Осенью 2018 г. я проводила журналистское исследование темы домашнего насилия. Результатом работы стали пятьдесят историй, большая часть которых входит в эту книгу. В первой части звучат пять историй, и почти все они о женщинах, которые не только пострадали от рук мужей, но и попали в абьюзивные отношения, психологическую или финансовую зависимость.
Паша проснулся с острым желанием отравить своих собак: потянулся в постели, сбросил белое одеяло на пол, встал, вышел в гостиную и почувствовал резкий запах песьей мочи.
– Вонь, – сказал он и огляделся.
В углу маленькой комнаты, свернувшись в крендель, спала собака породы ротвейлер; по ней ползали семеро щенят. Собаку звали Чао, ей нравилось, когда чесали за ухом, и не нравилось, когда трогали за живот. Она громко лаяла на прохожих, особенно агрессивно реагируя на пьяниц.
– Чао! Чао, – кричали дети, – фу! К ноге!
Тогда она напрочь забывала об уличных алкашах и мчалась к детям. И им казалось, что она улыбается на бегу.
Суки имеют обыкновение беременеть, если их не стерилизовать, а детеныши – вырастать в псов, если от них вовремя не избавиться.
Обычно Паша топил помет сразу после рождения – в красном тазу с большим швом на дне и маркировкой «50 л». Но в этот раз поздно спохватился: кутята стали щенками, облизывающими лица, кусающими друг друга и тявкающими на все вокруг. Было неприятно. Раздражало.
– Вонь, – повторил он и прошел в ванную комнату.
Только что из душа вышла жена; зеркало запотело, в комнате стало жарко. Он распахнул дверь, впустил холодный воздух, сдернул серое полотенце с гвоздя, вбитого в стену, протер им влажное стекло и недовольно посмотрел на себя. Синие глаза стали прозрачно-голубыми, черные волосы посерели, шрам через всю щеку, когда-то разрезавший кожу шестнадцатилетнего подростка, теперь принадлежал сорокалетнему мужчине, исполосованному не только мятой царапиной со стянутой вокруг нее кожей, но и резкими, глубокими морщинами.
Паша посмотрел на себя и, не сводя глаз с отражения, начал медленно к нему приближаться, пока не уперся лбом в прохладную поверхность.
– А-а-а-а-а! – заорал он, и на крик прибежала жена.
– Что случилось? – спросила Надя и, когда увидела, что муж не корчится от боли, резко попятилась.
– Почему в доме так воняет? – прорычал он.
Паша и Надя познакомились семнадцать лет назад прекрасной теплой ночью на городской дискотеке. Она была в белой маечке, красных круглоносых туфельках старшей сестры и горчичного цвета юбке-колокольчике. Он стоял поодаль от толпы, курил одну сигарету за другой и не сводил с нее глаз.
Летом на площади Ленина всегда было многолюдно. Старики прогуливались медленным шагом по аллеям, семейные пары пили дешевое пиво на лавочках возле фонтанов, а их пухлощекие дети бегали туда-сюда, школьники торопились на дискотеку и высматривали в толпе одноклассников: танцевать большими компаниями после пары бутылок джин-тоника, выпитых за гаражами, было гораздо веселее.
Дискотека находилась прямо на берегу водоема в самом центре небольшого провинциального городка. Водоем, именуемый жителями болотом, выглядел довольно симпатично: плавали утки, ворковали голуби, а берега связывал выкрашенный в бежевый мост. Напротив входа на танцевальную площадку, огороженную высокой железной сеткой, стояла большая бетонная коробка с протекающей крышей и двумя тяжелыми железными дверями «М» и «Ж».
Паша высмотрел Надю и подошел знакомиться. Его покорили ее смущение и сложенные крест-накрест тоненькие ручки. Ее покорили его напористость и самоуверенность.
Сейчас Наде исполнилось тридцать семь, Паше – сорок три, у них были дочери-близняшки и двухкомнатная квартира, требующая хотя бы косметического ремонта, но на самом деле пожара, который сжег бы дотла все – от покрытой плесенью плитки в ванной комнате до ковра, обоссанного детьми и собаками, и детских кроватей без одной стенки: девочки уже выросли и последние несколько лет спали, сильно подгибая ноги.
Однажды Надя задержалась на работе, и мужу пришлось самому укладывать девчонок спать. Пропев одну и ту же колыбельную в десятый раз, он наконец укрыл уснувших дочек пожелтевшим одеялом и из комнаты прошел на кухню.
В тесной кухне, прижавшись друг к другу, стояли стол, угловой диван и деревянная коричневая табуретка. Каким-то удивительным образом в этой комнатушке помещался и широкоплечий Паша. Ссутулившийся, он казался таким же маленьким, как и вся эта хлипкая мебель. Паша мотнул кран и поставил чайник под слабый напор холодной воды. В замочной скважине повернулся ключ, дверь тихо отворилась, и, бесшумно ступив на придверный коврик, в дом зашла Надя.
– Дети спят? – спросила она, но, взглянув на мужа, сразу осеклась.
Она прочла в его глазах то, что уже видела много раз, когда они занимались сексом. Он чуть скалил зубы, сжимал рукой ее шею или опирался на лицо, и тогда ее щека расползалась как глина – Наде казалось, что челюсть вот-вот хрустнет под тяжестью большого мужского тела.
И сейчас она встретилась с этим взглядом напрямую – не было возможности закрыть глаза и отвернуться, притвориться удовлетворенной и спящей.
– Где ты была?
– Я же предупредила, что мы на работе отмечали день рождения директора. Нельзя было не задержаться.
– Ты с ним спишь?
– Конечно, нет! – Она подумала, что он это не всерьез. – Как ты можешь так говорить?
– Я вижу по твоим красным щекам, что ты сегодня была возбуждена. Хотела его? – Он вплотную подошел к ней и взял за подбородок. – Хотела?
– Нет. Паша, ты делаешь мне больно.
– Пойдем, – произнес он фразу, которую она будет слышать практически каждый месяц, и повел на кухню.
Там впервые он постелил коврик, рассыпал гречку и молча поставил жену на колени – прямо на крупу. Холодная вода вытекала из переполненного чайника. Паша чиркнул спичкой и поставил тот на огонь.
– Встанешь, когда закипит.
Больно, больно, очень больно, Господи, как больно… Биться головой о батарею? Начать биться головой о батарею? Начать? Вскипел, наконец вскипел!.. Вскипел же!
– Можешь вставать, – разрешил он, наливая кипяток в чашку, и Надя поднялась с колен.
Точно так же его когда-то наказывала мама: только вместо гречневой крупы рассыпала горох из красной пластиковой емкости на дырявую ночнушку, которая всегда лежала в углу – как напоминание о том, что маленький мальчик должен вести себя хорошо. Когда Паша «вел себя плохо», мама медленно разглаживала складки на мятой ткани, раскладывала горошинки и отводила сына за ручку в угол. Семилетний Паша терпеливо принимал наказание.
Мать перестала вставать с постели на следующий день после своего семидесятилетия. Все знали, что это однажды случится – она долго болела, – и были готовы. Последние годы Надя ходила за старушкой как за малым ребенком: покупала продукты, из которых готовила ее любимые блюда, убиралась в квартире, меняла постельное белье, купала в ржавой ванне, куда свекровь еле-еле забиралась сама, терла подмышки и намыливала редкие короткие волосы, одевала в свежую пижаму и нажимала на кнопку телевизионного пульта. Когда старушка перестала подниматься, к обязанностям Нади добавились смена памперсов и подмывание вялых ягодиц от испражнений.
Наде казалось, что в ее жизни никогда не будет праздника, но тот случился, когда она, придя к свекрови, обнаружила ту в гостиной. Твердая как бетон старушка лежала на полу. Смерть заставила ее подняться с дивана, свалиться на пол и замереть с тем же выражением лица, с которым она проходила всю жизнь.
Надя вышла из дома, купила девятнадцать роз, которые поставила в синюю стеклянную вазу, посмотрела еще раз в лицо свекрови, позвонила мужу и только потом в скорую помощь.
– Заберите, пожалуйста, труп, – сказала она.
Насилие не передается по наследству, кажется. А склонность к насилию передается?
Надя часто задавалась этим вопросом, когда смотрела на белобрысых дочерей: они такие же кроткие, как и она, худенькие, маленькие, безобидные. Не умеют себя защитить в толпе более шустрых и приспособленных к обществу детей.
Если насилие не передается, то передается ли склонность стать жертвой?
Надя знала, что возможно и то и другое и что ее дочери однажды способны взять игрушечное одеялко, рассыпать на нем бусинки и уложить на них пластиковых кукол Барби. Одна из дочерей при этом может испытать ужас, другая – наслаждение.
История отношений Нади и ее супруга довольно обыденна – жертве требуется много времени, чтобы перестать терпеть издевательства и найти в себе силы уйти от насильника. Решиться на побег Надя смогла только после случая, позволившего осознать всю жестокость супруга: однажды утром Паша пошел в аптеку, купил какие-то таблетки, которые врачи назначают больным туберкулезом, и отравил любимую собаку и ее щенят.
– На них это действует как наркотик, – объяснил он жене и детям. – Они испытывают эйфорию, радость и счастье. Потом сердца вырубаются, и они умирают, не испытывая боли.
– Откуда ты знаешь, что они не испытывают боли? – спросила дочь.
– Так говорят ученые.
– А откуда они знают?
– Проводят исследования.
– Какие?
– Неважно.
– Папа, как ученые понимают, что собакам не будет больно?
– Я же сказал, неважно!
И вот наступила ночь, дети залезли на подоконник, а Паша вышел с семью псинами во двор, каждой разжал челюсти и запихнул по таблетке. Щенки принялись бегать по детской площадке. Со стороны действительно казалось, что они счастливы.
Он вернулся за Чао. Все еще сидя на подоконнике и упершись лбами в холодное окно, девочки увидели, как он разжимал челюсти их любимой собаке.
– Мама! Что он делает? Не надо! Не надо!
Потом Паша зашел в дом, лег спать, а утром отправился собирать остывшие тела и укладывать в багажник автомобиля.
– Чао такая тяжелая, когда мертвая! – крикнул он Наде, стоявшей у железной двери в подъезд.
Ровно в этот момент Надя поняла, что больше не может терпеть. Она быстро поднялась в квартиру и стала рассовывать документы и одежду по пакетам.
Местом, где она решила спрятаться, был подростковый клуб – там она долгие годы работала преподавателем.
Клуб находился в подвальном помещении обычной хрущевки. Помещение представляло собой длинный серый коридор, который вел к восьми комнатам: светлой студии танцев, тесной студии кройки и шитья, большому музыкальному залу, пахнущей краской и деревом мастерской и кабинету директора. Еще одно помещение было отдано под кухню, другое – закуток – представляло собой дворницкую; имелся также общий туалет с двумя неработающими кабинками и дыркой в полу.
Несколько часов Надя просидела вместе с дочерьми, спустя какое-то время приехала начальница, которой она поведала подробности своей семейной жизни и рассказала, как и когда, по признанию самого Паши, супруг впервые почувствовал позыв к физическому насилию.
Паше было четырнадцать или пятнадцать лет, когда он подумал, что мужчина и женщина от природы наделены разной силой: у женщины это чистая похоть, с тоненькими ножками, узкой талией и соблазнительной белой кожей, у мужчины – брутальность, волосатое выносливое тело и кадык на шее.
Будучи подростком, он сидел в своей комнате и из окна завороженно смотрел на юбки соседских девочек, которые взлетали с каждым прыжком на скакалке: подолы легко поднимались, легко опускались, потом опять вверх и снова вниз. В какой-то момент подглядывать за тринадцатилетними школьницами стало интереснее, чем заниматься спортом и распивать алкоголь с друзьями. Вначале это казалось безобидным занятием, потом довольно волнующим и только позже – очень опасным.
– Вот ведь, – говорил он Наде, – я понимал, что к ним можно подойти в любой момент за какими-нибудь гаражами и взять без разрешения. Я понимал, что я большой, а они такие маленькие. Я сильный, а они намного слабее.
Он смотрел, как они смеются, и искренне улыбался вместе с ними, сидя на узком белом подоконнике маленькой комнаты в доме на улице Красноармейской.
Здесь много десятилетий росли толстые тополя с намасленными, ярко-зелеными листьями. Летом белый пух застилал асфальт и детские площадки, влетал в квартиры, забивался в чердачные окна, вызывая у Паши аллергию и заставляя его, задыхающегося кашлем, соплями и слезами, половину каникул проводить дома.
Возможно, Паше никогда не пришли бы в голову такие мысли, если бы в это время он пинал мяч во дворе, зарабатывал первые деньги на стройке и разглядывал колени реальных девушек, а не прыгающих по тополиной вате малолетних девчонок.
– Я думал, что запросто мог бы их изнасиловать, – высказался он и тут же замолчал, заметив реакцию Нади. – Это была просто мысль, но она меня интриговала.
В такие моменты, по откровениям Паши, он резко осекался и запрещал себе продолжать: дескать, плохой Паша, мерзкий Паша, злой Паша, так нельзя, Паша, у тебя проблемы.
Поэтому Паша только смотрел: ему страшно было причинить настоящую боль, ощутить себя насильником по-настоящему, а не так, прикидываясь, дурачась, забавляясь по ночам.
Подростковые фантазии, – думал он, скоро пройдут.
Но они никуда не уходили, приобретали другие формы, менялись лица, места, появлялись другие идеи. Паша жил с ними на протяжении всей жизни. Облегчение почувствовал, когда умерла мама и спустя несколько месяцев он впервые поставил жену коленями на гречку. Он наконец расслабился, словно то, что давно было не упокоено, вдруг нашло выход: тело перестало чесаться изнутри, в голове перестали звучать голоса.
Надя все говорит, говорит и говорит: об их знакомстве, семейной жизни, смерти свекрови, его откровениях, привычках и собственных страхах. Она показывает фотографии неуютной квартиры, их лживых улыбок, его лица со шрамом и громадных рук.
– Мне нужно уехать, я должна уехать, – повторяет она, – это мой единственный способ спасти жизнь девочек.
– Следует обязательно сообщить в полицию, – предлагаю я, еще не осознавая, как поступает полиция с делами о домашнем насилии.
Но Надя уверена в том, что ожидание не лучшее решение; ужас, который охватывает ее при мысли встретиться с обидчиком лицом к лицу, вызывает панику и лишает способности остановиться, чтобы спокойно все обдумать.
Ей кажется, что, если они уедут в любую тихую местность, на какую-нибудь тысячу километров от Бугульмы, он их не найдет, и там они смогут начать жизнь заново.
Еще спустя два часа приходит сообщение от супруга: «Я найду твоих тупых подруг, приду к тебе на работу и придушу тебя. Маленькая тупая сука. Ничего, ничего, это ничего. Я придумаю такое, что тебе и не снилось».
Она еще раз повторяет:
– Нам нужно уехать.
Сообщения от мужа сыплются одно за другим – он то просит прощения, то шантажирует, то описывает в подробностях ее предстоящую смерть.
Наутро ни Нади, ни ее детей нет в городе. Самостоятельные попытки найти ее заканчиваются неудачей, новости появляются лишь спустя три месяца.
Оказалось, что Надя вспомнила о своих родственниках, живущих в деревне в трех сотнях километров от города. Взяв вещи, вместе с дочерьми она на попутках добралась до места.
Надя по-прежнему вместе с детьми живет у родственников: занимается хозяйством и пытается найти в себе силы вернуться домой. Дочки оформлены в другую школу, в которую добираются специальным автобусом, и тоже ждут возвращения.
Надя не жалеет об отъезде и откровенно признается, что побег от мужа был лучшим решением за последние годы. Долгое время она жалела супруга, считая его жертвой жестокой матери и надеясь: однажды он поймет, что причиняет ей боль. Ей казалось, что таким образом Паша возмещает свои страдания.
Сейчас она так не думает: мысли, что он убил собак исключительно ради удовольствия, до сих пор не дают ей покоя.
– Я все думала, – говорит Надя, – когда муж поднял тело собаки, а она вообще-то размером с наших дочерей, что он проснется однажды утром и скажет девочкам: «Теперь ваша очередь стоять коленями на гречке». Я не хочу такой судьбы ни себе, ни детям. Уж лучше никак не жить и ни с кем не жить, чем вот так, сидя дома и боясь произнести хоть одно лишнее слово.
Вике двадцать лет. Она познакомилась с будущим мужем в восемнадцать, и через год у них родился ребенок. Ребенок не был желанным – после того, как тест неожиданно показал две полоски, Вика четырежды подходила к серому зданию женской консультации города Саратова с мыслями о прерывании беременности. В первые два раза уходила домой, в третий записалась на прием к гинекологу, в четвертый, оказавшись там, постыдилась говорить седовласому пятидесятилетнему врачу о желании сделать аборт. Будущий муж, который был старше на семь лет и уже имел трехлетнего ребенка в первом браке, новости не обрадовался, настаивал на прерывании, но в итоге молча принял Викино решение.
Она регулярно сдавала анализы и приходила на утренние приемы, как примерная школьница. О том, что внутри нее ребенок, вначале думать не хотела: новые ощущения сложно было назвать приятными.
Вика была студенткой первого курса, училась довольно неохотно, поэтому абсолютно спокойно бросила учебное заведение и стала идеальной домохозяйкой. Она очень хотела заслужить предложение о замужестве, но вначале мужчина отказывался звать беременную под венец.
По словам Вики, Андрей всегда был скуп на эмоции, строг и холоден, хотя подруги Вики убеждали: «С таким, как он, будешь как за каменной стеной».
Он неплохо зарабатывал, самостоятельно покупал продукты, выдавал деньги на необходимые витамины и одежду, но не более.
Отношение Вики к беременности изменилось, когда она впервые услышала сердцебиение. Тук-тук-тук-тук-тук – сердце стучало так быстро и так громко, что девушка не могла поверить, что в ее утробе находится настоящее чудо.
– Там человек, – повторяла она по пути к дому, – внутри меня живой человек!
Только в тот день девушка почувствовала, что любит и ждет ребенка, до этого думала, что внутри нее маленький прозрачный эмбрион.
Андрей впервые избил Вику в день свадьбы: праздник закончился, входная железная дверь захлопнулась за последними друзьями, девушка повернулась к супругу и, не поняв как, вдруг оказалась прижата к стене. Он схватил ее за горло и процедил сквозь зубы:
– И как себя ощущает моя жена?
Ей запомнилось злобное выражение его лица: как сузились голубые глаза и надулась большая вена на лбу. Вика попыталась сглотнуть слюну и выкрикнуть хоть слово, но ничего не получилось. Она еще раз посмотрела на него, почувствовав, что воздух заканчивался, а желание жить усиливалось.
Он ослабил хватку, и она упала на пол.
– Я же беременна, – прошептала Вика, – за что… – и, так и оставшись лежать в дешевом свадебном платье, взятом в аренду по случаю торжества, заплакала.
Андрей слегка пнул ее, прошел на кухню, кинул пиджак на стул и заварил себе кофе.
– У нас осталось что-нибудь из еды? – крикнул он.
Вика хотела подойти к нему, задать несколько вопросов, но вместо этого склонилась над пакетами с едой и, откашлявшись, сказала:
– Жареная рыба есть. И торт.
Подойдя к нему и присев рядом, удивилась, как легко он делает вид, что ничего не произошло.
Вике всегда нравились такие мужчины, как Андрей: высокие, худощавые, светловолосые, гоняющие по городу на автомобилях под громкую музыку. С ними ей было комфортно и не стыдно за свое прошлое.
Девушка никогда не видела отца, бо́льшую часть времени, впрочем, не видела и мать: та была то на пьяных посиделках, то на работе. С шести лет Вика была предоставлена самой себе – ела то, до чего могла дотянуться, забравшись на детский стульчик, надевала то, что находила в груде вещей. Когда-то она любила рисовать и думала, что станет дизайнером, но в итоге поступила на менеджера по туризму в один из самых непрестижных городских вузов. Девственности лишилась в двенадцать и с тех пор никогда долго не засиживалась в одиночестве.
Девушка была заметной – красила волосы в ярко-рыжий и накладывала на ресницы толстый слой фиолетовой туши. Худенькая, невысокая, но смешливая и спортивная, она привлекала внимание мужчин.
С Андреем познакомилась на улице, когда стояла у дороги и, вытянув руку, пыталась поймать машину до дома. Он остановился и сказал:
– Подвезти?
– Да, – ответила она и, довольная, плюхнулась на кресло. – А можно мне поднять спинку? – спросила, имея в виду водительское сидение.
– Вначале поднять попку, потом поднять спинку, – пошутил он, барабаня пальцами по черному рулю, и Вика засмеялась.
И тогда в машине, и сейчас на кухне она позволила ему вести себя так, как он хотел: сдавить тонкую шею, съесть кусок жареной рыбы, сказать грубую шутку – она молча принимала все его поступки, слова и действия.
Под шум телевизора они доели все, что было, и легли вместе спать.
Утром Вика проснулась – ей было больно глотать, вначале она не поняла почему, а потом вспомнила то, что случилось сразу после свадьбы.
Она подошла к маленькой деревянной кроватке и достала оттуда ребенка – их дочь, которая родилась семимесячной, крохотной, но здоровой малюткой.
Попросила ее:
– Тише, тише, пожалуйста, не плачь. – Но новорожденные дети не всегда прислушиваются к маминым просьбам.
– Заткни ее прямо сейчас, или я подойду и придушу подушкой.
Она слышала эти угрозы на протяжении последних трех месяцев – с того самого момента, как их выписали из родильного дома.
Несколько дней все было в порядке – дочка ела и засыпала, потом опять ела и снова засыпала. Ее сон никто и ничто не беспокоило, как и сон молодой мамы.
Андрей не приехал встречать жену и еще двое суток не появлялся дома. А когда вернулся, то прямо в обуви, предварительно пошаркав ногами о коврик, прошел на кухню:
– Ну че, – спросил он осипшим голосом, – как дела?
– Ты где был? – ответила вопросом на вопрос Вика и сразу же почувствовала боль от деревянной разделочной доски, брошенной в ее голову.
– Где хочу, там и буду, поняла? Тебя это не касается. Поняла?
Вика смотрела перед собой: белая сахарница была вся в коричневых разводах. «Надо бы помыть», – подумала она.
– Ты меня поняла?! – еще раз крикнул Андрей и схватил ее за волосы, собранные в пучок.
– Поняла-поняла, – кивнула Вика.
Андрей прошел в гостиную комнату, в которой стояли диван, телевизор, шкаф и детская кроватка. Вика за ним.
Мужчина взял пульт с прикроватной тумбы, улегся на диван и включил телевизор, не обращая внимания на спящего рядом новорожденного ребенка.
– Сними, пожалуйста, ботинки. Грязно же.
За окном стоял печальный апрель. Дожди лили, и когда Вика добиралась до роддома, и когда услышала крик ребенка, и когда впервые покормила дочь молозивом, и когда вернулась домой.
– На, сука, – прошептал он и бросил мокрые ботинки в сторону жены.
Молча подняв, она запихнула внутрь них смятую газету, поставила на этажерку и присела рядом с ним. Он властно ее приобнял и уложил головой на колени.
Дочь пронзительно закричала.
– Чего она так орет?
– Хочет есть, наверное. Сейчас я ее покормлю.