В семь месяцев Вайолет наконец-то стала спать больше чем по двадцать минут за раз, и я снова начала писать. Я утаила от тебя этот факт – ты требовал, чтобы я спала вместе с ней, и каждый раз, возвращаясь домой, спрашивал, удалось ли мне поспать. Это единственное, что тебя волновало. Ты желал видеть меня энергичной, внимательной и терпеливой. Ты настаивал, чтобы я набиралась сил и надлежащим образом исполняла свой долг. Раньше я интересовала тебя как человек, мое счастье и мои желания имели значение. Теперь же я превратилась в поставщика услуг. Ты начал воспринимать меня не как самостоятельную личность, а лишь как мать своего ребенка.
Поэтому я лгала тебе – «да, я спала». Так было проще. Я отдыхала, но мой отдых заключался в том, что я работала над рассказом. Слова лились из меня потоком. Не припомню, чтобы мне настолько легко писалось. Я-то думала, будет наоборот – многие писательницы с маленькими детьми жаловались на упадок творческих сил, по крайней мере в первый год, – однако, включая компьютер, я буквально возвращалась к жизни.
Через два часа, как по будильнику, Вайолет просыпалась. Обычно я была глубоко погружена в процесс – и физически, и эмоционально находилась в другом мире. У меня вошло в привычку давать ей поплакать. «Вот только допишу страницу», – обещала я себе, надевая наушники. Часто одна страница превращалась в две, а то и больше; случалось, я писала еще целый час. Когда Вайолет уже заходилась от крика, я закрывала ноутбук и спешила к ней, словно только что услышала ее плач. Привет! Ты уже проснулась! Ну-ка, иди к мамочке! Не знаю, для кого я разыгрывала это представление. Изнывая от угрызений совести, я пыталась ее успокоить, а она меня отталкивала. Трудно винить ее за то, что она меня отвергала.
Однажды ты вернулся с работы пораньше.
Я не слышала, как ты пришел: Вайолет кричала, а у меня в наушниках играла музыка. Когда ты резко повернул мое кресло, я чуть в обморок не упала. Ты ворвался в детскую, будто там пожар. Затаив дыхание я слушала, как ты ее успокаиваешь. Она билась в истерике.
– Прости, прости меня, – твердил ты, прося прощения за то, что именно я стала ее матерью.
Ты не вынес ее из детской. Я сидела на полу в коридоре, понимая: наши отношения уже не будут прежними. Я предала твое доверие и подтвердила все твои сомнения.
Когда я наконец вошла к вам, ты укачивал ее в кресле-качалке, закрыв глаза и запрокинув голову. Она грызла соску и икала.
Я приблизилась, чтобы взять ее, но ты предостерегающе поднял руку.
– Какого черта ты себе позволяешь?
Оправдываться не имело смысла. Я ни разу не видела тебя в такой ярости.
Я спряталась в ду́ше и плакала, пока вода в бойлере не остыла.
Когда я вышла, ты жарил яичницу, а Вайолет сидела у тебя на бедре.
– Она просыпается каждый день ровно в три. Я вернулся без пятнадцати пять.
Я смотрела, как ты скребешь лопаткой по сковороде.
– Из-за тебя она плакала час и сорок пять минут.
Я не находила сил поднять взгляд.
– Так происходит каждый день?
– Нет, – твердо ответила я, будто это могло сохранить мое достоинство.
Мы по-прежнему не смотрели друг другу в глаза. Вайолет заволновалась.
– Она хочет есть. Покорми ее.
Ты передал ее мне. Я выполнила твой приказ.
Вечером, в постели, ты отвернулся от меня и произнес, глядя в окно:
– Что с тобой не так?
– Не знаю. Прости.
– Тебе нужно поговорить с доктором.
– Поговорю.
– Я за тебя беспокоюсь.
– Не о чем волноваться.
Я никогда не причиню ей вред, не подвергну опасности.
Спустя годы, когда Вайолет уже нормально спала по ночам, я все равно просыпалась – мне чудился ее плач. Схватившись за сердце, я вспоминала, что натворила. Угрызения совести и необъяснимое удовлетворение от того, что я ее игнорирую. Возбуждение, с которым я писала под смесь музыки и рыданий. Как быстро заполнялись страницы, как трепетало сердце, как стыдно было, когда ты меня разоблачил.