Дождь льёт три дня и вместе с ним приходит туман.
Я кутаюсь в шерстяную накидку и жду, когда мама уйдёт. В школу она мне ходить запретила – я на больничном. Лекари вокруг меня, правда, уже не кружат, но на тумбочке выстроились в ряд флаконы и бокалы – что мне нужно выпить, чем полоскать горло, а что разогреть лежащим рядом огненным рубином. И дышать паром – обязательно. Мама рассказывает мне это перед уходом долго, так, что я не выдерживаю и хрипло напоминаю, что ей пора на работу. Она вздыхает, быстро целует меня в лоб – пробует температуру, поправляет одеяло и закрывает окно.
Я жду. Марк, хвала духам, в школе. Он порывался сидеть со мной, не отходя, но его отец и моя мама оказались убедительны. Будущему светилу Военной Академии надо учиться. И заболеть, кстати, рядом со мной он тоже рискует.
Так что после школы Марк первым делом бежит проверять меня, а по вечерам гоняет туда-сюда сокола с маленькими подарками.
Иногда, лёжа в кровати и дрожа в ознобе, я придумываю правильные слова – для него и мамы. Нужно прекращать это. Пусть найдёт себе другую – мало ли в школе красивых полукровок! Другая будет его любить. И не станет зевать на свиданиях.
Но когда я ловлю его взгляд или слушаю мамино: «Ах, какой Марк заботливый», у меня рот не открывается признать, что лучше бы этот заботливый Марк просто оставил меня в покое.
Пусть они все оставят меня в покое: я мечтаю об одиночестве, как о даре небес.
Дверь внизу хлопает, скрипит щеколда – я вздыхаю. Наконец-то. В прошлые дни я с трудом вставала – слабость валила с ног. Но сегодня мне лучше, и я собираюсь провести эти полдня до прихода Марка с пользой.
Сначала я выпиваю настои – болеть мне совсем не нравится. Потом осторожно встаю и разминаю ноги. Дожидаюсь, когда острая боль переходит в ноющую, и иду приводить себя в порядок.
Забавно, но болезнь сделала мои глаза ярче. А волосам вообще ничего навредить не может. Я оставляю их распущенными, надеваю шерстяную длинную юбку, тёмно-зелёную накидку ей в тон, поверх – ещё тёплый плащ с капюшоном и выхожу на улицу.
Соседние дома плывут в тумане. Мимо то и дело проносятся повозки, сверкая двигательными камнями – ориентируюсь по ним, потому что улицы не видно.
Иногда случайный солнечный луч пронзает облака, и я надеюсь, что после обеда всё-таки распогодится. Да, я не люблю туман. Это у меня, очевидно, от папы.
Вечный сад полнится шёпотом дождя. Капли стекают с листьев, шелестят по воде залива – я останавливаюсь и какое-то время стою на набережной напротив изогнутого мостика. Там пусто, конечно, но я всё равно смотрю, не отрываясь. Мокрые пальцы, вцепившиеся в доски перил, мёрзнут, и я прячу руки под мышки. А потом зачем-то иду на условленную полянку за яблонями и кустами малины.
Воздух горько пахнет туманом и влажной землёй. Я запахиваюсь поплотнее и сажусь на корень, где сидел тот странный инессец. Какое-то время вспоминаю его – особенно его прикосновения. Вспыхиваю и поднимаю голову, подставляя лицо дождю. Всё, довольно.
Закрываю глаза и слушаю дождь. Шелест напоминает мне что-то знакомое – рёв воды, который я слышу иногда во сне. Почему-то мне всегда спокойно в такие моменты.
Задеваю носком сапога что-то шуршащее. Открываю глаза, наклоняюсь – синий свёрток выглядывает из-за сплетения корней. Любопытно – я аккуратно беру свёрток и удивлённо рассматриваю. По краям пропитанной жиром бумаги вьётся орнамент в виде морских коньков. Моё сердце замирает. Закоченевшими пальцами развязываю узел, и мне на колени падает янтарная заколка – прозрачный жёлтый камень словно пропитан солнечным светом.
Я разглядываю какое-то время заколку – цветок, но странный какой-то, с неестественно вытянутыми лепестками. Потом замечаю, что по обороту бумаги, в которую он был завёрнут, написано на дугэльском: «Русалочке» И рядом: «Я тебя ещё увижу».
Вставляю заколку в волосы – пусть и не видно под капюшоном, всё равно. Смеюсь. Отчего-то мне так хорошо, будто солнце всё-таки разогнало и туман, и тучи.
Дождь действительно прекращается после обеда – я совершенно не хочу идти домой и пью горячий травяной настой в закусочной неподалёку от парка. А потом просто бреду куда глаза глядят и не замечаю, что улица вдруг наполняется людьми.
Теперь толпа уже несёт меня – к центральной площади. А потом – ещё дальше, к арене за дворцом. У ворот образуется давка, так что, когда меня ловит за руку какой-то парень и улыбается, я только беспомощно смотрю на него в ответ. «Хочешь на игрища, подруга?» – шепчет он мне на ухо, прижимая к себе. Я совсем не помню, что такое игрища, и поэтому мне любопытно. Парень читает ответ в моих глазах. «Тогда пойдём». Он тащит меня за собой сквозь толпу к дальним воротам – там тоже людно, но не как у парадного входа. «Как удобно, что у меня друг заболел», – говорит парень, вручая мне билет. «Сидеть будем рядышком». Я фыркаю. Понятно, что все игрища, чем бы они ни были, этот незнакомец будет глазеть на меня, мять мою ладонь и делать невинные замечания вроде: «Родителей дома нет, пойдём ко мне». Обычно я соглашаюсь и честно предупреждаю, что моя мама, а она, кстати, служит во дворце магом, будет меня искать. Как правило, поход в гости тут же заменяется на «Я пришлю тебе сокола, скажи свой адрес». Я говорю придуманный адрес, этим всё и заканчивается.
Так что да, я привыкла.
Сидим мы и впрямь рядышком – парень довольно нагло подвигает стайку щебечущих младшеклассников – и даже не очень далеко от арены. Нагретые каменные трибуны, как лестницы, спускаются вниз, и все они заполнены людьми. Сама арена, небольшая, вытянутая, плавает в гуле голосов. Здесь так шумно, что я на какое-то время теряюсь. «Первый раз, что ли?» – смеётся мой спутник. Он пытается взять меня за руку, но я смотрю сердито, и он поднимает бровь, но пока ничего не говорит, и только комкает край моего плаща. Думаю предложить ему сбегать за тушью: написать у меня на лбу: «Она моя». Мне смешно. И рокот голосов уже почти не пугает – только напоминает что-то родное и любимое. Расслабляюсь.
Рядом говорят про фэйри. Мой сосед примеривается потрогать мою прядь, но я отворачиваюсь.
– А что сейчас будет?
– Да ты что, подруга! – изумляется парень. – Как с луны свалилась! Ясное дело, что – рабов разыгрывать будут, – посмеивается он.
– Торги? – мне приходится почти кричать ему в ухо, чтобы перебить гул.
– Игрища! – заливается смехом парень.
Не успеваю уточнить: ворота внизу открываются, и в центр арены выходит человек в алом плаще. Он говорит громко, а эхо несёт его голос вверх, к нам. Я вслушиваюсь, но ничего интересного распорядитель не сообщает: зачитывает приказ королевы, объясняет, что выжившие рабы достанутся тем, кто сделает на них самую высокую ставку. На этом замолкает, разворачивается и уходит.
– А почему игрища? – говорю я в ухо соседу. Тот словно невзначай кладёт ладонь мне на колено – хорошо, что скрытое юбкой.
– Ну ты даёшь, подруга! Ты ставки-то делать будешь? – и поднимает из-под каменной скамьи выкрашенную блестящей краской табличку.
Я непонимающе смотрю на него.
– Ну и правильно, – усмехается он. – Заранее только новички делают, – и кивает в сторону младшеклассников. Те дружно вскидывают в воздух таблички, на которых загораются руны. В тумане, наполнившем арену, это похоже на рой заблудившихся светлячков.
– Да я тут только посмотреть, – выдыхаю, отвернувшись.
– Все так говорят, – фыркает парень, и его голос тонет в рёве: ворота снова открываются, и на арену выбегает молодой дугэлец – судя по форме, выпускник Военной Академии. Он играет двумя короткими мечами, и трибуны радостно орут в ответ. Я глохну на пару минут и смаргиваю слёзы. К этому времени на арену выталкивают фэйри – я плохо вижу его издали, но замечаю, что он ниже, тоньше и почти раздет. В его руках тоже короткий меч – но почему-то только один.
Тянусь уточнить у соседа правила: что-то мне подсказывает – дугэлец в лучшем положении. Но не успеваю и слова сказать, как две фигурки на арене приходят в движение, а зрители начинают скандировать что-то, напоминающее не то строчки из нашего гимна, не то «За Дугэл!».
Туман окутывает меня, тянется, как соседская собака, ещё не решившая: то ли облаять, то ли сразу тяпнуть за ногу. Я запахиваюсь в плащ, закрываю глаза и сосредотачиваюсь на дыхании. А когда, успокоившись, снова смотрю, дугэлец вонзает меч в грудь распростёртому под ним фэйри.
Мой крик тонет в слаженном вопле толпы.
– Ну какого духа! – орёт мой сосед. – Зачем?! Хороший был бы раб!
Я смотрю, как на арене суетятся слуги, кажется, рабы-фэйри, убирая тело и рассыпая песок, а выигравший дугэлец, потрясая мечами, проходится вдоль арены.
К горлу подкатывает горький комок, и живот тут же сводит. Я сгибаюсь пополам и судорожно дышу. На меня никто не смотрит. Судя по крикам – на арену выходит ещё одна пара: дугэлец и фэйри. Когда я выпрямляюсь, фэйри корчится в грязи у ног ещё одного выпускника Военной Академии, а в воздух взлетают дощечки. Мой сосед что-то одобрительно орёт вместе со всеми.
Оглядываюсь и вижу лица-лица-лица. Понимаю, что уйти сейчас не удастся: даже выход запружен народом. Закрываю глаза руками, но крики ввинчиваются в уши, сводя с ума. Тяжело дышу.
Следующие полчаса я почти привыкаю: если смотреть поверх арены или разглядывать сидящих рядом людей (что кажется мне ещё мерзостней, чем смотреть на арену), то терпеть можно. Замечаю: когда заканчивается поединок, участвующий дугэлец поворачивается к трибунам, и зрители кричат ему: «Убей!». Или «Жизнь!» – и тогда фэйри уводят или уносят. Жить.
Отстранённо думаю, что вряд ли теперь смогу относиться к Марку, который собрался в Военную Академию, так же легко, как раньше. Нам нужно будет поговорить. И, возможно, в последний раз.
Через полчаса очередной фэйри по словам моего соседа «выкидывает фокус». Когда его выталкивают на арену вслед за дугэльцем, фэйри обводит взглядом трибуны и вместо того, чтобы поднять меч, отшвыривает его в сторону.
Зрители разочарованно стонут. Дугэлец, покружив вокруг, убирает меч в ножны и бьёт противника в живот. Фэйри сгибается, получает ещё пару ударов и падает, как подкошенный. Дугэлец поднимает голову, смотрит на трибуны, улыбается и продолжает бить фэйри ещё минуту. Потом пинает его, заставляя развернуться и лечь навзничь у ног. Приставляет к его горлу клинок.
Толпа кричит: «Убей!». А я вижу, как, бросив взгляд на трибуны, фэйри обречённо смотрит на дугэльца, и мне не составляет труда представить, что он чувствует. Я вижу, как ходуном ходит его грудь. Моё сердце бешено стучит в том же ритме, и, когда сосед вопит рядом, почти мне на ухо: «Убе-э-эй!», я не выдерживаю.
Жемчужина на браслете нагревается, но, не обращая на неё внимания, я вскакиваю, сжимаю кулаки и нараспев кричу: «Жизнь!». Мой голос волной проносится над трибунами и разбивается об арену, ко мне поворачиваются, и я кричу снова – почти пою. Я чувствую себя странно: в ушах бьёт набатом, грудь готова разорваться, руку с браслетом ломит. Отстранённо замечаю, как судорожно обращается ко мне взгляд фэйри. И как мой голос поддерживают. «Убей!» больше не кричит никто. Трибуны послушно скандируют «Жизнь!» и смотрят на меня. А я улыбаюсь и чувствую, что так и должно быть: мой голос омывает всех, как вода, завораживает, ошеломляет. И это правильно.
Дугэлец на арене опускает меч. Блеснувший на клинке солнечный зайчик слепит меня, и я падаю на скамью в полузабытьи. В себя меня приводит человек в красном плаще: «Девушка, вам нужно пройти за мной». Цепляюсь за край скамьи. «Зачем?» «Подписать документы на вашего раба», – отвечают мне. «Позвольте вам помочь», – меня подхватывают под руки и буквально выносят с трибун. Ловлю изумлённый взгляд соседа и отворачиваюсь. На арене кружит очередная пара. Фэйри замахивается, дугэлец отскакивает. Ещё один солнечный блик на клинке.
– Идите за мной, – напоминает распорядитель.
Стоящие в проходе люди расступаются перед нами, но я всё равно стараюсь не отставать от распорядителя. Мне кажется, что, если я замешкаюсь, людской поток сомкнётся, и я утону в нём – почти как во сне.
У самого выхода меня догоняет многоголосый крик «Убей!». Закрываю уши руками и почти врезаюсь в распорядителя.
Дверь за нами, наконец, захлопывается, отсекая арену и оставляя меня в сумраке.
«Поторопитесь», – бросает распорядитель. Он ещё бормочет что-то про «детям и впечатлительным девицам не место на игрищах». Плетусь за ним, чувствуя себя совершенно разбитой. Ноги ломит, на руке – ожог от браслета. Закрываю его рукавом и кутаюсь в плащ.
Мы проходим по узкому коридору и попадаем в просторный круглый зал – кажется, как раз под ареной. По залу расставлены столы с перегородками, у каждого из которых – небольшая очередь из дугэльцев-зрителей. Первый в очереди что-то подписывает, и тогда служитель за столом кладёт руку на камень с руной – и через какое-то время выводят фэйри. Зрители и служитель принимаются о чём-то спорить, но у меня звенит в ушах, и я не различаю, что они говорят.
Меня проводят по залу и дальше – в коридор. В конце его распорядитель открывает передо мной дверь – мы входим в комнату, напоминающую кабинет мамы у нас дома. Тоже громадный стол, кресла, шкафы, глиняные таблички, дощечки, свитки. И герб Дугэла на стене – круг камней, тонущий в тумане.
– Садитесь, – кивает распорядитель и что-то долго ищет среди дощечек. – Вы, девушка, создали весьма щекотливую ситуацию, вы знаете?
Ёжусь – меня бьёт озноб.
– Нет.
Распорядитель поворачивается, кидает на меня внимательный взгляд. В нём, наверное, ни капли фэйрийской крови – тяжёлые черты, массивные надбровные дуги и выдающийся подбородок. Настоящий дугэлец. Красивым его точно не назовёшь. По татуировке на запястьях я понимаю, что он волшебник, и сжимаюсь ещё больше. Сейчас выяснится, что он знаком с мамой, и дома меня ждёт скандал. Кстати, что он там про раба говорил?
– Видите ли, – распорядитель делает многозначительную паузу, и я быстро вставляю:
– Арин, – без указания второго имени, а вдруг пронесёт и не спросит?
Он не спрашивает.
– Видите ли, Арин, на этого фэйри больше никто не поставил. Да и ваша табличка не была замечена следящим заклинанием. Однако раб жив – при вашем деятельном участии. И мы просто не знаем, что делать.
Я обнимаю себя за плечи, и взгляд распорядителя смягчается.
– Вы замёрзли, Арин? Хотите горячего настоя?
– Да. Пожалуйста.
Он готовит настой – быстро, очень чётко, а я слежу за его руками. Как у мамы – тонкие пальцы, изящные для такого мощного телосложения. Я думаю, каково ему колдовать – и встречаюсь с ним взглядом.
– Не волнуйтесь, Арин, – распорядитель осматривает меня и с улыбкой ставит кружку. – Вот, пейте. И слушайте.
Но какое-то время он молчит, а я представляю, как над нами, на арене очередной мальчишка-дугэлец убивает фэйри под радостные крики толпы. Мне неуютно.
– Так вот, Арин, – продолжает, наконец, распорядитель. – На этого фэйри никто не поставил, и мы не знаем, кому его отдать. Так как за него просили вы, но не подкрепили ваши слова ставкой… вы понимаете, в какой мы сложной ситуации.
Нет, я не понимаю. И распорядитель, похоже, читает это в моих глазах.
– Он никому не нужен, этот раб, так что после арены его ждут либо рудники Туманных гор, либо смерть – зачем кормить никчёмного раба? Если, конечно, вы не подпишите на него купчую.
– Купчую? – выдыхаю я, и распорядитель усмехается.
– Раз ставки на него никто не делал, он ничего не стоит, Арин. Так что купчая – простая формальность. Платить вам не придётся. Если вы, конечно, не решите его лечить. Между прочим, вы уже достигли совершеннолетия?
Я моргаю, щурясь от пара, и киваю.
– Мне восемнадцать.
– Отлично, – улыбается распорядитель. – Тогда думайте: подписывать или не стоит. И да – стандартные услуги лекаря обойдутся в полталанна.
Прячу удивлённый взгляд в кружке с настоем. Это меньше, чем стоимость десерта – что же здесь за лекари?
– Давайте я прикажу привести фэйри, обычно это помогает принять решение, – предлагает распорядитель, и до того, как я успеваю отказаться, кладёт руку на камень с загоревшейся руной.
Я вжимаюсь в кресло – про фэйри рассказывают страшные сказки. Они едят таких невинных девочек, как я. Они приносят своих младенцев в жертву. Они больше напоминают зверей – и жестоки, как звери. Так что да, мне страшно. Смотреть на фэйри с безопасного расстояния и жалеть, когда они умирают – одно. Но видеть вблизи…
А вблизи я их не видела никогда. Поэтому, когда фэйри приводят, смотрю, и горячая кружка в моих руках дрожит.
Признаюсь, я ожидала большего. Все говорят, что фэйри уродливы, но ведь от них рождаются красивые полукровки. Удивительно, как так получается? У этого фейри угловатые, даже острые черты, колючие глаза и короткие тёмные волосы. Он худощав и лишь чуть-чуть выше меня, хотя я низкого роста. И весь словно состоит из углов и прямых линий – это странно, не уродливо, нет, но и не красиво.
На нём ошейник с рунами, и я замечаю, что на коже под ним ожоги. Фэйри вообще весь в синяках и крови, бедняга. И смотрит с ненавистью, пока не утыкается взглядом в меня. Тогда сквозь ненависть просвечивает удивление, но я всё равно вжимаюсь в спинку кресла и снова обнимаю себя руками.
– Не бойтесь, Арин, он уже не кусается, – смеётся распорядитель. – Ошейник не даст ему причинить вред человеку.
Я киваю, и мне становится интересно: драться фэйри выходят тоже в ошейнике?
– Ну что? – разрывает повисшую тишину распорядитель. – Подпишете?
Я снова смотрю на фэйри, и мне страшно. Я боюсь его, несмотря на ошейник. И ещё я представляю реакцию мамы и уже собираюсь сказать: «Нет», – когда фэйри снова поднимает на меня глаза. В них злая обречённость, и я понимаю: он уже решил умереть, ещё тогда, на арене, когда отказался драться.
Я всё ещё боюсь, но теперь мне его жаль. Я не смогу его здесь бросить. Не смогу жить, зная, что не попыталась ему помочь.
В конце концов, почему человек должен решать, жить фэйри или нет?
Подписываю и протягиваю распорядителю свиток – вместе с кошельком.
– Вы говорили про лекаря.
– Как хотите, Арин, – распорядитель убирает деньги, и фэйри уводят. – Тогда раба подлечат и доставят вам завтра. Адрес написать не забудьте.
Выдыхаю: будет время подготовить маму.
– Ну вот и отлично, – распорядитель улыбается, забирая и клочок пергамента с адресом. Отворачивается, давая понять, что он со мной закончил.
Встаю, поправляю юбку. Смотрю на дверь.
– Эм-м-м, простите… А вы не подскажете, как мне найти выход с арены, чтобы меня не затоптали?
Распорядитель усмехается, и к выходу (чёрному ходу?) меня провожает пара служителей – хвала духам, люди. Один из них, ещё совсем мальчишка, ловит мне повозку. Благодарю, комкая под плащом купчую.
Дома на меня набрасывается мама – она уже хотела вызывать городскую стражу искать меня. Впрочем, её возмущение быстро стихает, когда она замечает янтарную заколку (купчую успеваю спрятать). Объясняю, что это подарок – она расспрашивает, но мне отчего-то совсем не хочется рассказывать ей про инессца. Если мама узнает, что я в Лэчине искупалась, запретит ходить на набережную. Мама действительно злится: «Ты должна быть осторожна с поклонниками, мало ли какие у них намерения!» Очень хочется напомнить ей про то, что Марк, кстати, в своих намерениях тоже не расписывался, но я лишь покладисто соглашаюсь.
Меня снова укладывают в постель, кормят обедом и лекарствами. Прилетает сокол от Марка. Пишу записку, что со мной всё в порядке, мне просто надоело сидеть дома. Почти и не вру.
Собираюсь рассказать маме про фэйри, готовлюсь, но она упоминает, что собирается ехать в Битэг на три дня. И если я не пообещаю ей вести себя осмотрительно, она приставит ко мне охранное заклинание.
Обещаю. Втайне радуюсь. Лучше уж сама разберусь с фэйри, а там мама вернётся и ей придётся смириться с неизбежным. На взводе, как сейчас, она вполне может забрать купчую и написать дарственную в пользу короны – отправить фэйри в Туманные горы, например. А это всё равно что смерть.
Так что пока ничего ей не говорю. И веду себя очень послушно. Под вечер мама успокаивается, обещает наготовить вкусностей и каждый день слать сокола.
Повторяю обещание, что буду вести себя хорошо. Пусть не волнуется.
Ночью мне снится арена. Я просыпаюсь и потом просто не могу заснуть: думаю о фэйри. Я понятия не имею, как вести себя с ним и что делать. Я его боюсь. И я сама залезла в эту змеиную яму.
Как всегда, в общем-то.
***
Мама уезжает утром. Она заходит ко мне, целует на прощанье, говорит: «Спи, ещё рано», – и спустя некоторое время я слышу, как закрывается входная дверь.
Меня буквально выбрасывает из кровати. Забываю выпить приготовленные настои, лечу в купальню, пускаю воду, рассматриваю себя в зеркале – чудовище! Вода плещется из бассейна на пол – поскальзываюсь, плюхаюсь, кое-как встаю на колени и глажу нужную руну. Торопливо привожу себя в порядок. Потом, одевшись, бегу проверить гостевую комнату – а где ещё разместить фэйри? У нас есть, конечно, комната для прислуги – как и во всех домах Дугэла. Но мы с мамой давно превратили её в чулан, и жить там нельзя.
Проверяю руны, перестилаю постель. Вспоминаю, что вчера фэйри был полуголым. Одежды у нас на него точно нет. Заказать у швеи? Но швея знает маму… Нет, нельзя. Ладно, что-нибудь придумаю! В конце концов, у Марка попрошу – на крайний случай.
Кстати, о Марке – пишу ему письмо, прося не приходить сегодня. Говорю, что буду отдыхать весь день, потому что плохо себя чувствую. С Марка, впрочем, станется прийти посмотреть, как я сплю, но я надеюсь, что дугэльское воспитание напомнит о приличиях. Не фэйри же из Гленны… С которым я теперь буду жить… Ну зачем я вообще в это сунулась?!
Когда я только-только вспоминаю о завтраке, раздаётся звон колокольчика. К тому моменту я накручиваю себя до такой степени, что первая моя мысль – затаиться и сделать вид, что дома никого нет. Детская, подлая мысль.
Я выскакиваю во двор, не заботясь о плаще. На улице холодно и предрассветный туман никак не хочет рассеиваться. Фонари на дорожке к воротам загораются при моём приближении, но я всё равно нахожу засов калитки практически наощупь.
Фэйри я замечаю первым и непроизвольно отшатываюсь. Потом ловлю взгляды стоящих рядом служителей – один из них тот же молодой парень, который нашёл для меня вчера повозку. Сейчас он оглядывает мои голые ноги и, наверное, краснеет у себя под капюшоном.
Запахиваю полу халата и фальшиво улыбаюсь.
Меня просят подписать доставку и, пожелав приятного дня, выдают свитки – та самая купчая, правило пользования ошейником и что-то ещё. На прощание молодой служитель, бросив на мои ноги тоскливый взгляд, интересуется, что я делаю сегодня вечером. Второй служитель шипит на него и буквально втаскивает в ждущую их повозку.
Нервно смеюсь. Мёдом я, что ли, намазана?
Повозка уезжает, обдавая нас зеленоватым светом двигательного камня. Растворяется в тумане, как и редкие прохожие.
Прижимаю к груди свитки и свободной рукой поправляю воротник халата, чтобы не слишком открывал грудь. Гляжу искоса на фэйри и распахиваю калитку пошире.
– Идём?
Он послушно шагает за мной, и на мгновение мне становится интересно, заставляет ли его ошейник выполнять мои приказы? Похожие байки я слышала, но они всегда казались мне преувеличенными: уж слишком это жестоко. Впрочем, после вчерашней арены – почему бы и нет?
Запираю калитку, веду фэйри в дом. Мнусь и не знаю, что делать. Фэйри наблюдает за мной – лучше он выглядеть после вчерашнего не стал, хотя большинство синяков действительно исчезло. И разбитые губы ему, похоже, вылечили. Думаю спросить о самочувствии, но ловлю его взгляд: он внимательно смотрит на мои ноги – я грею их на рунных камнях пола.
Торопливо поправляю подол и говорю:
– Если замёрз, просто встань сюда, – показываю на камень.
Фэйри смотрит на меня в упор.
– Это приказ? – у него хриплый, странный голос, слишком высокий для мужчины.
– Да нет. Просто. – Я оглядываю его одежду – штаны из формы пограничников. – Ну… я б замёрзла. Но как хочешь.
Понятия не имею, что с ним делать. Поэтому я фальшиво улыбаюсь, показываю дом, объясняю, что мама в отъезде… в общем, старательно делаю вид, что он гость. Фэйри мне совершенно не помогает – он не сводит с меня пристального взгляда и молчит. Я жмусь – мне очень хочется сделаться незаметной или вообще раствориться в воздухе. Незнакомое чувство – я привыкла к совершенно другим взглядам. Так что я даже наслаждаюсь им с каким-то болезненным удовольствием.
Живот требовательно бурчит, и я, глянув на фэйри, в который раз кутаюсь в халат. И вежливо интересуюсь, не хочет ли гость завтракать.
Судя по взгляду, гость раздумывает убить меня сейчас или всё-таки потом.
На кухню фэйри идёт за мной, встаёт в дверях и внимательно осматривается. Потом так же внимательно следит, как я разогреваю воду и вытаскиваю на стол кувшины с молоком и мёдом. И мамины пирожки. Вот бы с ягодами!
Встречаюсь с фэйри взглядом. Не отворачиваясь, я осторожно интересуюсь, что едят в Гленне.
– А в Мюреоле? – интересуется в ответ фэйри, и я застываю с блюдом пирожков, не донеся его до стола.
– А при чём тут… Только не говори, что ты тоже из Инесса!
Фэйри хрипло смеётся. Я смотрю на него и мгновение спустя мы смеёмся вместе.
Смех фэйри обрывается первым, а неожиданный вопрос повисает в воздухе:
– Как морская дева оказалась в Дугэле?
Я ставлю пирожки – от греха подальше. Сажусь и смотрю на него снизу вверх.
– Понятия не имею. Какая дева?
– Ты, – спокойно говорит он, и я начинаю понимать, что его, похоже, били вчера исключительно по голове. И дешёвый лекарь не помог.
Надо будет пригласить нормального, когда мама приедет. Ох, только сумасшедшего в доме мне не хватало.
Наливаю в свою кружку настой, смотрю на фэйри.
– Может, всё-таки поешь?
Он не двигается. И, когда я принимаюсь за первый пирожок (с ягодами!), снова спрашивает:
– Зачем помогла мне?
Я давлюсь пирожком. Настой горячий – обжигаю язык и какое-то время дышу ртом, прежде чем ответить:
– Не знаю.
У фэйри становится забавное лицо, а я беру второй пирожок и протягиваю ему.
– Хочешь?
Фэйри отлепляется от косяка и, не спуская с меня странного взгляда, огибает стол. Пирожок дрожит в моей руке. Фэйри приближается, и я не выдерживаю – встаю, опрокидывая стул, и отшатываюсь к стене.
Глаза у фэйри жёлтые. Янтарные? Да, но с крапинками зелёного. Красиво, но от этого мне почему-то ещё страшнее, хотя ростом он действительно не выше меня, и на его шее поблескивает ошейник.
– Я презираю тебя, – говорит фэйри, стоя ко мне почти вплотную. – Но ты спасла меня, – его голос дрожит, и я распахиваю глаза от удивления. – За это я должен тебе служить.
На улице начинается дождь – я машинально отмечаю шелест капель по стеклу, когда фэйри наклоняется к моему уху и еле слышно шепчет.
Слова врезаются, как кинжал, и я откуда-то понимаю, что он назвал мне своё Истинное Имя.
Вот теперь он и правда мой раб.
Мы смотрим друг другу в глаза. И я действительно вижу в его, янтарных, презрение, но мне уже всё равно.
Я тянусь к нему, и он позволяет мне опереться о его плечи. Ему холодно – кожа еле-тёплая. Я машинально отмечаю это и обнимаю руками его шею. Нахожу застёжку…
Фэйри молча смотрит на упавший ошейник, потом на меня. Вздёргивает бровь и усмехается.
Но я его уже не боюсь.
***
– Как мне тебя называть? – интересуюсь, осторожно прикладывая к припухшей коже на его шее компресс.
Фэйри сидит на кровати в гостевой комнате, закутанный в одеяло, и постоянно фыркает. На мой вопрос: «В чём дело?» он пробурчал только что-то про «воняет». Ну да, у лечебных настоев острый запах. Но можно и потерпеть.
Впрочем, фэйри терпит и не жалуется. Только фыркает очень красноречиво.
– Как хочешь.
Никак не хочу. Меня раздражает его цепкий взгляд, и чувство опасности уже не щекочет приятно нервы. Я в который раз жалею, что втянула себя в это, но выхода у меня нет. Теперь, когда я знаю его Истинное Имя, я вообще по уши в этом… этой яме. Истинное Имя – суть фэйри. Даже больше – используя его во время приказа, я могу заставить фэйри делать что угодно. Например, могу сказать «умри», и он умрёт.
Конечно, я никогда этого не сделаю.
– Послушай, ну мне же надо как-то тебя называть, – вздыхаю я, протягивая фэйри кружку горячего настоя. – Ты же не хочешь, чтобы я всегда использовала то имя, которое ты мне сказал?
Фэйри заметно вздрагивает и глядит на меня. Кружку он словно не замечает.
– Как хочешь.
Вот так тебя и назову!
– Сильвен, – решаю я, заглушив раздражение. – Лесной. Там же леса у вас, в Гленне, да? Расскажешь?
Фэйри… Сильвен отворачивается.
Ну ладно. Я пожимаю плечами и встаю. Оставляю настой, лекарства. Не маленький, сможет о себе позаботиться. А с меня хватит!
Вздрагиваю, когда фэйри неожиданно ловит меня за руку.
– Что?
Сильвен рассматривает мой браслет с жемчужиной. Тянется коснуться, но я отдёргиваю руку. Фэйри молчит, я огреваю его возмущённым взглядом и выскакиваю из комнаты.
Мне хочется сбежать – и подальше. Через час, послушав тишину из гостевой комнаты, решаюсь.
На улице шумит дождь, он разогнал туман. И намочил меня до нитки, пока я спешила в школу танцев. Забавно, Марк оказывается там же лишь четверть часа спустя. Приходит за мной в класс. Меня не перестаёт удивлять, как он узнаёт моё местонахождение, да ещё и так быстро.
Танцую, как сумасшедшая. Смеюсь над шуточками Марка, как коршун охраняющего меня от других. Даю проводить, но домой не приглашаю. Целую в щёку – бедняга краснеет – и убегаю, пообещав написать перед сном. Марк долго не уходит, вижу его с крыльца.
У меня безумно болят ноги. Это и хорошо, помогает забыть о сумасшедшем фэйри. Который, кстати, свободно шатается по дому. По крайней мере, в мою купальню заходит, точно в свою комнату.
– Больно?
– Выйди! – выдыхаю я. В моём голосе слёзы: ноги не просто болят, они – словно подушка, в которую втыкают разом тысячи раскалённых игл.
– Неужели ты отказалась от моря из-за этого? – Сильвен оглядывает купальню. Он и не думает уходить. Я вижу его отражение в зеркале, он смотрит на мои ноги с выражением, чем-то похожим на сострадание.
– Я ни от чего не отказывалась! Выйди! – шиплю я, выгибаясь от боли.
Сильвен садится рядом.
– Дай мне.
Его руки – изящные, но покрытые мозолями воина – ложатся на мои колени. Я не успеваю отшатнуться и даже влепить нахалу пощёчину – боль уходит, точно вода в песок. Фейри встаёт, ловит мой поражённый взгляд и тихо говорит:
– Твоя магия запечатана, русалка?
– Я не русалка, – шевелю пальцами ног. Удивительно: боли как не бывало.
Сильвен, щурясь, смотрит на меня какое-то время. Потом, ничего не говоря, уходит.
Следующий день проходит для меня в заботах. Я делаю домашнее задание – тонну, наверное, столько пропустила за время болезни. Сильвен сидит у себя в комнате. Я ношу ему еду, но он почти не ест. И не разговаривает со мной.
Начинаю понимать, почему фэйри умирают в неволе. Будешь вот так сидеть и делать вид, что ты очень гордый и даже есть не хочешь – конечно, скоро умрёшь. От голода, например.
А ночью неожиданно возвращается мама.
Она врывается в мою комнату вместе с ветром и дождём из распахнутого окна. По крайней мере, мне это снится – и остальное тоже кажется сном, кошмаром. Я подпрыгиваю на кровати и стукаюсь затылком об изголовье. Больно.
– Арин! – каркает мама, садясь на кровать, и я отодвигаюсь. За окном громыхает гроза – не такая уж редкость в Дугэле, но сейчас, спросонья, я её боюсь.
Мамино лицо в блеске молнии искажается.
– Арин, кто подарил тебе янтарную заколку?
Я молча смотрю на неё и дрожу. Мама, моя родная мама кажется чужой и незнакомой. Ведьмой из мрачных сказок. Мне холодно и очень страшно. Если это правда кошмар, почему я не просыпаюсь?
– Арин, отвечай! – Мама хватает меня за руку, больно сжимает запястье.
Я вскрикиваю.
– Мам, в чём…
– Это инесский принц? Ты видела его? Ты с ним говорила?!
– Нет! – всхлипываю я, дёргая руку. – Мама, пусти, мне больно!
Ещё одно страшное мгновение мама смотрит на меня, потом неожиданно улыбается, отпускает – и всё возвращается на место.
Я тихо плачу, и мама машет рукой: окно закрывается. В комнате светлеет – загораются светильники.
– Арин, девочка моя. – Она обнимает меня, гладит по спине. – Ты совсем замёрзла. Ну что ты… Что ты… Просто скажи… Ты правда не видела инесского принца? Правда?
Я смотрю на неё, мои губы дрожат.
– Мамочка… Он был инессец, да, но… Я не специально… Я просто повернулась неловко… И упала… А он меня вытащил… Но он не принц! Конечно, нет! – Такая мысль мне даже в голову не приходила. Хотя, если вспомнить его одежду… но не принц, это уж слишком!
– Инессец? – шепчет мама, хватая меня за руки. – Значит, всё-таки… Что он тебе сказал? – Мама трясёт меня: – Что?!
– Что я… похожа… на русалку, – лепечу я. – Мама? Мама, что ты делаешь? Мам!
Она связывает мои руки невесть откуда взявшейся шёлковой лентой и снимает браслет с жемчужиной. Сдёргивает с меня одеяло, чертит в воздухе какие-то руны. Бормочет: «Заклинание… надо обновить… Лучше я, чем королева… Ты будешь со мной, доченька. Ты будешь в безопасности. Так нужно, Арин, моя Арин. Я укрою тебя. Я тебя спрячу».
– Мама, что ты делаешь? – кричу я, когда она поднимает руки. – Мама? Мама!
– Тише! – приказывает она, заламывая мои руки. – Арин, дочка, просто… посиди вот так, хорошо? Я только…
Договорить она не успевает. Хрипит, безумно глядя перед собой, оседает на кровать, а потом падает на пол. Кончик кухонного ножа торчит в её горле, указывая на меня.
Под вспышку молнии Сильвен вытирает руки о валяющееся рядом одеяло.
Мой крик забирает гром.