В первый день Эмили в Сиднее Лаки не рассказал ей ни про аферу с Бенни Гудменом, ни про кафе «Ахиллион», ни про то, где взял средства на запуск франшизы, ни о том, как найдет их на открытие нового ресторана. Интервью было очень коротким. Лаки пообещал побеседовать более подробно в следующий раз. Он проводил Эмили до ее арендованного автомобиля, и та намеренно давала всякой паузе повиснуть в надежде, что Лаки почувствует себя обязанным что-нибудь произнести, поделиться информацией. Так и произошло; повысив голос, чтобы перекричать гул самолета над головой, Лаки посоветовал обратиться к детективу Питеру Попеску, который присутствовал на месте происшествия в кафе Третьего апреля. Попеску был из тех копов, которые любят высказывать свое мнение, хоть уже и оставил службу в полиции. Теперь он работал в компании по продаже медицинских принадлежностей клиникам и больницам. Несколько месяцев назад бывший детектив ни с того ни с сего позвонил Лаки и выжившей в бойне Софии Кутс, чтобы узнать, как у них дела спустя столько лет.
– Я все еще поддерживаю связь с Софией, – добавил Лаки. – Она дочь Валии, моей бывшей жены, от второго брака. Не стану говорить, мол, она мне как дочь, потому что звучит избито, но мне нравится София и ее ребенок. Редко их вижу. Все мы заняты, думаю.
– У вас есть свои дети? – спросила Эмили.
– Вообще никакой семьи, – широко улыбнулся Лаки, будто в этой сфере его жизнь сложилось как нельзя лучше, словно тут все пошло по плану. – А у вас есть детки?
– Собиралась завести ребенка, но теперь, думаю, не буду, – ответила Эмили, открывая дверцу машины.
Возможность упущена – Эмили попыталась выстроить семейный дом, но рухнули стены. Она чувствовала себя мультяшным персонажем, который ловко преследовал добычу по пустыне, а потом его вдруг раздавил тупой предмет. Ну что ж, подумала Эмили. Ну, черт побери, что ж.
По полуденным улицам за пляжем гремели детские коляски, велосипеды, топотали ноги в сандалиях. Машины едва двигались. Над водой летал туристический вертолет и парили белые чайки. Море, когда волна отступала, тяжело перекатывалось по песку, оставляя небольшие завитки водорослей. Эмили прислонилась к стене набережной и ощутила, как растворяется в движении воды и сборище тысяч тел. В небе, как приклеенное, палило солнце.
Питер Попеску наверняка знает толк в интервью. Он проводил, вероятно, сотни бесед с жертвами и преступниками, когда на кону стояло очень многое. Возможно, он справляется с этим лучше, чем Эмили. Возможно, он даже будет тыкать ее в это носом. Эмили вновь увидела, как мир в одночасье способен стать враждебным; вот она смотрит на прекрасный пляж, на отдыхающих людей, а в следующую минуту ей нужно выведывать информацию у человека, который возненавидит ее тон, акцент, вопросы, который посчитает, что она проделала весь этот путь, лишь бы вызвать хаос.
Бывший детектив предложил встретиться в парке за пляжем Куджи; в выходной день, по его словам, грех находиться в другом месте. Попеску был в зеленой рыбацкой шляпе, и Эмили, приехавшая пораньше, заметила его почти сразу, как только отвела взгляд от воды. Бывший детектив степенно сидел на скамейке, держа в руках сложенный журнал («Нью-Йоркер»). На обложке красовался большой черный круг, похожий на какой-то портал. Попеску встал, приветствуя Эмили, и уселся обратно уже вместе с ней.
– Я подписчик, – пояснил он. – Всегда беру на пляж экземпляр. Это не напоказ. И сижу прямо здесь. Итак, полагаю, вы изучаете Третье апреля?
– Результаты коронарного обследования, заключение психиатра. Все, что смогла найти в старых газетах. В основных ежедневных изданиях, во всяком случае. Сегодня я хочу узнать вашу точку зрения. Как вы видите произошедшее теперь, почти восемь лет спустя.
– Моему бывшему шефу это не понравится, но увы, увы, я нынче работаю в частном секторе. Он считает, что бывшие полицейские должны сидеть тихо, не высовываться, а я думаю, что мы имеем право голоса.
Замечание заставило Эмили насторожиться. Те, кто верил, что их заставили замолчать, при возможности наконец высказаться способны устроить сцену.
– Расскажите о ресторанах «У Лаки»? – предложила Эмили. – Особенно о последнем.
– Было время, когда рестораны «У Лаки» ассоциировались с культурой мигрантов, в основном греков, эмигрировавших после Второй мировой и Гражданской войны в Греции. Оккупация нанесла стране ущерб. Гражданская война снова ее развалила. Я знал несколько греков из кафе, и они часто говорили о голоде во время оккупации. Затем они приехали сюда готовить огромные блюда для австралийцев. Я вижу франшизу ответвлением греко-австралийских кафе в стиле дайнеров. Большинства уже нет. К тому времени, как в 94-м появился с пистолетом Генри, от сети осталось единственное кафе. Страна была более разнообразной в расовом и этническом плане. В последнем кафе греческие корни были только у пары сотрудников. Один повар был австралийским китайцем, второй – тонганцем. Мы не говорим об экзотике. Это современная Австралия. Еду они подавали англо-американскую.
– Окей, – произнесла Эмили, и тут же поняла, как сильно не любила это слово-паразит. – Как думаете, в чем СМИ и официальные отчеты ошибались относительно Третьего апреля? Есть ли то-то, что они упустили?
Попеску прикрыл глаза, будто пытаясь воссоздать в памяти какие-то детали, и Эмили ждала, пока схлынут волны мыслей.
– В случае Генри, – сказал бывший детектив, – было достаточно разговоров о его психическом здоровье, доступе к огнестрельному оружию, плохой социализации. «Дейли телеграф» опубликовала статью, что над Генри какое-то время издевались в школе. Да, он был неуравновешенным человеком. Вы читали отчет психиатра: в подростковом возрасте ему поставили диагноз «шизофрения», но позже по этому поводу возникли разногласия. Другой врач обнаружил, что Генри страдал тяжелой депрессией. Но, по-моему, что не рассмотрели должным образом, так это его чрезмерное чувство дозволенности.
– Дозволенности чего?
– Всего, что он хотел. Планируя и совершая убийства, он реагировал на мнимую обиду. В день бойни он пришел к Лаки в дом и попросил дать ему работу. А когда Лаки отказал, Генри отправился в кафе и устроил там стрельбу. Острой нужды он не испытывал, он подрабатывал на полставки в бригаде по сносу. Но он считал, что у него есть право работать в «У Лаки».
– Вы изучали психологию? – спросила Эмили, и Попеску взглянул на нее так, будто она задала слишком личный вопрос.
– Нет, но поверьте, у меня богатый опыт общения с психологами и психиатрами.
– Хорошо, итак, по версии коронера, когда Генри посетил дом Лаки за несколько минут до стрельбы, он всего лишь оттягивал то, что собирался совершить. Пистолет, скорее всего, уже находился в его машине.
– Да, некоторые стрелки создают отвлекающий маневр, который быстро себя исчерпывает. Это их способ поиграть с миром, утвердить над ним власть. Генри надумал короткую встречу, которая, вероятно, убедила его осуществить план. Он не первый раз просил Лаки о работе. Он знал ответ заранее. Полагаю, Генри видел себя жертвой мира. Он считал, что остальные, что все мы обходились с ним несправедливо.
– Что заставляет вас так думать?
– Насилие оказалось заложено в его отношениях с родителями. У него в анамнезе не было крайних проявлений гнева – никаких обвинений в нападениях, порче имущества. Однако он регулярно угрожал самоубийством, и, когда ему было далеко за двадцать, он подвергал родителей громким вспышкам ярости, как правило, из-за того, что он не получил, например работу. Или если человек, которого он считал дураком, каким-то образом переходил ему дорогу. Эта злость была частью его защитного механизма. Жестокие фантазии Генри, которые он лелеял, учитывая совершенное в тот день, помогали ему чувствовать себя лучше перед лицом разочарования. У него не было ни друзей, ни партнера. Он пугал родителей. Вероятно, часто сталкивался с отказом, потому что смотрел на мир как-то неправильно, и люди это замечали. Когда Лаки не дал ему работу, уже имеющийся защитный механизм помножился на мнимую обиду.
– И что двигало этим чувством вседозволенности?
– Он считал себя лучше других. Очевидно.
Попеску снял рыбацкую шляпу: его волосы, разделенные пробором над правым ухом, и седая козлиная бородка напомнили Эмили о футбольных тренерах, боксерских залах и вазэктомиях. Она предположила, что он отрастил бородку после ухода из полиции.
– Генри испытывал немалые трудности всякий раз, когда его вере в собственную исключительность бросали вызов. Но почему после отказа в «У Лаки» его жестокость настолько зашкалила?
– До попыток устроиться на работу в кафе Генри был его постоянным посетителем. Это был знакомый ему мир, который он осознанно выбрал, но который не хотел его принять. Возможно, Генри считал кафе вторым домом. И ответил на отказ невероятной жестокостью. Он не смог получить то, что было у них, у работников и посетителей, поэтому отнял их жизни.
– Что Лаки думает об этой интерпретации?
– Спросите у него. И спросите мать Генри.
– Я хочу взять у нее интервью. У вас есть номер телефона?
– Не делюсь контактными данными с прессой. Такое у меня правило.
Попеску помахал проходившей мимо босоногой парочке. Эмили спросила, живет ли он в Куджи, и Попеску ответил, что до прошлого года жил в доме на холме, но оставил семейный очаг и теперь обитает в нескольких районах отсюда.
– Полагаю, с Лаки вы уже встречались? Нынче он на мели.
– Как же это произошло?
– Когда он продал франшизу в семидесятых, он был в долгах. Наверняка довел бизнес до ручки. Тогда ему оставили единственный ресторан. После бойни у Лаки развилась страсть к азартным играм, и он все потерял.
– Он не упоминал азартные игры.
– Вот вам совет: Лаки не заслуживает доверия, он не расскажет всей истории. Я успел его немного узнать.
– Он планирует вернуться в бизнес.
– Лаки хочет начать жизнь заново? Не удивлен. Реальность для него слишком тесна. Но дело обернется полной катастрофой. Он типичный Дон Кихот.
– Он сказал, что вы недавно ему звонили. Вы друзья?
– Не друзья. Но он, похоже, был рад поговорить. Я набрал и Софию, она особо не распространялась.
– Зачем вы им звонили?
– В работе возникают моменты, которые вызывают интерес. Безвредный, не навязчивый. Обидно, когда люди путают доброту и чудаковатость.
– Нет, Лаки за вас ручался.
– Знаете, я и сам подумывал написать о Третьем апреля, но пришлось бы брать отгулы на работе. Создание книги – труд, который стоит денег. А мне еще за два дома расплачиваться. И я никогда ничего не писал. Может быть, когда получу отпуск по выслуге лет.
Эмили поработала из отеля. Звонила, писала заметки, составляла цепочки вопросов. С разбитым сердцем привычные действия приобретали новое значение. Все связанное с работой приносило облегчение – не радость, но мимолетное избавление от несчастья.
Еще до того, как она потеряла работу, а Майкл признался, что любит другую, Эмили остро ощущала, как уверенность покидает ее, что где-то на жизненном пути она изменилась, выросла из юношеского самообладания, а самоощущение не получило адекватной замены. Как припарковалась за столом корректора много лет назад, так и осталась бы там навсегда, вот и вся карьера. Время от времени младшим поручали написать короткую рецензию или заметку о путешествии – подсластить жизнь, чтобы удержать их в редакции. В последний раз Эмили была на задании в 1999-м, когда «Индепендент» отправили ее на два дня на Венецианскую биеннале. Задача состояла в том, чтобы подготовить статью с точки зрения человека, для которого биеннале – новый и чуждый опыт, у которого нет познаний в мире искусства, чтобы его продавать или критиковать, поскольку газета уже опубликовала две такие статьи от обычных критиков. В павильоне в парке Джардили Эмили повезло: она стала свидетельницей драки между немецкими артистами и перебивавшими их зрителями. Один артист в громкой потасовке сломал руку; на полу Эмили заметила несколько выбитых зубов, но кому они принадлежали – непонятно. Никто их так и не подобрал. Когда прибыли карабинеры, Эмили сидела с блокнотом на коленях, описывая происходящее. «Похоже, эта статья по сути настрочила сама себя», – заметил редактор. И больше не заказал у Эмили ни слова. Никто не заказал. Никто не принимал ее питчи. В отделе новостей ответственного редактора прозвали Удей, как Хуссейна – с подачи Эмили, – потому что он обладал скверным нравом, редко брился, а его отец был главредом. А еще Удей вечно пучил красные деспотичные глаза. В отделе новостей «Индепендент» Эмили раздала еще несколько нелестных прозвищ, которые намертво прилипли к коллегам. Два примера: пьянствующий и вечно отсутствующий на рабочем месте младший редактор получил кличку Красный Октябрь в честь пропавшей русской подлодки, а самодовольная репортерша по имени Донна, которая ужинала по ночам, стала известна как Кебаб (Донна Кебаб, если полностью). Только в их отсутствие, вне пределов слышимости или за пределами офиса их называли Удей, Красный Октябрь и Кебаб.
После пары месяцев безработицы Эмили пришла к выводу, что Удей прознал про кличку и откуда она взялась, и настоял на увольнении.
На прошлой неделе Майкл сказал, что вся эта мелочная политика отдела новостей и застой, редактирование репортеров и обозревателей, которых она не уважала, – это не испорченная жизнь, а, возможно, подготовка к заданию в Сиднее? Майкл все это время из кожи вон лез, чтобы подбодрить жену, – и все равно находил время на интрижку.
Эмили не раз его спрашивала, хороша ли ее задумка со статьей. Майкл заверял, что все идеи Эмили великолепны.
Самоубийство отца оставило у семилетней Эмили впечатление, что она недостаточно для него хороша, что ее оказалось слишком мало, чтобы сохранить ему жизнь. Зачем Иэн покончил с собой, когда у него была дочь, Эмили? Может, она сказала или сделала что-то равнодушное или плохое? Ей было сложно постичь, как сложен взрослый мир и почему люди совершают странные поступки. Подростком Эмили начала чувствовать себя неуверенно в классе и в кругу друзей. По ночам она мысленно прокручивала разговоры, пытаясь понять, где допустила ошибку и что могла бы сказать иначе. Всякий раз, когда Эмили становилось чуть лучше, ее тут же одергивал червячок сомнения. Чтобы скрыть это, она делала вид, будто ей плевать на мнение других.
По мере взросления Эмили, к явному неудовольствию матери, все больше интересовалась Иэном Асквитом. А вот его – и ее вроде как – семья не хотела иметь с ней ничего общего. Брат и сестра Иэна жили в Бакингемшире, и шестнадцатилетняя Эмили написала им обоим по письму. Никто не ответил. Мать Эмили рассказала о нем всего несколько скучных историй – ни увлекательных, ни достаточно откровенных, если только Асквит и в самом деле не был скучным человеком. Эмили пришла к мнению, что мать утаивала то, что ей было неприятно обсуждать. Мать хотела жить дальше! Дочь не могла.
Хайди, мать Эмили, повторяла: «Не так уж много можно узнать о прошлом. Не так уж много можно узнать о своих корнях». Эмили было трудно принять столь категоричные заявления.
Ей пришло в голову, что статья о Лаки была заменой для реальной истории ее отца.
Иногда по ночам Эмили закрывала глаза и говорила с покойным отцом. Представляла, как слышит от него те самые нужные слова. Мне жаль. Я ошибся. Мы похожи, но ты не кончишь так, как я. У тебя будет другая жизнь.
Под дверь гостиничного номера скользнула карточка. Пока Эмили не было, ей дважды звонил Майкл. «Пожалуйста, позвони домой», – гласило сообщение.
– Дело в том, – произнес Майкл, – что я правда тебя люблю.
– Нет, не любишь. Правда не любишь.
– Я влюблен в двоих одновременно.
– Вот уж вряд ли!
– Мои отношения с Терезой были совершенно неизбежны. Они просто случились.
– Да, определенно случились.
– Ладно. Слушай, звонила твоя мама. Она забыла, что ты в Австралии. Ты уже рассказала ей о…
– О том, что ты трахаешь эту девку? Нет. С нетерпением жду этого разговора в ближайшее время.
Они проговорили в таком духе еще минут пять, пока Эмили смотрела в окно на бродившего взад-вперед, будто в поисках нужного адреса, мужчину, а потом ей надоело, и она положила трубку.
Давным-давно Эмили часто давала советы убитым горем друзьям, которые переживали разрыв с любимым человеком. Самым важным условием отношений, по ее словам, был взаимный характер любви. Как только взаимность сходит на нет, дальше ты любишь обман, человека из прошлого, которого теперь выдумываешь. Невозможно, утверждала Эмили, долго оставаться влюбленным в фальшивку, когда ты это знаешь наверняка. В Сиднее Эмили напомнила себе свой же совет, но не нашла в нем ни капли утешения. Она сидела за столом гостиничного номера с газетой, которую почти не читала, и стаканом холодной воды, которую потягивала, словно крепкий алкоголь.
Эмили легла в постель и натянула простыни до подбородка, а потом снова встала и принялась ходить туда-сюда. Она думала о Майкле и Терезе в лондонской квартире, представляла их голыми на ковре между диваном и телевизором – сцена была едва ли выносима, и все же отпечаталась в мозгу, будто настоящее воспоминание, и Эмили больше не могла представить, как входит в ту квартиру, как сидит на том диване, зная, что они могли вытворять и что при этом чувствовали.
Отправив Лиаму электронное письмо из трех предложений – «Прилетела. И ты оказался прав насчет интрижки Майкла. Он влюблен в некую Терезу», – Эмили вышла из номера в синей юбке и белой блузке.
Она поела в ресторане балканской кухни на Краун-стрит и выпила вина в баре. Когда Эмили смотрела на лица незнакомцев в Сиднее – а то же самое часто случалось и в других зарубежных городах, – она вспоминала людей в Лондоне, улавливая некоторое сходство. Она повсюду видела австралийских двойников бывших коллег и старых друзей, словно разум помогал смягчить разлуку с таким далеким сейчас домом. Всякий раз, как Эмили замечала кого-то, похожего на Майкла, внутри все сжималось, перекручивалось.
По дороге в гостиницу из бара она остановилась на пешеходной дорожке, одинокая и завороженная зрелищем – над башней, словно в горячке, кружили десятки огромных летучих мышей.