручениями. Тем более сам за решёткой сижу всего на неделю больше. Может, он и правда шпион, мало о нас сведущий?
– Вас Волгой величают, потому что вы с Поволжья?
– Не угадал. Слышал, как судья на ринге кричит «бокс»? Или на фехтовальной дорожке «ангард»? «Волга» на блатном языке означает сигнал к драке.
Фашист добросовестно учит феню. В лагере без этого невозможно.
– А как вас до тюрьмы звали?
– Теодор Нейман.
Его глаза мутно-оловянного цвета подозрительно выпучиваются.
– Еврей?
Вася радостно гыкает. Точно, новенький наш – Фашист, раз не любит евреев. Объясняю, что евреем был Зяма, он же Зиновий Гойхман, схлопотавший от меня по мордасам. Я из немецкой поволжской семьи.
Ганс Карлович побаивается Васю, больше ко мне тянется.
– Скажите, Волга, вы человек образованный, в отличие от… От остального контингента. Как же вы… во всём этом…
Во всём этом дерьме? Кричу от восторга! С детства мечтал. Но – так выпало.
– Первые сутки на стену лез. Задирался и дрался со всеми, чуть не пришили. Потом один дедок, из воров-законников, тихо так говорит: не мельтеши. Прими зону, и она тебя примет. Другого не будет. И завтра, и через месяц, и через год. Я твёрдо решил приспособиться и выжить, сколько бы ни впаяли – десять, пятнадцать лет. В лагере моя образованность до звезды.
Оловянные глазки Фашиста изумлённо моргают.
– Но в лагере есть же культурные! Инженеры, служащие.
Смотрю сочувственно.
– Есть. Их так и зовут – лагерная пыль. Выживать на зоне, даже получать некие радости этой жизни умеют только воры. Я у блатных учусь – держаться, говорить, вести себя «по понятиям».
– Получается?
– Не всегда. Зачем-то на Тунгуса с Зямой сорвался. Подфартило – этап ушёл. Законники мне бы растусовали, что рамсы попутал, – замечаю его непонятливость и перевожу с тюремного на русский. – Популярно объяснили бы мою ошибку, возможно – пером в бок.
Ганса не радует перспектива становиться законченным зэком.
– Покурить бы…
Ну, здесь нет папиросного ларька. Пиджак с кровавым пятном уплывает в недра камеры, взамен получаем горсть табака-самосада и кривые обрывки газетной бумаги.
– Учись, Фашист, – веско талдычит Василий. – Курева всегда мало.
Он глубоко вдыхает вонючий дым, отдаёт мне самокрутку. Бывший владелец пиджака получает бычок последним. Всего одна жалкая затяжка, и огонёк обжигает пальцы.
– У вас в Германии небось сигары буржуйские?
Новичок не успевает ответить Трактору, что он советский немец. Наши национальные откровения прерываются. Пупок с лычками сержанта выводит меня и Мюллера в коридор, втыкает носом в стену. Гремят замки, лязгают двери, повторяя в миллиардный раз тюремную музыку. Нас ведут куда-то вниз через бесконечные лестницы и проходы, широкие по дореволюционной моде. Но даже бесконечность рано или поздно достигает финиша. В нашем случае это пенал метр на два метра, не только без койки, но даже без стула. Наконец меня вталкивают в допросную камеру, где стол и два табурета, всё привинчено к полу. Хмурый лейтенант госбезопасности топчется на ногах. В руках у него тощая папочка с моей фамилией на обложке, протягивает её капитану, что занял насест за столом.
– Ещё один, товарищ капитан. Пятьдесят восьмая – двенадцать, недонесение о контрреволюционном преступлении.
Старший из двух гэбэшников – наверняка любимец женщин, чернявый красавчик кавказского типа с тонкой полоской усов. Летёха такой же простой, как все наши поволжские. Молодая лысина и полнота здорово портят облик грозного гэбиста с орденом Красного Знамени на застиранном сукне гимнастёрки.
– Связан с Мюллером?
– Нет, товарищ капитан. Член семьи изменника Родины. Его тоже – в Москву?
Дело принимает неожиданный оборот. Откуда-то свалились залётные москвичи. Лубянка забирает Фашиста у Казанской госбезопасности. Вот новости! И меня заодно?
– Обязательно! – смуглая рука с редкими волосиками властно шлёпает по столешнице. – Что вообще у них за порядки? Почему, ёпть, враги народа в одной хате с блатными? Не во внутренней тюрьме НКВД?
Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья опостылело.
Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего дела, ту часть, что пришпилена к тюремной «истории болезни».
– ЧеСеИР – не преступление. О чем же ты, паскуда, умолчал? Небось отец готовил поджог в паровозном депо?
Вопросы падают один за другим, поставленные жёстко, пусть не слишком благозвучно. И косноязычно. Едва успеваю отбрехиваться.
– Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, – суетится лейтенант.
Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока – предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик Морозов…
Стенания прерываются ударом. И как по заведённому: вопрос – удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в допросных подвалах, мучаюсь с выбором – сказать товарищам с синими петлицами некие слова, побои прекратятся. Но…
– В Москве доработаем, – останавливает коллегу капитан. – Давай Мюллера.
В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают Фашиста.
Облик его, до того бесцветный, что прошёл бы мимо него на улице – не заметил, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника. Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу ничуть не лучше.
– Я здесь не вынесу…
– Вешайся.
– Теодор! – немец наваливается на меня, словно в порыве похоти, и яростно шепчет на ухо. – Нас отправят в Москву. Нужно бежать по пути!
– Отвянь, а? Выход отсюда один – оттрубить от звонка до звонка и откинуться.
– Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто говорить, статья-то уголовная.
Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит, дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят – в лагере на перекличке зэк называет статью.
– Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву…
Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается губами к моему уху, и неожиданно всё меняется.
Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а не архаичном наречии фольксдойче. Главное, тон другой. Ещё час назад мужчинка был никакой, камерная шестёрка, даже имя его «Ганс Мюллер» в Германии звучит как «Иван Петров» в России. Слышен тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего повиновения. Я раздражённо его одёргиваю.
– Ты, часом, не ссученный? Врезали мусора по арбузу, подписался меня на рывок подбить и куму вложить?
А он опять за своё.
– Вы умны не по годам, Тео. И прекрасно понимаете, что нормальная жизнь вас не ждёт никогда, даже если выдержите лагерь. Поражение в правах, вечное поселение вдали от крупных городов… Согласны прозябать или возьмёте судьбу в свои руки?
Я крепко сжимаю пятернёй его распухшую щёку. Шипит от боли, но терпит.
– Ты кто, мать твою через колено?
– Не тот, за кого меня принимает госбезопасность. Я очень непростой человек. Могу сильно помочь вам, если сбежим.
Обрываю его фантазии. Пусть сбежим – что тогда? Воры имеют какой-то шанс, их на воле встретят, поддержат, спрячут до поры… Но кому нужны мы, двое беглых контрреволюционеров?
Наутро нас вызывают по одному. Фашист собран, спокоен. Больше его не били. Меня тем более. Затем роскошное авто марки ГАЗ-А выкатывается из тюремных ворот на улицу Красина. Коротко стриженный затылок капитана маячит перед лицом. Лейтенант Чувырин развалился на заднем сиденье. Мюллер нацепил привычную уже маску интеллигентной размазни и жмётся ко мне, подальше от лейтенанта.
Словом, едем по первому разряду, а не в милицейском «воронке». День стоит солнечный, до вокзала близко. Прелесть поездки портят наручники. Левое запястье пристёгнуто к Фашисту браслетами из тёмного металла. Не удивлюсь, если царских времён.
Новенький чёрный фаэтон приковывает к себе множество взглядов. В центре Казани всего несколько древних автоколымаг, не свежее наручников. А так – подводы, брички, пролетки.
Я тоже ловлю на себе взгляд. Из-под личины размазни прорезался ночной Мюллер. Оловянные глазки кричат: ахтунг! Последняя возможность бежать!
Знает, сволочь, после пересылки ждёт тюремный вагон, потом – неприступные стены московских изоляторов. В итоге, если его не прислонят к шершавой стенке, попадёт в лагерь. Там рвануть легче лёгкого. Но некуда, кругом тайга.
Отворачиваюсь. Пусть мучается.
Тут колесо Фортуны делает поворот. Капитан приказывает тормознуть.
– Чувырин! Сгоняй за папиросами.
Лейтенант топает в магазин за углом. Водитель немедленно вылезает из-за баранки, поднимает левую створку капота. Наверно, очередной раз переживает триумф в глазах казанских мальчишек, колупаясь в кишках новенького авто.
Чувствую возню. Мюллер вытаскивает из шва на брюках тонкую проволочку с загнутым концом. Миг – и наручник выпустил мою руку из похотливых объятий. Рыбьи глаза приказывают: действуй, камрад.
На миг зажмуриваюсь, как перед прыжком в ледяную воду. Погнали наши городских!
Шею капитана сдавливает удушающий приём. Опер дёргается, хватает моё предплечье. Правильнее тянуться было к кобуре. Вместо хозяина вытаскиваю его наган. На глазах изумлённой публики пара арестантов с синими рожами выпрыгивает из машины.
Водитель едва успевает вынуть из мотора запачканные руки. Вырубаю его банальным апперкотом в печень.
– Куда?
Мюллер решительно кивает на боковую улочку в сторону железной дороги. Правда ли у него схрон или просто импровизирует? Посмотрим.
Он – плохой бегун. Припадает на ногу. Наверно, Чувырин врезал ему в коленку. Я на голову выше, но совсем не в восторге от перспективы тащить подельника на себе. Толпа зрителей с энтузиазмом расскажет второму гэбэшнику про вектор нашего бегства… Оп, накаркал!
– Ста-а-ять, козлы драные!
Между глухой стеной какого-то склада и покосившимся забором раскачивается толстый лейтенант, едва переводит дух после стометровки. Догнал-таки. Уймись, а? Отпусти нас от греха подальше, я тебя пощажу, как капитана и водилу.
Но нет. Рожа потная, красная, наган пляшет в руке, вот-вот выстрелит. Погибать из-за дурости? И я решаюсь. Просто выхода другого нет. Шаг в сторону, за спину Мюллеру, чтоб не видно было, как выдерну капитанскую волыну. Стреляю под рукой подельника. Сто раз бы так, нарочно не попал бы. Пуля пробивает гимнастёрку под орденом Красного Знамени. Чувырин опускает ствол и изумлённо глядит вниз, на яркое пятно. Струйка крови выкатывается из жирных губ. Объёмная туша растекается по мостовой.
– Вышак… – я хватаю подельника за косоворотку и трясу как грушу. – Под вышак меня подвёл, Фашист!
Он цепляется за мои руки, в одной из них дёргается наган, дуло уставилось в фингал на его скуле.
– Успокойтесь, Тео! Мы уедем туда, где казнь большевика считается доблестью.
– Пшёл на…
Пытаюсь сбросить его, но тщетно. Знает же, что пропадёт без меня, хромой, избитый, с легавыми на хвосте. А вспомнит ли потом, кто его вытащил, – вопрос.
«Роллс-ройс» выкатился из Ганновера, блистая хромированной решёткой радиатора с изящной фигуркой богини экстаза. Дорогое авто понеслось в Берлин.
– В современной Германии есть некое очарование первобытной дикости, не так ли, дядя? – Элен проводила глазами марширующую колонну молодых мужчин в одинаковых светло-коричневых рубашках, чёрных бриджах и высоких сапогах.
– Именно первобытной, дорогая. Мировая война и муки после Версаля сорвали с германской нации тонкий слой цивилизованности. Теперь они варвары, гунны. Чем они гордились раньше? Поэзией, философией, техникой. А сейчас?
– Золотыми медалями на Берлинской олимпиаде.
– Именно. Мускулы важнее мозгов.
– Но вы предпочитаете вести дела именно с ними.
Сэр Чарльз Колдхэм элегантно управлял лимузином, восседая справа от пассажирки на водительском кресле. Он, живший в Германии десятый год, не желал хоть в какой-то мере сливаться с аборигенами, оставаясь типичным британским джентльменом. В своём, естественно, понимании. С правым рулём ездить по континенту неудобно, но Колдхэм ни за что не променял бы английское авто на «Майбах», «Мерседес», «Хорх», «Опель» или, тем более, на обещанный народу «Фольксваген».
В его аристократическом лице неуловимо проглядывало нечто, унаследованное от английских флибустьеров Карибского моря. Когда владелец «Ройса» иронически улыбался в жёсткие усы, меж тонкими губами была видна полоска неровных, но очень крепких зубов. Кажется, ими только выдёргивать пробку из бутыли с ромом, отмечая успех абордажа!
– Такова британская традиция – собирать богатый улов в бедных странах. Хотя нынешний рейх выбирается из нищеты. Не без моей помощи. Боюсь, поэтому скоро утратит былую привлекательность. Ограничения в торговле практически уже не действуют, стало быть, мои деликатные услуги «Рейнметаллу» не особо ценны.
– Наверно, всё это важно для бизнеса. И скучно. Вы не замечаете, дядя, сколько здесь поэзии. Их увлечение древними богами, причудливо смешанное с христианством, легло на прусский романтизм. Шиллер, Фейербах и Вагнер – какая гремучая смесь! К тому же их промышленность не изгадила природу, как в Англии. Берлин не знает смога, Рейн куда чище, чем Темза. Или я недостаточно патриотична?
– Прозрачность речной воды, милая Элен, не зависит от патриотизма или политических пристрастий. Германия намного просторнее нашего острова даже с утратой части земель после войны. Британия владеет колониями, но метрополия никогда не станет больше. Гитлер же мечтает именно об увеличении метрополии, своего «тысячелетнего» рейха. За счёт соседних европейских стран, разумеется.
Племянницу разговоры о политике утомляли на второй-третьей фразе.
– Надеюсь, дядюшка, в этот раз европейские правительства не доиграются до войны. Я хочу посетить Мюнхен, Вену, Кёнигсберг, увидеть рассвет над Одером и закат над Балтикой. Боюсь, под взрывами снарядов я не смогу составить верное впечатление.
И главное – правильно отразить на холсте. Объёмистый багажник «Ройса» был доверху наполнен красками, кистями, станками, мольбертами и прочим художественным инвентарём. Кроме того, задние рессоры несли на себе тяжесть фотографических камер, от маленьких, формата «Лейки», до профессиональных аппаратов на треноге. Элен не чуждалась современной техники: это тоже в английских традициях.
Она освоила манеру делать множество снимков пейзажа, особенно в ненастную погоду, на островах преобладающую, и затем создавать живописное полотно близ уютного тепла камина, полагаясь на фото и память. Художница отнюдь не старалась точно передать натуру. Порой так лучше, неизбежные природные диспропорции не нарушают композиции. Пейзажи Элен, где присутствуют увиденные лишь её воображением скалы и группы деревьев, дважды выставлялись в Лондоне и неплохо продавались, хоть семья не страдала безденежьем даже в разгар кризиса.
Ей исполнилось двадцать два. Возраст, когда воспылала, перегорела и рухнула первая любовь, погребённая под разочарованием. Когда распирает множество желаний ездить, узнавать, впечатляться. Хлопать в ладоши и прыгать от восторга, разрушая европейский стереотип о чопорных английских леди.
Родители настаивали – пришло время создать семью. И благопристойная девушка, наследница десятка поколений британской знати, вдруг обнаружила, что приятные молодые люди, сплошь с образованием Кембриджа и Оксфорда, воспитанные в лучших традициях, невыносимо скучны. Английский юмор молодых джентльменов нагоняет тоску хуже дядиных пассажей о политике.
Ей не понравился Нью-Йорк, бывшая колония с амбициями утереть нос метрополии. Американцы, шумные и претенциозные, показались ковбоями, по недоразумению нацепившими котелок взамен широкополой шляпы коровьего пастуха. Трость вместо «Кольта» в руке не превращает деревенщину в джентльмена.
Неожиданный след в душе сохранился от «Гинденбурга». Исполинский дирижабль, словно вызов стихии и земному притяжению, перенёс через океан немыслимо быстро, за каких-то три дня. Изысканно любезные офицеры корабля, железная дисциплина, образцовый порядок – всё говорило в пользу новой Германии.
С аристократическим пренебрежением к правилам, ибо они для плебса, Элен попыталась закурить на борту в первый же час после старта. Офицер непреклонно велел потушить сигариллу. Он не грубил, на чистом английском объяснил, что огонь может воспламенить водород, и экипаж в первую очередь заботится о безопасности самой пассажирки. Потом проводил в специальную курительную камеру. Элен не пыталась возмущаться: немцы тоже курили исключительно в этой камере. Ордунг, то есть порядок, един для всех.
Даже газетные публикации о кошмарной гибели дирижабля не умерили её восхищения. Немцы бросили смелый вызов, одно это достойно уважения. Соотечественники тихо злословили в гостиных за партией в бридж.
В Германии обитает множество наследников древних аристократических фамилий. Военная катастрофа и послевоенные трудности позволили выжить только самым стойким, в полном соответствии с учением сэра Дарвина. Однако, вопреки учению, естественный отбор не коснулся женской части нации. По мнению Элен, да и многих её знакомых, немки сплошь мужиковаты, крупны, угловаты. Словом, в основной своей массе на удивление лишены привлекательных черт.
Хрупкая блондинка с бесконечно ясными зелёно-голубыми глазами, аккуратно вздёрнутым носиком, трогательными двумя родинками у уголка губ получила очень неплохие шансы. Германия возрождается, и успешно делающие карьеру хищные самцы выглядят удачными кандидатами. По крайней мере издали. Девушка твёрдо вознамерилась узнать истинных арийцев вблизи. Родители единогласно высказались против. Германский вояж приобрёл черты сладкого запретного плода, после чего её соседство в кожаном сиденье «Роллс-ройса» с дядей либеральных взглядов стало неизбежностью.
Неизвестно, куда приведёт эта дорога. Тем интереснее!
Треснувший карандаш брызнул щепками. Начальник Иностранного отдела Главного управления госбезопасности Абрам Слуцкий прикрыл глаза и попытался успокоить нервы.
В разведке не бывает легко. Но почему-то он не нервничал так, когда жизнью рисковал в Швеции ради аферы со спичечным королём Крюгером. Или в Париже, когда приходилось внедряться в белоэмигрантскую стаю и отстреливать бывших царских офицеров, вздумавших ещё раз побороться с СССР…
В голове снова и снова прокручивались коварные слова Агранова, руководителя ГУГБ и его непосредственного начальника. Тот за округлыми фразами обязательно прятал скрытый подтекст, полный угроз, намёков, недомолвок. Так же было и утром, во время очередного «вызова на ковёр».
Какой же он негодяй, подумал Слуцкий. Агранов всегда казался ему скользким. Поза идейного ветерана-большевика, истинного пролетария фальшива насквозь. В НКВД известно, что происходит он из семьи лавочника, а биография подмочена членством в партии эсеров.
Многое изменилось после убийства Кирова. Теперь, очевидно, Агранову мало поста заместителя народного комиссара внутренних дел. Он подсиживает самого наркома – Ягоду и не остановится ни перед чем. Ловит каждое дуновение сверху. Лёгкий намёк, и неугодный человек будет пристёгнут к очередному процессу против врагов народа.
В пальцах опасно сжат второй карандаш. Возможно, ему тоже придётся разделить участь предшественника. Такая теперь служба в ГУГБ, новые занимают место безвременно выбывших.
Щёлкнул выключатель. Мягкий свет из-под зелёного абажура разлился по сукну с единственной папкой, в полумраке проступили очертания сейфа, приставного стола и спинки четырёх стульев. Слуцкий не любил многолюдных совещаний. Иностранная разведка – самое секретное направление в НКВД, его сотрудники не должны знать, чем заняты коллеги.
Слуцкий промокнул платком высокий лоб над одутловатым лицом. Жарко в середине лета, даже ночью, хоть от происходящего вокруг веет холодом. И нельзя упрекать одного только Агранова, причина неудач в стечении обстоятельств.
Политическая разведка отходит на второй план, пришла очередь военных – узнавать состав и боеспособность вражеских армий, красть чертежи танков и самолётов. Но некому. Армейская разведка растеряла европейскую резидентуру из-за промахов руководителей. Агенты арестованы или порвали связь, зарекаясь иметь что-то общее с большевиками.
Говорят, Агранов лично надоумил Самого перевести Артузова в штаб РККА. Как и следовало ожидать, бывший начальник Иностранного отдела увёл за собой из ГБ лучших людей, забрал контакты с важнейшими агентами, включая самого ценного под оперативным псевдонимом Брайтенбах. Формально Артузов ещё несколько месяцев сидел на двух стульях, в армейской разведке и НКВД, натаскивал Слуцкого, но… Преемнику элементарно не хватило организационного таланта предшественника.
Агранов это знал. Затребовал доклад о результатах работы Иностранного отдела, иными словами – отчёт об успехах ИНО, не меньших, чем во времена Артузова. Когда Слуцкий после очередного разноса робко указал, что особых достижений ждать неоткуда, Агранов рассвирепел.
– Вы понимаете, что развалили работу отдела? Я поставлю вопрос на коллегии! Квалифицирую это как вредительство! И Генрих Григорьевич вас не спасёт!
О да, Слуцкий считается человеком Артузова, следовательно, и Генриха Ягоды. Кресло под некогда всесильным наркомом зашаталось, Ягода погрузился в заботы, как самому уцелеть. Где уж защищать начальников отделов…
Новому поколению чекистов Слуцкий оказался неудобен. Он был когда-то отличным полевым агентом, виртуозом-ликвидатором. Отозванный в Москву, чиновник из Слуцкого никакой, если нет главного инстинкта – чутко улавливать изменение начальственного настроя. Оттого он постоянно брызгал против ветра.
Сегодня утром Агранов чётко дал понять: совмещай агентуру и аналитику. То есть, пока не завербованы или не заброшены новые люди, гони информацию из открытых источников, выдавай её за агентурную. Иными словами, занимайся очковтирательством.
Сколько времени это будет работать? В ЦК поступают данные от армейских разведчиков Артузова, подробные, чёткие, с копиями секретных документов. Неужели Агранов надеется водить за нос самого товарища Сталина?
Нет, вряд ли. Готовит компру, чтобы однажды показать вождю, чем занимаются ставленники Ягоды. Значит, нужна успешная операция. И есть только один шанс организовать её быстро – закончить начатое в Казани.
Слуцкий снова развернул единственную папку литерного дела. Одутловатое лицо скривилось в недовольной гримасе. Операция «Канкан», перехваченная у группы спецназначения, началась с серии досадных упущений.
– Чеботарёва ко мне!
Он швырнул телефонную трубку на рычаг, не дожидаясь ответа. Короткое «разрешите» с порога прозвучало немедленно, будто капитан Чеботарёв не отходил от начальственной двери с самого прибытия из Казани. Его рапорт пестрел подробностями, которые были не в силах заслонить главную ошибку, из-за которой лейтенант Чувырин прибыл в столицу вперёд ногами. Как бы ни развивалась операция, недопустимо, чтобы оперов ГБ расстреливали на улице точно бешеных псов.
– Капитан, какого дьявола ты не избавился от Чувырина надолго?
– Товарищ комиссар государственной безопасности 2-го ранга! Никак невозможно было иначе. Потому что если б иначе, заподозрил бы, что я нарочно один с двумя контрами остаюсь.
Он потёр шею, запомнившую тиски беглеца. Чёрные усики а-ля Кавказ жалобно вздрогнули: такая, мол, горечь в капитанской душе. Но Слуцкого это не растрогало.
– «Наган» почему отдал?
– Силён, гад. Так горло сдавил, что я впрямь отрубился.
Под эти жалкие оправдания Слуцкий уничтожил второй карандаш.
– Хватит ныть! Или срочно исправишь положение, или пишу представление на перевод в ГУЛАГ. Будешь зэков в тайге пасти!
– Абрам Аронович… – Капитан скорбно вздёрнул бровки, отчего стал похож на гимназическую подружку времён юности комиссара госбезопасности. Вдобавок Чеботарёв в присутствии начальства нервничал и вечно путался в словах. – Товарищ комиссар, разрешите доложить, так дальше же всё нормально. Беглый, заваливший Чувырина, он же нормально вписался.
Да, ситуация настолько дурацкая, что больше похожа на экспромт и стечение обстоятельств, нежели на подставу разведки. Слуцкий испытующе вонзил взгляд в капитана. Если его будут очень предметно спрашивать, не спрыгнет? До конца выдержит? Единственное преимущество этой версии: убийство сотрудника ГУГБ произошло с целью обеспечения оперативной разработки. Так что Чувырин списан как расходный материал.
– Чеботарёв! К утру мне – подробный план мероприятий по операции «Канкан». Не забудь: отработать окружение Мельника и Неймана в Поволжье. Отец Неймана по пятьдесят восьмой статье?
– Так точно! Оформлен. Тройка выпишет ему червонец и без права переписки.
– Главное. Они пересекли границу?
– Обязательно. Так что я полагаю…
– Хрен на себя положи! – сорвался Слуцкий. – Я сам могу предполагать всё что угодно. Или говори точно, или признайся, что упустил дело из-под контроля.
– Так точно… В Германии вербовка, стало быть, нужна. Нового. Коммунистов и коминтерновцев знает гестапо. Все на учёте. Чтоб на окружение Мельника выйти.
– Ты главный в этой операции. Не годятся старые кадры, значит, забудь об идейных. Вербуй на компру, на интерес. Что, не нравится? Конечно, такие ненадёжны. Но результат нужен быстро! – Или результаты будем обеспечивать уже не мы, подумал начальник ИНО, вслух этого не сказав. Неожиданно он переключился на немецкий. – Когда ты последний раз был в рейхе? У тебя остались личные связи?
– Да. Разрешите готовиться к командировке? – на чистом немецком откликнулся капитан.
– Разрешаю. Утром с докладом. Средства, смета, легенда, прикрытие. Как только обнаружишь Мельника в рейхе – начинай.
– Есть! – Чеботарёв встал и вытянулся, одёрнув гимнастёрку.
Слуцкий вытащил из папки фотографию Неймана. Карточка запечатлела высокого белобрысого парня с довольно интеллигентным лицом, спортивная блуза подчеркнула крепкую фигуру.
По окончании операции его полагается ликвидировать. Нельзя допустить, чтобы убийцы офицеров НКВД разгуливали по белу свету.
Но что делать самому? Слуцкий вспомнил встречу недельной давности. Станислав Мессинг, некогда занимавший кресло начальника ИНО ОГПУ, был уволен из органов в тридцать первом, теперь занимал должность председателя президиума Всесоюзной торговой палаты. Они, бывший и действующий глава разведки, гуляли по Гоголевскому бульвару, прерываясь всякий раз, когда вблизи оказывались дворники, бабы с детишками, мороженицы. Старый разведчик сохранил бдительность и после ухода со службы. «Бывших чекистов не бывает», – говаривал он.
– Твой единственный шанс, Абрам, это стать человеком Ежова. Он курирует органы со стороны ЦК, и не удивлюсь, если увижу его на площади Дзержинского. Я пошёл против Ягоды, тут же оказался выброшенным за борт. Артузов, если бы вовремя не перевёлся к военным, тоже командовал бы каким-нибудь Учпедгизом.
Слуцкий вздохнул. Он с таким упорством карабкался по карьерной лестнице, но сейчас…
– Я, наверно, тоже соглашусь на Учпедгиз. В управлении просто невыносимо.
– Эх, Абраша, времена меняются, – печальные еврейские глаза Мессинга глянули с сочувствием. – Особенно всё изменилось после смерти Кирова.
– Знаю! – Слуцкий, быть может, чувствовал это ещё чётче. Хотя бы по циркулярам из руководства наркомата. «Обострение классовой борьбы», «Повышение классовой бдительности», «Разоблачение врагов народа, диверсантов и вредителей» и прочие призывы весьма похожи на предвестников бури, что коснётся многих, а не только причастных к убийству первого секретаря Ленинградского обкома.
– Не хочу пророчествовать, но увольнением из НКВД можно не отделаться. Ты меня понимаешь?
– Да, Станислав Адамович. Чтобы жить и работать дальше, нужно держаться ближе к будущим преемникам Ягоды.
– Обрати внимание на Молчанова. Его боялись все, вплоть до Ягоды. Кировские процессы прошли через его руки. А скоро с поста начальника секретно-политического отдела отправится в ссылку в Белоруссию. Потому что не жалует Агранова и куратора из ЦК – Ежова!
Слуцкий изумился. Если влияние Ежова на органы ни для кого не секрет, то о грядущей опале Молчанова ходят лишь невнятные слухи. Откуда же Мессинг, давно отлучённый от НКВД, знает больше действующего комиссара госбезопасности?
Пожилой мужчина рабочей наружности, что следовал метрах в пятидесяти за парой разведчиков, не слышал слов Слуцкого о лояльности к начальству. Но зафиксировал дружескую беседу начальника ИНО с экс-чекистом. Мессинг был уволен с формулировкой «за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ». Это ещё один повод для Ежова и Агранова избавиться от неблагонадёжного Слуцкого при первой возможности.
Наверно, половина моих проблем от того, что я высок и смазлив. Почему-то слишком часто встреченные мужчины, от поволжских гопников до сотрудников абвера, считают своим долгом заехать мне в физиономию. Чудо просто, что она не сохранила шрамов. Нос, пару раз сломанный, сросся относительно ровно. Сколько ему ещё выдержать?
– Встать!
Вылитое на голову ведро воды и грозный окрик по-немецки отвлекают от абстрактных размышлений. Да и резь в отбитых внутренностях им не способствует.
Гауптман делает неприметный знак фельдфебелю, тот отступает на шаг. Всё это напоминает двух бравых орлов с площади Дзержинского, обрабатывавших меня в Казани, – капитан командует, младший чин отвешивает банки. До боли напоминает, в самом прямом смысле слова. Даже удары похожие, приходятся в места, где не зажили побои НКВД.
– Последний раз спрашиваю, Теодор. Или как вас зовут на самом деле. С какой целью вас подставили Мюллеру? Ваш единственный шанс сохранить жизнь – сказать правду. Всю правду!
Вместо ответа меня пробирает идиотский смех, перемешанный с кашлем. Из разбитого рта вылетает мокрота с кровью. Опытные военные стоят в паре метров, чтоб брызги не замарали идеально надраенные сапоги.
– Почему вы смеётесь?
Без сил и без приглашения карабкаюсь с пола на привинченный к нему стул.
– Знаете, герр гауптман, самой познавательной в моей жизни оказалась неделя в тюрьме, – я снова кашляю и пальцем проверяю шатающийся зуб. Оба слушают. Ну, слушайте. – Сначала я верил в мудрого Сталина и светлое будущее СССР. Отца, инженера-путейца и преданного большевика, арестовали по глупому обвинению, меня отправили в тюрьму только как члена его семьи. Наивная вера рухнула. В тюрьме открылись простые истины. Любимая поговорка блатных – ни Родины, ни флага. Здесь я ожидал обрести настоящую Родину, в стране дальних предков. Ворьё сказало правду: не верь никому и ни на что не надейся. Разочарование в фатерлянде – самое большое в моей жизни.
Абверовцы переглядываются, я утираю разбитый фасад. Гауптман неожиданно сдаётся.
– Отдаю должное вашей стойкости, Теодор. Признаю, что за пределами рейха рождаются люди с истинно арийским характером. И у меня нет доказательств вашей службы в ГПУ. Но вы слишком многое знаете о Мюллере и абвере.
Я давно вышел из возраста детской наивности и понимаю, что дальше не распахнутся объятия и не последует: поступайте в абвер, служите в доблестной германской разведке. Альтернатива… О ней не хочется думать.
Фельдфебель протягивает мокрое полотенце, недостаточное, чтобы стереть всю кровь. Оно помогает унять истерику, я окончательно выдавливаю из себя безумный смех. Обстановка совсем не располагает к веселью. Меня выводят наружу, вталкивают в чёрный «Опель». За окном мелькают аккуратные двухэтажные домики, именно так я представлял уютную Южную Германию по рассказам отца. Увы, этим уютом мне не суждено наслаждаться. Впереди катится второй «Опель». Моя похоронная процессия отличается небывалой пышностью.
Говорят, здесь нет диких лесов, каждая сосна принадлежит какому-нибудь барону, графу или разбогатевшему коммерсанту нового времени. Военные игнорируют приватность и сворачивают в чей-то сосновый лесок у склона невысокого холма. Там скучает пара солдат, они бездельничают, выкопав яму глубиной пару метров, длиной под мой немаленький рост.
До этой минуты себя уговариваю: проверяют, бояться нечего, мордобой входит в привычный ритуал… Увы. Гауптман и его спутники потеряли ко мне интерес. Ни о чём больше не спрашивают. Солдат с лопатой протягивает сигарету. Я не особенно-то курил и при жизни, но тут не возражаю, каждая затяжка отодвигает момент, когда… Наконец фельдфебель достаёт «Парабеллум» и равнодушно показывает стволом на край ямы. Становись, мол, не задерживай.
Последняя минута…
Что ещё успеть? Больше ничего не будет. Никогда. Вообще никогда.
Фельдфебель поднимает пистолет. Дуло находит мою переносицу. Смотрю зачарованно в бездонный тоннель, уводящий в бесконечность.
Быть может, в последний миг что-то произойдёт? На поляне круто развернётся третий автомобиль с секретным приказом из Берлина?
Нет.
Я поднимаю глаза к верхушкам редких сосен, таким контрастным на фоне облаков…
Стреляй же! Чего тянешь?
– Герхард! Выведите его!
Хлопает дверца второго авто. Оторвавшись от созерцания неба, вижу Мюллера. Подельник ещё более растрёпанный, чем в день побега.
Гауптман наслаждается моим изумлением.
– Вы комсомолец, Теодор?
– Был до ареста. Намекаете, что марксисты не верят в загробную жизнь?
– Нет. Вам приписывается особая стойкость. Похвально. Поэтому дам ещё один, на этот раз действительно последний, шанс. Мюллер завербован русской разведкой. Ваше участие в его побеге служит прикрытием для правдоподобности истории. Припомните детали пребывания в СССР. С кем он общался? В чём сфальшивил? В чём вызвал подозрения?
Машинально трогаю темя, где кровь запеклась в волосах. Над поляной висит молчание, слышно неуместное над расстрельной ямой пение птиц, что-то трещит в моторе «Опеля». Гауптман терпеливо ждёт, заложив руки за спину. Фельдфебель не прячет пистолет.
– Он меня обманул. Вспомни, Фашист, сука мрачная, что обещал! – пытаюсь передразнить его интонации, но распухший рот слушается плохо. – Мы уедем туда, где казнь большевика – почётное дело. Не сказал, тварь, что казнимым большевиком буду я сам.
– Могила достаточно глубока для двоих.
– Вижу, герр гауптман! Ради спасения жизни подпишу всё и соглашусь на всё. Но если совру, что видел, как Мюллер доверительно шептался с агентом Лубянки, вы когда-нибудь узнаете правду! Я выторгую себе отсрочку и буду дрожать в ожидании, что завтра – расстрел. Давайте уж сейчас.
Офицер подходит ко мне вплотную и берёт двумя пальцами за подбородок. Даже избитый, я могу сейчас схватиться за руку, вывернуть, прикрыться его телом от пуль… И что дальше?
– Вы так искусно врёте, Теодор, что я утверждаюсь во мнении: вас подослала Лубянка. Но не верю, что убийство их агента входило в планы. Вы – изгой для своих, Тео. Вам это не простят. Вот моё предложение: откровенно и в подробностях расскажите про задание ГПУ, связанное с прикрытием Мюллера, и вашим талантам найдётся достойное место в абвере. Вы сможете отомстить за себя и за отца. Не слышу ответ.
– Согласен. Наполовину.
– Что это значит?
– Я не бросил Мюллера у трупа чекиста потому, что надеялся с ним попасть в рейх и служить нашей великой нации. На любом месте, где буду полезен народу и фюреру. Про абвер и мечтать не смел.
– Хорошо. Продолжайте.
– Но я ничего не могу сказать про ОГПУ и ГУГБ! Я не работал в этой дерьмовой конторе ни дня! Я вообще не знаю, вёл ли себя Мюллер подозрительно как агент, потому что ни хрена не знаю, как выглядят эти сраные агенты!
Он разочарованно сверлит меня глазками, выпустив подбородок, и за долготерпение я награждаю его ещё одной тирадой.
– Нет, вру! – делаю паузу, прокашливаюсь и продолжаю: – Двух, на самом деле, видел. Одного придушил, второго пристрелил. А сколько большевиков вы убили, герр гауптман?
На этом комедия заканчивается. Меня пихают обратно в машину. В городок, название которого я не успел разглядеть на указателе, едем втроём с фельдфебелем и водителем. Гауптман с неким Герхардом остался развлекать Мюллера. Как и в первой поездке, в салоне авто хранится гробовое молчание. Если думают, что на меня оно действует угнетающе, то ошибаются. Я наслаждаюсь. Прекратились побои, прямо сейчас не ожидается пуля в лоб… Вот оно счастье, по стандартам Третьего рейха – безграничное! Не хватает только билетов на финал Олимпийских игр.
В каком-то шпионском романе была похожая сцена с имитацией расстрела. Там человека ставили возле рва, втыкали револьвер в висок. Сухо щёлкал курок по пустому барабану, потом контрразведка радостно объявляла: проверка пройдена, вы – наш, добро пожаловать на службу Его Величества! Абверовцы не уважают беллетристику. Они не распахнули объятия. Больше не вижу ни одного из прежних мучителей, сплошь новые лица. А песни те же. Расскажите про НКВД. Чем действительно занимается ваш отец? Как в тюрьме поддерживали связь с куратором ГБ? Зреет ли в молодёжной среде недовольство партией Ленина – Сталина? Была ли ваша бабушка еврейкой?
– Где, вы говорили, прошли спецподготовку?
Допросная камера в тайной абверовской тюрьме трогательно напоминает подвал в Казани. Аккуратнее крашены стены, побелен потолок, пахнет какой-то дезинфекцией. Сути это не меняет.
– Говорил. В секции самбо общества «Динамо» и в тюремной камере.
Обер-лейтенант с удовлетворением откидывается на стуле, опускает недопитый чай на столешницу. Одинокая электрическая лампочка под потолком заливает камеру пронзительным жёлтым светом, отчего тени кажутся более резкими.
– Вот вы и прокололись, агент Теодор. Общество «Динамо» входит в структуру НКВД.
– Да, герр обер-лейтенант!
Он неподдельно оживлён. Только верзила-ефрейтор непробиваемо равнодушен, не радуется успеху начальства. Мой очередной мучитель скинул китель и остался в белой рубахе, рукава закатаны до локтя. Штаны держатся на подтяжках. Волосатые кулаки размером с арбуз, правый обмотан полотенцем, чтоб не сбить костяшки о мои зубы.
Поэтому направляю поток красноречия исключительно к офицеру.
– Туда берут всех желающих. Пишите: четырежды в неделю с шести лет посещал НКВД. Стало быть, у меня пятнадцать лет выслуги в органах!
– Вы издеваетесь! Одно моё слово, и Пауль превратит вас в отбивную… Да, а что вы имели в виду про спецподготовку в тюрьме?
– Проще показать.
Делаю шаг к столу и сметаю на пол стакан с остатками чая. Краем глаза вижу, что ефрейтор чуть повернул голову. Такова человеческая природа – реагировать на неожиданность. Он отвлёкся на миг, этого вполне достаточно.
Чуть присев, бью его наотмашь по серым галифе, где две штанины сходятся в одну. С разворота удар левой под диафрагму. Тут же падаю обратно на табурет и больше не провоцирую обер-лейтенанта. Он и без того нервно вытащил пушку из кобуры.
– Не сметь!
– Да, господин обер-лейтенант. С вашего разрешения я только ответил на вопрос. Тренеры «Динамо» учили нас боксу и самбо в честных боях, по правилам, рассчитывать силы на долгий раунд. В камере меня чуть не убили в первый же час. Воры дерутся иначе. Вся схватка заканчивается в секунду. Отвлечение внимания и удар на поражение в уязвимые точки.
Офицер критически осматривает помощника. Тот пытается встать, сипит, смешно сучит сапогами. Нет сомнений, при команде «фас» отыграется сполна.
Конечно, расчёт у абвера правильный. Об инсценировке расстрелов слышали многие. Как только человека уводят от могилы, он расслабляется, воображает: худшее позади, испытание выдержано. На дальнейшее сопротивление нет моральных сил. А на меня накатило равнодушие. Снова будет череда допросов, возможно, пыток, затем новый поход к могиле, один из них станет не театральным, а реальным.
Боль смывает шелуху, сознание приобретает кристальную ясность. Если и есть какой-то шанс спасения, то он в одном – ни шагу с избранной линии.
Ефрейтора сменяет другой ефрейтор, за ним – сержант, чередуются и следователи, только я один и тот же, вынужденный отвечать на тысячи однотипных вопросов. Спать не дают, пока не вырубаюсь, уже не чувствительный ни к чему – ни к пыткам, ни к яркому свету, ни к ведру ледяной воды.
Месяц однообразно-мучительных дней и ночей заканчивается, когда меня оставляют в покое на несколько часов в одиночной камере. Гром замка нарушает уединение. Но это не дюжие парни, что поволокут в допросный кабинет. Фашист собственной персоной, в идеально отглаженной форме, чисто выбритый, сапоги блестят до боли в глазах. Затхлый запах камеры перебивается благоуханием одеколона. Выпрямившись, рассматриваю звёзды на его погонах…
Доннерветтер, как галантно восклицали мои предки! У меня в шестёрках на зоне ходил целый майор!
– Здравствуйте, герр офицер.
– Здравствуйте, Теодор. Не поднимайтесь. Сожалею, что процедура проверки в абвере столь брутальна.
– А уж как я сожалею…
– Ваш сарказм неуместен. Если надеетесь сделать карьеру в рейхе, извольте укрощать свою дикую фантазию. Вы специально провоцировали следователей?
Тут он прав на все сто.
– Учту, герр…
– Вальтер фон Валленштайн.
Вот это да! Простецкая фамилия Мюллер, der Müller означает «мельник», подходит ему как свинина к еврейскому столу.
– «Фон»… Вы обладатель баронского титула!
– «Фон» – это дворянская приставка. Я – граф, – скромно поправляет он.
– Позвольте мне пропустить «сочту за честь» и так далее. Слушаю вас.
– Из России пришло подтверждение ваших показаний. Включая арест отца. Он осуждён «тройкой» к десяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность.
– Уже и приговор… Быстро!
– У меня есть другая неприятная новость. Ваша мать тоже арестована как ЧСИР. Младший брат отправлен в детдом.
Лучше бы меня расстреляли… Отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица.
Мама!
У неё больное сердце. Такое большое, доброе и больное сердце. Ну зачем?!
Сашка… Сама святая простота. Почему-то запомнился в белой панамке и маечке, в руках белый бумажный самолётик с карандашной красной звездой. И он заперт в детдоме, среди отловленной ментами беспризорной шпаны?!
Граф выдерживает паузу, потом продолжает:
– Вы стойкий и умный человек, Теодор. К сожалению, абсолютно недисциплинированный, это поправимо. Касательно сотрудничества с абвером: оно под вопросом, несмотря на мою протекцию и знакомство с главой разведки – Канарисом. При первом же контакте с НКВД вы получите вербовочное предложение. У большевиков слишком много рычагов давления на вас через членов семьи.
Я сжимаю лицо ладонями, не обращая внимания на синяки и ссадины. Эти отметины – такой пустяк! Голос майора бубнит где-то вдалеке.
– Возможно, Тео, красные ограничились бы вами и отцом. Не буду скрывать, арест фрау Нейман явно связан с нашим побегом.
Делаю глубокий вдох.
– Герр майор, я не в претензии. Она жена и мать двух контрреволюционеров. Всему виной большевистская система, а не вы.
– Верили системе и так быстро разочаровались?
Дежурный вопрос каждого из сменявшихся следователей. Под конец их просто посылал. Графу отвечаю подробно.
– Признаюсь, и раньше были сомнения. Но мы, комсомольская молодежь, старались не замечать ничего. Надеялись – всё наладится, образуется. С арестом отца я понял, что зря занимался самообманом.
– Хорошо, что поняли. Россия – это огромная яма, куда ваших предков занесло по несчастливому стечению обстоятельств. У вас будет время осознать, что только германский народ, народ Великого рейха, даст ощущение настоящей семьи. Конечно, в СССР вы почти ничего не слышали об идеях национал-социализма. Большевики смешивают их с фашизмом, обливают грязью…
– Стоп-стоп! – прерываю его, демонстрируя ту самую недисциплинированность. – Не надо лозунгов. Я, конечно, прочту «Майн Кампф» и во всём разберусь. Но, поверьте, и без этого имею очень веские причины бороться с красными.
– Знаю. Вам найдётся достойное, перспективное место в наших рядах. Сегодня вас осмотрит врач. Поправляйтесь и набирайтесь сил.
Снова гремит замок. Снова меня запирают в одиночке. Наверно, по инерции, охрана внутренней тюрьмы абвера ещё не получила новых указаний.
На краю койки оставлена пачка американских сигарет и коробка спичек, напоминание о скрутках с самосадом, что выменяли у блатных на пиджак графа Валленштайна. Курить не тянет совершенно. Я лежу один и мучаюсь от желания вскрыть себе вены зубами.
В массивном здании викторианских времён на Бродвей-Билдингс, что у станции лондонского метро «Сент-Джеймс-парк», последствия экономического кризиса совершенно не сказываются на обстановке, тоже выдержанной в стиле конца XIX века. Немногочисленные посетители всё так же видят увесистую деревянную мебель, камины, шкафчики с чайными сервизами, канделябры, ширмы и прочую утварь золотой эпохи империи.
Нищета запрятана глубже, она в мизерных ассигнованиях, выделяемых британским правительством на Секретную службу Его Величества. О масштабных операциях, когда Сидней Рейли тратил миллионы на борьбу с большевиками, сейчас невозможно и мечтать. В Москве сохранился единственный резидент под дипломатическим прикрытием, в штате у него одна секретарша, вне штата – горстка завербованных жителей Советской России. Их число падает день ото дня. Госбезопасность красных считает своим долгом арестовать десять невиновных на одного реального шпиона, лишь бы ни один из сотрудников иностранных разведок не оставался на воле.
Британия в той или иной мере контролирует половину мира. Враги ненавидят открыто, союзники затаили недоброжелательность и зависть. А у британского льва слезятся подслеповатые глаза. Они больны от недостатка денег на главное зрительное средство в мировой политике – агентурную разведку.
– Сэр Си ждёт вас.
Секретарши в приёмной шефа МИ-6 подбираются под стать интерьеру, как непременный её атрибут вроде банкетки. Немолодая, немодная, необщительная, вообще состоящая из сплошных «не». Что-то юное, ярко одетое и приветливое выглядело бы здесь чужеродно.
Сэр Энтони Иден, породистый джентльмен консервативного вида, отвесил кивок в знак благодарности, что говорящая банкетка пропустила его к адмиралу, и проскользнул в дверь. Короткий обмен приветствиями с вежливым предложением чая быстро уступил место основной теме встречи.
– Боюсь, главе государственного учреждения некорректно подвергать критике внешнюю политику правительства.
– Но и поощрять её безрассудно, – кивнул визитёр. – Особенно политику умиротворения. Глупо кормить волка досыта в надежде, что он подобреет от переедания.
Адмирал иронично улыбнулся, обнажив желтоватые от пристрастия к трубке зубы под редкой полоской пшеничных усов.
– Вот как? Но именно вы, консерваторы, определяете курс. А потом посыпаете головы пеплом.
– Если курс останется прежним, в будущем пепла просыплется много больше. Сначала мы стерпели ввод германских войск в Рейнскую зону, теперь сэр Стэнли подписал с Гитлером морской договор. Тем самым дружески похлопал фюрера по плечу и окончательно похоронил условия Версальского мира. Что дальше? Судетская Чехия? Австрия?
Глава британской разведки согнал улыбку с лица. Глаза адмирала, выцветшие за годы изучения массы документов, но не от созерцания морской глади, сузились, как бойницы.
– Нам безразличны крохотные страны без выхода к морю. Но история учит: немцы не ограничиваются мелкой добычей. Если вы, политики, не остановите Гитлера, его смогут укротить только британская армия и королевский флот. С громадными издержками для империи.
Сэр Иден недоверчиво наклонил голову. Он сам пришёл к главе разведывательного ведомства делиться опасениями, но не ожидал, что прогнозы визави ещё более тревожные.
– Полагаете, Европа уже сейчас скатывается к войне? Вероятно, сэр, вы преувеличиваете. Гитлер откусит сладкие и доступные куски, потом неизбежно остановится. Проглоченное нужно переварить.
– Помните, в четырнадцатом году на нашей стороне сражалась Российская империя? Пусть не до конца войны, пусть неудачно, но русские оттягивали на себя дивизии, которых, быть может, гуннам не хватило для победы на Сомме. После сепаратного мира с большевиками немцы словно обрели второе дыхание. Какие перспективы нас ожидают, дорогой Энтони, если Гитлер и Сталин вступят в союз?
– Чудовищные. Увы, премьер не желает слушать. Он – миротворец. В его понимании.
Адмирал развёл руками.
– Я не прошу немедленно отправить Гранд Флит обстреливать Гамбург! Но даже самый заядлый пацифист желает знать, что творится в стане его, так сказать, нового союзника.
– Нет денег?
– Да. Но не только.
– Внимательно слушаю.
Главный разведчик империи наклонился вперёд, навалившись чёрным мундиром на край стола.
– Знаете, сэр, чем всегда была сильна британская разведка? Людьми и традициями. В мировую войну многие военные в стане противников и союзников брезговали шпионажем. И только ради Британии на службу в МИ-6 шли настоящие джентльмены, из самых достойных семейств, выпускники лучших университетов страны. Деньги нужны для вербовки иностранной агентуры. Наши резиденты ставили на кон свободу, порой – даже самую жизнь из преданности империи.
– А ещё к вам записывались отъявленные авантюристы, избежавшие отправки на фронт, но снедаемые тоской по острым ощущениям.
– Да! – адмирал Синклер, так в действительности звали сэра Си, поднял палец вверх. – Но именно сейчас авантюристы-джентльмены не понимают угрозы. Буду откровенным. Группы, работающие за рубежом, можно пересчитать по пальцам. Агентурную сеть в Центральной и Восточной Европе предстоит плести заново.
– Ничем не могу помочь в Москве. А вот с Берлином нас связывают тесные узы. Да и сами немцы, по крайней мере многие из них, относятся к Альбиону уважительно. Фюрер объявил англичан принадлежащими к арийской, то есть высшей, расе.
– Энтони! Я не прошу вербовать Гитлера в осведомители МИ-6. Но из его окружения, из военачальников вермахта, из лидеров партии и СС?
Политик взял паузу, тщательно растерев пальцем несуществующую складку на лацкане. Мысленная инвентаризация гитлеровских бонз его не удовлетворила.
– Позвольте усомниться. Возьмём контр-адмирала Канариса, вашего коллегу и противника. К Великобритании настроен лояльно, но мне трудно представить, что он согласится на прямую сделку с МИ-6 против интересов рейха. Сошки поменьше, неудовлетворённые медленным восхождением по нацистской служебной лестнице, завистливые, считающие, что их несправедливо обскакали, – вот контингент для вербовки.
– Да. А координировать работу должен легально проживающий в Германии резидент. Давно живущий, пустивший корни, вне всяких подозрений полиции и Службы безопасности.
– Признаться, сэр, я в некотором затруднении. На примете полдюжины достойных джентльменов. Уверен, большинство из них не откажет мне в конфиденциальной встрече с представителем Секретной службы, но…
– Договаривайте. Все «но», «за» и «против» нужно обговорить до того, как запылают мосты.
– Именно! Запылают мосты. Люди живут размеренной, ничуть не рискованной жизнью, а с моей подачи она превратится в кошмар, наполненный опасностями, погонями, перестрелками, слежкой, борьбой с контрразведками. Вправе ли я столь радикально менять их судьбу? Не говоря о том, что никто из моих знакомых понятия не имеет о работе разведчика.
– Смею предположить, вы – тоже. Погони и перестрелки не просто редкость, они свидетельствуют о провале, когда агент спасается любой ценой. Конечно, у нас существует специальная школа с обучением приёмам радиосвязи, криптографии, фотографического мастерства. Но главное в шпионаже – здравый смысл и жизненный опыт агента. Это очень рутинная, порой весьма скучная работа, требующая терпения, настойчивости. Особенно интеллекта, дорогой Энтони. Поэтому англичане традиционно сильны в секретных операциях.
Политик извлёк из внутреннего кармана блокнот в роскошной кожаной обложке и золотое перо. Видя его колебания, адмирал выложил последний аргумент.
– Готов поспорить, ваш гипотетический протеже, джентльмен-авантюрист с душой пирата, промышлял бизнесом с немцами, игнорируя санкции Версальского мира. Поэтому деятельность на грани и даже за гранью разумного будет ему не впервой. Пусть же искупит хотя бы часть своей вины перед Британией.
– Искупление – религиозная и несколько расплывчатая категория. Бизнесмены предпочитают конкретность. Если я через связи в палате лордов обеспечу им безнаказанность за мелкие шалости в период санкций, градус патриотизма повысится на глазах.
Диалог прервался. Вместо рассудительных голосов двух джентльменов комнату наполнил тихий скрип пера. Энтони Иден аккуратным до самовлюблённости почерком писал рекомендательные письма своим знакомым в Берлине, в Мюнхене, Гамбурге и сопредельных с рейхом европейских странах. Британский лев ещё не прозрел, но уже принялся тереть лапой глаза.
Ночь. Вопль «алярм!» накладывается на последние обрывки сновидения. Под крики дежурного бежим на построение. Протирая заспанные глаза, вижу редкую птицу в армейской казарме – оберштурмфюрера СС. Наш фельдфебель надрывается, грозит всеми небесными и земными карами. Курсанты быстренько замирают в идеально ровной шеренге вдоль коридора.
– Почему они в форме? Я спрашиваю: какого дьявола они в форме вермахта?!
Не в трусах же.
– Мы получили комплекты штатского, но не раздали, герр оберштурмфюрер, не было приказа…
– Значит, у вас есть приказ, фельдфебель! – эсэсовец оборачивается к нам и продолжает деловым тоном: – Господа курсанты! Нюрнбергские законы всем известны? Правительство рейха позволило представителям неполноценных рас покинуть страну. Они упорствуют, не понимают по-хорошему. Значит, нужно объяснить доступнее. Работаем в гражданском. Документов и оружия не брать, только деревянные дубинки. Всё ясно?
– Разрешите, герр оберштурмфюрер?
– Да, рядовой.
– Рядовой Монгол, герр оберштурмфюрер, – чеканит мой сосед, представляясь по оперативному псевдониму, и эсэсовец смотрит недоумённо: высокий узколицый европеец ни на грамм не похож на азиата. – Ограничения есть?
– Никаких. По возможности не убивать. Разве что в крайней необходимости, если вдруг будут сопротивляться. Забирать любое имущество, негромоздкое. Что унесёте – всё ваше, – офицер нехорошо улыбается и добавляет: – Ноги им не вырывайте. Чтоб сами ушли.
По колонне курсантов училища абвера прокатывается оживлённый шумок. Ради такого веселья не грех и ночь не спать.
Получая рабочую блузу, в которой неотличим от пролетариата из предместий Кёнига, я размышляю над очередным испытанием судьбы. Гитлер придумал гениальный ход. Если нация мучается от сознания ущербности из-за бесславной капитуляции, надо ей дать повод воскликнуть: виноваты не немцы, виноваты другие! Те, что под марксистскими знамёнами прочили поражение собственной стране. Гитлер нашёл замечательного противника для соотечественников. Можно объединиться в борьбе с лёгким врагом и добыть победу. Заодно – поживиться. Низменные инстинкты присущи толпе. Давай пищу для утоления примитивных нужд, и ты будешь управлять этой толпой.
Теперь рейх – моя страна. Я обязан жить по её законам и обычаям. Включая охоту на «неполноценных выродков-унтерменшей».
От армейской формы остались только сапоги. Мы карабкаемся в кузов «Опеля», сырой от дождя. Куда-то едем битый час, явно удаляясь от Кёнигсберга.
В темноте под брезентом вспыхивают сигаретные огоньки. Мои спутники балагурят на тему предстоящей потехи. Запах табака смешивается с духом мужских тел и сапожной ваксы.
Машина тормозит, мы спрыгиваем на булыжную мостовую, осыпанную сентябрьской листвой. В темноте угадывается силуэт второго грузовика.
Опять построение, любимое времяпровождение в армии. Эсэсовец, он поверх формы накинул цивильный дождевик, раздаёт последние указания.
– Обращайте внимание на вывески, на фамилии владельцев при входе.
– Разрешите вопрос, герр оберштурмфюрер. Если случайно вломимся в немецкую семью, что делать?
– Уходить, солдат. Но в этом ничего страшного. Арийцы, не гнушающиеся жить бок о бок с унтерменшами, должны понимать ответственность такого выбора. Итак, у вас два часа до рассвета. Не теряйте времени!
Мы бегом преодолеваем полкилометра до крайних домов. В детстве я гостил у бабушки в Минске, где целый район еврейских лачуг за Оперным, и чесночный дух настолько густой, что сбивает с ног. Здесь обычные прусские домики, аккуратная улочка. Наверно, живущие тут давно считают себя немцами. Сейчас узнают, какое это заблуждение.
Разбиваемся на тройки. Монгол показывает электрическим фонариком на витиеватую табличку: «Моисей Голдштейн. Пошив и ремонт одежды». Вряд ли это немецкая семья.
Топот нашего стада привлёк внимание. То тут, то там в окнах появляются огоньки. Тревожитесь? Правильно делаете!
Сапог вышибает дверь мастера Голдштейна. Мы внутри, я нащупываю электрический выключатель, но третий член нашей группы решает вопрос освещения радикально. Он подпаливает груду лоскутов в закроечной.
Хозяева – немолодой портной и его растрёпанная фрау – сбегают по лестнице вниз, оглашая жилище криками и причитаниями. Пока у них достаточно дел, мы быстро обшариваем первый этаж. Столовое серебро находит новых владельцев, после чего втроём взбегаем наверх.
Здесь спальни. В хозяйской Монгол находит несколько безвкусных золотых побрякушек. Из соседней комнаты раздаётся отчаянный девичий визг. Сдерживаю омерзение и тоже направляюсь туда. Курсант тянет за руку из шкафа молодую еврейку с распущенными чёрными волосами, целенаправленно к кровати. С торопливым перестуком башмаков влетает её мать, умоляя не трогать девочку. Удар локтем в лицо опрокидывает старую еврейку на спину.
Истинный ариец выдёргивает наконец добычу из шкафа и размашистой оплеухой швыряет на кровать. Предлагает нам с Монголом стать в очередь, но мы в один голос отказываемся: брезгуем после него.
Краем глаза засекаю движение у лестницы. На полсекунды опережаю Монгола с рёвом «моя!»
Она совсем юная, не старше двенадцати-тринадцати лет, бьётся у меня в руках и не может вырваться, потому что я плотно намотал её волосы вокруг запястья. В повреждённом локте пульсирует боль, напоминает о первом месяце немецкого гостеприимства. Тащу добычу вниз, там отпихиваю отца-портного. Девчонка орёт столь пронзительно, что уши закладывает.
Мы на улице, среди сырости и мокрых листьев. Натыкаюсь на эсэсовца, что с интересом смотрит представление. Хочешь зрелища? Получай!
Роняю еврейку на мостовую. Армейский сапог врезается в её зад. Девица пролетает пару метров и плюхается пластом в грязную лужу, измазанная с головы до пят. Мокро, холодно, больно. Не устраивает? Так возвращайся в дом, где сведёшь близкое знакомство с Монголом. Вряд ли она благодарна за столь жестокое спасение.
– Вы не использовали её по прямому назначению? – любопытствует зритель.
– Секс с унтерменшами хуже зоофилии, герр оберштурмфюрер.
– Не нужно званий. В целом вы правы. Продолжайте. Вон следующий дом с вывеской.
Целый особняк. Хозяева не торопятся, и Монгол обращает внимание на ряды книжек. Их язык похож на немецкий.
– Читатели, мать их… О чём может быть столько писанины?
– О том, что евреи – самая богоизбранная нация на свете.
– Что-то их бог не спешит на помощь, – хмыкает мой товарищ по борьбе.
Пламя охватывает Тору. Когда жильцы спускаются вниз, первый этаж в плотном дыму. Похоже, надеялись переждать. Знаю их. Отсидеться, перетерпеть – национальная традиция. Нас, курсантов, всего-то шестьдесят, в еврейском пригороде многие сотни здоровых мужчин. Никто не пытается ударить в ответ, женщины – хотя бы укусить или царапнуть. Только кричат и упираются. После первых ударов покоряются: делай что хочешь, но не убивай.
В третьем доме нахожу большой портрет Троцкого и несколько его сочинений. Сумасшедшие! Евреям мало, что обитают в самой антисемитской стране на свете, так ещё и троцкисты? Пока в гнезде марксизма резвятся соратники, несу книжицу «Немецкая революция и сталинская бюрократия» оберштурмфюреру.
– Здесь дело серьёзное. Красные. Прикажете задержать?
Наш фельдфебель испытующе смотрит, удивлённый рвением курсанта, эсэсовец отрицательно крутит мордой и забирает брошюру.
– Это лишнее. Вы сегодня, так сказать, простые немецкие рабочие, возмущённые жидовским засильем. Напишу рапорт в гестапо. Они разберутся. Действуйте дальше.
Я продолжаю бороться над засильем с помощью насилия, но чувствую усталость и апатию. Даже не реагирую на хрюканье сослуживцев, приходующих очередную малолетку. Делая ставку на низменные инстинкты, фюрер перегибает палку. Общество порядка не может быть построено на гнусности. Зэки в казанской тюрьме и то презирали «взломщиков мохнатого сейфа».
На обратном пути отмечаю, что фельдфебель и куратор из СС взяли на карандаш наши действия. Кто склонен к поджогам и мордобою, кому по душе грубый секс всухую, кто набил полные карманы еврейского барахла. На этом фоне я удостоен похвалы за бдительность и взвешенность в поступках. Рад стараться, герр оберштурмфюрер! Хайль Гитлер! Обращайтесь, если нужно повторить.
С ещё большим удовольствием навещу ваш дом. Когда у вас будет дочь сексуального возраста, а со мной орава голодных самцов.
Агранов едва кивнул на приветствие Слуцкого, когда их пути пересеклись в коридоре. Хитрый лик главы ГУГБ не скрывал возбуждения. Сегодня в кабинетах на площади Дзержинского будет оглашено решение СНК о смене руководства в аппарате наркомата.
Начальник разведки счёл за благо не обсуждать последние события ни с кем из сотрудников. Профессиональная сдержанность оперативника, чтоб не выболтать врагу служебные тайны, незаметно распространилась на всё общение.
В зале совещаний коллегии наркомата Слуцкий занял привычное место, стараясь ни в коем случае не наклоняться вперёд, тем самым слишком выделиться среди других начальников служб. Беглый взгляд уцепил обычную картину: куратора от ЦК, народного комиссара и его первого зама. Ежов нацепил на себя уныло-постный вид, машинально поглаживая ёжик коротко стриженных чёрных волос. Ягода хмурый, впрочем, это его нормальное состояние последнего года, с подчёркнутой складкой озабоченности на челе от ответственности за порядок и безопасность в державе. Вытянутое длинноносое лицо приобрело нездоровый серый оттенок. Слуцкий, всегда наблюдательный, только сейчас заметил, сколько белых ниток в тёмных усах начальника. Или нарком так сдал буквально за последние дни?
– Товарищи! – веско уронил Ежов. – Решением ЦИК нашей партии и Совета народных комиссаров товарищ Ягода Генрих Григорьевич переводится из наркомата внутренних дел на другую работу.
Свершилось. Только шорох пронёсся над чекистами. Никто ничего не произнёс, даже шёпотом соседу. Тем более, не сказано главное – кто вместо Ягоды? По логике вещей, самым вероятным претендентом является первый зам.
Агранов сидел, плотно сжав губы. Он до такой степени изображал безучастность к происходящему, что даже пионер догадался бы – дяденьку колотит изнутри.
А Николай Иванович не торопился утолить любопытство. Он сухо поблагодарил Ягоду за годы службы в органах и поздравил с назначением в наркомат связи.
Ягода машинально пожал руку Ежова. Ещё одет в военную форму с большой звездой на рукаве, но она смотрится на нём маскарадным костюмом, на этом штатском человеке. Повисла неприятная пауза. Здесь обсуждаются совершенно секретные дела, их не должно слышать постороннее гражданское лицо. Ягода выдавил слова признательности к сотрудникам, на пожелание успехов его не хватило.
Лишь только затворилась дверь за ссутулившейся спиной бывшего наркома, прозвучала центральная новость: освободившееся кресло займёт он сам, Ежов. Товарищ Агранов сохраняет пост первого заместителя.
Первым сориентировался главный пограничник Михаил Фриновский. Он с места выкрикнул поздравление и не был одёрнут за нарушение протокола. Слуцкий впился взглядом в Агранова. У того не шевельнулся на лице ни один мускул. Но побледнел, этого не скрыть никаким усилием воли.
Кто-то очень верно рассчитал. За Ежовым с первой секунды на посту будет пристальный надзор со стороны госбезопасности. Любой явный или мнимый прокол немедленно станет известен наверху. Но и Ежов не промах. Агранову самое время присматривать вакансию в Учпедгизе.
Новый нарком возжелал немедленно заслушать краткие рапорты о состоянии дел. Понятно – больше для проформы, вглубь он вникнет позже, сейчас просто демонстрация: начальник намерен бдеть и контролировать каждую мелочь. Если рабоче-крестьянская милиция и лагеря отчитались в духе «справляемся, несмотря на временные трудности», то в Слуцкого Ежов вцепился с первых минут прихода к власти.
– Объясните, товарищ Слуцкий, почему результаты агентурной работы далеки от тех, что разведка рапортовала в ЦК в прошлые годы?
В шахматах это называется цуцванг, когда нет хороших ходов, любые шаги ведут к потерям. Ежов знает главную причину: лучшие кадры ушли с Артузовым, наверняка заготовил убийственный довод, вроде «незаменимых людей нет». Но и выкручиваться нельзя, лишать нового руководителя удовольствия выстрелить заготовкой…
– Так точно, товарищ нарком. Результаты неудовлетворительные. Новые кадры после перевода Артузова недостаточно компетентны.
– Ценю большевистскую прямоту. Что же вы предприняли, товарищ Слуцкий, для исправления положения?
– Налаживаем агентурную сеть. Обучаем, посылаем людей.
– Да? И что эти люди? Навербовали агентов в стане врага? В белогвардейских организациях? В антисоветском подполье? Среди троцкистов? В штабах империалистических армий?
Слуцкий открыл было рот для ответа и беспомощно его захлопнул, изображая большую пухлую рыбу. Такие вещи нельзя обсуждать даже на коллегии госбезопасности! Здесь же, в присутствии далёких от нелегальной работы сотрудников, вообще немыслимо…
– У вас есть что сказать? – рявкнул Агранов. – Вы хотя бы контролируете иностранную агентуру?
Злость непосредственного начальства вернула опору. Руководитель ГБ, только что пролетевший мимо кресла наркома, несёт полную ответственность за разведку наряду со Слуцким.
– Так точно! Агентура приступила к выполнению заданий. Результаты будут. Вынужден доложить, что прежнее руководство недооценивало значения внешней разведки для заблаговременного предупреждения контрреволюционных вылазок.
Ежов благосклонно кивнул. Агранов примолк. «Прежнее руководство» – это и он сам. Выходит, Слуцкий думает воспользоваться переменами и подсидеть начальника госбезопасности?
Нарком плавно повёл совещание к финишу. Оказывается, причиной перевода Ягоды послужили отнюдь не его таланты в области почтовой связи, а медлительность в разоблачении троцкистско-зиновьевского заговора. Медлительность, соседствующая с преступной халатностью или саботажем. Товарищ Сталин верит, что отныне НКВД будет оперативно реагировать на любые антипартийные и антигосударственные вылазки.
Только у себя в кабинете Слуцкий перевёл дух. Как ни позорно признаться, пальцы, доставшие папиросы «Казбек», мелко дрожали.
– Разрешите, товарищ комиссар?
– Входи, Ефимов, – Слуцкий привычно включился в роль начальника, царя и бога над своим отделом. Есть новости от триста первого?
– Так точно! Шифровка из Берлина.
Донесение Чеботарёва поступило, но «багажа», то есть полезной информации, оно не содержало. Беглецов из СССР след простыл.
Как вовремя, чёрт подери! Слуцкий принялся терзать многострадальные карандаши. На редкость нелепое начало. Первые результаты ожидались на территории СССР. Стремительный отъезд беглой пары в Германию нарушил планы. В ленинградском порту след потерялся. Что дальше? Как их приняли? Ну, допустим, человек прибыл из враждебной страны, где мог быть завербован. Значит, какое-то время он под надзором, не в состоянии скрытно даже письмо отправить. Но истекло три месяца. Или немцы страхуются до сих пор, или заподозрили неладное и ликвидировали агента. Наконец, есть самое худшее предположение: он отказался от сотрудничества с советской разведкой. Тогда конфуз Слуцкого будет выглядеть именно как преступная халатность или саботаж. С такими клеймами переводом в гражданский наркомат не обойдётся. Слишком многие в армейской разведке и в НКВД арестованы за измену.
Начальник ИНО попробовал рассмотреть ситуацию хладнокровно. В его верности партии никто не усомнится, не заподозрит в принадлежности к враждебным группировкам. НКВД может быть суровым к предателям, но обвинённых лишь в некомпетентном управлении не карают. Понижение, перевод в милицию, в ГУЛАГ, на гражданскую работу – это максимум, что грозит. Так что на кону только карьера.
Он снова задумался о деле. У наркома внутренних дел есть спецгруппа особого назначения (СГОН) под командованием Якова Серебрянского, сформированная из агентов-нелегалов. Об этих людях ходят легенды. Но, будь они даже гениями подпольной работы, любой операции предшествует сбор информации, длительная подготовка. В Западной Европе она обычно осуществлялась через агентуру местных компартий. Теперь, пока не заработает новая сеть, разведчики – что слепые котята…
Операцию «Канкан» Серебрянский спланировал правильно. И что Ягода позволил забрать её от спецгруппы, тоже совершенно верно, у Серебрянского просто не хватает людей. А перспектива очень заманчивая: провернуть комбинацию против абвера в Испании. Гражданская война в этой стране – лишь верхушка айсберга. В глубине бурлит борьба со спецслужбами Германии, не говоря о троцкистах в республиканском правительстве.
Вообще с немцами развернулось сражение на всех фронтах. На военно-техническом – у кого больше оружия. На идеологическом – кто кого перекричит.
Слуцкий отомкнул толстую дверь сейфа. Там, среди совершенно секретных документов, лежит тоненькая книжица на немецком языке со свастикой и портретом фюрера. Такая, по идее, имеется у каждого члена Национал-социалистической рабочей партии Германии. Её простая, доходчивая и убийственно людоедская логика действует на людей как наркотик.
Если пропустить пустопорожние воспоминания начинающего художника о детстве, брошюра состоит из нескольких тезисов и их обоснования. Немцы устали от последствий поражения в империалистической войне. Главную обиду нанесли французы, а разгрома своей армии желали только коммунисты. Маркс – еврей, коммунизм можно считать еврейским учением. И Советская Россия – еврейско-большевистская страна. Для счастья немецкого народа нужно, чтобы к власти пришла НСДАП, а германские войска покорили Францию. Непременно раздавить большевиков, цыган и, главное, евреев. Поход на Россию намечался Гитлером в отдалённом будущем, когда требующий расширения рейх обратит взоры на восток.
Столь глобальные планы казались фантастикой в год публикации «Майн Кампф». Но они осуществляются с пугающей быстротой. Гитлер четвёртый год у власти, она практически абсолютна. Компартия разогнана. Если до тридцать шестого года в Германии действовали лишь полиция и абвер, сейчас там особые службы растут как грибы.
Немцы жёстко контролируют ситуацию в своей стране, тянут щупальца к СССР. Некогда тратить силы на внутриведомственные склоки!
Слуцкий мысленно отвёл себе полгода. Раньше Ежов не возьмётся за радикальные перемены в разведке. Пусть он не профессионал-чекист, однако человек неглупый, поймёт, что вряд ли кто-либо другой на месте Слуцкого быстрее поправит ситуацию.
Полгода! До весны тридцать седьмого. Там ветер развеет тучи, всё как-нибудь образуется.
Стараюсь ступать по краю досок, у самой стены. Меньше шансов, что скрипнут. Часы напоминают, что до времени «икс» осталось шесть с половиной минут. Если Трубача ждёт снайпер, а я неправильно угадал место засады, аллес капут.
Нас готовят убивать, для этого курсантов делят. Трое организуют покушение, полтора или два десятка прикрывают объект. «Телохранители» ищут дыры в плане «ликвидаторов» и наоборот.
Под ногами мусор. Ступаю как по минному полю, пытаясь не шуметь. Смог проверить только этот этаж. Отсюда идеальный сектор обстрела… Есть!
Подошвы сапог обращены к двери. Стрелок настолько слился с винтовкой, что не засёк моего слоновьего топота…
– Встать! Руки за голову!
Дюбель нехотя поднимается. Судя по его ухмылке, ещё ничего не кончилось.
– Сумел меня вычислить, Зулус? Придётся собрать вещички.
Он невысок, но крепок. Круглая голова с ёжиком тёмно-русых, почти чёрных волос наклонилась, рука потянулась к лежаку. Сдаётся? Как бы не так!
Нож мелькает как атакующая змея. Дюбель знает, что мой «Парабеллум» не заряжен. И что нарушаются правила игры, сукин сын тоже знает.
Пистолет занимает руку, требуется ничтожная доля секунды, чтобы разжать пальцы, у противника преимущество… Но я не трачу время!
Удар в предплечье ломает кости, пистолетная рукоять влетает в голову. Надеюсь, ему очень больно. Попытка перехватить нож левой рукой не приносит Дюбелю успеха, а я снова использую «Люгер». Дуло резким тычком вонзается в солнечное сплетение.
Он валяется на полу и храпит в тщетной попытке сделать хотя бы вдох. Подбираю винтовку, оттягиваю затвор. В ней – единственный патрон.
– Встать! Руки за голову!
Затвор клацает, досылая смертельный цилиндрик в черный зев патронника. Дюбель переступил черту с детским названием «по правилам», и мы оба за ней. Поэтому лишняя дырка в однокашнике будет стоить мне разве что устного нагоняя за потраченные рейхсмарки на взращивание снайпера.
За окном раздаётся приглушённый хлопок, и я вынужден признать поражение. Трубач валяется на мостовой, сжимая простреленную ногу. Значит, снайперов было двое, вблизи никто не атаковал. Дерьмо!
– Поздравляю. Сам дойдёшь?
– Справлюсь…
Дюбель тащится едва-едва, согнутый в три погибели. Мне тоже нехорошо. Череп трещит, между висков застряла раскалённая игла. Это началось после долгих допросов в абвере с жестокими ударами по голове. Не говорю медикам, надеюсь, само пройдёт.
Учения окончены. Завтра возвращаемся в Кёнигсберг, в казармы специальной школы при Абверштелле «Ост Пройссен». Бутафорские домики, что построены для съёмок какого-то фильма, дали нам пристанище на пять дней, наверно, самых тяжёлых в жизни. Педагогические методы в абвере красноречиво дают понять: здесь не игрушки, будьте готовы убивать и учтите, что другие тоже не откажутся отстрелить вам голову.
На построении нет ни Трубача, ни Дюбеля, оба в лазарете. С виду – ни у кого нет претензий. Но я знаю, что память у парней отменная, тренированная. В нашей стае накопилась масса счетов друг к другу. Вместо имён клички, о прошлой жизни говорить нельзя, но невольно что-то проскакивает. Я поддерживаю домыслы о происхождении из германской колонии в Юго-Западной Африке. Оттого странный акцент и архаичный язык. Как если бы в Ленинграде я к кому-то обратился: «Не изволите, сударь, откушать чаю-с?» Конечно, собеседник меня бы понял, но тут же сдал бы чекистам старорежимную сволочь. Пытаюсь освоить современный немецкий быстрее, чем минно-диверсионное дело, и избавиться от русско-казанского акцента.
– Жестокие нравы, – усмехается граф, когда рассказываю ему про учения. – Точно – прострелили ногу боевым патроном?
– Боевей не бывает. Краем уха слышал, Трубач – птица ненадёжная, с криминальным хвостом. Его списали. И он будет свободно расхаживать, зная нас в лицо, выучив методы разведки? Или его, чтобы наверняка…
Майор осведомлён лучше меня.
– Нет. Мы – за гуманизм. Был бы унтерменшем, не церемонились бы. Ариец имеет право на жизнь. Полагаю, ваш неудачливый коллега отправлен в гехаймнистерлагер, там вполне сносные условия.
Мы сидим в уютном кабачке в начале берлинской Кранцераллее, в дальнем углу. Даже не пытаюсь гадать, связан ли с интригами покровителя перевод нашей банды в столичное подразделение разведки – Абверштелле «Берлин». Майор угостил меня айтнопфом, теперь делает знак хозяину, чтоб принёс ещё пива, тот шустро меняет пустые кружки на полные. Погоны на кителе внушают уважение. Армия снова в фаворе.
Я одет в мешковатую куртку мастерового, никак не похож на бойца военной организации. На языке вертится вопрос о ближайших перспективах, но спрашиваю о делах самого графа. Потому что в этой стране у меня нет другого заступника. Поразительно, фон Валленштайн продолжает опекать подельника по бегству из СССР. Имел полное моральное право умыть руки, пристроив в абвер.
– Многое изменилось в рейхе, мой мальчик. Так часто бывает, если шпион был на холоде столько лет. Страна совсем другая.
– Лучше?
– Даже сравнивать нельзя. Я уезжал в Испанию в двадцать седьмом, в разгар кризиса. Будущее Германии было весьма туманным. Сейчас есть все шансы для успеха! Но… – майор запнулся. – В окружении фюрера сплошь его партийные друзья. Ты уже наслышан, конечно, о Службе безопасности – СД?
– Конечно, герр граф. Скажу честно, офицеры Абверштелле отзываются о них как о сборище дилетантов. И откровенно презирают СС.
– Высокомерие армейской элиты когда-нибудь ей отольётся… Тео, вам не кажется это парадоксом? Я, из старого дворянского рода, должен смеяться над выскочками-пролетариями со свастикой на рукаве, но не смеюсь. Опыт, знания, даже профессионализм – дело наживное. А патриотизм либо есть, либо его нет. Поэтому я верю фюреру как настоящему патриоту нации.
Начинаю догадываться.
– Вы хлопочете о переводе в СД?
– Верно, Тео. Увы, есть одна загвоздка. Майоров и даже оберстов с военным стажем в избытке. Но соответствующее майору звание штурмбанфюрера – весьма высокое в СС.
Стараюсь скрыть улыбку. Патриотизм моего патрона допускает его карьеру в презираемой аристократами Службе безопасности, но только без потери чина. Если нет, останется у Канариса?
– Успехов вам, герр майор. Я же пока не имею ни гражданства, ни звания. За полгода ни шагу без присмотра!
– Вы не преувеличиваете? За вами ходит целая армия топтунов?
– Каждый раз, когда курсант получает увольнительную, другие отрабатывают на нём практику наружного наблюдения. И уж если выявили бы порочащие связи…
– Понятно. Имейте терпение, Тео. Абвер обучит вас азам профессии. Служба безопасности ещё не имеет своих институтов, но я обещаю: будете в первом наборе.
– Спасибо, герр граф.
– И последнее. О предосудительных связях. Вам не возбраняется заиметь подружку. Иначе жизнь в затворничестве в мужской компании вызывает подозрения.
– Я не против, герр майор. Только возможности не позволяют даже сводить девушку в кино.
– Тео, у вас начинается новая жизнь. Я снабжу легальными документами, назначу небольшое пособие. Со временем сможете снять комнату или квартирку.
Покинуть казарму? Предел мечтаний! Но что за это придётся заплатить?
– Вы слишком добры. Я не вправе переоценивать оказанную в России услугу.
– Вы её оказали, молодой человек, и себе тоже. Заточение в казарме всё же лучше, чем в Бутырке или в Лефортове. Не скрою, на определённом этапе мне понадобятся способные и преданные помощники. Обер-лейтенант Берке заверяет, что у вас неплохие успехи, лишь строевая подготовка хромает. И в преданности не сомневаюсь – вы сожгли за собой мосты.
Мы расстаёмся, он – состоявшийся, важный. И я – нуль с вопросительным знаком. К нулю прибавилась пачка продовольственных карточек и тощая стопка рейхсмарок, подтверждение, что намерения майора серьёзны.
Здесь, в Берлине, нас каждый день просвещают, как расцветает страна под знаменем нацизма. А еды не хватает. По карточкам маргарин, масло, сало, мясо. В «дикой большевистской России» карточное нормирование отменили. Правда, чёрный рынок в рейхе богатый. Говорят, за приличную сумму можно найти что угодно.
Переезд в съёмную квартиру затягивается, а к следующей увольнительной я предлагаю Берке расширенную программу: оторваться от хвоста и телеграфировать с почты. Обер-лейтенант с кайзеровским стажем смотрит на меня через монокль как на редкий вид кишечного паразита. Впрочем, так он глядит на всех нас и всегда. Некоторое время внутри него бурлит борьба между разрешением на… не то чтобы прямо запрещённые, но несколько непривычные действия, с одной стороны, и потугами здравого смысла – с другой. Исход дуэли неожиданный, в пользу второго. Начальник курса вызывает Дюбеля.
– Курсант! Задача усложняется. Зулус предпримет попытку стряхнуть хвост и отправить мне телеграфное послание. Если назовёте адрес почтового отделения, откуда послана телеграмма, следующие выходные гуляете без надзора, Зулус отрабатывает в казарме.
– Так точно, герр обер-лейтенант! – вытягивается Дюбель. – Рад стараться! Разрешите набрать команду.
Естественно, мне не стоит знать, кого позовёт коллега, люто меня невзлюбивший за перелом. Так что, увидев на улице знакомое лицо, не догадаюсь – он в числе топтунов или праздношатающийся, с которого не спускает глаз другой курсант.
Утро субботы начинается с построения. Под огромным портретом фюрера нации маленький фюрер курса раздаёт кнуты и пряники. Выпуск на носу, нам предстоят весьма разные испытания, получить пулю в ногу совсем несложно, как и в другую часть фигуры. Мерзкое выражение на роже Дюбеля подсказывает, что тот готов скомандовать отряду силовое задержание, вплоть до применения оружия, если я сверну к почте.
Переодеваемся. Форма вермахта отправляется на полку, напяливаю безликую гражданку.
За дверями проходной, она же караулка, идёт лёгкий снег. Ефрейтор флегматично проверяет документы. Выходим по двое-трое, чтобы толпа подозрительных громил не высыпала в мирном Вильмерсдорфе кучей: бдительный горожанин непременно позвонит по телефону в полицию, дабы убедиться, не собрались ли красные на незаконный митинг.
Гогенцоллерндамм с утра пустынна. Отстучал по рельсам трамвай, мельком блеснув отражением в тёмных окошках. Я неторопливо двигаю в сторону центра. В полусотне шагов маячит объёмистая фигура Гепарда, названного так будто в насмешку. Сокурсники решили не особо скрываться.
Сзади доносится кашляющий звук мотора. Меня нагоняет двухэтажный автобус. Очень тщательно выбираю скорость прогулки, чтоб оказаться у остановки одновременно с дверью. Впрыгиваю на подножку в самый последний момент… и разочарованно отворачиваюсь: водитель сжалился над топтуном, несущимся вслед со всех ног.
Первый раунд за мной. Одиночке гораздо труднее удержаться на хвосте, остальные выбыли из игры… Нет, не выбыли. Автобус догоняют два сумасшедших велосипедиста. В зимнюю субботу да с утра пораньше – они весьма привлекают к себе внимание. Впрочем, велосипедная запасливость Дюбеля достойна похвалы, если служебный «Опель» ему взять не позволили. Продолжаем игру.
Три остановки позади, за окнами проплывает православный собор, странный кусок чего-то российского в немецкой столице. Массивный Гепард отдышался, а велосипедисты, бедняги, исходят паром, накручивая педали с предельной скоростью. Насколько знаю Вильмерсдорф, в одном из ближайших домов есть проходной подъезд, и таскать велики по ступенькам трудновато. Но это не мои трудности. Побежали!
Теперь меня преследует грохот трёх пар ботинок. По законам тайных операций явное преследование должно оканчиваться задержанием или ликвидацией объекта. Оба варианта мне несимпатичны, поэтому несусь как олень от гончих псов, высматривая подходящее место засады.
Из боковой улочки выбегаю на Курфюрстендамм, едва не сбиваю пожилую фрау у шляпного магазина. Полицейский глядит подозрительно, вот-вот крикнет «хальт!»
Заскакиваю в подворотню, слева мелькают прутья высокого забора. Около калитки вижу замечательное место для засады – аккуратно прислонённые доски, в них непременно найдётся уютная щель. Форы недостаточно, чтобы перевести дух, но вполне, чтоб оценить противника. Впереди несётся Байрон, самый, пожалуй, крепкий в спецшколе абвера. Дюбель в пяти шагах сзади. Гепард отстал.
Конечно, разумнее вжаться в стройматериалы, пока пара курсантов не промелькнёт мимо, потом дёрнуть навстречу Гепарду. Но что-то гадкое, агрессивное, совершенно вредное для задания упрямо берёт верх. Да и времени на раздумья не остаётся… Хр-р-рясь!
Вряд ли можно отразить удар в горло, если объект измотан велосипедным и пешеходным кроссом. Дюбель получает пинок в стопу – излюбленный приём футболистов. Достаю из кармана кастет. Неторопливо надеваю его под аккомпанемент ругательств одного и хрип другого коллеги.
– Знаешь, Дюбель, почему опять в проигравших? Не потому, что попёр против меня. А потому, что не в команде со мной.
Байрон сипит, ухватившись за прутья ограды. Каждый глоток воздуха даётся с боем. Дюбель на секунду примолк, переваривая услышанное.
– С тобой? А какого…
– Такого. Ты стреляешь из любого ствола и водишь машину, как мне никогда не научиться. Байрон в открытом бою меня завалит, даже кастет не поможет. Но я хитрее. Втроём мы – сила. Наш детсад скоро закончится. Слышали про абвер-2, диверсионный отдел? Напишу рапорт к ним. Боевой группой шансов больше. Обмозгуйте, у вас сегодня много свободного времени.
Отталкиваю Дюбеля с пути. В спину несётся проклятие Байрона вперемешку с кашлем.
– С ним в группу? Кусок дерьма… Урою его на первом же задании.
Значит – не пойдём вместе на задание. Вернувшись на Курфюрстендамм, наталкиваюсь на Гепарда и изображаю радостное изумление.
– Ты здесь отдыхаешь в увольнительной? Один?
Тот в замешательстве.
– Не, с парнями…
– Тогда поспеши. Им очень плохо, нужна помощь, а от меня они её не принимают.
Через сотню метров проверяюсь, глядя в зеркальную витрину. Тугоумный Гепард семенит на месте. Никак не решится – продолжить выполнение задания и висеть у меня на хвосте либо соединиться с Дюбелем. Ещё через пять минут я совершенно один. Для страховки проезжаю три остановки на трамвае, до почтового отделения на Баденшештрассе.
«ТЁТЯ ЭЛЬЗА ОДНА ТЧК ПЛЕМЯННИКИ УЕХАЛИ».
Заодно покупаю конверт и марку. Короткую записку чиркаю в подворотне, куда забрёл будто по ошибке. Перед почтовым ящиком проверяюсь трижды и внезапно игнорирую его, повинуясь безотчётному порыву. Только через полчаса рискую расстаться с конвертом. Там столь же безобидное послание. Мол, здоровье поправляется, по воскресеньям бабушка гуляет в Тиргартене, ближе к полудню.
А я бреду по улицам Берлина, по шикарной Фридрихштрассе, сворачиваю на Таубенштрассе. В кармане уютно свернулись в трубочку рейхсмарки графа, могу зайти в ресторан средней руки… Но не решаюсь. После заточения в тюрьме и учебной казарме красивые витрины, хорошо одетые фройлян, сверкающие лаком авто доставляют настоящее наслаждение. Наконец, позволяю себе за три марки и одну карточку купить буханку в булочной на углу Биссингцайле. Жую всухомятку и млею от блаженства. Отвратительный хлеб в абверовской столовой, наполовину из отрубей и соломы, застревает поперёк горла.
Холодает, но в казарму жуть как не хочется. Когда, наконец, переступаю порог Абверштелле, меня ждёт маленький триумф: телеграмма находит обер-лейтенанта, а команда Дюбеля понятия не имеет, откуда она отправлена.
Эффект от второй эпистолы не проявляется столь быстро. Только через две недели обнаруживаю хвост в Тиргартене. Связан ли он с письмом – не знаю. Стряхиваю хвост осторожно. В моём понимании осторожность – это уход через подъезд, где выбираюсь на чердачный этаж и спускаюсь через другую лестницу с чёрного хода.
Потом начинается полоса учений на выезде: прыжки с парашютом, работа на ключе, ночные кроссы и огневая. В очередной раз удаётся выбраться в Тиргартен, только когда в воздухе почуялось прикосновение апреля. На безлюдной алее, очень тихой в ясное воскресное утро, я вдруг слышу два басовитых слова по-русски. Для меня они звучат выстрелом, от которого подпрыгивает сердце.
– Привет, Волга!
Стараюсь не выдать волнения. Пробую контролировать дыхание и лихорадочно размышляю. У шпиона много имён и кличек. Но «Волга» – это казанское погоняло. Знают его только пацаны с нашей улицы и казанские сидельцы. Какого лешего Борька забыл в Тиргартене?
– Через тридцать пять минут на углу Гётештрассе и Камерштрассе.
Я даже не смотрю в его сторону, спокойным шагом направляюсь к выходу. Если однокашник здесь по невероятной случайности, что практически нереально, он потащится вслед. Связанный с какой-то организацией, Борис будет вынужден с кем-то переговариваться, рапортовать. В общем – терять время.
За четверть часа добираюсь до нужного перекрёстка. Ещё пара минут необходима, чтоб занять место наблюдения. Затем, когда покажется сутулая фигура циркового клоуна, предстоит убедиться, что недотёпа явился в одиночестве. Если у него на хвосте висят подчёркнуто равнодушные мужчины, даже не буду гадать – это гестапо или НКВД. Прости-прощай, а письмо о здоровье тёти Гертруды уйдёт на запасной адрес.
Увы, Берлин знаком мне плохо. Проходные дворы, подъезды с вторым выходом и магазины с чёрным ходом дают массу возможностей избавиться от эскорта. Если их знать. Сейчас использую заготовку. Уютная пивная с отхожим местом в глубине содержит дверь во двор. То есть, изобразив томление внизу живота, смогу запросто удалиться и не вернуться.
Заказываю кружку тёмного, расположившись за столиком у окна. По Гётештрассе проезжают редкие автомобили. Человек из моего прошлого фланирует по тротуару и чуть сбавляет ход, не заметив меня. Грамотно. Если замрёт на углу, словно несчастный влюблённый в ожидании фройлян, будет гораздо приметнее. Похоже, кое-чему научен.
Одет столь же непритязательно, как и я, в дешёвом пальто, на голове коричневая кепка. В общем-то, плевать. Отныне рейх – страна рабочих, а не бюргеров и капиталистов, раз у руля Национал-социалистическая рабочая партия.
Делаю знак добавить пива, сам рискую высунуться на улицу. Соотечественник бредёт за мной как на привязи вокруг квартала. Если нас пасут, то воистину гениально. Я не обнаруживаю хвоста и возвращаюсь к пиву за дубовый стол, Боря присоединяется через минуту.
– Какое дело привело вас в Берлин?
Он морщится при звуках языка Гейне. Мычит нечто невразумительное. Понять-то можно, с грехом пополам, но произношение… И что, болтать с ним по-русски в столице страны, где в каждой газете полно проклятий в адрес русских жидов-комиссаров?
Молча глотаем пенистое бархатное, я практически не чувствую вкуса. Кинув купюру хозяину, шагаю в укромную часть пивной. Боря явно заинтригован, что мы не остались в местах уединения, а попали в задний дворик.
Там ему в пузо втыкается предмет, прикрытый полой суконной куртки.
– Кто тебя прислал? Тихо! Отвечай шёпотом.
Мы стоим в узком простенке, очень близко. То ли подпившая парочка, что цепляется друг за дружку в поиске опоры, то ли мужчины-любовники, преследуемые за необычные наклонности и в Германии, и в СССР.
– Кто тебя прислал?
– Слуцкий… Начальник ИНО ГУГБ. Он лично тебя ведёт.
– Пароль?
– Так нет никакого пароля.
– Мой оперативный псевдоним?
– Не знаю… Позывной тебе дают Парис.
Я молчу, по-прежнему раздираемый сомнениями, почему мне подкинули этого пентюха.
– Ну… В общем… Приехать должен был не я… Кто-то из разведшколы, кого знаешь лично.
– Так какого хрена тебя послали?
– Арестованы они…
Вся группа?! Твою мать!
– Неужели провал… Где? Во Франции? В Польше? Ну!
Его медлительность, бесившая в спецшколе, сейчас просто выводит из себя. Если бы прижимал к его брюху ствол, а не ключ от квартиры, быть может, надавил бы на спуск. Это ходячее недоразумение отчислили как негодного к оперативной работе. Если наши провалились, не по вине ли такого агента-недоучки?
– Не-а… В Москве. Как иностранные шпионы и враги народа. Меня одного не тронули.
Чувствую себя, словно на корабле в шторм. Качает. Вижу ведь – Борька не врёт. Он простой и прямой, его непременно расколет гестапо на первом же допросе. В час по чайной ложке выколупываю из бестолочи подробности того, что творится на Родине в тридцать седьмом. Арестован нарком связи, он же бывший нарком внутренних дел Генрих Ягода. Обвинений целый букет: контрреволюционная деятельность, шпионаж в пользу разведки капиталистической страны, саботаж. Боря не знает подробности, только слухи и написанное в газете. Арестованы многие. Вот почему вместо человека из моего выпуска отправлен экс-курсант с минимальной подготовкой. Зато узнаваемый в лицо.
– Меня тоже… Отзывают?
– Не-а. Только объясни… Почему ты сбежал в Германию и долго не выходил на связь?
То есть меня подозревают в двурушничестве не только в абвере, но и наши. Оттого столько висели на хвосте, проверяли – не пасут ли немцы.
– Дружки Мюллера не отходили ни на шаг. Дёрнулся бы – мигом получил пулю.
– Не доверяли…
– Ещё бы! Месяц по прибытии из меня душу вытрясали, колись, мол, парень с Лубянки.
– Фашисты, бля, – сочувствует Боря. – Чего ж не отписался сразу? Адреса, что на всякий пожарный, мы все знаем.
– Из учебного лагеря абвера это несколько неловко. Пойми, там каждую минуту под наблюдением.
– Ага… Мне-то ясно. Но в Москве ща все нервные, подозрительные. Второй вопрос. Мне как доложить: ты… это… Мюллера вербовал?
– Какое там! Он на подъёме, в восторге от происходящего. Если подкачу с вербовочным предложением, меня даже не предателем – психом сочтёт! – вижу его растерянность и понимаю, что сгоряча несу полную ерунду. Связному это знать не нужно. Упрощаю донесение: – Отставить. Скажешь просто, что не удалось.
– Ну, короче, старое задание с Мюллером отменяется. Будешь спящий агент. Если только что особо важное узнаешь, выходи на связь.
Я ловлю себя на том, что машинально продолжаю тискать одежду собеседника и пихать ключом в пупок. Ладони потные. Ей-богу, так не нервничал, когда меня подводили к отрытой могиле. На этом лирическая сторона свидания заканчивается. Коллега снабжает меня адресами и условными сигналами связи.
Боря трудится водителем советского торгпредства, дипломатической ксивы для прикрытия, естественно, не имеет. Наверняка в той или иной мере под присмотром гестапо.
Теперь от меня ждут полного доклада, подробных сведений, что не сообщишь связному. Но некоторые вещи я не могу объяснить. Потому что Москва решительно меня не понимает.
Я не в аптеке служу, а в абвер-2. Диверсант, ликвидатор. Задача – полное уничтожение коминтерновского подполья в Западной Европе. Я буду стрелять в наших! Такой вот спящий агент.
И что бы я ни написал в рапорте, подозрение в зловредном бегстве из Союза прилепилось пожизненно. В ГБ я чужак, и кто-то наверняка попытается спихнуть вину на меня, рядового исполнителя, мол, от его криворукости операция пошла кувырком. Я должен был всего лишь подсадкой войти в доверие к немцу, прикрыть от блатных, разболтать. Побег из-под конвоя – сплошной экспромт Чеботарёва, когда тот узнал, что ненароком отлупил выпускника школы, подготовленного для СГОНа. А уж в Германию… Будь она проклята.
Итак. Нужно дождаться задания. Нет – Задания с большой буквы. Пока же я отправляюсь спать наяву. То есть продолжаю прежнюю жизнь абверовского головореза с пониманием, что мои навыки скоро понадобятся рейху. Сжигаю свободное время в тупой трескотне с сослуживцами, чьи интересы не идут дальше, чем сделать карьеру и трахнуть блондинку после рюмки-другой. Упорно изображаю преданность идеалам нацизма.
Особенно красочно преданность проявляется в ночь перед днём рождения фюрера. Курсантов абвера отправляют на улицы. Центральная часть города погружается во тьму, отключено даже уличное освещение. По Райхсштрассе стучат копытами бесчисленные колонны пацанов из гитлерюгенда с факелами в руках. Все в одинаковых чёрных штанишках и чёрных галстуках. Смолкает осточертевшая маршевая музыка из репродукторов. Только грохот сапог по мостовой. Десятки тысяч огней сливаются в пламенный ковёр.
Юные фройлян не смеют ходить колоннами, им велено стать домохозяйками и матерями следующему поколению в коричневых рубашках. Девушки толпятся в своих длинных дешёвых платьицах из целлюлозы или в баварских народных костюмах, кажется, эти яркие тряпки имеют мелодичные названия «трахт» и «дирндль». Большинство щеголяет в одинаковых синих куртках поверх синей блузы, сплошное издевательство над женской натурой, ищущей индивидуальности.
Над стадионом шевелится багровое зарево – отсветы десятков тысяч факелов в низких облаках. Слышен лающий голос, он вещает о величии нации, о задачах молодёжи в борьбе за жизненное пространство.
– Хайль!
– Зиг хайль!
Или другая ночь. В костёр летят книги. Было уже много костров, но список противной интересам рейха литературы всё растёт и растёт, обыски в домах евреев и прочих неблагонадёжных субъектов дают новую пищу огню. Страницы книг, словно чёрные лепестки с тлеющими краями, пытаются совершить побег из горящего переплёта и взмывают к крышам домов.
Смотрю на фрау лет шестидесяти или даже старше. Она сбросила в общую кучу десяток книг. Добровольно избавилась от еврейско-провокационной писанины? Фюрер гордится тобой, бабушка. Вдруг согнулась, точно от старческой болячки. Томик стихов, приговорённый к аутодафе, ловко ныряет ей под кофту, чего я старательно не увидел.
Зато заметил некто из гитлерюгенда, белобрысое ничтожество в коротких чёрных штанишках. Его научили бороться с врагами рейха. Малец пинком сбивает женщину с ног. Растрёпанный томик летит в огонь. Юный нацист, переполненный патриотическим рвением, орёт ей: вали отсюда или тоже отправишься на костёр, старая ведьма!
Часто щипаю себя за руку. Спящий разведчик… Если это сон, то очень неприятный сон, и хочется быстрее проснуться. Не получается. Тем более с марта живу один и наконец высыпаюсь без ночных тревог, полуночных кроссов и построений в шесть утра.
Маленькая квартирка близ Кантштрассе, моё первое жильё в Берлине, отличается опрятностью и безликостью. Нелегал обязан быть готов к негласному обыску. Или очень даже гласному, со срыванием обшивки с дивана, вскрытием полов и потрошением подушек. Поэтому радиостанция, паспорта на двенадцать фамилий и ампула с цианистым калием присутствуют не в тайнике, а только в фантазиях и шпионских романах.
Но мы тоже живые люди. Полицай непременно должен увидеть мелкие слабости жильца. Для него в письменном столе оборудован примитивный схрон, заметный если не с первого, то со второго взгляда. В ящичке лежит стопка фотографий голых женщин, чуть глубже – открытая пачка презервативов. В буфете ждёт початая бутылка шнапса, потрёпанные игральные карты. Мокрушник абвера в быту ничем не напоминает святого.
Быть может, только книги выбиваются из легенды. Даже после нескольких лет аутодафе здесь несравнимо больше литературы на немецком языке, чем в Поволжье. Опять-таки для стороннего наблюдателя среди классики валяется пара сочинений еврейских, пусть незапрещённых писателей и несколько откровенно пошлых бульварных романов. Удивляйтесь широте интересов!
Контрастируя с потёртой обстановкой, на шифоньере блестит шкалой новенький приёмник «Телефункен» с чёрным наушником на длинном проводе.
– Наушник-то зачем?
– Чтоб соседей не тревожить, когда слушаю радио, вернувшись поздно.
Граф в моей крохотной конуре выглядит как бриллиант в медной оправе. На нём шикарный костюм из серой шерсти. Трость и перчатки стоят больше, чем вся обстановка моего жилья. Он раздобрел. Готов побиться об заклад, наши соседи по тюремной камере не узнали бы в респектабельном буржуа забитого политзэка из переполненной транзитки.
С нескрываемой гордостью демонстрирует удостоверение члена партии, выданное по протекции самого Рейнхарда Гейдриха, ближайшего соратника фюрера. Это гораздо более весомый признак благополучия, чем мой «Телефункен», и одновременно печальный знак. Когда граф прозябал на нелегальной службе за рубежом, молодые делали карьеру. Гейдрих был близок к Гитлеру в переломные моменты борьбы за власть. Мой гость застрял в догоняющих.
– Поздравляю! – Я присаживаюсь на стуле напротив единственного кресла, оккупированного визитёром. – Искренне рад за вас, герр майор. Или герр штурмбанфюрер?
– Нет, Тео. Я на некоторое время решил расстаться с погонами.
– Не скрою. Удивлён.
Он улыбается с миной превосходства на посвежевшей морде.
– В наше время Германией правит не армия, а партия, остальные ей служат. Но служат недостаточно усердно. Как офицер с кайзеровской закалкой я прекрасно знаю, что большинство моих коллег сохраняет верность рейху лишь в силу извечной национальной дисциплины, вошедшей в традицию. Адольф Гитлер – законный лидер государства, и они подчиняются ему, как и любому другому, если за того проголосует большинство.
– Что, личные предпочтения ничего не значат? Простите, граф, но я до самого ареста жил в стране, где внушалась личная преданность вождю, государству и делу коммунистической партии.
– Правильно, Теодор. Ты замечаешь самые важные параллели. Мы учимся у врагов, перенимаем у них ценное. Сталин был тысячу раз прав, когда занялся обновлением кадров. При назначении на руководящую должность он предпочитает преданного опытному. Новичок научится, а враг вряд ли перекуётся. Максимум – чисто внешне, ради карьеры. Фюрер опирается на молодых, искренних, горячих. Истинных арийцев.
Как юноша, что пинал ногами старушку у книжного костра. Гитлер далеко уйдёт с подобными кадрами.
– Партия сочла вас молодым и горячим?
– У тебя острый язык, Тео. Слишком смелый для абвера. Надеюсь, с другими ты более сдержан. Что же касается моей новой службы, я курирую назначения на командные должности. Даю рекомендации или подчёркиваю сомнительность кандидатур. Здесь опыт и квалификация необходимы. Очень ответственная работа, как ты понимаешь. Перевод с неё возможен только на высокую должность.
Я внутренне подбираюсь. Если передо мной важный кадровый клерк рейха, это неспроста. Увы, генеральские эполеты мне пока не положены.
– Нужно нарабатывать послужной список. Блестящие успехи в учебке мало что значат. Собираюсь приложить усилия, чтобы тебя привлекли к выполнению заданий, где есть шанс отличиться.
Проглатываю комок. О характере миссии предпочитаю не думать. Да что думать! Если проститутку готовили обслуживать клиентов, то диверсанта-ликвидатора…
– К вашим услугам, граф.
– Услуги нужны рейху, а не мне. Надеюсь, моя рекомендация не будет дискредитирована.
Итак, душа продана дьяволу. Остаётся дождаться, каково ей придётся при новом хозяине.
Он решил не отпираться. Слишком хорошо известно, что следует за отрицанием вины, ибо сам неоднократно отдавал приказ подвергнуть арестанта интенсивному допросу.
Несколько суток без сна и мало-мальского отдыха. Резкий свет. Орудия пыток. Угроза самого древнего и эффективного средства добычи показаний – избиения. Не калечащего, но очень, очень болезненного. Чтобы за неделю перед открытым судом смог прийти в себя и принародно заявить: каюсь, сограждане, в злом умысле, в работе на германскую разведку, в подготовке убийства товарища Сталина, в саботировании преследования троцкистов и вредителей. А если отпираться до упора, срывая показательный процесс, то по пятьдесят восьмой осудит тройка, и приговор приведут в исполнение в течение часа. Но недели до заседания тройки покажутся годами…
Ягода готов был подписать показания на кого угодно – на Ежова и Кагановича, Будённого и Молотова, хоть на всю пионерскую организацию. Только бы избежать особых методов дознания.
Каждый привод к следователю начинался с вопроса и ответа. Вы признаёте, что гражданин такой-то вступил с вами в преступную связь с целью создания троцкистской антисоветской организации? Да, гражданин следователь, признаю.
Изобличение в очередном эпизоде контрреволюционной деятельности дробилось на два акта. Сначала Ягоду обрабатывал подполковник Мешик из ГУГБ. Затем приходил следователь прокуратуры, официально возглавлявший следственную группу, и переписывал признания начисто.
К концу мая гэбист утомился готовностью подследственного взять на себя любые грехи. Бывший его начальник наговорил и подписал столько, что хватит арестовать всё правительство и командование РККА. Даже если в Москве и созрел заговор, он технически не мог быть до такой степени глобальным.
Привычный лязг засовов возвестил Мешику о доставке Ягоды. Он согнут, ссутулен, от выправки не осталось ни следа. Некогда чёрные усы поседели напрочь. А может, нарком подкрашивал их, но в камере нечем. Подполковник крикнул сержанту впустить в допросную ещё одного человека и дать ему табурет.
Ягода узнал вошедшего, но не ответил на его приветствие, ещё больше ссутулившись.
– Производится очная ставка между обвиняемым по статье пятьдесят восьмой Уголовного кодекса РСФСР гражданином Ягодой Генрихом Григорьевичем и свидетелем Серебрянским Яковом Исааковичем, – слово «свидетель» прозвучало так, чтобы не оставалось иллюзий, оно в любую секунду поменяется на «подозреваемый». – Серебрянский, прошу поставить вашу подпись. Вы предупреждены об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний.
В отличие от подполковника, бледного от нездорового образа жизни и долгих часов в подвалах Лефортова, Яков Исаакович шиковал плотным южным загаром на лысине. Конечно, Испания – не курорт, там разгорелась нешуточная война. Но Мешик ощутил раздражение по отношению к коллегам из внешней разведки: катаются по всему миру, пока другим в допросных камерах приходится разгребать кучи навоза.
– Гражданин Ягода, вы сообщили, что в январе тридцать шестого года во время встречи в своей московской квартире склонили Серебрянского к сотрудничеству с троцкистской организацией и передаче британской разведке информации о коминтерновской резидентуре в Европе.
– Да… Так точно.
– Вы подтверждаете эти показания?
– По… кх-м… Подтверждаю.
Ягода старался не смотреть в глаза Серебрянскому и только что-то добавил на идиш.
– Что? Что он сказал?
– Попросил прощения, – вздохнул Серебрянский. – Откровенно говоря, товарищ подполковник, не могу понять, зачем он это делает. С тридцать пятого по май тридцать шестого я находился на задании в Китае и Японии, вернулся в Москву, если не изменяет память, к июню. Не виделся с Генрихом Григорьевичем более полугода. И уж точно не в январе.
– То есть вы отрицаете, что Ягода вас склонил к измене?
– Даже не делал попытки.
Мешик быстрыми движениями заполнил бланк протокола.
– Свидетель, есть ли у вас основания считать, что обвиняемый занимался контрреволюционной деятельностью?
Взгляды двух евреев пересеклись, тусклый Ягоды и твёрдый Серебрянского.
– Прямых доказательств не имею, иначе немедленно сообщил бы контрразведке, не дожидаясь ареста Ягоды. Однако ложное обвинение в мой адрес выглядит как вредительство. Я могу идти?
– Погодите, – Мешик кинул ручку-самописку и скрестил руки на груди. – Нужно прояснить один вопрос. С вашей командировкой в Испанию совпала странная история в Казани, погиб сотрудник ГБ, двое арестованных по пятьдесят восьмой бесследно исчезли. Это что? Проваленная операция? Диверсия?
– Да, провал, – откликнулся Ягода.
– Мне нечего добавить, – тут же вставил Серебрянский.
– Очень, очень странная история, граждане. Выглядит так, будто побег двух опасных врагов с убийством конвоира кто-то попытался представить внедрением агента во вражескую среду. Так называемая операция «Канкан». Кто именно работал по ней, гражданин Ягода?
– Капитан Чеботарёв, гражданин следователь, из Иностранного отдела ГУГБ.
– Генрих, имейте совесть! И перед ним будете извиняться, как передо мной?
– Молчите, Серебрянский! Я вам слова не давал, – подполковник повысил голос. – Канкан, надо понимать, это пошлый буржуазный танец с высоким выбрасыванием голых бабских ног. И где Чеботарёв? Как фамилии тех двоих беглецов?
– Слуцкий должен знать, – подсказал Ягода, и Серебрянский с омерзением догадался, что за месяц после ареста привычка подкидывать обвинения бывшим подчинённым превратилась во вторую натуру низвергнутого наркома. – Но Слуцкий не имеет права их называть без прямого приказа товарищей Ежова или Агранова.
– Не вопрос, – отмахнулся Мешик, записывая слова о Чеботарёве в связи с операцией «Канкан». – Я разберусь, где кончаются ваши агентурные игрища, а где начинается очковтирательство. Оперативная разработка фашистского шпиона в советской тюрьме относится к прерогативе контрразведки, какого чёрта ИНО полез не в свои дела?
Ягода промолчал, Серебрянский напомнил, что к началу «Канкана» уехал в Испанию и не в курсе, как принимались решения в ИНО. Подполковник задал несколько технических вопросов, дал расписаться на бланке обоим. Серебрянский попрощался. Ягода не шелохнулся.
В тот день через допросную в Лефортове прошли многие, стопка исписанных бланков протокола очной ставки ещё больше распёрла толстый том уголовного дела. Эйхманс, Кацнельсон, Агранов, Заковский, Реденс, Леплевский в один голос топили Ягоду и открещивались от его обвинений. Кто-то без особых эмоций, кто-то с возмущением, но практически все – с затаённым страхом. Комиссары госбезопасности внутренне дрожали перед подполковником, точнее говоря, перед силой, которую он олицетворял, всесокрушающей мощью НКВД, безжалостной, если прикажут, по отношению к собственным солдатам и генералам.
Совсем по иному сценарию прошло свидание с Семёном Фириным, ранее служившим в управлении лагерей. Едва конвойный втолкнул его в камеру, тот вонзил в Ягоду указующий перст и разразился длинной тирадой, повествуя о приказе наркома создать в одном из учреждений ГУЛАГа несколько боевых групп из авторитетных уголовников-головорезов для государственного переворота в стране. По команде Ягоды Фирин должен был переправить боевиков в Москву с заданием уничтожить руководителей партии и правительства, а также захватить важнейшие объекты.
Конспектируя словесный поток разоблачённого врага народа, Мешик вдруг узнал в программе заговорщиков Апрельские тезисы Владимира Ильича. Банки, почта, телеграф, правительство. Воистину бессмертные идеи!
– Готов выступить на открытом процессе и сорвать маску с контрреволюции, гражданин следователь! – гаркнул Фирин и подмахнул протокол, не читая. – Рассчитываю на снисхождение за содействие органам госбезопасности!
– Будет тебе снисхождение… Увести!
– Спасибо, гражданин подполковник. Я ж всё же не чужой…
От наивности последней реплики усмехнулся даже мрачный Ягода. Сломленный Фирин цеплялся за иллюзии как утопающий за соломину. Когда его увели, Мешик шагнул к Ягоде и без разговоров отвесил зуботычину. Это ещё не интенсивный допрос, только предупреждение, что особые методы не заставят себя ждать.
– Издеваешься, гнида?
Удар левой. Голова Ягоды мотнулась, на разбитых губах вздулись пузыри крови.
– Клевещешь на честных сотрудников НКВД? Кроме Фирина, – оговорился подполковник. – Признавайся, кто действительно в твоей шайке?
– Понятно… Какие обвинения пустить в ход, а что придержать на потом. Гражданин следователь, позвольте дать вам совет…
– Мне от тебя не советы, а показания нужны. Правдивые!
Ягода вытер губы.
– Будут показания. Сейчас. А пока – совет. Решите с начальством, кто в очереди на арест. На того и пишите мои признания.
– Ты мне не указ, что делать. Кто входил в твою преступную организацию? Ну? Быстро!
Арестант неожиданно распрямился, не вставая с табурета. На миг на его унылой физиономии промелькнула тень некогда всесильного главы НКВД, вершителя миллионов судеб.
– Никто. Потому что никакой организации не было. Агранов – просто подлец-лизоблюд, Слуцкий не более чем жалкое подобие Артузова, но вряд ли они шпионы и заговорщики. Я неугоден кому-то наверху. Возможно, Самому. Ежов исполняет его приказ вашими руками. Я подпишу любые признания без пыток, так как плохо переношу боль. Затем вы меня расстреляете. Договорились?
– Нет.
Мешик наклонился близко к арестанту, едва не касаясь лица Ягоды. Тот отодвинулся назад, насколько мог сделать, будто приготовился ударить головой.
– Нет, Генрих Григорьевич. Ваше дело настолько важное, что меня не поймут, если обойдусь без интенсивного допроса. Время терпит. Подумайте до завтра, что скажете, когда начну спрашивать по-настоящему.
Ягоду увели. Подполковник устало сгрёб бумаги. Расследование продвигалось по законам театральной интриги. Арест и допросы были только первым актом пьесы. В ней наметились основные сюжетные линии, коим предстоит дойти до логического конца. Фамилия капитана Чеботарёва, затерянного позади высокопоставленных руководителей ГБ, подобна ружью на стене. Если верить Станиславскому, это ружьё непременно должно выстрелить.
Впервые в жизни пересекаю границу цивилизованно – с паспортом и через пограничный пост. Меня вообще впечатляет эта сторона работы в разведке. Из СССР люди уезжают редко, проходят долгую процедуру получения загранпаспорта. В отвратительно воняющем трюме парохода, доставившем меня в Гамбург, паспорт никто не спросил. А тут за кордон – запросто. Приказ, короткий инструктаж, и мы катим на служебном «Хорхе» в сторону Чехословакии. По легенде, направляемся на завод «Шкода» с деловым предложением, оттого нам троим выделено респектабельное авто с приятным запахом кожи в салоне.
Дюбель крутит баранку. Его крепкий затылок от избытка здоровья поделен горизонтальной складкой, сверху декорирован полями лёгкой летней шляпы. Мы уже не в школе, и я знаю его настоящую фамилию – Маер, а также записанную в документах. Естественно, они не совпадают, как и у меня. Обер-лейтенанту Лемке, обладателю язвы желудка и совершенно неарийской носатой внешности, некий шутник оформил аусвайс на фамилию Кацмана, что привлекло нездоровое внимание на германской стороне.
Машину не обыскивают. Особый инвентарь упрятан глубоко и надёжно, но не бывает тайников, что невозможно найти. Чех заставляет открыть багажник и шевелит усами, принюхиваясь. Усы не обнаруживают предосудительного багажа.
Далее начинается Судетская область, чрезвычайно похожая на Северную Баварию. Те же аккуратные домики в немецком стиле, вывески на немецком языке, невысокие горы, скорее даже – холмы. Дюбель крутит толстой шеей. Он уроженец Судет, такой же фольксдойче, как и другие наши однокашники.
Офицер не намерен разглядывать чешские красоты, для него это пустая трата времени. Сожрав что-то диетическое из термоса, Лемке объявляет обсуждение задания. Дюбель тут же попадает пальцем в небо.
– Почему бы нам не грохнуть Готвальда, герр обер-лейтенант? Сниму его с крыши из снайперки, все дела.
С заднего сиденья улавливаю раздражение командира ещё до того, как он начинает сопеть.
– Каким местом слушали приказ, рядовой? Никаких убийств с профессиональным почерком! Вы что думаете, ефрейтор?
Вообще-то мы с Дюбелем – слишком низкие чины, чтоб думать в присутствии офицеров.
– Осмелюсь предположить, герр обер-лейтенант, Готвальд – не лучший объект. Он на виду, охраняется коминтерновцами и, наверно, людьми НКВД. Как бы случайно его убрать не выйдет.
– Верно. Продолжайте.
Данке! Я приравнен к мыслящей фауне. Теперь сопит Дюбель. Его роль демонстративно ограничена – нажимать на спуск и крутить баранку. От этого рядовому обидно.
– Ликвидация Готвальда приведёт к тому, что Москва назначит другого главой чешских коммунистов. Всех не перестреляем с крыши.
У Дюбеля, вероятно, другое мнение, но разумности достаточно, чтоб промолчать.
– Так. Ваши предложения, ефрейтор?
– Выбираем объект помельче. Инсценируем бытовое-уголовное. Самый простой вариант – ограбление.
– Смысл?
– Потом нужно деликатно намекнуть товарищам большевикам, что, если продолжат упорствовать по поводу Судет, следующие трупы будут из самой верхушки.
– Поздравляю, ефрейтор. Если бы вы до этого не додумались, я бы сам предложил подобный план. Но более радикальный.
– Слушаю, герр обер-лейтенант.
Он сидит ко мне вполоборота. Крючковатый нос нездорового цвета и серые круги под глазами делают похожим его на птицу-трупоеда. Быть может, я пристрастен. Если не считать Бориса, в Германии мне не встретилось ни одного субъекта, с кем бы по доброй воле посидел за кружкой пива.
Кстати, о пиве. Проезжаем городок, буквально у шоссе примостилось и увеличивается на глазах заведение, где можно дегустировать местное, холодное. Лемке прикрикивает на Дюбеля, вздумавшего сбросить скорость, и мы вновь углубляемся в загородные ландшафты. Сады перемежаются с холмистыми неудобицами.
– …Нужно убрать двух или даже трёх коммунистов, – не слезает со своего конька начальство.
– Лучше евреев, – поддакивает Дюбель, впервые заслужив одобрительный кивок Лемке.
– Да, лучше. В любом случае перед акцией мы согласуем детали плана с Берлином.
– Дело не в евреях, – я пытаюсь скрыть свои эмоции от предстоящего. Наверно, это плохо удаётся. – Несколько смертей коммунистов явно укажут, что цепочка убийств не случайна.
– Верно, ефрейтор. Значит, их нужно объединить. Где евреи – там деньги. Пожертвования или московские субсидии по линии Коминтерна, если его вконец не разогнали. Версия для полиции будет, что держателей партийной кассы хлопнули свои же крысы. Когда дерьмо уляжется, Готвальд получит намёк, откуда выросли ноги. Нет возражений? Работаем!
Работа приводит нас в Брно. Лемке, уточняя последние штрихи операции на совещании в гостиничном номере, цедит:
– Раньше городской театр назывался Немецким, здесь ставились пьесы германских авторов. После войны неблагодарные славянские свиньи его переименовали. Сейчас это «Театр на стене» чеха Иржи Магена.
– Зато подступы и отход удобные, – вставляет Дюбель. Под желчным взглядом начальника торопливо гасит сигарету. Лемке – радетель правильного образа жизни и сохранения здоровья, даже если уже нечего сохранять.
Вечером здесь состоится премьера оперы «Ромео и Джульетта» Сергея Прокофьева. В свите композитора ожидаются товарищи из ГУГБ. Кто-то из них передаст деньги чешским коммунистам. Дальше последует наш выход на сцену. Желательно – при минимуме зрителей.
Мне, как самому представительному из группы, поручено выследить в зрительном зале нужную пару чехов-коммунистов. В идеале засечь момент передачи денег. Так что до оперного искусства времени не остаётся.
А жаль. Спектакль талантлив. Я вообще-то не люблю Шекспира с его зоологической кровожадностью. Классика должна быть добрее, что ли. Постановка, на мой непросвещенный взгляд, слишком провинциальная, хоть Эва Шемберова (Джульетта) и Иво Псота (Ромео) стараются от души. Но Прокофьев – гений. Его музыку не испортить ничем. Плохо только, что не приехал на премьеру. Бдительные мужчины в штатском кучковались бы вокруг композитора, а так рассеяны по зрительному залу.
Переключаю внимание на объект. Анна и Иозеф Шульц хорошо видны в театральный бинокль с моего места на балконе. Анна в строгом чёрном платье с какими-то красными блёстками вокруг шеи, её муж в не менее строгом костюме. Тоже в чёрном. Угадали, что одеть в роковой вечер.
Чувствую, как дрожит рука. Эти люди живы… и уже мертвы. Даже если бы меня не было тут, неумолимая логика политической борьбы смахнула бы их с игровой доски, как ненужные пешки.
Но я здесь. Я буду участвовать в деле. Я продолжаю играть роль спящего агента и смотреть свой очень страшный сон. В нём, в отличие от театральной сцены, люди умирают реально. И навсегда.
Вот Ромео склоняется над мёртвой Джульеттой. Пронзительный момент, несмотря на всю условность театрального действа. Анна цепляется за мужа. В бинокль не видно, но не удивлюсь, если у неё на глазах слёзы.
Переживает за чужую смерть. Не знает, что скоро встретит свою.
Удалиться из зрительного зала я вынужден заранее, под гневное шиканье соседей. В фойе у выхода из партера занимаю наблюдательный пост, чтобы не пропустить пару Шульц.
Ждать приходится до четверти часа, привлекая ненужное внимание театральной обслуги. Долго не смолкают овации, они доносятся приглушённо. Наконец, двери распахиваются, публика начинает покидать зал. Через некоторое время вижу моих чехов. Дама оживлённо щебечет с серьёзным мужчиной в штатском, тот в дурно сшитом костюме тёмно-коричневого цвета, очень типичном для советских в Европе. Иозеф несёт саквояж. Ходил в театр с объёмистым саквояжем? Буду считать, что передача денег состоялась.
Следую за ними до выхода. Коричневый костюм отваливает, никто пару не ведёт. Шульцы поворачивают налево и идут по аллее вдоль сада, сплошь заставленной конными экипажами и авто.
Передо мной мелькает Дюбель, одними глазами спрашивает: ну как?
Киваю. Тем самым отпускаю топор гильотины. Соучастник тотчас исчезает из виду, чтоб караулить жертв по пути.
Наверно, страшней убивать ребёнка. Отнимаешь у него всю жизнь, едва распечатанный сосуд. Пожилым чехам около шестидесяти. Их сосуд выпит почти до дна. Меня это должно успокаивать? Как-то не получается. Крутится дурацкая мысль, что лет через сорок или сорок пять так же выглядели бы Ромео и Джульетта, если не умерли бы от семейных войн, шли бы под руку, наслаждаясь ароматом цветения лип, тёплым июньским вечером…
Они прошагали целый квартал к оставленной «Татре-12». Видно, специально бросили её подальше ради вечерней прогулки. Неблагоразумно кидать машину далеко, когда тащишь изрядную сумму денег. Но что им грозит в тихом, провинциальном Брно? Ничего, если не считать группы ликвидаторов из абвера.
Толпа театралов рассосалась, но на улице ещё хватает людей. Как улица называется? Вроде Колиште, плохо запоминаю чешские слова. Незаметно догоняю Иозефа. Когда он сбавляет шаг перед самой дверцей авто, из-за машины выныривает Дюбель и без размаха вгоняет нож ему в грудь. Подхватываю саквояж. Похоже, Анна ничего не успела понять. Через мгновение тот же нож вонзается ей в шею, поверх красных блестящих бусинок. Сейчас красного станет намного больше…
Дюбель бежит на северо-запад по Колиште. Вечерняя тишь взрывается трелью свистка, криками, топотом ног. Как из-под земли вырастают двое полицейских, прохожие и я в их числе возмущённо машем вслед удирающему Дюбелю, один из блюстителей порядка кидается вдогонку, второй склоняется над чешскими Ромео и Джульеттой.
Ретируюсь, не желая быть записанным в очевидцы. Ручка тяжёлого саквояжа с московской кассой жжёт мне пальцы через перчатку. Где-то впереди Лемке должен подхватить бегуна-убийцу.
Он убийца? А я кто? Ничуть не в меньшей степени. И это только начало кошмарного сна.
Полные руки денег, паспорт во внутреннем кармане. Могу скрыться, махнуть на запад Европы или кружным путём вернуться в СССР и покончить… Нет, как раз теперь не могу. Пара Шульцев пополнила список долга перед… Не знаю перед кем. Наверно, перед совестью. Я должен совершить нечто чрезвычайное, чтоб оправдать и сегодняшнюю смерть, и выстрел в толстого гэбэшника на казанской улице. Выполнить Особо Важное Задание. Когда проснусь.
Дюбель в этот вечер выуживает бутылку шнапса и в одиночку надирается до свинства. Он то порывается бежать из номера с угрозами вырезать всех евреев Брно, то требует поделить содержимое саквояжа на троих и становится похож на обычного уголовника, а не агента абвера. Потом рыдает с соплями, отчего становится ясно: он сегодня впервые отправил людей в преисподнюю и жестоко потрясён, пусть и не хотел в этом признаться.
– Как вы пережили первый раз, ефрейтор? – спрашивает Лемке, когда наш дебошир забывается пьяным сном.
– Сразу не до переживаний было. Шкуру спасал. Часа через два вывернуло. А вы, господин обер-лейтенант?
– В пятнадцатом, под Барановичами. Русского, штыком. Иначе бы он меня.
Между нами проскакивает если и не симпатия, она в корне исключена, то нечто вроде взаимопонимания. В ситуации «или ты, или тебя» кровавый дебют происходит проще.
По возвращении в Берлин на Дюбеле не видно никаких следов безобразий, он до невозможности горд собой. Лемке отдаёт гауптману саквояж с кронами и газету о грабительском убийстве почтенной пары обывателей. Этот июнь отведён для полевых учений в условиях, приближенных к боевым. Другая группа при участии Байрона получает боевое крещение на ликвидации большевистского агента, работавшего под прикрытием советского торгпредства. Конечно, мне не положено знать, чем конкретно занимались коллеги. Но их прёт от самодовольства, оттого приходится подержать в руках плохенькую фотокарточку шесть на девять, торопливо отснятую «Лейкой».
Боря лежит на спине. Глаза широко и безмятежно раскрыты. Мягкая револьверная пуля, пущенная в затылок, вырвала ему половину лба.
– Подкараулили и вышибли ему мозги? А допросить с пристрастием?
Лапа Байрона покровительственно падает мне на плечо. Он не знает про Брно. Здоровяка распирает уверенность, что, пристрелив безоружного, он показал свою крутость и частично рассчитался со мной за унижение в берлинском переулке. Заодно намекнул: вот что бывает со вставшими у меня на пути. От вопроса отмахивается.
– Ну его. Шофёр в торгпредстве – мелкая сошка. Поднеси-подай. Что он может знать? А пеленать его и тащить куда-то не для меня. Ты б его видел.
Видел. Именно я угодил в Германию и вынудил начальство послать сюда человека, узнаваемого мной в лицо, пусть признанного негодным для оперативной работы.
Он как Меркуцио, погибший ни за что. За Меркуцио отомстили. А за Борьку? Не знаю.
В испанце было что-то ненатуральное, наигранное.
Первой это разглядела Полина Натановна Серебрянская, то ли женским чутьём, то ли жизненным опытом от долгих скитаний с мужем по опасным местам Европы и Азии.
Себастьян прибыл из Мадрида в конце весны тридцать шестого года по протекции испанских коминтерновцев. Вручил письмо Якову Серебрянскому и жил на конспиративной квартире в ожидании переправки в Москву. Над республиканским правительством сгущались тучи, в левом движении орудовали люди Троцкого. Руководитель СГОНа выбил у Ягоды разрешение отправить в Союз человек пять коммунистов для обучения и закрепления лояльности, чтоб использовать их потом в Испании.
Вторым тревогу поднял Арнольд, полчаса болтавший с Себастьяном «за жизнь». Тот был молчалив, но дни заточения на явке сказались, испанец разговорился. Арнольд, попрощавшись, мигом помчался на окраину Парижа. Чета Серебрянских держала там мини-завод искусственного жемчуга. Кстати, очень красивого. Заодно разведчики имели предлог ездить по Европе как предприимчивые бизнесмены.
Полина пересыпала снежно-белые бусины пальцами, когда Арнольд выстрелил с порога сортировочной: