Тысяча и одна минута. Собрание русских сказок - читать онлайн

НАЧИНАЕТ СКАЗКА СКАЗЫВАТЬСЯ, починает рассказываться – извольте прослушать, кому есть время-досуг. А сказка эта без присказки, так она и уродилась; хоть это и непригоже, да делать нечего: пришла пора рабочая, присказки поразбрелись, негде их взять! Начнем так, как в старину сказывали.

В некотором царстве, в некотором государстве, за морем-океаном, за тридевять земель – где сена не косят, огня не жгут, репы не сеют, муки не едят; где чрез реки мосты без подпоры висят; где строят дома окнами на улицу, воротами на двор, где воле раздолье, уму простор… В той-то дальней сторонке давным-давно жил-был царь Тафута. Вы зевнете, пожалуй, да скажете, как в старые годы моя нянюшка, «и сказка вся тута!» – нет, люди добрые, она только починается…

Жил-был царь Тафута. У него – царя – были три сына-богатыря; два-то сына были крепки и рослы, что хмелина в весну, а третий-то сын, царевич Иван, был и сух, и мал, что зимою бурьян. Старших царевичей звали: первого – Мартын, а второго – Мирон. Был силен царевич Мартын: ходил он на волка с дубьем один; а царевич Мирон знал только стрелял из лука в ворон и по редкой промах давал, – больше они ничего не умели. Царевич Иван из отцовского дома почти не выхаживал, и братья его за то не любили, что он с ними не бывал на их потехах и больше их слушался и боялся отца своего, царя Тафуты. Хоть братья, бывало, звали лентяем и говорили при отце своем про брата, что он ни к чему не будет годен, что быть бы ему лучше бабой, а не царевичем! – Тафута был себе на уме; любил он царевича Ивана за его тихость и послушливость и говорил сыновьям за него такую пословицу: что, мол, с малиннику лыки не велики, да ягоды сладки, а с калиннику и лык надерешь, да ягоды в рот не возьмешь.

Жили они вместе многие годы – не пять и не десять лет. В те поры люди жили не по-нашему: в пятьдесят лет мужчину женихом звали, а во сто он был добрый молодец, в двести лет, бывало, овдовеет да еще пятьдесят лет на другой жениться собирается; не то что теперь: муж иной лет пять, а иногда только и годок пожил, да и собирается на покой, в землянку; а жонка еще моложе ребенка – к ней, глядишь, сватается другой, да и другого-то она еще поманит-поманит, да третьего достанет… Хоть последняя ягода иногда и хуже первой, да будто свежей, будто вызрела заново!.. Это, впрочем, не всегда так бывает, да к пиву естся, а к слову молвится: кто смолоду не пытал голоду, а если худо наешься да плохо выспишься, так и лезет тебе в голову такая дрянь – грезится все, что девушка-невеста проведет тебя, пришлет тебе с девкой-чернавкой в плетеной корзинке печеного гарбуза1. Так такая на них досада возьмет, что так бы, кажись, и хотел опять воротить годы прежние, царствование Тафутово, чтобы непременно в свой век двух жен изжить! А каковы то были жены при Тафуте – посмотрим далее…

Вот исполнились годы урочные, стал царь Тафута стареть, стали дети, сыновья его, женихами взрослыми.

В одно время, не запомню, в день какой, призывает Тафута-царь к себе сыновей своих – добрых молодцев; призывает он их не пиво делать, не мед варить – призывает о деле говорить, деле нужном, деле надобном. Приходят молодцы. «Что угодно родитель-батюшка?» – «Дети мои милые, соколы мои ясные, – говорит царь Тафута, – пришло время, наступает час – надо мне царское бремя сложить на кого-нибудь из вас: стар я становлюсь, дряхлый делаюсь – глаза плохо видят, ушами недослушиваю – пора перемены!.. А так как в нашем царстве такой закон и порядок, что холостому царствовать не приходится, то я желаю оженить вас всех троих до одного, и потом, смотря как вы будете уметь жить и владеть своими женами, управляться своей семьей, смотря по этому, я увижу, кто из вас будет достоин владеть моей землей, управлять моими подданными. Объясните же мне теперь: желаете ли вы и где намерены приискать себе жен, а мне законных невесток?

Большой сын, царевич Мартын, говорит отцу Тафуте такую речь: «Я, батюшка-родитель, жениться не прочь, а выбирать невест не мастер – по мне какая была бы собой покраше да умела стряпать щи, варить кашу, та и наша; а, впрочем, твоя воля – я пойду искать другую, если такая тебе не по нраву!» Теперь держит ответ царевич Мирон: «Я, – говорит он, – тоже, что и брат, жениться хоть сейчас готов, да и невест, кажись, приискивать нечего далеко ходить: в нашей стороне их не оберешься – есть много красивых и девиц, и вдов, будь только сам исправен-готов, а то выбрать есть из чего!» Царевич же Иван говорит отцу: «Мне, батюшка, жениться охоты нет; а, впрочем, твоя воля! – выбери мне невесту сам, по твоему совету я исполню, что велишь».

Царь Тафута выслушал их, подумал, покачал головой из стороны в сторону, плюнул на пол, утер усы, погладил бороду и повел к ним такую речь:

– Дети мои милые, соколы ясные!.. Нет, так на свете не бывает: если девицы красные сами себе порой должны женихов выбирать, то уже женихи и подавно! – а вы хотите, чтобы другие за вас смотрели невест; вы думаете, какая ни попала, то и ладно, лишь бы долго из-за нее не возиться, а поближе да поскорее взять!.. Жизнь ведь пережить – не поле перейти, а с дурной женой и полвека не проживешь – умаешься. Нет, это нейдет! Расскажу я вам на это побасенку – как хотите, так и понимайте! (Царь Тафута, хоть иным часом и не совсем складно говорил, а любил впутывать побаску, послушайте!..)

1-я побаска царя Тафуты

Пошли девки в лес по орехи; пришли к орешнику – давай набирать: все рвут с орешин по выбору, на которой больше да зрелее, а одна девка увидела, что кругом кустов орехов много на земле лежит, и все они крупные, лущеные; рассудила – лучше их набрать, чем трудиться искать да рвать с дерева; того и гляди, говорит, еще хлестнет по глазам орешиной! Говорят ей подруги: «Эй, с орешника рви! Не ленись походить да высмотреть!» Она подруг не послушала, думает, что ей завидуют. Нарвали орехов девицы красные, пришли домой. У тех орехи, что орехи: стоит разгрызть – уж и ядрышко; а у ней все свищ да свищ!.. Так и вы со своей леностью повыберете себе жен, как орехов девка неразумная.

«И то! – вскрикнули царевичи, – ну так присуди же нам сам, батюшка, помоги своим умом-разумом; мы от него не прочь. Расскажи примерно, как бы ты на нашем месте сам поступил, а мы уж по сказанному, как по писаному, по глаженому, как по стриженому, сами догадаемся!» – Нет, – сказал царь Тафута, – и меня никто не учил, как это делается, и вы так же сами должны этим делом смекать. Если выберешь вам жен, да будут чем не ладны, так мне упрек… Нет, я за это не берусь; дорогу вам показать покажу, а гладка она или ухабиста, про это ведать не мое дело! Вот вам и сани, и оглобли, и конь, и сбруя ратная, и узда сыромятная! Впрягайте как знаете и ступайте куда ведаете!

Поглядели братья-соколы друг другу в очи ясные, потолковали между собою о таком деле трудном-мудреном и положили, с позволения отца-родителя, перемолвиться со старшими боярами, советниками царя Тафуты, как приступить к такой оказии.

Утром рано, чуть свет, ходят по городу трубачи глашатые, трубят в трубы медные, играют в гусли звончатые и выигрывают на всех семи инструментах одну речь:

Услышав это, бояре и дворяне, старые и малые, новички и бывалые встали-встрепенулись, умылись, Богу помолились и отправились во дворец царя Тафуты. Тут им сделали такой разбор: кто женат, ступай на двор, а кто холостой – у ворот постой, не про него дело; речь идет о том, как жен выбирать, так холостому в этом совета давать не приходится!

Как объявили боярам, в чем дело, и стали спрашивать их совета, то такой пошел шум, такая разноголосица, что хоть вон беги! Кто недавно женился, тот клянется и божится, что нет ничего в мире слаще и лучше, как женатому быть; а кто с женой-то таки на веку помаялся, говорит: «Закажу другу и недругу и не пожелаю злому татарину променять на женитьбу холостую жизнь!» У кого из бояр были дочки-невесты или сестры – девицы незамужние, те голосят: «Женитесь, родимые, женитесь! Без жены человека хотя брось, что в нем? Он ровно вино без хмеля или голова без туловища!» А те бояре, у кого не было родных невест на примете, завопили: «Нет, мы скажем слово правдивое, слушайте: если уже угодно нашему батюшке царю Тафуте оженить своих сыновей, то пусть он им выберет невест не из наших семей; мы его холопья – и ему непригоже с нами родниться, а пусть царевичи привозят для себя жен из-за моря, и разумных жен, и царского рода-племени».

Потому ли, что последних было больше, или потому, что они кричали поголосистее других, или потому, может быть, что мысли царя Тафуты были с ними сходны, – их решение было принято. Только остановились на том: кому из царевичей в которую сторону отправляться за невестою. Этот спор присудили решить одному старому боярину, которому летам счета не было и который не имел ни сестры, ни дочери, ни роду, ни племени; некоторые говорили, что, вишь, и отца-то с матерью у него не было, а что одним ненастным днем его ворона в пузыре принесла, и так как он был совершенно беспристрастен и слыл мудрецом, то и просили его решить: что, мол, тут делать и как тут быть!.. А выдумал он вот какую штуку.

Сказал мудрец царевичам: «Завтра чуть свет дам я вам совет; утро мудренее вечера, так теперь толковать нечего, ложитесь спать!»

«Мудрен мудрец премудрый, а огородил что-то нескладное, – шушукали между собою некоторые из разумных бояр. – Что он, рехнулся, что ли – спать нас укладывает!.. И теперь еще красное солнышко не больше как на пядень от земли поднялось, какого он утра поджидает?.. Видно, он и сам не больно смышлен!..» Коли посторонний что скажет, то всякий из нас пальцем покажет, где что не так, а придется самому совет дать, то и станет время поджидать!.. Знакомая песня: чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу!

«Да, – сказал один из бояр, – это так бывает. Расскажу я вам на это побаску, только не пустите в огласку, чтобы беды не нажить…»

Побаска о двух мужичках и старосте

Быль в присказку не годится, а небылицу можно принять: а кто за морем не бывал, пожалуй, ее и за правду почтет.

Шли два мужичка – христиане православные из города в деревню; шли они весной, а может, и осенью, точно неведомо, и шли они по гладкому месту, по большой дороге, в песке по колено, а из грязи насилу ноги вытаскивали. И увидели они на той большой дороге чудного зверя: роста он небольшого, цвета карьего, на спине фуфайка, на руках рукавицы, сзади хвост, и все это жестко и крепко, как бы яичная скорлупа; головы нет, а вместо неё два глаза да пара усов торчит; ноги тонки и много их, а зверь вперед не идет, а все назад пятится… Случись это у нас, то всякий и умный, и дурак узнал бы, что это рак, а как это было в иностранной земле, где еще, видно, их и не водилось, то вот два мужичка-христианина остановились, смотрят и соображают, что это-де такое?..

Один говорит:

– Слышь, малой, это зверь портной!

А другой молвил:

– И нет, сват, это сапожник!

– Ну какой сапожник?.. Ты вишь, у него в руках ножницы, он закройщик.

– Полно, сват, это точно сапожник: вишь, у него у рыла и щетина торчит.

– Так врешь же, то не щетина, а то шелк-сырец, чем боярские кафтаны шьют.

– Ну и сам же ты врешь, сват: то и не ножницы, что ты там у него в руках видишь, а то щипцы-плоскогубцы, чем сапожники подошву вытягивают.

– Эх ты, голова глупая, еще спорить стал! Я пятью годами по-старее тебя, так уж могу ощупью отличить от щипцов ножницы.

– Стар-то ты стар, да ума не много достал; я побольше тебя смыслю, хаживал подалее тебя, даже к лукоморью рыбу ловить; и бывало, щуку с окунем, хоть жареных, да различу; а уж сапожника с портным по чутью узнаю!

Завязался у мужичков – христиан православных спор такой задорный, что хоть их водой разливай: а известно, чем такие споры кончаются: давай друг друга в ухо, в другое, в третье… и пошла свалка, пока не умаялись. Да как видят, что друг другу носы поразбили, а верх ничей, пошли друг на друга с жалобою к старосте, а место, где предмет их спора – рак – барахтался, хворостинкой заметили.

Староста, к кому наши мужички пошли с жалобою, был хоть не во всем большой знаток, а иногда имел смысл и крюк ввернуть, и сам вывернуться… Да вот раз пала на его семью очередь в солдаты идти, надо было сына везти, а он выдал свою сестру Матрёну за служивого, да на мирской сходке и объявил всем: не только-де из моей семьи один пойдет, а все, сколько ни родит сестра Матрёна, хоть бы десятеро, все будут слуги царские… За это умное дело ему всем миром присуждено было по гривне с тягла дать да по мотку ниток с каждой бабы жене его. Так к этому-то голове-старосте явились наши мужички – христиане православные и рассказали все, как что происходило.

Староста качал-качал головой, гладил-гладил бороду – этакого случая у них и не случалось: кажись, мужички оба не пьяные, а оба в своем виде, трезвые… И где же – на большой столбовой дороге – подраться вздумали. О… Ну, если бы на эту пору исправник ехал?.. Так и самому бы старосте такой нагоняй дал, что охти мне!.. Да опять, из чего ж спор и драка?.. Из мастерового человека!.. Это следовало бы ремесленной управе разрешить, что там такое было – сапожник или портной.

«Пойду, – сказал староста, – пойду и посмотрю сам: правого оправлю, а виноватому спуску не дам! Позабудет он у меня подымать шум и гам!»

Повели старосту наши мужички – христиане православные, где рак лежал, привели к месту, где хворостинка воткнута, показывают на рака; а тот, грешный, все еще на одном месте копошится; только так в песке извалялся весь, что и сам заморский знахарь не узнал бы, что это за птица такая.

Староста подошел к раку, посмотрел на него со всех четырех сторон – и с боков, и сзади, и спереди… – не может ни узнать, ни придумать, что это за штука! Взял староста хворостину, перевернул рака на спину… Фу ты, батюшки!.. еще мудреней! Ног там – видимо-невидимо, и все вместе, точно узлом завязаны, и все ворочаются так, что и сесть нельзя. Даже жутко стало старосте; обернул он рака опять по-прежнему и опять над ним призадумался.

Народу тьма толпится кругом рака и старосты – глазеют, и рты поразинули, и языки повысунули, будто в самом деле диво какое тут делается…

– И староста не знает!.. и староста не знает! – стали люди шептать промеж себя.

Староста услыхал и тотчас опомнился, словно на него ведро холодной воды вылили: пожалуй, думает, глупый народ скажет, что я ничего не знаю и ничего не могу!..

И вдруг захохотал наш староста и начал говорить двум мужичкам-спорщикам строгим и насмешливым голосом:

«Ах вы дураки, болваны этакие!.. Какой это портной и какой сапожник!.. Разве от него пахнет варом или разве есть у него за ушами шёлк замотанный?.. Я сейчас вижу и сейчас узнал, что это такое, а дивлюсь вам, дуракам!.. Это, видишь… либо старый голубь, либо молодой медведь!.. А вы, не знавши, не спорьте!..»

И велел староста рака грязью заметать; а мужичков – хрестьян православных побить палками, чтоб они, чего не знают, о том не спорили.

Когда боярин кончил побаску свою, кто посмеялся, а кто поза-думался; а нашелся один, который и против вымолвил.

«Хлеб-соль ешь, а правду режь; семь раз отмерь, а один раз отрежь; прячешь, так помни, куда кладешь; смотри глазами, что в рот несешь; не ври наобум, чего не ведает ум!»

Есть у меня тоже побаска коротенькая; а она еще и не побаска, а просто быль; может, многие из вас, кто в тот век жил, ее и припомнят.

Побаска о воеводе

Был-жил один большой Воевода, в стороне, до которой, между прочим, теперь дела нет. Был этот Воевода и умен, и смышлен, и на все горазд по своим делам, да немножко хитрить любил: норовил всякого по своему аршину вымерить, чтобы в каждом было и росту, и дородства, и ума сколько в нем самом! Не любил он, кто сразу на его вопрос ответа не даст, что бы он ни спросил, – хоть соври, да скажи в ту ж минуту без обиняков, а не то после и на глаза не кажись! Ведь хорошо если ловкий, расторопный малый попадется!.. Как, примерно, раз… (дело было во время войны, и Воевода сам своими солдатами командовал, и были они на земле неприятельской). Идет Воевода, сам все осматривает; видит, стоит часовой, парень молодой, – увидел Воеводу, вытянулся и честь ему отдал как надобно. Воеводе пришло на мысль испытать солдата, дать ему задачу трудную, поставить в тупик, чтобы он ответил: не могим знать! Подошел Воевода к часовому, спрашивает:

– А что, служба, знаешь ли неприятельский язык?

– Знаю, отец-командир.

– А ну-ка скажи-ка, какой же он?

– Такой же красный, как у собаки! – отвечал солдат.

Воевода так и покатился со смеху. Солдат ловко соврал, да и дельно сказал: где ж ему, солдату, всякий язык-говор понять; он только тот и знает, что во рту торчит.

Так и все поступали-делали, а кто новичок попадется, сейчас учили, как и что отвечать, когда Воевода вопрос задаст.

Попался один новобранец-служивый, дурак не дурак, а так, взбалмошный; что его ни спросят, он, не подумавши, бухнет слово совсем невпопад. Страх взял его командира: попадется, думает, этот новобранец Воеводе, спросит тот что-нибудь, не скажет он ему ни скоро, ни толковито, достанется и мне на орехи, зачем дурака в службу взял!.. И точно: велят к смотру готовиться, слышно, едет Воевода полк осматривать. Старые солдаты туда-сюда, уж попривыкли, смекают, как где ответ держать, если Воевода что спросить вздумает; а командир бьется с новобранцем, учит его, муштрует, и какой вопрос ни задаст, тот ему одно – или не знаю, или не ведаю!.. Придумал командир ответы сам. «Смотри, – говорит, – думаю, Воевода больше тебя не спросит, как только: сколько тебе от роду лет, долго ли служишь и знаешь ли службу? Хоть на это хорошенько ответь. Примерно спросит он: сколько тебе от роду лет? Отвечай: тридцать. Давно ли в службе? Говори: десять. Спросит: службу знаешь? Скажи: отчасти». Толковал-толковал командир новобранцу эти ответы, насилу тот затвердил их по порядку на память, как сорока: тридцать, десять, отчасти; выучил их…

Вот приехал Воевода, начал полк осматривать. Спросит того, другого – все скажут, как отрежут; подошел к новобранцу, видит – рослый красивый парень, захотелось ему и его спросить. Посмотрел ему в глаза, спрашивает: «Кто ты такой?» Мялся-мялся наш новобранец, думает, что ни один из затверженных ответов к такому вопросу приладить нельзя, он придумал свой и сказал: «Солдат!»

– Это я вижу! – прибавил, смеясь, Воевода. – А давно ли ты в службе?

– Тридцать.

– Вот!.. А много ли тебе от роду?

– Десять.

Воевода уставился на него и спросил серьезно:

– Да ты дурак, что ли?

– Отчасти! – отвечал новобранец и сделал от Воеводы направо кругом, думая, что сказал все, как надобно.

Не знаю, сказал ли спасибо Воевода командиру, который новобранца так хорошо выучил.

«Так вот, други, – прибавил боярин, – не надо ни на кого пенять, кто затеет прежде подумать, а потом сказать; дума-кума не лишит ума, а с бухты-барахты дельно не скажешь!»

И с этим боярином половина народу согласилась, а половина противоречила. Люди таковы исстари, под один лад их не выстроишь, что одному нравится, то другому хоть на улицу брось!

Пока так бояре толковали да калякали, глядь, а солнышко уж прямо над макушкой – голова вспотела, ноги отдыху захотели, а брюхо щей просит. Поплелись бояре по домам поесть, понять да подождать, чему следует быть. Пришли домой, а жены их уж ждут у ворот, что галчата матери, разинувши рот: что-де такое у царя подеялось, зачем он мужьев созывал?.. А как разузнали, что дело о свадьбах шло, так и заголосили, и завопили мои бабы… «Да что же это? Да к чему это?.. Да мужское ли дело о свадьбах судить и рядить? Да на что же бабы и родятся, как не свадьбы сводить?.. Вот, – кричат, – будет толк, как мужчины свахами станут, наделают дела не мало, пожалуй, и женатых переженят сначала!..»

А одна баба не вытерпела-таки, привязалась к этому слову… Да вот, говорит, раз что и случилось:

Былая правда о том, как один муж у своей жены дружкой был

Жил в нашем городе человек Агап, всем он был парень как парень, да одним слаб: любил он пиры да банкеты, хоть уж ему бы и не под леты, годов ему было около сорока, а где бы ни подошла рука, пир знакомый или чужой, он идет как на свой. Но как знакомых-то пиров было немного, а на чужих-то нередко поворачивали носом к порогу, то он и ухитрялся всегда как-нибудь втереться: коли поминки – он кутьи несет, коли родины – каши припасет, а уже все как-нибудь добьется, что его посадят и на последнюю лавку, да все-таки придется поесть сладко, хоть последнему чарку поднесут, а все-таки мимо не обнесут! А пристрастился он к свадьбам всего больше, оно и пир-то веселей, да и идет-то дольше, и напоследок так привык, что как-то раз месяцев шесть свадеб не было, так он женился сам, чтобы хоть у себя попировать.

Вот и женившись, не оставил своей привычки по свадьбам ходить: а как хорошенько поднаторел, как разузнал, как и где на свадьбе какой порядок ведется, то попал в такую знать, что все сами начали его в дружки звать.

Опостылел он за это всем деревенским бабам: без него, бывало, никакая сваха и свадьбы не затевай, глядишь – отобьет, и жениха с невестой сведет, и свадьбу смастерит, и тут же сам дружкой сидит.

Озлились на него бабы, совсем хлеб отбил, разбойник! Ну, мужское ли это дело – все только плевали да ахали, как он, бывало, концы сведет! И проворен же был, пострел!.. Свадьбу ему бывало свертеть, как в иглу нитку продеть!..

Ну вот бабы за ум взялись, вместе собрались и положили между собою, во что ни стало отвадить, отучить молодца свадьбы стряпать. А как это сделать, чтобы он носа не показывал на свадьбы вперед, чтобы даже, где случится свадьба, бежал от тех ворот!.. Выдумали старухи штуку злую, ехидную, пригадали такую вещь, что в пору иному подьячему. Да как бы вы думали? Присудили всем сборищем: выдать снова его жену за другого, и чтобы он же тут сам заведовал пирушкою, сам бы был и сватом, и дружкою!..

А надобно вам еще вот что заметить, честные господа, оно хоть это известно всякому, да не всякому взапримету придет: если кто женился да взял жену-бабу молодую, так уж смотри в оба – нечасто по гостям гуляй, а почаще дома бывай, а не то, коли ей долго мужа заждаться придется, то того и гляди, что другой навернется!.. Так и с нашим Агапом стряслось, и ему довелось испытать такую же историю.

Там пир-свадьба, там поминки, там родины с крестинами, а там опять сватанье затевается; а Агап везде тут как тут, бегает, высунув язык, раскрывши рот, некогда и к жене завернуть от хлопот!

Баба молодая, одно то, что скука одолела злая, а другое то, что все люди гуляют, веселятся… там свадьбу свели, там родили-крестили, а ее будто и позвать забыли, будто ей и нельзя веселиться, будто она лишняя спица в колеснице!.. «Чем же я других хуже?» И взяло ее зло на мужа…

Раз она сидит так да думает себе на уме: не пойти ли к куме?

Не спросить ли совета, как бы ей уладить это, чтобы ей быть не прочь от людей?.. Хоть бы дома завести знакомых да пожить веселей!..

Вышла за ворота, а на ту пору идет парень подле забора да зевает по сторонам.

«Видно, ему скучно, одному несподручно так же, как и мне, не пойду к куме, а позову лучше доброго молодца да на досуге с ним покалякаю!» Она смотрит на парня, улыбается, а он снял шляпу и кланяется. Так продолжая, он шаг за шагом к ней подошел, да слово за слово и речь завел… ну уж тут и пошли лады!.. Если молодой парень да сойдется с бабой молодой, да на досуге глаз на глаз разговорятся, так не разольешь и водой, проще самим догадаться да скорей разойтись.

Кума, к которой было жена Агапа в гости пошла, видно, и сама догадлива была, сама к ней в гости отправилась… Пришла. «Что за притча? Ворота заперты!.. Что это значит: неужели Агап жену с собою взял?.. Кажись, прежде он этого не делывал?..

Только дай еще попытать, точно ль ворота заперты? – глядь, ан они изнутри щеколдой заложены. – А, видно, она дома да уснула со скуки!» Давай стучать.

Постучалась кума-таки довольно, а домой не ушла: надо было проведать, что там делается.

Вот погодя немного дверь с надворья скрипнула… Кума притаилась и слушает, а Агапова жена что-то такое чмок да чмок, да и молвила: «Ну, беги ж через плетень!» А сама к воротам пошла.

Отворила их, а кума и лезет к ней, и целует, и обнюхивает, и спрашивает, все за один прием.

– Али заспалась, моя красавица?

– Да, Спиридоновна, соснула было, такая скука взяла.

– Ну, зато, видно, сон хороший видела: вишь как глазки-то разгорелись!.. Да и сама как в огне.

А парень-молодец хотел было через тын перескочить, да не сумел и повис головою вниз, зацепившись кафтаном, да так там шумит, барахтается.

– Что это? – кума спрашивает. – То не сон ли твой все еще возится?

Вспыхнула бедняжка Агапова жена, еще лгать-то, видно, не в привычку было.

– Это, – говорит, – корову в огород пустила, так, видно, запуталась… Войди пока, кума, в избу, а я пойду отвяжу ее!

Вошла кума, вернулась и жена Агапова.

– Ну, – говорит ей Спиридоновна, – видно, ты не коровушку-буренушку, а козла в огород-то запрятала?.. а?..

– Что ты, кума, полно шутить, какой там козел!

– Да вот я по привязке узнала, что тут рогатый придет…

Подняла кума с пола кушак, да и показывает. Некуда деваться, пришлось сознаться-покаяться…

– Только, – говорит, – никому не говори, а точно был знакомый один, да такой хмельной, что и кушак позабыл!

И давай жена Агапова куму угощать, и тем и этим чествовать, словно и впрямь на свадьбе употчевала. Как пошла кума со двора, она ее и за ворота выпроводила, и все крепко-накрепко наказывала про гостя хмельного дело на уме держать, а никому не сказывать.

Да как бы не так, слово не воробей; сказано: бабий язык… да сами знаете!

Кума сейчас всем кумам по секрету, которого у баб нету, всем рассказала, как размазала… из каждого слова, спеша да скорого-воркою вывела по речи с приговоркою!

А на ту пору это и случилось, как прежде сего сказано, что уже все старые бабы сговорились Агапу насолить, его жену на другом женить. Так теперь они так радехоньки этой оказии, как голодный Кирюшка пудовой краюшке. А на ту беду где-то еще свадьба случилась, а ведь у нас свадьбы в деревне не то что у вас в селе: у нас три дня пируют да неделю голова с похмелья болит – опять Агапу хлопот полон рот. Умается он на чужой свадьбе, а ему другую затевают недобрые…

Пристали все бабы старые к Агаповой жене: «Смотри же ты, слушайся; выходи замуж за парня тебе милого, брось своего мужа постылого! Да пес ли в нем! Он дня дома не живет, да и ночью не идет, что тебе в самом деле мучиться!.. Ты после ничего не бойся: в другую деревню уйди; а Юрьев день наступит, так с молодым мужем можешь в любое место перейти!»

Делать нечего, баба согласилась; на время к куме переселилась; тут ее снарядили; одели так, что куда там самой старостихе; а жених – знакомый парень, что кума за козла почла, радехонек: по нраву ему пришлась, видно, лепешка сдобная, по вкусу попался мяса кусок!

Наш Агап на свадьбе званой пирует, а того не чует, что доведется попасть на незваную.

Сидит он хмельной, уж третий день званой свадьбе идет!.. Шасть в избу старуха: «Батюшка, Агап Патрикеевич, сделай нам честь, помоги концы с концами свесть!.. Сосватали мы было без тебя свадьбу, и снарядили совсем, и уже молодых к венцу ведем, а порядка никто не умеет дать, не знает, где что делать и что сказать».

Усмехнулся Агап, погладил бороду, потер усы: «Что, – говорит, – видно, без меня не обойтись-таки!.. То-то и есть, – говорит, – отдавайте честь нашей милости! А без нас не будет толку и у вас!..

Ну да пожди, старуха, горю пособлю; здесь почти управился и вас повеселю; так и быть, видно, хоть мочь не в мочь, а приходится добрым людям помочь!» Выпил еще стакан вина и старухе велел поднести; потом встал, со старыми молодыми раскланялся и к новым на новый пир отправился.

Там его и ждут; все готово, хоть сейчас подъезжай!.. Подходит к воротам – его и в избу не ввели, а прямо подводят лошадь верховую; он не упрямился, тотчас сел и, не взглянув на молодых, поскакал порядок давать, поездом заведывать.

А на дороге, вестимо, встречного-поперечного угощать надо как следует – это дело ведется самим дружкою; а дружка Агап, хоть и чует, что слаб, а все ж себя чаркой не обносил, да уж под конец так себя напоил, что насилу-насилу на коне сидел.

Как привезли молодых перевенчанных, дружка Агап стал их еще чаркой чествовать… да и всматривается… «Что за недобрая мать!.. Вишь, – говорит, – как замутило, так все жена в глазах и мерещится!.. А точно, не все ж мне пировать, пора и дома побывать, чай жена дожидается!..» Видно, шибко думает: «Вот, было, я сейчас эту молодицу за нее принял!» Пришел Агап домой, больно употчеванный… Едва говорит, вошедши в свою пустую избу… «Ну, жена, не зажигай огня, не тревожь меня… Завтра все расскажу, как пиры шли и прочее!..» Взвалился на лавку и захрапел на всю избу.

По утру хвать Агап жены, порассказать, как что деялось, ан некому!.. Туда, сюда… выскочил на улицу, а там стоят бабы да покатываются со смеху, да пальцами на Aгапа показывают и всю беду ему же вслух рассказывают.

Что делать бедняге?.. Он было с жалобою… А ему и сказано: что, мол, женатому так жить не показано, как ты жил; вперед от дому не бегай, пиров не ищи, свадеб не своди, домой чаще ходи!

Бедный Агап кое-как дожил до Юрьева дня, когда, знаете, в старые годы мужички переходили на другие места, и с тех пор про него ни слуху ни духу!..

А все это правда была: старуха, что Агапа извела, она и пересказывала; да с тех пор, говорит, и пословица меж людьми идет, вот те, бабушка, и Юрьев день!

«Так вот, – прибавила баба, – какая случилась история!»

Как бабы ни толковали, ни рассуждали, но, как вам уж я докладывал, в той стороне баб не больно слушали, так все их речи взабытье пошли.

А на другое утро раным-ранехонько вышла потеха мудреная у царя Тафуты: мудрец всю ночь на картах гадал, да на бобах, так еще, не успевши ни умыться, ни пригладиться, явился к царю.

И царевичи тоже давно повставали и ждут совета, какой им дадут. То есть им хоть не то, что жениться очень бы хотелось, а хотелось счастья попытать, разузнать все как было и чего ожидать.

Приходит мудрец к царю Тафуте прежде всего; приходит – царь Тафута к нему выходит.

– Что, как дела?

Мудрец говорит такое слово:

– Царь великий и милостивый! Тебе, я чаю, давно известно и ведомо, что женитьба не шутка, а жутко, что женитьба дело великое… Дурная жена самому не понравится, а хорошая чужим приглянется, одно уж и это ставит в тупик!.. А всем надо попробовать: не разгрызешь ореха – не съешь и ядра, и эта пословица мудра да шишковата!.. Впрочем, удастся – квас, а не удастся – кислые щи; а все-таки на мне не взыщи: я так на бобах разложил, да по картам выгадал, этакого хитрого дела не сведешь иначе, как ни хитри, ни мудри, а надо на авось надеяться!

Вот что я могу присоветовать по моей глубокой премудрости, выслушай.

Хитрил я, мудрил вчера, все волшебные ученые книги перечитывал, а ничего умного не вычитал! Обуяла меня скука, взял я лучинку березовую и ну строгать, да при этом глупом занятии и пришла мне в голову разумная мысль. Острогал я одну лучинку остроконечную, острогал другую и третью приготовил тож, и сделал я из трех лучинок три стрелы, и эти три стрелы будут надобны: отдам я их твоим трем сыновьям, трем царевичам, доставлю я их троих на три разные стороны, и пусть они теми тремя стрелами в один раз стрельнут – и в какой дом, и какое место, или в какое царство их стрелы угодят, пусть они там себе и жен берут!.. По мне, признаться, лучшего, как ни думай, не выдумаешь.

– Ну, – сказал царь Тафута, – я такую же штуку сам бы мог смастерить, не заглядывая в книги волшебные!.. И у всякого советчика родилась бы такая мысль: пусть-де наудачу идут, наудачу жен выберут; если они не будут женами довольны, то не будут и на других пенять, не я, дескать, выбрал, видно, суженая сама пришла! Я тебе на это побаску расскажу.

2-я побаска царя Тафуты

Ехали люди крещеные с базара великого, торговали они на том базаре чуть не тридцать дней, а ехать им приходилось еще больше того. Ну, вестимо, на дороге порой и остановиться надобно, закусить что ли там, или позавтракать, или вплотную поесть, пообедать как надобно… Остановились, распрягли коней, пустили гулять по полю и сами прогуляться пошли. А взяли они себе с большого базара для прислуги татарчонка и, пошедши пройтись, наказали ему: «Вот возьми здесь крупу в мешке, в другом сухари лежат, тут вот в котомке сало свиное завернуто, а там позадь воза котел висит, то всыпь ты крупы в котел да положи сухарей туда ж и сала прибросить не забудь, а воды принести сам авось догадаешься, так свари же это все!.. Да там, под тем местом, где ты у коней сидишь, есть сковородка железная, так возьми вот эту рыбу соленую, положи ее, да салом уложи кругом, да на огонь и поставь, и все это приготовь, как надобно, пока мы назад придем!» Порассказавши все так подробно татарчонку, пошли наши приезжие по лесу гулять, грибов собирать.

Татарин все по сказанному как по писаному учинил, и дров набрал, и огонь разложил, котел повесил, и сковороду с рыбой поставил на огонь – и сидит, и ждет, когда крупа закипит, а рыба поджарится…

Тут к огню, что ли, или уж место такое вышло, понаскакали маленькие и большие зверьки, что жабами зовут, да вдруг прыг две в котел, а одна на сковороду, да там и села с рыбой рядом, и жарится… Татарчонок смотрит, что это за штука невиданная!.. «Эко, – говорит, – думал я чуть не постный борщ сварить, ан живье-то само так и наскакивает…»

Пришли молодцы, нагулявшись себе порядочно, пришли; вот и кашица вскипела, и жаркое зажарилось. Похлебали кашицы – чудо вкус какой: так вот еще хочется… «Дай-ка, – говорят, – жаркое-то, авось, также будет лакомо!» Глядь на сковороду, а там подле рыбы и лежит зверюга невиданная… Что это? Где ты это достал? Татарчонок посмотрел и говорит: «Ай, где достал? Не достал ево, я рыбкам ево жарил, сам ево прискакал, и в котел два приехал и здесь одна пришел!»

– Так и мы, знать, с тобой скажем, если жена чья не больно годна придет: никто, мол, его не трогал, сам его прискакал!

Порассказал царь Тафута побаску, и хоть дрянная она, а все ж мудрец примолвил: «Точно-де так!» – Да уж если, как ты говоришь, лучшего нельзя доведаться, так пусть хотя это так и останется!

Призвали царевичей к отцу, Тафуте-царю. Объяснил им мудрец мудрую затею свою, и они, царевичи, поперек слова не молвили. А мудрец седой отвел их на место высокое, на башню, что была посредине города выстроена; поставил их на три стороны, друг к другу затылком, дал по стреле да по луку и велел стрелять… «Да смотрите же, – сказал, – если кто стрелу свою не отыщет, тот не будет женат! Стреляйте, а сами смекайте, где отыскать ее».

И смудрил же мудрец над царевичами: Мартына поставил, где бояр больше было, а Мирона, где жили купцы богатые, а царевича Ивана, как он поглупей других, поставил лицом к лесу, где жил простой народ, где пашни были да угодье деревенское.

Вот по команде мудреца-хитреца и стрельнули царевичи: царевич Мартын – повыше, а царевич Мирон – пониже, а царевич Иван – куда Бог послал, да с этим толком в болото и попал!..

Царевичи увидали, где стрелы упали, и пошли отыскивать. Царевич Мартын пошел один, а царевич Мирон взял сыщика-разыщи-ка, царевич же Иван и стрелы толком не видал, а, смекнув, что она села за лесом, туда и отправился.

Позвольте ж, люди добрые, приостановиться на минутку и мне грешному, да своей россказни толку дать. Известно вам и ведомо, что одному по трем дорогам нельзя идти, то мы по разным и отправимся; пойдем же прежде за старшим братом, за Мартыном-царевичем…

Идет царевич Мартын, идет один; с толком идет, не останавливаясь; обошел много хором боярских, а все не такие, не того цвета, не так выстроены, где его стрела упала. Ходивши-ходивши долго, и пришел к дому чудному: стоит один дом, а два выхода в нем; крыша зеленая, трубы беленые и дом с узорчатым золоченым навесом, весь из камня белого; окна хрустальные, и не тем они хороши, что стекла цельные, а тем красивы, что сидит и смотрит в одно из них девица красная, и не то чудно, что смотрит она, а то удивительно, что глядит она в окно, а сама на цимбалах заморских и выигрывает штуки разные хитрые, и поет, как та пташка, что зовут конопляночкой! А лицом она такая бледненькая, будто полвека ждала суженого; а станом она такая тоненькая, что если одной рукой обнять, то можно еще трех таких захватить… Ладно, молвил царевич, тут моя стрела упала! Это моя суженая!

Вошел в дом, а его как жданого с хлебом-солью встречают, чаркою водки чествуют, говорят слово красное, просят присесть и скамью, крытую бархатом, становят ему, и под ноги скамеечку; и вызывают девицу красную, и она бежит, спешит и садится возле, а не супротив, и сама его расспрашивает, что завело к ним царевича?

– Да вот, – молвил царевич Мирон, – тешился я стрельбой в заповедных лугах батюшкиных и потерял стрелу мою, а она, стрела, мне занадобилась… Так не у вас ли та стрелка моя, благоволите мне ее назад отдать!

– Да, – отвечал старик, отец красной девицы, – да, батюшка царевич наш, стрельнули вы вашей стрелой в окно нашей дочери любимой и изволили вышибить цельное стеклышко; и стрелку ту наша дочь в руки брала и у себя схоронила было, да теперь, делать нечего, видно, пришлось вам возвратить!

Тут и то, и это, слово за слово, рассказал царевич, как дело шло, как мудрец присудил. Взглянул еще раз на боярышню и объявил отцу: «Что если у вас желание имеется, то будьте вы мне тесть, а я вам зять!» А боярин примолвил: «Извольте взять! Нам нечего перечить, если уже был уговор такой».

И взял царевич Мартын невесту, и повел домой!

Теперь я вам скажу, как царевич Мирон идет. С разыщиком он идет вдвоем, а все-таки спрашивает: куда идти? И то или разыщик скажет: вот здесь! а царевич прибавит: постой, спрошу. Или он молвит: кажется, тут, а разыщик примолвит: дозвольте справиться!

Шли-шли они и так, и этак, и туда, и сюда, и к сему, и к оному, нетути – а надо сыскать. Вот видят – стоит дом, вполовину из камня, вполовину бревенчатый, и торчит стрелка царевича на самом коньке; а какой-то молодой парень машет платком, на шест навязанным, и стучит по крыше и кличет: «Кись! кись!..» – Что это вы делаете? – спросил разыщик, кошек сзываете, что ль?

– Нет, – отвечал паренек, – я голубей зову: кто-то стрелять затеял в наш дом, так как бы не ушиб голубя, а у меня все турманье знатное, и еще есть между ними скакун один, боюсь, как бы его не поранили! Кись! кись, кись!

– Да полно же киськать и поди сюда, – сказал разыщик. – Мы не голубей стрелять хотим, а подстрельнуть голубку белую!.. Скажи-ка дома хозяину: что вот, мол, такой-то царевич пришел и желает взять в замужество его дочь любимую, так чтобы он встречал его да почествовал!

– Ах ты батюшки! – вскричал парень и перестал голубей гонять, давай кричать с крыши: – Сестра! сестра! Беги из сада в светлицу, да не кажись никому, жених пришел!

Сам сломя голову с крыши долой и прямо к отцу, и сказал речи разыщика.

Царевич Мирон с разыщиком стоят на дворе, тут было собаки на них… Однако вышел скоро хозяин, и домашние, и челядь вся, собаки прочь, а хозяин с приветом тут как тут; много говорил чего хорошего и попросил в хоромы к себе, вот и вошли; а девушки красные, Бог весть откуда взялись они, так хором голосить и начали:

И прочее… что у них поется, а потом и отец, дочь которого еще и в глаза не видал царевич, повел такую речь:

«Царскою милостью, невидимым произволением ваша стрела стрельнула и дошла куда следует, и куда мы с женою не ожидали, не чаяли; видно, такая участь нашей дочери на роду написана…

Что же вам угодно возыметь от нас, благоволите выговорить!..» Царевич спрашивает товарища: «Что же тут, как?.. мне, аль тебе говорить?» А тот ему: «Благоволите погодить! Дозвольте мне за вас толком речь повесть!» И давай со стариком-отцом невестиным разговаривать:

«Ну что, как у вас?.. Велика ль семья, сколько с дому доходу имеется?.. Есть ли лавки, и чьи они?.. И одна ли дочь-девица, аль другая растет, аль еще есть третья, замужняя?.. А сыновей сколько, и в разделе ль они?.. И как дом этот, свой ли, или на женино имя значится?..» И прочее такое наговорил разыщик, что царевич Мирон диву дался: на что, дескать, человеку да все это знать!

Потом они еще калякали да соображали. Старик оставил царевича с женой своей: «Посидите-де, не обессудьте, батюшка! Дочь моя, буде вам угодно видеть ее, не может скоро прийти: такая она у меня, извольте знать, стыдливая… как-то все ей робко да совестливо; так уж дозвольте время переждать; дать ей получше принарядиться – тогда уже и явится».

И сказавши это, старик-отец пошел товарищу женихову сад показывать и везде его выводить… «Вот, – говорит, – это яблоня анисовая, а это, – говорит, – белый налив; вот на этом орешнике орехов Бог уродил нынешний год, а в прошлом все на том росли!» А там по двору поведши его, такую речь повел: «Вот, как изволите заприметить, у меня все, что к дому нужно, все имеется… Вот сарай для дров, вот подвал с вином, вот амбар с мукой, вот конюшня с конями моими отборными; я на них почти и не езжу, а все больше пешком хожу, да больно люблю их, затем и держу!..»

Так-то да этак, все показывая да рассказывая, обошел хозяин-старик весь двор свой, все свое угодье с розыщиком. И тот всем остался доволен, все ладным нашел.

Между тем сидит царевич Мирон и ждет-поджидает своей невесты. Вот старик-отец воротился в покои с розыщиком, вот и невесту вывели…

Ну уж невеста, так невеста!.. Смотреть любо: что твое сочное яблоко!.. Бела что сметана, что алый мак румяна; волос русый, станом полная, высокая, стройная, только глазок нельзя рассмотреть, какие они, голубые или карие: она их в землю потупила… А нарядов на ней – в день не переглядеть всех: и шелк, и парча, и бархат алый, и опушки соболиные, и монисты из камней самоцветных… и всякое такое, что и оком не обнять!.. Загляделся царевич Мирон на невесту; а прочие-другие на наряды не надивуются.

Тут же дело на том и поставили. Невеста поднесла царевичу белый хлеб, сдобный, крупинчатый, а старик, отец её, выпил с розыщиком по чарке наливки из вина хлебного. А мать уверяла Мирона-царевича, что, дескать, дочь её, Белонега, девушка-хозяйка, не другим чета: что она сама и наливку делала, и хлеб пекла!

А розыщик со стариком-отцом, подвыпивши еще наливки лакомой да повытянувши за общее здоровье вина фряжского, из-за моря привезенного, порешили дело, за которым царевич пришел, и, глядь-поглядь, уж царевич с Белонегой рядышком сидят, им и миловаться-целоваться дозволено между собой… А там царевич Мирон и повел домой свою невесту ряженую, жену суженую.

Посмотрим же теперь, что с третьим братом сталось; поглядим, что царевич Иван в это время творил!..

Идет бедняжка царевич Иван, идет потупясь и говорит он сам себе: «Ах, ты, моя доля горькая, бесталанная! Видно, у меня век не будет жены; потерял я стрелу, видно, мне век жить одному!» И так размышляючи все дальше да дальше царевич идет, на путь не нападет, где стрелы отыскать.

Ходит полдня царевич. Вот солнышко взошло было высоко, да и опять опускаться начало. Царевич взошел на пригорок посмотреть еще раз стрелы, не увидит ли; а если нет, то воротиться к отцу и сказать, что женатому-де век не бывать, стрелы не отыскал! Так с этими-то мыслями взошел царевич на пригорок и посматривает… Вот что-то вдали виднеется, торчит на болотной кочке, точно стрела. Пустился царевич к ней бегом почти; посмотрел поближе – так и есть стрела, да и стрела его, которою он поутру стрельнул! Видит царевич стрелу, а достать нельзя: болото кругом тонкое, хочет-хочет шагнуть, ступит раз ногой, да насилу-насилу и вытащит, вот видит-де око да зуб неймет!

Взяла уж тут и вправду кручина царевича. «Вот и стрелу нашел, а не выручит! Как теперь прийти да сказать – сыскал-де я стрелу да достать не смог! Кто поверит?.. Братья в глаза засмеют, да и другие-прочие не оставят корить… Что мне делать теперь?.. – так все вслух размышляет царевич Иван. – Э!.. ладно же, если участь такая моя, лучше смерть принять, утоплюсь здесь в болоте, а домой не вернусь на позор!» И хочет царевич в болото кинуться, но вдруг слышит – человечий голос из болота кричит: «Пурр-ква? пурр-ква?» Царевич остановился и спрашивает: «Что это такое? Со мной это что ли кто разговаривает?» Тут вылезает из болота лягушка огромная, села на задние лапки против Ивана-царевича, уставила на него свои глаза зеленые и говорит:

– Я это, царевич, с тобою разговариваю; слышала я, что ты в болоте топиться собираешься, я и спросила по-нашему, по лягушачьи, пурр-ква! – то есть зачем, для чего это?

– По-лягушачьи я не понимаю, – отвечал царевич, – а вот как ты со мною заговорила по-нашему, то и я могу тебе толком отвечать: стрелял я по приказанию батюшки стрелою, им мне данною, и должно мне эту стрелу ему обратно принесть. Так вот видишь, отыскал я эту стрелу здесь, вон она посередь болота торчит, а достать не могу; без неё же вернуться не смею домой – так что делать от беды такой, как не топиться, чтоб не видать больше света белого! Сослужи мне службу, если ты жалостлива, достань стрелу, тогда я, пожалуй, останусь жив!

– А для чего же ты стрелял, царевич?

– Да так себе; тешился с братьями, кто дальше стрельнет.

– Кто же из вас стрельнул далее?

– Видно, я: вишь куда запропастил стрелу шельмовскую!

– А какая же награда будет тому из вас, кто дальше стрельнул?

– Ну, какая награда… дадут коврижку медовую, вот и все тут.

– Лжешь, царевич! – сказала лягушка. – Неправду говоришь: вам дан такой зарок, что кто из вас куда стрелой попадет, тот там себе и невесту берет!

Царевич и руки растопырил от удивления.

– Ах ты, зеленоглазая!.. Да как ты это проведала?

– Мало ль чего я не знаю, у нас и на болоте доносчики есть.

Я и больше еще слышала: твои оба брата отыскали свои стрелы и невест себе добыли, и уже теперь они с ними у царя-родителя, один ты здесь маешься!.. Итак, если хочешь ты получить стрелу, то возьми меня за себя, пусть я буду твоей невестою! А без того тебе и стрелы твоей в руках не иметь.

– Ах, ты, гадина болотная! – сказал царевич с досадою. – Да с чего ж ты взяла, что я буду за лягушку свататься, да где это было видано?

– Что же делать, если это небывальщина, тебе, видно, пришлось испытать первому!.. Рассуди хорошенько: если ты и стрелу отнесешь к родителю, какой же ответ ты дашь ему? Ты погрешишь против него, если солжешь да скажешь, что невесты не нашел: ты вот и нашел невесту, да взять не хотел за то только, что безобразна она!.. А что же делать, коли тебе, может, на роду написано такую жену иметь!..

Царевич крепко задумался, слушая такие речи умные от болотной гадины, а после ей и вымолвил:

– Да рассуди ж таки ты, зверина смышленая, подумай: ну как я тебя с собою возьму? Как покажу тебя братьям аль батюшке?.. Ведь мне после не будет и просвету, ведь и в люди показаться нельзя!

– Ты принеси тихонько да запри меня, скажи, что жену добыл, а не показывай; этакой обычай и во многих царствах идет.

– Ладно, так; а как же я-то буду жить с тобою, с лягушкою?

– Чай и в вашем царстве есть люди, что охотно на уродах женятся? Да и вправду, лучше иметь жену безобразную, нежели злую или глупую; а, впрочем, еще надо и то сказать: что мужнино дело скрасить женину уродливость или глупость её прикрыть; со злой женой всего труднее прожить, а бывает, что иной умный муж из самой злой жены, если ее не сможет сделать доброю, для себя сможет сделать хорошею.

– Ну, ну!.. – примолвил царевич, покачав головой, – мне в это что-то не верится!

– А вот возьми-ка ты поди, наломай сучьев из ветлы, да корзинку сплети, в чем меня домой понесешь, так я тебе пока тем временем порасскажу историю, как один мужичок-недурак через злую жену и деньги себе нажил, и почет приобрел!

Царевич Иван послушался, наломал ветлы, сел корзинку плести, а лягушка болотная и рассказала ему историю…

О том, как мужичок Ягуп именем жены выводил из домов силу нечистую

Жили да были муж с женой. Муж, Ягуп, не то чтоб был глуп, не то что муж-ротозей – и строг, и неприхотлив, и умен, и жалостлив; покричит порой за что дельное, а за что иное и спасибо скажет ласковое. Так задалась ему жена такая, не то чтобы лукавая, не то чтобы глупая, а просто змея змеей, так и шипит на каждое слово, как железо раскаленное, когда плюнешь на него. Бился Ягуп и так и сяк, и ласкою, и угрозами, и порой молчаньем думал отойти – нет; кажись, хоть до смерти убей ее, она все ногами будет дрыгать! Взяло горе Ягупа, кручина немалая: надо с женою век изжить, а как с такою промаяться? Нарочно назло, наперекор все делает! Скажет в праздник Ягуп: «Нарядись жена, пойдем в гости к свату, давно не были!» А жена и наденет наряд, что срам с нею выйти и на улицу! А в будни, да еще в дождь, в слякоть, наденет непутная баба свою обнову лучшую и пойдет по деревне к знакомым шляться; ей и нуждушки нет, а Ягуп, бедный, глядя на это, так и убивается.

Идет он раз домой из лесу и размышляет на дороге о горе своем, вдруг впала ему мысль дельная: «Так и быть, – говорит, – обижу свою душу, согрешу, да тем и других от грехов освобожу! Сделаю же, что задумано!»

Недалеко от болота, около леска был какой-то старый сруб, колодец что ль, уже засыпавшийся, или яма, невесть для чего вырытая, и дорога лежала близко от места того. Ягуп, заприметив это, взял и положил доски гнилые поверх сруба развалившегося.

На другой день Ягуп говорит жене, в лес сбираючись: «Смотри, жена, я пойду в лес, не ходи за мной!» Как бы не так, не скажи он этого, она осталась бы, а как не велел ходить, так бабу поджигать и начало – сделать наперекор мужу, пойти, проведать, что он там будет делать.

Ягуп рубит дрова в лесу, а сам на дорогу поглядывает, ожидает, что жена непременно придет, уж знает ее натуру; не долго ж и ждал: глядит, идет жена с кузовом, будто грибы брать; он ее бранить давай, что не послушалась, она пуще его кричать начала. Ягупу только того и хотелось, чтобы больше рассердить ее.

– Ну, – говорит он, – оставайся ж здесь, я домой пойду!

– Как же, нелегкая тебя побери, я и сама пойду.

Ягуп молча пошел домой, и жена за ним. Подходят близко к месту, где доски Ягуп положил. Он и говорит жене:

– Смотри же, дура, по этим доскам осторожней иди, не трясись!

– А тебе какое дело, дурак, захочу – так и потрясусь.

Ягуп закричал сердито:

– Говорят, не смей трястись!

Как вскочит наша баба на доски и давай прыгать, приговаривая: «Ах ты черт, ах ты дьявол! Так потрясусь же, потрясусь, потряс…» Да как рухнет в колодец – вот тебе и потряслась, злая баба!..

Ягуп посмотрел-посмотрел, не выскочит ли? Махнул рукой и пошел себе домой.

Приходит Ягуп – все дома тихо, смирно, слышно, как муха жужжит. Ягуп радехонек, залег спать, не нарадуется… Никто ему ни слова злого, никто не шумит, не стучит, не кричит – любо!

Но, видно, взрослой кобыле нельзя ж без хомута. День прошел, все хата пуста. Надоело нашему Ягупу такое житье, некому кричать на него, он как-то к этому привык уже; волку зима за обычай, привычка – вторая натура! Давай наш Ягуп думать-размышлять…

Днем-то ничего, не видит за работой, как и время идет, а ночью один пораздумается, хоть и все в хате тихо, а его и сон не берет; хоть злая жена, а все таки была она, а теперь нету и этакой! Не утерпел наш Ягуп, на другое утро встал чем свет, взял бадью и веревку, пошел туда, куда жена запропастилась. «Вытащу ее, – думает, – если жива, авось она теперь исправилась, авось станет слушать речей разумных, авось не будет зла!» Пришел наш Ягуп, где был гнилой сруб, привязал бадью к веревке, опустил вниз и кричит: «Эй, хватайся, жена! Простил я тебя, вылезай на свет! Жива или нет?» Чует Ягуп, что бадья стала тяжела, веревка понатужилась, видно, кто-то вкарабкался, тащит… Дотащил доверху – глядь, сидит на бадье чертенок с расцарапанной мордой, а из разорванного уха так кровь и течет…

– Тьфу ты, пострел, пропадай совсем! – закричал Ягуп и хотел опять опускать бадью…

Так чертенок и завопил:

– Кормилец родимый, вытащи! Всем наделю, награжу тебя, только вытащи!

– А чего тебе так на свет желается? – спросил Ягуп. – Тут и без вас довольно всякой нечисти.

– Да что, добрый человек, я бы ни за что не хотел вылезать отсель, да беда стряслась над нами несказанная: провалилась к нам сюда какая-то баба злая, неугомонная, нет нам от неё житья никому, поразгоняла всех, позамучила, видишь, как меня отделала?.. А другие там вовсе – кто без глазу, кто без носу остались!

«Ну, – подумал Ягуп, – уж если и чертям от нее житья нет, видно, людям и подавно с нею не уладиться».

– Что же ты мне дашь за это, если я тебя вытащу?

– Да что, добрый человек, мне тебе дать теперь нечего, а я постараюсь так отслужить.

– А чем бы примерно?

– Да вот, как ты меня вытащишь, побегу я по людям к мужичкам богатым, к одному, другому и третьему, буду по ночам безобразничать там, будут люди просить помощи, а ничем меня не выживут.

Ты скажи, что можешь меня выгнать вон, и приди туда, то я в ту же ночь оставлю тот дом, а ты бери за это сколько можно более, вот тебе и плата за мою выручку.

– Ладно, да не солжешь ли, лукавый бес?

– Не бойся, добрый человек, мы не то что люди, редко слово даем, зато его крепко держимся.

– Хорошо, коли так. Вылезай же, делать нечего, – и вытащил Ягуп с чертенком бадью, тот от радости так и юлит хвостом.

Отблагодарил чертенок Ягупа словами ласковыми и говорит ему: «Смотри же, добрый человек, дал я тебе обещание и сдержу его. Только и ты моих слов не забудь: из трех домов ты меня выживешь, а уж из четвертого, прошу не обижаться, если я поселюсь, то не трогай, не то и тебе спуску не дам!» Сказавши это, чертенка и след простыл.

«Да дуй тебя горой, – думает Ягуп, – что мне за дело часто возиться с тобой; если из трех домов, как ты говоришь, выживу, то и этого достаточно».

Взял Ягуп веревку, взял и бадью, только не взял обратно жену свою.

Вот пошел слух по деревне, что у старосты Вавилы все в доме тихо было, а вдруг завелась такая чертовщина, что и сказать нельзя. Ночью, как только свечи потушат, успокоятся… то и поднимутся шум, гам, и стук, и визг, и трескотня; просто никому в доме житья нет, хоть вон беги.

Кинулся староста Вавила и к знахарям, и к знахаркам, привозил их в дом и поодиночке, и по двое; ворожили знахари, заговаривали – нет, ничто не берет, никак с нечистой силой не управятся.

Крестьянин Ягуп в праздник раз и похваляется между мирянами православными: «Эх, – говорит, – кабы староста-то ко мне пришел, кабы меня попросил, я бы сделал дело и не взял бы дорого; я отвадил, отучил бы от его дому силу нечистую!» Дошли эти речи до старосты; глядь, и явился он к Ягупу.

– Правда ли, – говорит Ягупу староста, – правда ли, Ягуп Сидорыч (в ком нам нужда, проведаем того и имя, и отчество), правда ли, что ты горазд совладать с силой нечистою, выгнать из дому, если она где появится?

– Досконально не хочу заверять, а ведаю, что сделать непременно смогу.

– Сделай милость, кормилец, помоги! У меня завелось такое недоброе!..

– Изволь-изволь, от души рад и готов… Да только дело-то это такое… обойдется недешево; может, тебе это нелюбо.

– Что за беда, в деньгах не постоим, лишь бы толк был; изволь сказать, что тут требуется?

– Да вот видишь, надо, во-первых, телку молодую яловую, ну еще овса куль понадобится: я этот овес должен рассыпать дома по полу и ворожить на нем, а телку над ним поставлю, пускай всю ночь у меня простоит… За труды же мне алтын десяток дашь, так и будет с меня. Только телку домой ты тож не бери, а не то опять нечистая сила воротится.

Почесал староста затылок, подумал.

– Ну, – говорит, – делать нечего, изволь, припасу, добуду. Когда ж велишь?

– Да накануне той ночи, в которую я к тебе нечисть выгонять приду.

– Так, пожалуй, я всего теперь и пришлю.

– Если так, то сегодня ж и выгоню.

Прислал староста Ягупу и телку, и куль овса. Ягуп ночевал у него, и по договору черта как не бывало. Староста от радости не знал, что и делать, и денег дал Ягупу, и угостил его, употчевал как дорогого гостя любимого.

Там через несколько времени у одного богатого мужика, послышут, опять завозился бес, за Ягупом шлют, а Ягуп не был глуп; коли уже от старосты поживился лакомо, то тут-таки позахватил себе и денег, и скотинки, и прочего снадобья, и опять вывел силу нечистую. Таким же манером и в третьем дому, да чуть ли еще не у дворецкого выгнал беса лукавого. И вошел Ягуп в такую славу, и разжился как ему хотелось.

Только не прошло полугода, как наш Ягуп себе покойно жил, вдруг стали поговаривать, прежде шепотом, а потом и вслух, что у самого ихнего боярина творится по ночам что-то недоброе: то в конюшне видят кони позамучены, хоть никто и не ездит на них, то съестных припасов вполовину нет, то вино невесть куда повытекло!.. А в самом тереме, где жила девица, дочь боярина, по ночам кто-то похаживает, пугает красавицу и разгоняет там и служанок, и слуг!.. Кому же все это творить, как не бесу лукавому?..

Боярин туда-сюда кинулся, проведал про Ягупа, шлет за ним: «Выведи-де силу нечистую, вот тебе награда, и почтенье, и угощенье, и хорошая плата, и почет от боярина».

Ягуп помнит уговор, с чертенком сделанный, отнекивается…

«Не могу-де, все позабыл, запамятовал, потерял книгу волшебную, которою чертей выводил!» Боярин прежде лаской да уговаривая, а после, разобидевшись, разбесившись, и вымолвил: «Смотри, знахарь-ворожея! Будешь еще упрямиться, так извини, брат, я сам у тебя на спине так поворожу, что и бесу будет в диковинку!» Что будешь делать? Сила и солому ломит, идет пословица!.. Думал-думал Ягуп, поднялся на хитрость, пустился напропалую, ведь одно из двух, да и то и другое неладное: надо либо бесу поддаться, либо у боярина в руках побывать! Обещается прийти в следующую ночь; там его и ждут, все приготовились диво смотреть, как будет мужичок беса вон выгонять.

Приходит Ягуп, дрожит на нем тулуп, страх его берет, опаска немалая, а люди глядя думают, что он это на нечистую силу так разгневался, что даже трясется весь.

Засел на ночь Ягуп в доме боярина, засел, поджидает чертенка лукавого. Бьет двенадцать часов… Лезет чертенок по стене, карабкается в окно… влез в горницу: глядь, Ягуп тут стоит…

– Ты зачем, любезный? – чертенок спрашивает. – Ведь уговор был только о трех домах?

– Да что делать, – отвечает Ягуп, трясучись, – что делать, милостивец?.. Рад бы тебя не тревожить, да жена прогнала, что у вас тогда в колодце была, ведь сама сюда обещала прийти. Я думал, не ты это лезешь, а она подкрадывается проведать, точно ль я тут!.. Уж окажи еще милость: если она сюда явится, заступись за меня… ооох!.. так дрожь и пронимает… боюсь жены!.. Ай, да вон, никак, и она идет!

Как взвизгнет черт, да бултых в окно, да вскочивши на ноги как пустится! Только его с тех пор в той стране и видели – ни слуху, ни духу.

А Ягуп, избавив от нечистой силы дом боярина, стал в таком почете, так его любить и уважать начали, что чуть не носили на руках; а иные злые, сердитые еще боялись его – посмей-де ему человек перечить, когда и черт нипочем! И бывало на сходке мирской, что Ягуп ни скажи, так тому и быть, ни слова никто против!

– Так я к тому-то слово и молвила, – прибавила лягушка, – что вот, мол, и злая жена, а какую пользу мужу сделала!

– Ну, – сказал царевич, выслушавши, – это дело и похоже на правду, а мудрено сотворено, что-то не очень верится!

Сказку лягушка покончила, а царевич Иван тем часом корзинку сплел. Ну, делать нечего, царевич наш был парень правдивый – что обещает, то уж и сделает. Как лягушка ему стрелу отдала, то он взял ее, лягушку – невесту свою, положил в корзинку, повесил за плечи и отправился путем, о своем горе размышляя, на свою судьбу пеняя и своему бессчастью дивясь!

Пришел он в город – уж темно на дворе. Он, признаться, и рад тому: втащил в свой покой свою невесту болотную, поставил с нею корзинку под кровать и завалился спать от устали.

Показалась на небе заря-заряница, красная девица, запели вещуны-петушки, красные гребешки, а там не больно долго ждать – стало показываться и красное солнышко.

Встал царь Тафута, спрашивает:

– Что дети, тута?.. Все ли пришли?

– Все, батюшка царь.

– Позвать их ко мне.

Пришли царевич Мирон и царевич Мартын, не идет царевич Иван один; а уж за ним два раза бегали. Он и давно проснулся, а сам все лежит да думает, как царю донести, как отцу-родителю про лягушку сказать и как ее невестой назвать? Однако, видно, сорочи не сорочи, а давай что в печи, от такой напасти за угол не спрячешься…

Пошел и царевич Иван к Тафуте-царю.

– Ну, дети мои милые, нашли ль вы жен себе?

– Нашли, батюшка, и так, как нам стрелами показано; мы не сделали обмана перед тобой, а где стрелы упали, там мы и жен себе взяли.

– Ладно, хорошо, но пока вы ходили стрел да жен искать, я еще кое-что придумал, что и вам будет любо, и мне хорошо, если недурно выполнить. Скажите ж наперед, любы ли жены вам и где вам их Бог послал?

Царевич Мартын хвалил свою невесту до устали, а царевич Мирон вдвое того, только царевич Иван стоит, повесив голову, и ни слова от горя не вымолвит.

Тафута видит, что он что-то прикручинился, спрашивает:

– Что же ты, дитя мое милое, Иван-царевич, ничего не скажешь про невесту свою, или неладна пришлась?.. Глупа, что ль, или нема она, или есть у ней какая уродливость?

– Нет, батюшка-родитель, – отвечал царевич Иван, – смышленостью-то она-таки себе на уме, да и речиста так, что уж успела мне порассказать целую прехитрую историю… А лицом, то есть головой-то да туловищем, не так удалась. Да уж дозволь мне ее пока взаперти держать, не то меня же подымут на смех, а тут моей вины нет никакой.

Подумал-подумал царь Тафута, что такая за оказия!

– Да ну, – говорит, – я прежде ваших жен и смотреть не хочу, а пусть они мне покажут свою девичью смышленость на деле. Пусть сработают каждая, что я закажу: по их рукоделью я и рассужу, которая жена выйдет умней, и какой муж по ней, и чего можно после от них ожидать, на что надеяться.

– Изволь, батюшка, – сказали в один голос царевичи Мартын и Мирон, – изволь, наши жены не ударят лицом в грязь, всякое рукоделье им дело плевое! Изволь приказать, что им начать?

– Да вот, благословясь, на первый раз пусть они, – молвил царь Тафута, – пусть они выткут мне по ковру узорчатому, да не дальше, как завтра к вечеру; чтоб работали без лени, без устали, пусть сделают!

– Изволь, изволь! – заговорили опять два старших царевича, – неважность ковер, хоть будь он разузорчатый… Изволь, родитель-батюшка, наши жены выткут, как пить дадут!

– Ну, – примолвил Тафута-царь, – смотрите, не больно ли ваши жены самонадеяны, так и вы, смотрите, не оплошайте с ними; не хвалитесь, ехавши на рать, а хвалитесь, ехавши с рати уже; похвала молодцу пагуба!.. Расскажу я вам побаску на то, хоть не мудрую, а бывалую.

3-я побаска царя Тафуты О том, как городской сапожных дел мастер прославился в деревне своею работою

В каком-то большом городе, где было народу всякого тьма-тьмущая, умных непочатый край, а дураками хоть пруд пруди, жил-был мужичок Михей, малый не совсем глупый, да-таки и не умней людей. Промышлял он рукодельем, своей смышленой работою: умел он кол обтесать, доску обстрогать, так и взяли его к себе плотники работать заодно, строить палаты брусяные, избы деревянные. Михей, как я вам сказал, только тесать да строгать умел, больше не спрашивай, а думалось ему самому, что он в плотничном деле смышленей и мастера. Бывало только и речей от него: «Я это, коли захочу, лучше сделаю!» С такой-то манерой, он, бывши плохим плотником, в столяры задумал идти, а там его взашей, как увидели, что он и строгать не больно горазд, а еще лезет другим во всем указывать. Потом наш Михей в кузнецы пошел, то есть не то чтобы какое изделие выковывать, а только молотом стучать по наковальне, подготовлять железо для других, сделать что-нибудь из него хитрое; и тут, увидевши, что опытный коваль из куска железа либо подкову скует, либо полосу зараз вытянет, опять-таки начал хвастаться: «Если я-де захочу, то лучше сделаю!» Да с этим умыслом в слесаря пошел: «Вот-де невидаль, железо ковать!.. Я и пружины могу делать диковинные!..» Ан и тут неудача: по первому приему заметили слесаря, что ему не по нутру их работа мудреная, и выгнали вон.

Так за сколько ремесел ни принимался Михей, все ему не удавалось по его хвастливости, все дело шло врозь, хоть брось, за то что он, ничему не учась порядком, хотел все умнее других быть. И ославился так Михей, что нельзя было и в городе жить, а пришлось в деревню отправиться.

Пришел в деревню домой к жене; живши в городе, городскому ремеслу не научился, а деревенской работе разучился; не смог ни жать, ни пахать, ни сена косить, ни овина сушить, а ведь надобно ж чем-нибудь и в деревне жить!..

Выдумал наш Михей лапти плесть, ну дело бы и по нем, хоть не больно доходное, да сумел бы-таки шилом ковырять, так нет, таков уж, видно, уродился Михей, и тут ему нельзя без затей: выдумал плесть лапти узорчатые, когда и простые-то хуже других сделать мог! Не задаются ему лапти нововыдуманные, затеял плесть, а не совладает концов свесть. И стали над ним зубоскалить-подсмеиваться те, кто в этом деле больше его смышлен был.

«Ладно же, – думает Михей, – погодите, удивлю я вас, такую штуку выкину, что ахнете!.. Эко дело лапти, да я и сапоги смогу сшить с оторочкою!»

Так и сделал: поехал в город и, глядите, привез оттуда вывеску от грамотного мастера, с таковым подписанием: «Городской, сапожных дел мастер Егор Фомин из немцев, чинит сапоги и шьет новые и смазные, и козловые», и сапог тут же краской черной намалеван был. Приехал Михей, прибил вывеску над избой своей. Сидит да в окошко поглядывает, как его деревенские соседи на вывеску дивуются и смотрят, разинув рот, на черный сапог намалеванный. «Что, – думает он, – удивил я вас небось своею смышленостью?.. Поди-ка другой кто из вас, умей такой сапог сострочить, как этот, что стоит на вывеске? А мне и еще мудренее давай, так сделаю!»

День, два, три, неделю люди подивились, да и перестали смотреть; а Михей все только у окна сидит, а ничего не делает.

– Что же ты, – жена спрашивает, – вывеску повесил, а работы нет, чего же дела не делаешь?

– А на кого ж я буду делать? – закричал Михей. – Видишь, никто не заказывает!.. Не без мерки же шить, чтобы товар с рук не шел!

Случись остановиться на ночлег в этой деревне барину, и на ту пору сапог лопнул у него на ноге, а других, видно, он не захватил с собой, и переживает барин: как-де я так покажусь в городе?.. Только увидел он вывеску нашего Михея-рукодельника, очень обрадовался, посылает к нему своего служителя: «Пойди, – говорит, – я прочел на вывеске, что здесь городской сапожник живет; если он и плох, а все ж таки авось сможет как-нибудь сапог починить, исправить; все мне явиться в городе будет меньше стыда!»

Служитель, исполняя приказание, взял и понес к Михею сапог барина.

Приходит к окну, под вывеску.

– Эй, тетка, где тут городской сапожник живет?

– Это я и есть! – отвечает Михей, – али мерку снимать?

– Нет, вот барину сапог починить надобно; сумеешь ли?

– Вот невидаль – починить, – говорит Михей, – да мы бывало в день по две дюжины боярских сапог делывали! Покажи-ка, что там с вашим случилось?

– Погляди: дырка небольшая, лопнул вишь.

Взял Михей, глядит, точно дырка небольшая.

– Хм! хм! лопнул; а отчего ж он лопнул?

– Кто его знает, видно, товар хил.

– То-то и есть, видно, мастер-то был ни то ни сё, ни сапожник, ни лапотник.

Смотрел-смотрел Михей на сапог, позорил-позорил мастера, что шил его, и спрашивает, важно подбоченившись:

– А что вам теперь, как зачинить? что положить?.. нащечку или нащечурочик?

– Да что там нужно, – отвечал слуга, – я не знаю, как повашему.

– Так и ладно; оставь сапог, приходи завтра, я как нужно все сделаю!

– Смотри ж, завтра чем свет я приду, чтобы готов был; барин ждать не станет, рано утром отправится.

– Хорошо-хорошо, не заждешься, не бойся, к утру и целые могу сделать, не только с дыркой управиться.

Ушел служитель, а Михей принялся за сапог… С виду дело неважное: кажись, взял лоскут кожи, обрезал кругом, наложил на дырку, да и притачал как надобно!.. А все ж это дело только мастера боится, а неумелого, что несмелого, самого при этом страх возьмет!

Так и наш Михей ломал-ломал голову… Кажись, само по себе дело пустое – сапог, а никак не придумаешь, как дыру зашить!

Пустился на авось Михей: взял проковырял шилом по обе стороны, где лопнуло, еще по дырке порядочной, просунул туда бечеву насмоленную и давай затягивать… Стянул в кучу, где лопнуло, а где снова проковырял, там еще разорвал. Видит Михей – дело плохо, не по его разуму, струхнул, и жене не показывает, хоть той и очень хотелось бы посмотреть, как муж боярские сапоги чинит. Вот Михей, расковыряв сапог, взял поскорей вару, черной смолы и ну замазывать… Заклеил и дырки, и бечеву, насадил лепешку в полсапога и так отделал его, что и самому страх смотреть… Поставил под лавку и говорит жене: «Смотри, завтра придут за сапогом, отдай его. Скажи, мол, совсем готов, и за работу погоди просить, а слушай, что служитель станет говорить. Если не понравится что, скажи, меня дома нет, в лес по дрова пошел».

Утром ранехонько стучат в окно. Жена Михея отворила.

Что надобно?

– Готов сапог?

– Вчера еще изготовлен.

– А где же хозяин сам?

– Его дома нет, по дрова ушел.

– Подай-ка сапог!

Как взглянул слуга на изделие, так и руки опустил… Черт знает на что похоже… Сапог не сапог, а точно дегтярный бочонок кожаный!.. Поставил его против окна на завалинку и дивуется… «Ай-да городской мастер, ай-да хват-молодец!.. Видишь, как сделал, и в очки не рассмотришь, где дыра была! Ну уж нечего сказать! Такого хвата со свечой поискать!»

А Михей на печи лежучи, услышав такие речи приветливые, вскочил и кричит служителю: «Врет, батюшка, она, баба-дура, жена моя, дома я!..» Всунул в окно голову, кланяется и спрашивает: «А что, родимый, хорошо починил?..» Как схватит его родимый за волосы и ну таскать, приговаривая: «Ах ты, разбойник, что ты наделал, голова глупая!.. Вот тебе дураку, вот тебе!.. Не смей соваться не в свое дело, не смей портить чужое добро да морочить людей своею смышленостью!.. Вот тебе!..»

Бултыхался-бултыхался Михей в окне, насилу высвободился изо всей силы и упал на пол, и тут-таки похвалился, не утерпел… «Вишь как, – сказал, – наши рвутся: даже волосы в руках остаются!»

– Смотрите же и вы, мои милые, не такие ль мастерицы и ваши жены смышленые!.. Да ну, ступайте домой! Увидим на деле, на что ваши глаза глядели, когда жен выбирали себе!

Пошли к женам старшие царевичи, за ними пошел и царевич Иван, вздыхаючи тяжело да думая: «Что, зеленоглазая, навязалась ко мне в жены, сумела своими болотными лапами мою стрелу достать, сумей же теперь ими и ковер соткать!»

Приходит домой царевич Иван больно не весел. Увидав его, лягушка было запрыгала радостно, да как приметила, что он печальный такой, и спрашивает:

– Что ты, царевич, так не весел?.. а? пурр-ква!