Страшны языковые времена.
Я раздвигаю корешки – и вижу
расплавленные буквы и слова,
меж бездною и бездной – только сеть
еврейской азбуки или германских рун,
или глаголицы неведомой крючки,
черты и резы. И зеленый страж
двенадцати архангельских ворот
не смотрит в мою сторону. Вхожу
в замшелое и сводчатое лоно
Великой Матери. А дальше – ничего,
безмолвие, ни тьма, ни океан,
а просто – словно бы «не бысть ничтоже»,
как в летописи в некий год пустой.
Все так. Закрытые глаза и пустота
перед сетчаткой, позади сетчатки,
пустой и бесконечный коридор,
который и не коридор, и кончились слова,
и мрак, и свод обрушился, и мне уже не выйти
ни к языкам, ни к временам…
Бесцветная прядь жематийских болот,
припухлость и русский болезненный рот –
вот все, что я вспомню, и все, что останется мне.
Беспечная поросль от неких, не знавших границ,
создание узеньких улиц, широких страниц,
что мало мне виделось въяве, но чаще – во сне.
Здесь странная связь. Что в крови голубой, что в словах –
великая радость. Но больше – забвенье и страх,
тропический рок и астральные злые углы,
и ранняя темень, и пласт плодородной золы.
А ты – меж корней, но укрыться тебе не дано.
И тускло мерцает в Европу глухое окно.
Под жирных причалов безмолвие век изнемог.
И солнце болтается в небе, что твой осьминог.
Тишайшим небом разговор не начат
о мраке, самом первом из чудес.
Отшельники заполонили лес,
впустую о полуночном судачат.
Их держит круг из камня и травы,
светила движутся по каменным просветам,
путь разведен по сторонам и метам,
колеса скрючились, окаменели львы,
свинец созвездий, тусклая коса
хрустит костями в мире чресполосиц,
и медлит меднорукий змееносец,
тринадцатый, пустая полоса.
Время ссорится из-за объедков,
но что значат месяц и год,
если бунт безымянных предков
мои жилы в ночи порвет?
И припомнит уроки, обеты,
и возложит вину и срок,
и заставит читать приметы
в злобном воздухе, как меж строк,
в тряске, словно под флейту Пана,
к потаенным входить словам,
за охотою окаянной
по снесенным нестись головам.
И заставит меня заткнуться
многим множеством острых вещей,
и законом – извечно тянуться
по тоскливой тропе палачей.
То ль топор, то ли пуля-дура,
то ли пытошная пора,
и моя пузырится шкура
на кострище Царя Петра.
От зеленой пучины спасенья нет,
волн тяжелых тяжелый звон.
Собирает силу темных планет
меднохвостый демон Дагон.
Лапы плавающих на глубине
небо хлопают по краям…
И вдобавок мы заблудились во сне
и таскаемся по морям.
Неживая влага недужных рук,
незаконная вязь у недужных снов,
ты забудься, забудь запереть засов
и проснись на первый совиный звук.
Влага капля за каплей сомкнется в слог,
он совьется в тропу, в перепутье пут.
Пронесут. Не спрашивай, что пронесут –
пронесется вопрос в переборе ног,
в перестуке капель и звоне подков,
в скрипе спиц на колесах в густых лесах.
Ты ищи себя в чаще, в чужих глазах,
в молчанье или в обрывках слов.
Не в полных словах затаился ты,
не сеть глаголов – устав камней.
Прячься, иль с первым лучом костеней,
иль черной ночью сочти черты
на еле видных стволах дерев,
на еле слышных всхлипах птиц,
на лицах стариц, отроковиц,
захлебнись сединою, вмиг постарев.
В неживых пространствах найдется нить,
змеем, корнем выползет на ладонь –
и корчуй, изводи, разводи огонь –
нежить в нетях, но нынче тебе не жить.
Князь Одоевский раздувает зеленый огонь
В своем Одоеве, прячется одвуконь
в камышах, утверждая, что это – объезд
подвластных крестьян и разных таинственных мест.
Князь Одоевский перепутал слова, все книги съел,
был на острове Патмос – князя варили в котле,
и князь состарился, пЕрепел перепЕл,
и пришла старуха гадать ему на золе.
Тебе, говорит, князь,
не путь, а коновязь,
ты дальше стогов не лазь,
а сиди, распутывай вязь.
Я вчера с петухом сошлась,
а под утро змеем снеслась,
и по мне что князь, что язь,
что под мышкой серная мазь.
Эх, не масть, думает князь,
да откуда взялась эта мразь,
эта изморось да роса,
да плешь, что изъест леса…
А старуха ему твердит –
зуб один, да прочно сидит,
что гранит, что хризолит,
что монах, что содомит…
Не грусти, что состарился, князь –
на тебя разевают пасть…
Князь Одоевский блюл посты,
поутру подстригал кусты,
парк вгоняя в голландский вкус…
Говорил, что сам он индус,
что живет девятый век,
что друг его – царь Ватек,
и, когда они с ним умрут,
не зароют их, а сожгут.
Едет, едет кошка верхом на зайце,
она глаза отводит всем, кто ее видит,
полная луна над нею сияет,
полная луна топчет ей дорожку.
На поляну выскочил верховой заяц,
трава на поляне вровень с дальним лесом,
кому трава приходится славною кумою –
не выходит ночью, не встречает кошку.
Погоняет ловко, светит глазом зайцу
всадник хвостатый, куст укропа в лапе.
Тихо, ветер дремлет, прах не подымает –
проезжает кошка через лес дремучий.
Реку переплыла, по селу промчалась,
вылетает в поле, как заправский рейтар,
не закаплет дождик, не чихнет младенец.
На колючем поле исчезли заяц с кошкой.
А дальше в деревню клубок покатился,
беленький клубочек, маленький да ловкий,
кто б к нему ни вышел – любого подденет,
если побежишь – все равно догонит…
Утомленные солдаты –