– Вот вам будущий инженер, – с этими словами дядя Эдуард передал своему другу доктору Джеймсу Гальдани Мак-Грегору школьное свидетельство. – Очень хорошо по физике, очень хорошо по математике. Мальчик когда-нибудь составит себе имя. Осенью я его отправлю в высшую школу, там он начнет свое техническое образование.
Доктор Мак-Грегор отнесся к свидетельству критически.
– Слабовато по многим предметам, должен я сказать. Неважная отметка по-немецки, только «удовлетворительно» по-латыни.
– Языки ему никогда не давались.
– Так всегда у той молодежи, которой не приходится думать о заработках. В тех предметах, которые им даются легко, они могут достигать больших успехов, а трудные для себя вещи им лень преодолеть. Да, мне в молодости приходилось серьезно работать на каникулах, чтобы добыть себе возможность учиться. И чем я только ни занимался. Могу сказать, мои доходы не дались мне даром, я их приобрел собственным потом. Это большая ошибка, что своего племянника вы оставляете бездельничать на каникулах в деревне.
– Но вы же знаете, чем он там занимался: проводил небольшие дороги и улицы, строил мосты, измерял местность, устраивал насыпи, производил всякого рода постройки.
– Игрушки, все это одни игрушки, – нетерпеливо прерывает его Мак-Грегор. – Все это охотно проделывают и другие мальчишки, а попробуйте дать им настоящую работу – никакого толку. В школе они получают хорошие отметки по математике, а перейдут в высшей школе к более трудным областям высшей математики, алгебры и геометрии, и для них математика уже не доставляет удовольствия, она им трудна, они наиболее слабые студенты на курсе. Уверяю вас, я знаю эту публику. Дети – неблагодарные существа. Сделать из них людей можно, но только направляя их железной волей и с ранних лет знакомя с суровыми сторонами жизни. Когда им придется пробиваться на свой страх через тернии, тогда они сумеют оградить себя от шипов и колючек. Современная молодежь не имеет никакого представления о цене денег; разве понимают они, как трудно заработать даже один доллар? Каждый сбереженный грош я тратил в молодости на покупку книг. И как же ценил я эти книги! Часы за часами корпел я над ними со свечкой на своем чердаке, когда весь мой организм после напряженной дневной работы настойчиво требовал отдыха. Да, я знал цену доллара. Ну, а ваш племянник, готов держать пари на тысячу долларов, – очутись он в Нью-Йорке с десятью долларами в кармане, он все спустит в Кони-Айленд[1].
Дяде Эдуарду были не в диковинку жестковатые рассуждения его сотрудника.
– Я нахожу ваши взгляды на воспитание несколько упрощенными, – ответил он. – Может быть, они годятся для многих мальчиков, но я никогда не соглашусь с тем, что все ребята скроены на один лад. Мне кажется, в каждом из них столько своеобразия, как, скажем, в болезнях разного рода; всякая болезнь излечивается своим способом. Билла я знаю, как своего собственного ребенка; недаром я заменял ему отца с шестилетнего возраста после смерти его родителей. Пари с вами я держать не стану, забавляться бессмысленным швырянием тысячами долларов мне не придет и в голову. Но мальчика я хочу испытать. Я дам ему тысячу долларов с тем, чтобы он тратил их, как ему вздумается, и тогда мы посмотрим, что он предпримет.
– Как? – закричал доктор Мак-Грегор. – Мальчишке тысячу долларов! Да вы погубите его.
– О, нет, – возразил дядя Эдуард, – я знаю Билла. Он не истратит опрометчиво ни гроша. А если он не таков, каким я его считаю, тем лучше для меня, если я буду осведомлен об этом как можно раньше. Тогда я его устрою куда-нибудь на работу и сберегу деньги, предназначенные мной на его обучение в высшей школе.
– Ну, если вы ему дадите деньги с соответствующим предупреждением, разумеется, он поостережется все промотать.
– Он получит деньги без всяких условий и без всякого контроля. Сам я проведу все лето за границей. Единственное, что я ему предложу – взять с собой своего друга Джима – они почти неразлучны – и отправиться знакомиться с Нью-Йорком. Да, и еще одно – вести дневник.
– Знакомиться с Нью-Йорком, – засмеялся доктор Мак-Грегор. – Ну, это он сумеет!
Разумеется, ни я, ни Билл ничего не знали об этом споре. Но вот Билл получает письмо, в котором его уведомляют, что в Грэхэмском банке для него лежит тысяча долларов, и он может ими воспользоваться для совместной со мной поездки в Нью-Йорк. Единственное условие, поставленное ему автором письма – по возвращении домой осенью дать подробный письменный отчет о проведенных каникулах.
На следующий день я получаю письмо от Билла.
«Слушай-ка, Джим! Не хочешь ли поехать со мной на лето в Нью-Йорк? Там мы будем совершенно одни и осмотрим все, что пожелаем. Дядя Эдуард прислал на эту поездку тысячу долларов. Славно проведем время. Хочешь ехать?».
Еще бы не хотеть! Мне на своем веку довелось только денек провести в Нью-Йорке. Билл был там уже несколько раз, и потому роль руководителя пала на него. В более отдаленной, не слишком дорогой части города им заранее была заготовлена для нас комната за 6 долларов в неделю и обед для каждого из нас по пять долларов. Шестнадцать долларов в неделю! Чересчур, пожалуй, шикарно, но, по мнению Билла, устроиться дешевле невозможно.
Часов в шесть вечера мы приехали на нашу квартиру и, прежде всего, отправились ужинать. Мне сначала было не по себе среди посторонней публики, а потом вижу, никто не обращает на меня ни малейшего внимания, приободрился и принялся за обе щеки уплетать немудреную еду. А Билл ни на минуту не растерялся, весело болтая о чем-то с маленькой старушкой на конце стола.
Потом мы вернулись в комнату, куда был уже доставлен наш багаж. Занимались распаковкой вещей, пока не стемнело, а затем пошли осматривать город при вечернем освещении.
Мы еще не успели отойти далеко, как вдруг в уличный шум ворвался пронзительный звук пожарного рожка; бешеным галопом, при свете факелов, промчалась пожарная команда и скрылась за углом. Для нас это было то же самое, что красная тряпка для быка; противостоять искушению мы не в силах и бросаемся вслед за пожарными. Но они скоро скрылись из глаз. Одна за другой нас перегоняют повозки с топорами и лестницами, с пожарной трубой и рукавами; вслед за ними вторая команда. Мы бежим уже с полкилометра, а мимо нас все еще несутся пожарные повозки.
– Где же горит? – задыхался Билл. – Нигде не видно огня. Верно, где-нибудь далеко.
– А наплевать! Будь он хоть за десять миль, я туда добегу.
Несемся дальше, и вот мы уже у городского парка, километра за три от нашего дома. Ни одного пожарного насоса мы не видим, и только по звукам рожка, которые доносятся время от времени до нас, мы можем судить, что пожар недалеко. Еще несколько кварталов и, наконец, мы настигаем первую машину, изрыгающую целые облака дыма и пара, от которых не видно света уличных фонарей. Машины и снаряды, предназначенные для пожаротушения, расставлены по всем улицам, их двадцать или тридцать, все они выпускают в воздух тучи черной копоти и сажи. Время от времени они подзывают к себе пронзительными звуками рожков подводы с топливом.
Но отчего не видно огня? Мы спускаемся вдоль улицы, следуя по направлению пожарного рукава. Улочка такая узкая, что два экипажа вряд ли смогли бы разъехаться. Сквозь облака дыма я вижу с обеих сторон стены высоких зданий, почти соприкасающихся наверху. Полицейский задерживает нас на конце улочки и отсылает назад; бежим до нового квартала – та же участь. Лишь с третьей попытки удается нам добраться до такого места, откуда виден пожар. Там уже собралась большая толпа любопытных. Пламени, собственно, не видно, только дым, целые столбы его, которые временами освещает луч прожектора, направляя движения пожарных. Горит здание этажей в восемь. Громадное зарево внезапно прорывается наружу, кажется, будто огонь издевается над усилиями его затушить. Красивое зрелище! То тут, то там видны бегающие тени пожарных; одни носятся с топорами, трое пыхтят над извивающейся змеей кишкой, едва ли будучи в силах справиться с ней. Я коснулся такой кишки ногой, и бьющаяся в ней струя дала мне почувствовать, как велика была сила напора воды. На переднем плане помещалась метров в двадцать высоты башенная лестница, с вершины которой непрерывно направлялись струи воды в бушующее море огня. Вдруг шум прорезал резкий предостерегающий звук рожка, люди отбегают. Рушится вся передняя стена здания, погребая под собой и лестницу, и стоящий рядом насос. В ту же минуту я и Билл сбиты с ног струей воды; как раз у нас под ногами лопнул пожарный рукав, и напор воды из него попросту смывает нас.
– Ну, баста, с меня довольно, – ворчу я, оправившись от первого испуга, – идем домой.
– И так уже одиннадцать, – глядит Билл на часы. – Все уже, вероятно, спят, а у нас нет ключа.
Положение не из приятных – двум бедным парням, промокшим до нитки, целую ночь скитаться по улицам.
Однако несмотря на поздний час, Нью-Йорк не спал и, когда мы добрались до нашей квартиры, хозяйка тотчас впустила нас, не обмолвившись ни одним словом упрека, и только удивленно поглядела на наше перепачканное платье.
– Ну, с чего же мы начнем наш осмотр? – спрашивает меня Билл на следующий день после завтрака.
– Сегодня большой праздник в Кони-Айленд и на ипподроме, – рассуждаю я, – туда бы я не прочь отправиться, а затем… ну, в чем дело?
– Язвительная усмешка на лице Билла прерывает поток моих предложений.
– Я думал о тебе лучше, Джим. Неужели дядя Эдуард дал нам тысячу долларов на развлечения подобного сорта?
– Да ведь нам нужно познакомиться с Нью-Йорком, – робко защищаюсь я.
– Но в Нью-Йорке-то не одни удовольствия. Что скажет дядя Эдуард, если мы начнем наш дневник описанием ипподрома.
– Да, пожалуй!..
– Я полагаю, нам стоит начать с общего осмотра. Что ты скажешь насчет поездки на автобусе вокруг города? Из нее намного лучше выяснится, что здесь есть наиболее примечательного.
– Великолепно, Билл, я согласен.
На наше счастье нам попался тотчас же автобус, который должен был минут через пять тронуться в путь. Поездка доставила мне громадное удовольствие, да и Биллу тоже. Хотя он и был несколько раз в Нью-Йорке, но недолго, а знал его немногим лучше меня. Мы таращили глаза во все стороны, не пропуская мимо ушей ни одного слова, которые водитель гнусавым голосом выкрикивал в рупор. Когда мы доехали до высоких построек Нижнего города, а особенно до строящегося здания Манхэттенского синдиката, стальной остов которого возносился уже выше ста пятидесяти метров, нашему изумлению не было границ. И, что замечательно, стены возводились не с земли, а приблизительно на уровне пятого этажа; внизу не было ничего, кроме стальных балок. На более близком расстоянии до нас донеслось постукивание пневматических молотков; оно напоминало стрекотание кузнечиков в жаркие летние дни. Наверху столба, выступающего метров на семь над зданием, я заметил человека, который спокойно стоял и выжидал, пока кран медленно подвигал к нему балку. В первый момент у меня при взгляде на него закружилась голова, и я почувствовал озноб во всем теле; с великим страхом и волнением я наблюдал, как он далеко подался по направлению к балке. Мои нервы были в таком напряженном состоянии, что я едва не закричал, когда получил от Билла легкий толчок в бок.
– Вот отсюда-то мы и начнем наше знакомство с Нью-Йорком, – сказал он, – мы вернемся к этой постройке и разберемся здесь, как следует. Это не самое плохое начало для дневника.
Когда мы снова вернулись к зданию синдиката, нам встретилась толпа, глазеющая наверх. Метрах на шестидесяти высоты висел на канате кусок стального цилиндра довольно внушительного вида. Его действительную величину я измерил после, когда мне попался такой же кусок на земле; он был семи метров длины и сквозь него, пожалуй, могла бы пробежать лошадь. Цилиндр раскачивался наверху над головами сотен людей, поддерживаемый лишь стальными канатами, издали казавшимися не толще ниток. На нижнем блоке полиспаста[2] стоял человек, настоящий пигмей по сравнению с чудовищной махиной.
Он держался за средний канат и руководил подъемом, а по сторонам с различной быстротой двигались вверх и вниз другие канаты. Мы наблюдали, как поднимался человек до тех пор, пока он не пригнулся, чтобы избежать укосины крана над верхушкой постройки. Тогда кран повернулся и потянул за собой цилиндр внутрь здания, где тот и исчез у нас на виду.
– Влезем наверх, Билл, – зову я, – и посмотрим, что они с ним будут делать.
Мы входим туда, где, как нам казалось, был главный вход с Бродвея. Никто нас не задерживает, и мы без толку бродим взад и вперед. Повсюду работают группы людей. Хотя мы на уровне улицы, но в одном месте нам удается, глядя вниз, насчитать четыре подземных этажа; то было машинное отделение и отделение для заготовки бетона, где он замешивается и загружается в ящики, которые затем с непостижимой быстротой поднимаются на верхние этажи здания.
– Где же подъемник для людей? – говорит Билл.
– Я думаю, вот это, – показываю я на лестницу.
– Ладно, полезем, – отвечает Билл, – наверх-то она, во всяком случае, приведет.
То была широкая двойная лестница, устроенная так, чтобы один человек мог подниматься, а другой в то же время опускаться. Мы карабкаемся наперегонки и, запыхавшись, добираемся до следующего этажа голова в голову.
– Сколько, полагаешь ты, будет здесь таких этажей? – спрашиваю я.
– С улицы я их насчитал тридцать девять.
– Благодарю покорно, влезть на тридцать девять таких лестниц. Нет уж, лучше отказаться сразу. Где-нибудь же должен быть подъемник.
– Вот подъемник, – кричит Билл, – и его сейчас поднимают.
Бежим туда и еле успеваем вскочить. По дороге нас окликнул какой-то человек, но мы не стали с ним разговаривать. Клетка подъемника – деревянное сооружение, достаточное по размерам для 15 человек, без двери. Так как мы вскочили последними, то нам приходится стоять у самого края и, пролетая мимо этажей, нам необходимо насколько возможно отклоняться назад, чтобы не ударяться о рамы лесов. На двадцать восьмом этаже подъемник остановился, и мы все вылезли. Доски пола на этом этаже уже были настланы, так что нашему путешествию не грозит никакая опасность. Правда, стен еще нет, но внешние решетчатые балки вокруг уже установлены и представляют собой род низкого бруствера, так что, подходя даже к краю здания, не испытываешь ощущения, что полетишь вниз.
От решетки выступали с промежутком метра в полтора балки, на них были подвешаны подмостки, на которых этажами семью ниже работали люди. Внизу лежал Бродвей, кишащий живыми, двигающимися маленькими точками, людьми, каждый из которых, несмотря на свои ничтожные размеры, был полон осознания своего значения.
Внизу с одной стороны виднелась колокольня церкви. Все было, как на ладони, виден был весь Гудзон, а на юге и на востоке ясно вырисовывались очертания гор. Великолепный кругозор, и притом ни облачка на небе и никаких испарений в воздухе.
– Эх, жаль, не захватил я своего аппарата! – слышу голос Билла сквозь стук клепальных молотков.
– А я зря не надел фуражку, соломенную шляпу невозможно удержать.
Бушевал сильный ветер. На улицах было тоже неважно, но наверху не было никакой защиты. Рабочие, как я заметил, к этому хорошо приспособились. Те из них, которые носят фуражки, поворачивают их задом наперед, как это делали первые летчики, так что ветер не в состоянии схватить их и сорвать с головы.
Заметив лестницу вблизи подъемника, мы поднимаемся выше. На тридцать первом этаже было то же, что и на тридцатом, поэтому мы здесь не задерживаемся, а поднимаемся до тридцать пятого. .Здесь группа рабочих занята кладкой сводов. Меня очень удивило, когда я увидел, что своды внизу совершенно плоские и составляются из пустотелых кирпичей. Под балками проходят доски для поддержки кирпичей, пока они все не будут уложены на место. Чтобы помешать выпадению кирпичей, в середину каждого ряда вставляется клинообразный кирпич. Провалиться от нагрузки кирпичи не могут, пока не раздвинутся боковые стальные балки.
Так как на следующий этаж настоящей лестницы не было, мы отправляемся искать стремянку. По дороге мы наталкиваемся на открытое, не огороженное перилами отверстие, как будто сквозное вплоть до земли. Мы встали на доску, которая высовывалась из-под большой кучи балок и лежала вдоль края этой пропасти. У меня часто бывают головокружения, и поэтому я поостерегся заглянуть вниз, но Билл ухватился за канат и перегнулся через край. Вдруг канат задвигался кверху и потянул его за собой. Хорошо, что я не растерялся и удержал его, а то бы, кажется, он полетел вниз.
– Видишь, Билл, – говорю я ему, – чистая случайность тебя спасла. Если бы канат двинулся вниз, ты бы погиб.
– Разве я знал, что он живой?
– Вот именно. Если ты не можешь все знать, надо быть осторожнее.
Карабкаемся до тридцать шестого этажа, но там еще нет настила пола, лишь кое-где лежат доски. Стремянка дальше не шла, но мы нашли еще одну с наружной стороны здания. Полез Билл, за ним я. Дул такой сильный ветер, что мне все время приходилось держать свою шляпу. Ничто не лежит между нами и вечностью, кроме нашей ненадежной опоры. Под нами, почти на сто пятьдесят метров ниже, улица. Стремянка, на которой мы стояли и карабкались выше, была, как и все, двойная, но без перил, и в довершение всяких бед и опасностей, которые выпали на нашу долю, на середине дороги нам преграждает путь выступающая платформа. Пришлось с большим трудом пролезать сбоку ее. Добрались до тридцать седьмого этажа. Тут я решил – баста. На этом этаже нет настила, а на тридцать девятом не будет, того и гляди, и досок.
– Нет, милый Билл, в такой день, как сегодня, я дальше не двинусь. Надоело мне возиться со своей шляпой.
Я не успеваю договорить, как сверху, в двух шагах от моей головы, падает доска. Поднимаю голову, гляжу, какой-то мужчина насмешливо смотрит в мою сторону. Уверен, он нарочно сбросил доску.
– А я доберусь до самого верха, раз это близко. Побереги мою шляпу, она мне не нужна.
И Билл кладет свою шляпу на доску, а сверху, как пресс, кусок железа.
Вижу, опять полез мой Билл выше, с одного этажа на другой и исчез у входа на самый верхний этаж.
Я остался один среди клепальщиков. Стал наблюдать за группой рабочих из четырех человек, занятых на этом этаже. Один из них следит за маленьким кузнечным горном, который он раздувает мехами, а на его огне разогревает заклепки. Время от времени он вытаскивает щипцами раскаленные кусочки металла и легко, но метко бросает их следующему рабочему, сидящему на балке недалеко от первого. У этого в руках ведерко, им он ловит заклепку; затем захватывает ее щипцами и вставляет в дыру, где ей надлежит быть. Третий прижимает солидных размеров молот с небольшим углублением к головке заклепки и, наконец, четвертый, работая пневматическим молотком с другой стороны, расплющивает второй конец.
Что-то горящее попадает на мою соломенную шляпу и с шипением падает на доски к моим ногам. Я даже подскочил от испуга, потом замечаю, что шляпа моя начинает гореть. Бросаю ее наземь и затаптываю огонь под громкий смех всех четырех клепальщиков.
– Эй, паренек! – кричат они. – А мать-то знает, где ты пропадаешь? Жарко тебе здесь? Ну, не плачь! Братишка твой сейчас вернется. А вон и мастер.
Молодой человек крепкого телосложения легко поднимается с нижнего этажа, сталкивается со мной лицом к лицу и останавливается.
– Черт возьми! Вас что сюда принесло?
– Я осматриваю здание.
– Это-то я вижу, но как вы сюда попали?
– Я поднялся сначала по подъемнику, а потом карабкался по стремянкам.
– А разве вы не знаете, что без разрешения нельзя ходить по стройке? Где был сторож? Он вас не останавливал?
– Я никого не видел.
– Откуда вы вошли?
– Я вошел… – медлю я. – Видите ли, мне не хотелось бы кого-нибудь подводить.
– Великолепно, можете не говорить. Я и так знаю, кто это. Опять отправился в кабак пропустить чарочку. Управляющий и так грозился вчера его прогнать, простил ему в последний раз. Не может обойтись, старый дурак, без выпивки, ну и прогонят. Это хорошо, что вы мне не захотели сказать, кто вас впустил. Правда, ведь вы мне не сказали? И я не знаю, кто это? Да?
– Нет-нет, – поддакиваю я ему.
– Что это? Парни над вами подшутили? Где ваша шляпа? Да, я вижу, вы ее положили на доску.
– Нет, это шляпа Билла.
– Билла? Кто это Билл?
– Мой друг. Он поднялся наверх.
– Черт возьми, как неосторожно! Ну, я полезу, отыщу его. А затем надо постараться выпроводить вас так, чтобы управляющий не заметил. Это я не о вас, сорванцах, хлопочу, а о старике Джерри. Ему не везде дадут работу, а здесь-то он долго не продержится. А вы отойдите сюда, чтобы вам опять не попало.
Я следую его совету, а он уже поднимается кверху. Над собой я наблюдаю за молодым парнем, который идет с доской по балке шириной в несколько сантиметров. Ветер рвет доску и качает парня из стороны в сторону. Меня поразило, как ему удается сохранить равновесие, а его, казалось, нисколько не беспокоило такое положение – это его ремесло.
Вскоре мастер и Билл показались у входа на верхний этаж и стали спускаться вниз. Ветер трепал их одежду.
– Вот дивно-то наверху! – кричит Билл, дойдя до моего этажа. – Знаешь, ты много потерял. Ну и нервы у первых рабочих-«установщиков». Они укладывали балку поперек двух столбов. Балка раскачивалась на канатах крана, а двое рабочих стояли на ее внешних свободных концах. Ветер мешал поставить балку в надлежащее положение. Тогда один рабочий с обезьяньей ловкостью вскарабкался на столб и, удерживаясь там только коленями и одной рукой, наклонился над Бродвеем, схватил руку рабочего на одном из концов балки и притянул его и балку к себе. Ты, я вижу, потерял шляпу, – и Билл наклонился, чтобы поднять свою.
Я рассказал ему, что случилось, а в это время мастер, проконтролировав клепальщиков, вернулся к нам.
– Вы, Билл, и вы – вас как зовут?
– Джим.
– Вы и Джим, ступайте теперь со мной вниз. Старайтесь по возможности держаться в задней части здания, чтобы не попасть на глаза управляющему.
– Идемте, господин Хочкис.
Билл был уже осведомлен об имени мастера, а также и о том, что тот в данное время производит свой послеобеденный осмотр.
– Два раза в день он контролирует всю постройку снизу доверху, – рассказал мне Билл, когда короткий перерыв в стуке пневматических молотков позволил ему говорить.
На каждом этаже Хочкис делает обход, проверяя, как и сколько сделано, а мы, насколько можем, держимся задней стороны здания. Это, впрочем, не останавливает Билла, то и дело расспрашивающего о том и о другом, и Хочкис любезно удовлетворяет его любознательность. Немало удивило меня то, что всякая часть здания имеет свой номер и свое определенное место на плане постройки.
– Разумеется, – сообщает Хочкис, – все здание сначала вычерчивают на бумаге, рассчитывают тяжесть каждой части, а затем все части готовят на фабрике. Там же просверливают и дыры для заклепок, и вообще каждый кусок приготавливают в таком виде; чтобы возможно легче можно было собрать их все в одно целое. Сначала установщики подгоняют отдельные части друг к другу и скрепляют их парой болтов, затем работают слесаря, расширяют дыры, где они не подходят, и выправляют все, что изогнулось или исковеркалось в пути. Наконец, клепальщики заменяют болты заклепками.
Хочкис отходит, чтобы переговорить с заведующими установкой рам и кладкой сводов.
– Необходимо поторопиться с отделкой нижних этажей – говорит он, вернувшись. – Железные работы мы можем вести только тремя этажами выше уже отстроенных этажей. Кладчики сводов не поспевают за нами, им надо, по крайней мере, пять дней для обработки двух этажей; столбы всегда идут через два этажа. Сейчас мы отстали, а это вызывает всякого рода неудобства. Когда бывает нужен материал для двух этажей, – продолжает рассказывать Хочкис, – мы дня за два посылаем заказ на наши склады в Байону. Там выбирают те номера, которые мы требуем, доставляют их по реке до площади Баттери в нижней части Бродвея, а оттуда приходится уже перевозить их на лошадях. Иногда это дается нам нелегко. Самым тяжелым грузом, с которым мы имели дело, была отливка, весившая больше шестидесяти тонн, двух метров высоты, почти такой же ширины и около семи метров длины. Мы везли ее в воскресенье утром, когда на улицах нет народа. Для ее перевозки нам понадобились сорок две лошади и четырнадцать рабочих. От тяжести фура трещала и скрипела, и по дороге не раз давила железные крышки уличной канализации, словно орехи. Да, скажу вам, повозились-таки мы с ней, а когда мы ее стали снимать, пошла просто потеха. Немало требуется времени, чтобы такую тяжесть привести в равновесие для подъема наверх, – мы с этим справились, но едва подняли балку на четверть метра от фуры, как она с треском полетела вниз и разбила фуру. Сломалась шейка крана, одна из тяжелых, стальных частей, которыми соединяются под углом две его укосины.
– Разбилась отливка? – спрашиваем мы.
– Нет, с ней ничего не сделалось. Потом мы ее разобрали и тремя отдельными частями подняли наверх.
– А где помещаются моторы, которые двигают краны? – допрашивает Билл.
– В начале стройки на том же этаже, где и краны, но их мы перемещаем с этажа на этаж, на шесть или восемь этажей выше моторов, а после уже переносятся и сами моторы.
– А сигналы? – задаю я вопрос. – Как вы их подаете?
– Вначале на краю того этажа, где работают, ставят рабочего, и он подает машинисту сигналы колоколом. При той высоте здания, которую мы имеем в настоящее время, мы подаем рабочему на тот этаж, где находится кран, электрические сигналы с земли, а он, нажимая различные электрические кнопки, передает их дальше крановщику.
Разговаривая, мы спустились уже настолько низко, что я не предполагал возможности каких-нибудь новых приключений. Карабкаться по стремянкам нам теперь было не нужно, к нашим услугам была железная лестница снаружи здания, но, оказывается, нам предстояла новая беда. Желая сэкономить время, Хочкис велел нам спуститься на пять пролетов и там обождать, пока он закончит внутри постройки свои дела и спустится по другой лестнице.
На третьем пролете наша лестница оказалась заваленной кучей строительного материала, и нам ничего не оставалось, как пройти по узкой балке, переброшенной поперек шахты, и оттуда метров с 2,5 спрыгнуть на лестницу. Балка лежала снаружи здания, а под ней этажей на десять ниже были узкие подмостки. Я пошел вперед и сразу оценил положение. После того, что я пережил на 37 этаже, меня все время мучало досадное воспоминание о насмешках клепальщиков. Нет, я не трус, то и дело уверял я себя. Понадобится, не побоюсь хоть через Ниагару по канату пройти. Пусть Билл или кто еще там на меня глаза пялят, убедятся, что я за молодец.
Все это молнией проносится у меня в голове и, не задумываясь ни на секунду, я всхожу на балку и уверенно двигаюсь по ней, стараясь не глядеть вниз. Но ветер дует с такой силой, что мне приходится согнуться, чтобы не потерять равновесия и, не пройдя и трех шагов, я случайно поглядел в глубину.
Тотчас же начинается головокружение, ноги подкашиваются, и открытая пропасть неудержимо влечет к себе. Я шатаюсь и ищу какой-нибудь опоры в воздухе. Внезапно стихают порывы ветра, в глазах у меня темнеет, я чувствую озноб в спине, общее потрясение во всем теле, ряд глухих толчков.
Оказалось, что Билл бросился за мной, быстро схватил меня за пиджак и прыгнул, или скорее свалился, на лестницу. Мы здорово ушиблись и катимся вниз по ступенькам до следующего этажа. Какой вид у меня, я не знаю, но лицо Билла пепельно-серого цвета и крупные капли пота на лбу. С минуту мы сидим и недоумевающе глядим друг на друга.
– Славный мой Билл, ведь ты спас мне жизнь.
– Ну, стоит ли об этом говорить.
Разминаем наши помятые члены, отряхиваем одежду и неуверенными шагами идем к тому этажу, где мы должны встретить Хочкиса; к счастью, ждать его приходится довольно долго, и мы успеваем оправиться.
– Помнишь, Джим, мы сюда взобрались, чтобы взглянуть, что будут делать с большим цилиндром, который устанавливали наверху здания, и совсем о нем забыли.
Когда к нам подошел Хочкис, спрашиваем его об этом.
– Это дымовая труба, которая проходит насквозь до самого верха.
– Если у вас такие дымовые трубы, какой же силы должны быть ваши машины?
– Около двух тысяч четырехсот лошадиных сил. Для обслуживания такой громадины необходима солидная сила. Мы рассчитываем на население в семь – девять тысяч человек. Им мы предоставим восемьдесят одну тысячу электрических лампочек. Если сложить все электрические провода этого здания, их хватило бы на провод между Нью-Йорком и Филадельфией.
Еще несколько этажей вниз, и мы доходим до рабочих, укладывающих стены. И то, что я с улицы принимал за мрамор, к моему изумлению, оказалось терракотой, с наружной стороны покрытой какой-то глазурью. Это показалось нам обманом, но от Хочкиса мы узнали, что этот материал не только дешевле, но и во всех отношениях лучше натурального камня. Он легче и, безусловно, непроницаем для воды. Зимой не просачивается и не замерзает влага, и внешняя поверхность не выветривается. Затем он нам объяснил, почему не выведены стены нижних этажей. Каждый этаж имеет свою собственную наружную стену, укладываемую на поперечных балках, поэтому начинать постройку стен можно с какого угодно этажа. Сначала будут выложены блестящей глазурью кирпичные стены, для стен нижних этажей будет употреблен настоящий камень, это придает более красивый вид улице. Громадные каменные глыбы частью уже доставлены для работ и должны быть уложены с большой тщательностью. Некоторые из них еще в необделанном виде, их будут обтесывать.
Все железные части здания имеют свои номера, по которым они устанавливаются на определенные места. Также пронумерованы и все терракотовые кирпичи. Нет ни одной стенной части, которой, так сказать, не велся бы счет. Это произвело на меня большое впечатление и увеличило мое уважение к знаниям и умению архитектора.
Хочкис рассказал нам, что все терракотовые украшения наносятся на бумагу в натуральную величину, на что требуются иногда листы в 3– 4 метра.
– Ну, а когда стены будут готовы, в такую бурю, как сегодня, когда все качается, насколько это здание будет устойчиво?
– Вполне устойчиво. Вы и узнать-то о буре сможете только по дрожанию стекол. Правда некоторые постройки раскачивает так, что картины на стенах принимают наклонное положение. Но эта постройка выполнена настолько солидно, что она может выдержать давление ветра, имеющего скорость в триста километров в час, тогда как самые сильные бури в Нью-Йорке даже ниже ста шестидесяти километров в час. Городские строительные правила предписывают сопротивление силе ветра для всей наружной поверхности в сто сорок килограммов на квадратный метр.
Добираемся, наконец, до входной лестницы, не встретив управляющего, и Хочкис, освободившись от этой заботы, с еще большей готовностью удовлетворяет нашу любознательность.
– Но какой-нибудь предел высоты должен быть для небоскреба? В конце концов, фундамент может не выдержать его тяжести?
– Безусловно, выдержит, – и Хочкис ищет какой-нибудь наглядный пример для нас.
Он роется у себя в карманах и вытаскивает оттуда маленький болт. Отвинчивает гайку, измеряет ее поверхность и находит, что она немногим больше шести квадратных сантиметров.
– Немного более шести квадратных сантиметров… так?
Мы киваем головой. Тогда он кладет гайку на землю и становится на нее.
– Так, теперь я оказываю на грунт то же давление, что и все здание.
Мы с недоумением глядим на него.
– Именно так. Я вешу восемьдесят два килограмма. Восемьдесят два килограмма на шесть квадратных сантиметров, сколько это будет на один квадратный сантиметр? Считайте.
Билл соображает в один момент.
– Около тринадцати и семи десятых килограмма на квадратный сантиметр!
– Правильно. И нью-йоркские городские строительные правила запрещают нагружать фундаменты больше, чем тринадцать с половиной килограммов на один квадратный сантиметр.
– Но ведь нельзя поверить, – возражаю я, – что квадратный сантиметр такого большого здания дает давление на грунт только в тринадцать с половиной килограммов. Не станете же вы в самом деле уверять, что, если мы вырежем из этого здания столбик с самого верха до земли с основанием в один квадратный сантиметр, то этот столбик не будет тяжелее тринадцати с половиной килограммов.
– Не совсем так. Если мы такой столбик вырежем из стальных столбов, он будет весить в восемь – десять раз больше, но вырежьте вы его из пролета подъемника, он будет легок, как воздух. Посмотрите, как мало массивного в этом здании, с самого низа до верха концы столбов упираются в фундамент, который распределяет общую тяжесть на необъятную массу бетона. Под зданием приблизительно семьдесят бетонных площадок. Это настоящий тысяченожник, который бетонными лапами, иногда до шести метров в поперечнике, упирается в скалу на глубне в тридцать шесть метров под землей. Вы видите, сколько квадратных метров составляют фундаментные опоры!
Общий вес готового сооружения будет около ста тысяч тони с запасом еще в двадцать тысяч тонн на давление ветра. Это не слишком много, если принять во внимание величину строения.
Если это здание бросить в океан, оно поплыло бы при одном условии, что окна и двери будут закрыты наглухо, даже если пять шестых его будут над поверхностью воды. В настоящее время Центральное Бюро нормирования Соединенных Штатов производит опыты, желая установить, насколько сжимаются стальные столбы под действием тяжести, которая на них давит. С этой целью вблизи основания столба наносятся очень тонкие пометки, и время от времени измеряют, насколько уменьшилось расстояние между двумя пометками, причем измерительные приборы настолько точны, чтобы устанавливать разницу до одной тысячной миллиметра.
Выясняется, что собственная тяжесть стальных столбов сдавливает их не более, чем на четыре сантиметра.
– О нет, мы далеко еще не дошли до предела. Вычислено, что на фундаменте в три тысячи шестьсот квадратных метров может быть построено здание в шестьсот метров высоты и в сто пятьдесят этажей. Оно будет весить около пятисот двадцати тысяч тонн, стоить шестьдесят миллионов долларов и выдерживать давление ветра в шесть тысяч тонн. На деле только давление ветра в пятьдесят тысяч тонн могло бы опрокинуть такое здание. Разумеется, возводить такое гигантское сооружение на бетонных столбах нельзя, фундамент должен состоять из одного цельного куска шестьдесят на шестьдесят метров, установленного на естественном твердом грунте. Если бы железные конструкции можно было устанавливать непосредственно на твердом основании без бетонной прокладки, можно было бы, наверное, получить разрешение прибавить еще пару этажей. В верхней части города с прокладкой фундамента меньше хлопот, чем здесь у нас.
– И вам действительно пришлось закладывать фундамент на глубине тридцать шесть метров? – спрашивает Билл.
– Да, разумеется, пришлось. Вы знакомы с этими работами? Нет? Как, никогда не слышали о кессонных работах? Ну, вам будет любопытно с ними познакомиться. Через пять кварталов отсюда вниз по Бродвею сейчас погружают кессоны для двадцатипятиэтажного здания. Ступайте туда и спросите Джима Сквайра. Это мой приятель, он покажет вам все интересное. Ну, а теперь мне пора идти. Очень рад был с вами познакомиться. До свиданья!
Мы дружески прощаемся с ним, благодарим его и извиняемся за то, что так много времени отняли у него всевозможными расспросами.
– Вот что, – кричит он нам на прощание, – если вам захочется еще что-нибудь узнать, пожалуйста, я всегда к вашим услугам во время обеда в конторе. Спросите Дика Хочкиса.
На следующее утро, тотчас же после завтрака, мы отправляемся вниз по Бродвею для того, чтобы посмотреть, как опускают в Нью-Йорке фундаменты глубоко под землю до самого материка. Место, намеченное нами, окружено высоким дощатым забором, из-за которого видны были целые груды кранов, ведер, бадейных цепей, машин для приготовления бетона, невероятной величины деревянных ящиков и странной формы цилиндров. Оттуда же время от времени доносился пронзительный звук сигнального рожка, вслед за ним громкое кряхтение и стоны. Все это носит отпечаток таинственности и возбуждает наше любопытство. Мы отправляемся на поиски Сквайра и встречаем в нем вполне доступного человека, одного из тех людей, которые не забывают, что они и сами были молоды.
– Раз вас направил Дик Хочкис, – говорит он нам просто, – вы можете ознакомиться со всем, что вы захотите знать и видеть.
Билл объяснил, что нам хотелось бы посмотреть, как опускаются фундаменты.
– Мы копаем, копаем и снова копаем, – ответил Сквайр, – до тех пор, пока не натолкнемся на твердую породу. Если нам попадется вода, мы ее удаляем воздушным давлением.
– Как вы это делаете?
– По принципу водолазного колокола. Вы знаете, что, если опустить стакан (открытым концом) в сосуд с водой, то воздух в стакане не пустит воду заполнить его. Если будем накачивать воздух сверху, он не пропустит ни одной капли воды в стакан. Точно так же поступаем и мы при сооружении фундамента. Прежде всего, мы строим громадный водолазный колокол или кессон. Это большой ящик из дерева, железа или бетона, открытый сверху и снизу. Внизу у него острые, режущие края, а на один метр выше перегородка, так называемая «палуба». Она должна быть очень прочной, потому что во время погружения вся тяжесть бетонной массы падает на нее. Землекопы попадают на место своей работы под перегородкой через шахту; они удаляют снизу землю, гравий и подкапывают кессон так, что он мало-помалу погружается в землю. Когда кессон погружен, на палубу накладывают бетонную массу и под ее тяжестью кессон своими острыми краями вдавливается в землю.
– А откуда, собственно, берется вода?
– Нижний город построен на песке. Пройдя метров на десять вглубь, мы наталкиваемся на воду, которую мы удаляем воздушным давлением. Мы прежде всего устанавливаем над шахтой воздушный шлюз для того, чтобы впускать и выпускать рабочих без большей затраты сжатого воздуха.
Шлюз – простой цилиндр с заслонками – с дверями сверху и внизу. Одна из этих заслонок должна быть обязательно закрыта, чтобы сохранять давление воздуха в кессоне. Нижняя дверь шлюза закрывается только тогда, когда открывают верхнюю дверь для впуска рабочих. После их входа дежурный на шлюзе закрывает верхнюю дверь, затем открывает клапан и впускает воздух. Нижняя дверь шлюза до сих пор закрыта в силу давления воздуха в шахте снизу. Но после того, как воздух впущен в шлюз, его давление становится равным давлению воздуха в кессоне. Нижняя дверь ничем не удерживается, падает под собственной тяжестью, и люди могут выйти в рабочее помещение.
– Нельзя ли нам попасть в кессон? – спрашивает Билл.
– Нет, ни под каким видом, да там нечего смотреть; это очень грязная работа.
– Мы не боимся грязи, – заявляю со своей стороны я.
– Ну, я не знаю, – колеблется Сквайр. – Вы говорите, что вас прислал Дик Хокчис? Если вы так на этом настаиваете, пожалуй, осмотрите землекопные работы, а я поищу для вас сапоги и непромокаемые плащи. Да, постойте! Вы когда завтракали? В восемь часов? А плотно ли завтракали?
Мы описываем ему наш завтрак.
– Нет, мало. Бегите вот туда, в кухмистерскую, и наешьтесь досыта.
Нас удивляет такая необычная подготовка.
– Словно перед казнью, – замечаю я.
Но Сквайр объясняет:
– Там, внизу, вы поглощаете при каждом вдохе втрое больше кислорода, чем здесь. Ваш организм должен будет работать при совершенно иных условиях, и потому вам необходимо запастись достаточным количеством топлива. По правилам, под воздушное давление не могут быть отправлены люди с пустыми желудками.
Мы торопимся в ближайшую кухмистерскую и наполняем наши «трюмы» жареным мясом и яблочным пирогом.
– Ну, а теперь к доктору, – объявляет Сквайр, когда мы вернулись.
– К доктору? Мы не больны, – протестуем оба в один голос.
– Медицинскому освидетельствованию подвергается всякий, желающий спуститься в кессон.
Все эти приготовления несколько смутили меня. В какой-то момент я подумал было об опасности, да что о ней толковать, раз стоишь на твердой, крепкой земле!
Врач отнесся к нам так серьезно, что нельзя было и подумать о шутке с его стороны. Он щупает мой пульс, осматривает язык, выслушивает сердце и выстукивает мне грудь и спину. Потом наступает очередь Билла. Покончив с ним, он в назидательном тоне читает нам наставления о предстоящих опасностях. Нам предстоит спуститься в такое место, где воздушное давление втрое больше атмосферного.
– На каждый квадратный сантиметр вашего тела, – объясняет врач, – воздух будет давить с силой на два с половиной килограмма больше, чем обыкновенно. Подумайте, сколько это составит для всего тела! Лишнее давление в три с половиной атмосферы расплющило бы вас в лепешку, если бы в ваши легкие не проходил воздух одинакового давления и не оказывал сопротивления воздуху извне. Самое опасное место – барабанные перепонки. Они легко могут лопнуть, если вы не научитесь набирать сжатый воздух в ваши евстахиевы трубы[3]. Для этого надо вдохнуть как можно глубже, затем закрыть нос, сжать губы и изо всех сил выдохнуть.
Это уже как будто начинало походить на шутку со стороны врача, но он вместе со Сквайром настаивает, чтобы мы проделали перед ним это упражнение, дабы знать, как мы сумеем справиться с этим внизу. Потом я узнал, что весь смысл медицинского освидетельствования заключался именно в этой маленькой практической сноровке.
– Кто пренебрегает предписаниями, заболевает кессонной болезнью, – продолжает врач. – Наиболее мягкая форма ее – судороги и колющие боли, медицина здесь бессильна. Все кости ломит так, что не уснуть. В серьезных случаях наступает, паралич; он постепенно распространяется, пока не захватит важного для жизни органа, а это вызывает смерть. Существует единственное средство убедиться в своем состоянии. Умеете ли вы свистеть? Отлично. Ну вот, пока вы можете свистеть – вы здоровы. Если вы этого сделать не в состоянии – дело плохо. Ваши губы потеряли свою чувствительность, наступает постепенный паралич.
Тут Сквайра охватывает приступ жестокого кашля, но на лице доктора при прощании я не замечаю и тени улыбки. Сквайр ведет нас по небольшой лестнице к площадке, которая окружает один из странных цилиндров. Когда мы подходим, откуда-то проносится струя воздуха, открывается верхняя крышка цилиндра и показывается груз песка. Мы забираемся в воздушный шлюз, сторож закрывает дверь. Шлюз метра в два диаметром, освещается электричеством. Внизу такая же крышка, что и вверху. Сквайр предостерегает нас не становиться на нее. Сторож поворачивает клапан, сжатый воздух с сильным свистом заполняет пространство. Шум такой оглушающий, что говорить мы не в состоянии, лишь знаками Сквайр дает нам понять, чтобы мы делали по его примеру глубокие вдохи и выдохи при зажатом носе. С пуском сжатого воздуха на меня нападает несколько смешливое настроение, но отнюдь не угнетенное. Случайно смотрю на Билла и хохочу: он так усердно выполняет предписания, без конца вдыхает и выдыхает, щеки, него словно воздушные шары.
Внезапно дверная крышка у нас под ногами падает, раздается такой звук, словно он вырывается из самых недр земли. Шахта грушевидной формы и разделяется решеткой на две части: меньшая для рабочих, большая для бадей с песком. Через дверную крышку мы вползаем в промежуточную камеру, а через нее в шахту для рабочих. Сквайр дает свистом сигнал, и сторож захлопывает нижнюю дверь шлюза.
Вниз через шахту ведет слабо освещенная электрическими лампочками стремянка. Мы видим, как в перспективе шахта сужается до небольшой дыры в тридцати метрах под нами, через которую попадают в помещение, где производятся работы. Тусклый свет едва позволяет нам различать очертания рабочих, копошащихся внизу, словно карлики сказочного мира.
Пробую говорить с Биллом, но голос мой звучит так резко и неприятно, что я едва в силах договорить то, что хотел. Сквайр опускается на землю впереди, мы ползем за ним. Спуск крайне длинный и утомительный, и меня заранее пугает обратный подъем. А вообще настроение необычайно веселое; кажется, жить в этой атмосфере легче, чем наверху.
Добравшись до конца шахты, мы по веревочной лестнице спускаемся на землю. Рабочая камера прямоугольной формы, от трех до четырех метров величины; за работой пятеро землекопов. Посередине они вырыли в песке широкую яму и, где нужно, подкапывали края кессона, чтобы они глубже врезались в землю. Крыша из толстых брусьев над нами сантиметров на тридцать выше, сверху на ней слой бетона толщиной в двадцать четыре метра. Шахта настолько глубока, что тяжести бетона недостаточно для опускания кессона; для того, чтобы преодолеть трение о грунт, сверху навалено большое количество железа.
– В настоящее время, – рассказывает нам Сквайр, – кессоны для закладки глубоких фундаментов почти всегда строятся из бетона или железа; у нас здесь случайно кессоны деревянные: слишком поздно был заключен контракт на работы. Старые постройки на этом месте были уже разобраны, и нам пришлось спешно приниматься за дело. Не было времени строить бетонные кессоны или дожидаться, пока с фабрики будут доставлены железные. А деревянные кессоны построить недолго, да и дерево всегда под руками.
В камере сыро, вода капает с потолка, но внизу, между тем, песок совершенно сухой, потому что воздух вытесняет всю воду. И жара порядочная, по словам Сквайра, потому, что «давление нагревает воздух настолько, что без специальных охладительных приспособлений температура здесь была бы невыносима».
– Трудно ли работать? Вы видите, люди поглощают при дыхании слишком много кислорода, – объясняет Сквайр. – Поднявшись наверх, они делаются вялыми. Существует поговорка: покопаешь раз песок, будешь копать его вечно. Без привычного возбуждения кислородом люди уже не состоянии работать. Но все-таки под таким давлением они работают только по два часа, оставлять их здесь дольше было бы опасно.
Сквайр повернулся и засвистел. Я и Билл тоже было попытались, но ни звука! Волнуясь, делаем мы вторую, третью попытку, безрезультатно. Насмерть перепуганные, бежим к Сквайру и объясняем ему, что у нас признаки паралича – мы не в состоянии свистеть.
– Постарайтесь! При некотором напряжении сил симптомы иногда исчезают.
Мы стараемся до красноты в лице – безрезультатно. Сквайр принимает серьезный вид, подзывает рабочего и говорит ему: «Вот, Пат, отведите этих молодых людей к доктору и скажите ему, что они не могут свистеть».
Улыбка растягивает рот Пата до ушей, а мы торопимся к лестнице и, как сумасшедшие, карабкаемся наверх. Казалось, мы никогда не доберемся до воздушного шлюза. Тридцать метров наверх – это втрое больше тридцати метров вниз. Что делать, если наши руки и ноги будут парализованы прежде, чем мы окажемся наверху! Хотя мы утомились, пока добрались до воздушного шлюза, но богатый кислородом воздух, которым мы дышим, удивительно поддерживает нас. Пат лезет вслед за нами, он кричит, чтобы мы посторонились, подает знак и крышка падает.
Влезаем в шлюз, дверь закрывается за нами. Целую вечность ждем, пока будет удален сжатый воздух. По мере того, как его становится все меньше, шлюз застилает туман, потом падает верхняя крышка, и мы вылезаем на солнечный свет. Около двери врача толпа землекопов, проходим к нему.
– Доктор, – говорит Пат, – у молодых людей опасные симптомы. Они не могут свистеть.
– Очень жаль, – замечает доктор. – Ну, мы им дадим оловянные свистки, Пат.
Ироничный смех, который за этим последовал, был, по меньшей мере, неприятен. Мы ловко попались. Но откуда мы могли знать, что свистеть в тяжелом воздухе кессона очень трудно, и этому можно научиться только после долгих упражнений? А теперь нам ничего не оставалось, как смеяться вместе со всеми. Доктор задержал нас на полчаса в своей комнате, чтобы мы не простудились, и старался загладить шутку, которую он с нами сыграл, тем, что рассказал нам пару удивительных приключений из собственной жизни. Потом пришел Сквайр, и вся наша история была еще раз обнародована.
– Ну, тут мы попали впросак, – сказал Билл, – а все-таки вы нас отослали, когда мы не осмотрели и половины.
– Что же вам еще хочется знать?
– Мне хотелось бы узнать, что вы делаете, когда кессон будет опущен до твердой породы.
– Если порода лежит наклонно, мы стараемся выровнять ее и приготовить хороший цоколь, работая динамитом.
– Как, вы взрываете породы внизу в таком тесном помещении?
– Да, разумеется, все землекопы выходят оттуда, когда заряд взрывают. Внизу шахты есть откидные двери, поднявшись в шахту, люди втягивают их наверх, и заряд взрывается электричеством.
Сквайр показывает рубец у себя на лбу.
– Вот посмотрите. Это я парнишкой приобрел, когда еще не взрывали динамит электричеством. Я должен был заложить динамит в дыры, приспособить зажигательные шнуры и зажечь; затем я побежал вверх по лестнице. Но, вероятно, какой-то шнур оказался слишком короток; взрыв произошел прежде, чем я смог захлопнуть дверь. Треск был оглушительный: куски камня летели по всем направлениям, один взлетел вверх, попал мне в лоб и здорово поранил меня. Думал, жив не останусь.
– Да, представляю себе. Ну, а что вы делаете после взрыва?
– Тогда-то мы и закладываем бетон. Сначала его кладут около заостренных краев и постепенно подвигаются к середине, потом заполняют шахту до тех пор, пока не будет заполнено ее отверстие, а все сооружение не станет сплошной бетонной массой.
– А кессонные оболочки вы оставляете в земле?
– Разумеется. Шахты же иногда устраиваются разборные, так что их можно вытащить. Такого рода та, в которой вы были. Ну, что еще? – спрашивает Сквайр.
– У меня больше нет вопросов, а у тебя, Джим?
– У меня тоже нет, пока я не побываю снова внизу!
– Если хотите, – говорит нам Сквайр, – спуститесь с Дэнни Роком в один из кессонов глубокой кладки. Мы хотим по обеим сторонам нашего дома заложить крепкие насыпи на твердые породы. Дело в том, что нам нужны довольно глубокие подвалы, а близлежащие здания построены на неглубоких фундаментах. Еще совсем недавно так закладывались все фундаменты. При этом вбивают сваи как можно плотнее одна к другой в песок и ил, на них устанавливают решетку из железных рельсов, и они служат опорой для столбов здания. Этот род кладки фундамента сам по себе хорош, но если рядом будет выкопана глубокая яма, песок под тяжестью дома станет просачиваться в эту яму, и здание значительно осядет.
В Чикаго почти все здания построены на таких фундаментах. Верхний пласт земли под городом представляет собой толстый слой глины; как основание, он не плох, но немало крупных строений в этом городе постоянно садятся. Поэтому под столбы подставляют десятки гидравлических домкратов и время от времени поднимают здание на его первоначальную высоту. А здесь нам приходится возводить стену вокруг нашего фундамента, чтобы уберечь подвалы от засыпания их песком.
Ну, отправляйтесь с Дэнни Роком, он все вам объяснит, я не знаю человека, более опытного в работе с кессонами.
Дэнни Рок, высокий и ширококостный ирландец, словно по зову входит в это время в комнату и изъявляет полную готовность все нам показать.
Кессон, в который мы попали, был метра полтора ширины при шести метрах длины. Несколько рабочих копали песок, в котором глубоко увязали наши ноги. Мы попробовали его рукой, он оказался совершенно сухим.
– Дрянной песок, – замечает Дэнни Рок, – не будь он под давлением, это был бы самый худший сорт наносного песка.
В рабочем помещении один человек был занят тем, что закладывал паклей и глиной дыру в кессоне около самой крыши. В руках у него был факел, при ближайшем осмотре оказавшийся простой свечой. Кислород кессона вытягивал пламя больше чем на десять сантиметров, и оно красиво колебалось в воздухе.
– Эй, ты, осторожнее, – кричит Дэнни, – подальше держи свечу от дерева, а то устроишь пожар!
– Разве может загореться сырое дерево? – спрашивает Билл.
– Разумеется, если там дыра, вытекающий воздух потянет за собой пламя и будет пожар. Осторожнее, бездельник!
Рабочий споткнулся, хотел за что-нибудь ухватиться, чтобы удержаться, но на свою беду дернул электрические провода, прервал подачу напряжения, и мы погрузились в полнейшую темноту. Даже свеча погасла, потому что он упал на нее и погасил пламя. Светился только огонек в трубке Дэнни Рока.
Ребенком я как-то читал рассказ о мальчике, который полез вслед за кроликом в пустое дупло и был заперт там, как в капкане, направленными внутрь щепочками. Ужас этого положения произвел на меня тогда глубокое печатление, и то же чувство ужаса охватило меня теперь. Едва сдерживаюсь от крика. Кто-то чиркает спичкой, ярко вспыхнувшей. Зажигают свечу, а спичку небрежно отбрасывают в сторону. Почти в ту же минуту, словно от взрыва, разгорается яркое пламя.
– Пакля! – кричит Дэнни Рок.
Громадная куча ее лежала посреди рабочей камеры, вся объятая пламенем; нестерпимая жара. Мы бросаемся на песок, чтобы уберечь наши лица от горящей пакли. Не было сомнений, что если не удастся затушить огня, через несколько минут загорится крыша; сгорит крыша, бетонная масса обрушится на нас и передавит, как мух. Но, еще вернее, мы раньше сгорим. Все это с молниеносной быстротой проносится в моей голове.
Дэнни Рок сразу оценил положение. Среди пламени, около горящей пакли стояла почти целиком наполненная бадья с песком. Дэнни тянет сигнальную веревку, подает знак, по которому бадья поднимается фута на три от земли. Тогда Дэнни бросается сквозь пламя, опрокидывает бадью, гора песка сыпется на горящую паклю и тушит огонь. Одежда на Дэнни горит, он катается по земле, стараясь загасить на себе пламя. Пока нам с трудом удается ему помочь, бедняга успевает сильно обгореть. Мы заботливо укладываем его в бадью и под присмотром одного землекопа поднимаем наверх.
Все остальные лезут вверх по шахте, в которой стоит такой дым, что не продохнуть. В воздушном шлюзе мы почти задыхаемся и знаками торопим сторожа, чтобы он выпустил, как можно скорее, воздух. О, какая радость, когда мы выбираемся из этой удушающей атмосферы!
Бедный Дэнни Рок так быстро и просто выполнил свой долг, что я едва ли отдавал себе полный отчет в том, насколько самоотверженно он действовал. Доктор постарался по возможности облегчить его страдания, пока, наконец, не приехала карета скорой помощи, куда нашего героя внесли на носилках. Собралась большая толпа народа, люди теснились на тротуаре. Когда мы еще стояли и глядели, к нам подошел молодой человек и спросил, не знаем ли мы чего-нибудь об этом несчастном случае.
– Еще бы, мы сами там были, в кессоне, и все видели.
– Вас-то мне и надо. Позвольте представиться: Томас Грэхем Ватсон, репортер «Вечернего Обозрения».
Он повел было нас в пивную, но, заметив, что мы колеблемся, перешел улицу и пригласил нас в закусочную, где мы ему с набитыми ртами – мы были страшно голодны – рассказали все происшествие. Он так ловко расспрашивал, что мы его познакомили не только с нашими подземными приключениями, но и со всем, что нас касалось, включительно, вплоть до тысячи долларов, на которые раскошелился дядя Эдуард на наши каникулы.
– Какой удачный случай! Я как раз могу вас познакомить со многими инженерами на всякого рода технических сооружениях и работах. Где вы живете?
Мы дали ему наш адрес.
– Отлично, я зайду к вам сегодня вечером, а сейчас я должен торопиться со своим отчетом для вечернего издания.
– У меня какие-то странные боли в спине, Джим. Уже с полчаса мне становится все хуже.
А я уже и без того в течение некоторого времени замечаю у Билла какие-то подергивания.
– И у тебя тоже? – спрашиваю. – А у меня колотье в плечах, и я предполагаю, что это кессонная болезнь.
– Но уже полтора часа, как мы оставили кессон.
Говорят, что ломота может начаться от получаса до двух часов после выхода, – возражаю я, – и я твердо убежден, что это кессонная болезнь. Было бы разумнее поскорее отправиться к доктору.
– Ни под каким видом, пока я не буду уверен в наличии болезни. Мне нет охоты опять выслушивать насмешки. Если не станет хуже, я это в состоянии вытерпеть.
– Я чувствую себя совсем разбитым.
– Я тоже, все мое тело словно одеревенело, и в каждом суставе я чувствую колющую боль.
– Ах, не будем больше говорить об этом. От разговоров только хуже.
Примерно с час мы пытаемся чем-нибудь развлечься, но самочувствие наше от этого не улучшается. Кажется, в жизни я не переживал ничего более невыносимого; чтобы я ни делал, боль не прекращается ни на одну минуту. Я чувствую, что на мои плечи давит какая-то тяжесть, без конца, без передышки. Положение Билла, безусловно, еще хуже. Его всего сводит судорогами, правая нога скрючилась и ходить он уже не может. Наконец, он не может дольше выдерживать мучительные боли и решается отправиться к врачу. Состояние его настолько плачевно, что нам приходится взять извозчика.
– Что такое? Что с вами? – спрашивает доктор, когда я ввожу в комнату хромающего и опирающегося на меня Билла.
– Если это не кессонная болезнь, – стонет Билл, – это что-нибудь еще похуже.
– Бог мой, – говорит врач, – вы должны были быть здесь часом раньше.
– А теперь уже поздно? – испуганно вскрикиваем мы. – Нельзя уже вылечиться?
– Ну, дело не так плохо. Это только «ломота». Через одну-две недели она пройдет.
– Одна-две недели. И нас все время будут мучить боли? Неужели нельзя ничем помочь?
– Ваши боли я сейчас успокою. Но я не могу поручиться за окончательное излечение. Идемте.
Он ведет нас в особую камеру, втаскивает туда Билла и кладет его на низкую кушетку, стоящую у стены; за ними вползаю я и ложусь на другую скамейку у противоположной стены.
– Мне придется самому остаться с вами, – говорит врач, – санитар ушел.
Врач закрывает дверь, и я слышу свист входящего воздуха. По мере увеличения давления боль в моих членах начинает утихать; судороги Билла также прекращаются, он приходит в себя.
– Вы волшебник, – заявляет он доктору. – Вы нас вылечили, спасибо. Ну, а теперь отпустите нас!
– Терпение, молодой человек. Вам придется здесь пробыть от часа до двух и, по крайней мере, еще час должен пройти, пока не будет выпущен воздух, потому что теперь в камере двойное давление. Вы заболели оттого, что вас слишком быстро выпустили из воздушного шлюза. Больше я с вами остаться не могу, а если вам что-нибудь будет нужно, воспользуйтесь этим телефоном.
Теперь, после того, как боли перестали нас мучить, мы стали осматриваться. Мы находились в солидном стальном изоляторе метров двух ширины и метров четырех длины.
Стена с дверью посередине разделяла его на две камеры. Лежали мы в задней половине, доктор вышел, захлопнув за собой дверь. Но он не запер ее, замок не щелкнул и, насколько мне было видно, дверь оставалась немного приоткрытой. По обеим сторонам изолятора находилось по застекленному отверстию, такое же отверстие виднелось в перегородке. Я приподнялся на скамейке и заглянул в него, желая посмотреть, что делает доктор. Он подошел к концу изолятора и повернул маховичок. Тотчас засвистел выпускаемый воздух, и дверь в перегородке заперлась под давлением более сильно сжатого воздуха нашей половины. Минут 15 доктор пробыл в передней половине изолятора; когда свист воздуха прекратился, он открыл наружную дверь и вышел.
Теперь мы чувствовали себя совершенно здоровыми, и нам показалось безусловно лишним оставаться в этой дыре. С полчаса мы болтали о наших последних приключениях. А затем нам стало не по себе. Я приставлял к уху часы, чтобы убедиться, что они идут. Прошел час, дальнейшее пребывание в этой тюрьме стало непереносимым. Берусь за телефон, звоню, по крайней мере, пять минут, и только тогда кто-то отвечает – алло!
– Кто там? Доктор? – спрашиваю.
– Нет, это Джон Грей, санитар.
– Где доктор?
– Ушел ужинать. Он распорядился не выпускать вас до своего возвращения.
– А когда он вернется?
– Да через полчаса. Он ушел минут пять назад.
– Билл, – со злостью говорю я, – это, кажется, опять новая шутка с его стороны. Господин Грей, вы выпустите нас?
– Я не могу, раз запретил доктор, вы ведь понимаете.
– Он вечно шутит с нами. Выпустите вы нас или нет? – повторяю я.
Но человек по ту сторону телефонного провода уже отошел, и все наши настойчивые призывы оставались без ответа.
– Ну, мы попали в капкан, – говорит Билл, – остается только ждать. А как мне хочется теперь над ним посмеяться и убежать отсюда.
– Что сделал доктор, чтобы выйти? Ты видел?
– Он вышел в соседнее отделение и повернул там клапан.
Билл подходит к перегородке и пытается открыть дверь.
– Нет, тебе это не удастся, – говорю ему.
– Разве он ее запер?
– Нет, ее держит давление воздуха. Он выпустил воздух из соседнего отделения. Но вот здесь есть какой-то клапан.
– Да, – отвечает Билл, – а вот здесь другой – думаю, один должен впускать воздух, а другой выпускать, но как угадать, который нам нужен? Мы, пожалуй, можем создать давление больше, чем в состоянии будем выдержать.
– Опробую-ка я вот этот, – и Билл осторожно поворачивает один из клапанов.
– Стой, – кричу ему, – верти обратно! Это не тот, потому что он не свистит. Когда открывал клапан доктор, тотчас же раздался свист.
– Попробуем другой.
Но и здесь не было слышно свиста.
– Вот так штука! – смеется Билл. – Вероятно, они оба не действуют. Да и почему бы воздух не свистел так же при впуске, как свистит при выходе?
– Держу пари, что доктор их нарочно выключил. Будем звать на помощь, это наше единственное спасение.
Билл громко кричит, но никто не отзывается. Тогда он принимается колотить каблуками в стальную стену. Наконец в окошке появляется чья-то физиономия. Это Пат глядит на нас и покатывается со смеху. Мы кричим, чтобы он нас выпустил, но он в ответ только больше смеется, подзывает других землекопов, все нас разглядывают и, разумеется, отпускают на наш счет всевозможные остроты. Правда, они не долетают до нашего уха.
Мы вне себя от ярости и досады, но, наконец, слышим в телефон голос вернувшегося с ужина доктора.
– Алло, молодые люди! Как дела? Можете теперь выходить.
– Господин доктор, – Билл задыхается от бешенства, – это уже чересчур. Нехорошо с нами так обращаться. Выпустите, прошу вас, нас сейчас же!
– Не волнуйтесь, – отвечает спокойно доктор. – Пять минут тому назад начал выходить воздух. Это вовсе не шутка. Я говорил вам, когда вы входили, чем больше вы просидите, что тем лучше будет для вас. Сидите спокойно. Пройдет час, пока уменьшится давление воздуха. На этот раз я не шучу.
– Час?
– Да.
– Целый час?
– Пятьдесят пять минут, если вам так хочется. Только сидите спокойно, волнение вредно. Я приду вас навестить, если вы будете себя хорошо вести.
Через минуту доктор уже вошел в первое отделение, и мы услышали свист воздуха. Скоро открылась дверь перегородки, и мы поспешили выскочить в наружное отделение изолятора. Доктор стал занимать нас разговорами о кессонной болезни и ее причинах. Кислород сжатого воздуха не вредит нашей крови, но насильственно введенный азот собирается пузырьками в крови. При вскрытии одного умершего от кессонной болезни нашли его всю кровь заполненной пузырьками азота.
За разговорами с доктором время прошло незаметно, давление воздуха так постепенно уменьшалось, что мы этого совсем не ощущали, а потому как-то неожиданно для нас по истечении часа доктор открыл дверь и выпустил нас.
– Я голоден, как волк! – говорит Билл. – Уже пробило семь. Идем, Джим, скорее в ресторан!
– Если с вами случится второй припадок, – напутствует нас доктор, – не медля ни минуты, приходите сюда.
Вечером явился Ватсон с номером «Вечернего Обозрения» и с гордостью показал нам статью в три столбца о пожаре в кессоне. Описание поступка Дэнни Рока было великолепно. Никто не мог предположить столько мужества в простом землекопе; он бросился в огонь, не щадя своей жизни. Кое-какие факты в этом рассказе были искажены, но вообще написано было хорошо и производило впечатление. Самое плохое было то, что он приплел сюда нас. По его словам, мы были молодые студенты, случайно оказавшиеся во время происшествия в кессоне; мы помогали успокаивать возбужденных землекопов, да, собственно, все несчастье было предотвращено нашим самообладанием, потому что Дэнни Рок действовал по нашему указанию. Затем следовало наше собственное «скромное» описание события.
– Что это значит? – спросил я его. – Мы ничего подобного не рассказывали.
– Ну конечно, конечно, – отвечает репортер. – Но вы мне не раз скажете спасибо за мой отчет. Вас будут знать в городе, и вы получите доступ к тем инженерным работам, которые иначе остались бы для вас недоступными. Я захвачу вас с собой и познакомлю с редактором хроники, а завтра утром с самим «стариком». Уверяю вас, вы уже приобрели имя. Вас знают. Вы станете знаменитостями. Весь город будет говорить о вас.
– Мы не гонимся за славой, – протестует Билл.
– Я понимаю, понимаю, но, наверно, вы ничего не будете иметь против, если люди поговорят о вас немного. Это поможет вам в дальнейшем изучении города. Пользуйтесь, чем можно. Ведь лишь благодаря простой случайности вы попали на постройку Манхэттенского синдиката, благодаря случайной рекомендации в кессон, но так не может продолжаться постоянно. Вам понадобится разрешение от главного бюро, а для этого нужно знакомство с влиятельными инженерами. Раз у вас нет никаких знакомств, вы никуда дальше сторожа не пройдете. Здесь вам окажет помошь «Обозрение». На ваше счастье сейчас затишье, и мы можем вами заняться. Может быть, вы даже получите представительство от «Обозрения» в такие места, которые иначе будут для вас недоступны. Уверяю вас, – продолжал Ватсон, глядя на нас с полным сознанием своего достоинства, – сила прессы неограниченна.
У меня мелькнула мысль, не смог ли бы я давать заметки в «Обозрение» о наших наблюдениях и этим покрывать часть издержек. Я бы чувствовал себя более независимым и менее обязанным Биллу.
– А могли бы оплачиваться какие-нибудь наши заметки?
– О, вы корыстолюбивый человек, – смеется Ватсон, – мы стремимся не только к чистому знанию, но и к чистому золоту. Да, я понимаю, понимаю, – прерывает он наш общий протест. – «Старик» оплатит все, что вы ему пришлете. Как большинство издателей, он щедр для новичков, но скуповат по отношению к постоянным сотрудникам. Если он вскоре не повысит мне гонорара, я перейду в «Вечернюю Звезду».
– А все-таки, – прерываю его я, – что подумает о нас Дэнни Рок, когда прочтет в газете эту историю?
– Ну, что за беда. Валите всю вину на меня. Мне все это как с гуся вода. Он в Гудзонском госпитале, чувствует себя отлично. Сегодня после обеда я был у него. Он будет очень рад вас видеть. А теперь, раз я являюсь представителем прессы у вас, расскажите мне все, что вы знаете о кессонной болезни.
– Вам лучше расскажет о ней Билл.
– Но только, если вы будете писать что-нибудь о нас, пожалуйста, дайте нам сначала прочитать вашу статью и убедиться, что все в ней соответствует истине, – уговаривает Билл.
Выудив у нас все относительно кессонной болезни, Ватсон прощается с нами, взяв с нас обещание разыскать его завтра утром в редакции «Обозрения».
– А, кстати, – спрашивает он. – Каков же очередной номер ваших программных исследований в области инженерного искусства?
– У нас нет программы, – отвечает Билл.
– Раз вы занялись кессонными работами, может быть, вы хотите попасть в один из туннелей, которые в настоящее время проводятся под руслом реки?
– О, да, – говорю я, – это тоже входит в наши планы, но меня ничуть не привлекают новые кессонные заболевания.
Эта ночь была самой длинной, какую когда-либо мне приходилось переживать. Возобновились боли в плечах, почти исчезнувшие накануне вечером; правда, они не так сильны, как до лечения, но все же трудно переносимы и не дают ни минуты покоя, как и раньше. О сне не могло быть и речи. Я беспокойно мечусь и не могу дождаться утра. Ночной концерт улицы: звонки трамваев, грохот надземных поездов, стук лошадиных подков об асфальт сводят меня с ума. Завидно было смотреть на спящего Билла. Спал он беспокойно, но, по крайней мере, не чувствовал этой ужасной ломоты. Часы на церковной башне поблизости медленно отбивают полночь. Я пытаюсь отвлечься от болей хоть на минуту, думая о постороннем. Считаю секунды до нового боя часов – пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят… какая радость! Еще одной минутой меньше до восхода солнца. Снова считаю до шестидесяти… – двадцать восемь раз, двадцать девять, тридцать… Почему часы не бьют половину первого? Может быть, я считал слишком скоро. Начинаю снова – десять, пятнадцать, двадцать раз. Что такое приключилось со старыми часами? Может, они пробили, когда грохотал последний поезд. Встаю, зажигаю спичку. О, небо, нет у тебя жалости! Стрелка показывает двадцать семь минут первого. Бросаюсь на постель и целую вечность дожидаюсь, пока пройдут эти три минуты.
Так продолжалось всю ночь напролет, и все время я прислушивался к бою старых церковных часов. Время от времени удавалось задремать, но мой беспокойный сосед будил меня и не давал спать.
Едва первый слабый солнечный луч пробил себе путь сквозь наше окно и известил о наступлении нового дня, я, несмотря на упорный протест Билла, поднимаю его с постели.
– Вставай скорее. Я больше не могу. Я отправляюсь в госпиталь.
– Но ведь нет еще пяти часов.
– Не беда. Кого-нибудь разыщу. Я не в состоянии больше терпеть боль. А разве ты ничего не чувствуешь?
– Иногда немного.
Когда мы добрались до изолятора, мы не нашли там доктора, и помощь нам оказал санитар. Билл, собственно, и не нуждался в ней, но составил мне компанию. К восьми часам мы закончили наше лечение, побродили немного и отправились на поиски редакции «Вечернего Обозрения». Здание газеты помещалось в самом центре газетного квартала. Это был четырехэтажный домик, словно карлик, сжатый посреди возносящихся до небес небоскребов. Билл идет впереди и спрашивает, где помещается отдел хроники.
– Наверху, – коротко указывает нам дежурный служитель у ветхой входной двери. Поднимаемся по крутой лестнице наверх. На первом этаже помещаются различные отделения акционерного издательского общества «Обозрение»; больше всего места уделено отделу известий, который мы узнали по металлическому стуку многочисленных телеграфных аппаратов.
– Наверно, сюда – решительно говорит Билл и тянет за ручку замызганной двери.
Но здесь оказалось не то. Мы попали в большое помещение, заполненное узкими столами, на которых в хаотическом беспорядке наставлены всевозможного рода пишущие машинки и телеграфные аппараты; за ними работали люди с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь.
– Вам что? – спрашивает какая-то длинная, худая фигура, к которой мы обратились.
– Нам нужен господин Томас Грэхем Ватсон, – объясняю я.
– Здесь такого нет! – отрывисто отвечает фигура и поворачивается.
– Но он должен быть здесь, – наступает на нее Билл, – он служит в редакции.
– Вечерней или утренней?
– Вечерней.
– Это наверху, – бросает нам на ходу фигура и уже громко выкрикивает телеграмму из Вихиты в Канзасе.
Покидаем зал и лезем по второй, крутой и узкой лестнице наверх. По дороге видим стеклянную дверь с довольно убогой надписью «Обозрение»; полагая, что мы наконец у цели, входим. Большой зал, набитый старыми конторками, но ни единой души человеческой. В недоумении смотрим друг на друга.
– Я удивляюсь!
Чему удивляется Билл, он не успевает сказать, потому что какой-то мальчик, пробегая мимо заваленного бумагами стола, с разбегу натыкается на нас. Извиняется, хочет бежать дальше, но Билл удерживает его за руку.
– Где отдел хроники «Вечернего Обозрения»?
– Этажом выше.
Мальчик пальцем указывает нам на дверь с надписью «Вечернее Обозрение». Билл с раздражением толкает дверь, и мы поднимаемся уже по винтовой железной лестнице на следующий этаж.
Здесь царит большая суета. Пробегают мимо полуодетые, замасленные люди, толкая перед собой тележки. Треск наборных машин совершенно оглушает нас. Заметив на противоположном конце помещения огороженное проволочной решеткой более безопасное местечко, пробираемся туда.
От тридцати до сорока конторок сжаты на таком тесном пространстве, что между ними едва хватает места для стульев; на них сидят люди, готовящие вечерний выпуск «Обозрения». Почти все это были молодые люди, лишь кое-где из-за более высокой конторки выглядывала седая голова.
Все курили, голубоватые облака табачного дыма носились в воздухе.
– Что вам угодно? – спрашивает лысый человек, сидящий перед конторкой недалеко от входа, у решетки.
– Нам нужно видеть господина Томаса Грэхема Ватсона.
– Мальчик! – кричит старик. Затем дает пронзительный свисток, на который сбегаются из разных углов до полудюжины одетых во всевозможные одеяния грязноватых мальчишек.
– Эй, ты! – обращается старик к одному из них. – Скажи Ватсону, что его спрашивают двое молодых людей.
Мальчик, словно змейка, проскользнул между конторками, и через минуту мы увидели Ватсона.
– Подождите немного, – извиняется он. – Я пишу сейчас отчет в ближайший номер о большом пожаре, но скоро буду свободен. Присядьте.
Мы бы с удовольствием последовали этому предложению, но не было видно ни одного стула. Мы продолжали стоять и наблюдать жизнь и движение вокруг нас.
Шла напряженная работа. Наклонясь над своими пишущими машинками, люди, казалось, совсем погрузились в нее. Но полный контраст с ними представляла собой группа из трех недурно одетых юношей: двое из них перебрасывались свертком бумаги, а третий старался ударить на лету этот сверток линейкой. Я и Билл с интересом следили за движениями этого третьего, как вдруг вся группа разлетелась, словно наэлектризованная.
– Смит! – раздается бас седоватого мужчины, который сидел у середины четыреугольного бюро. – Берт Кревлей!
Импровизированная игра в мяч переходит в состязание на скорость по направлению голоса, причем все трое прихватывают свои шляпы и верхнее платье.
Позвавший их мужчина что-то им сказал, и они торопливо направились к выходу; в эту минуту показался Ватсон.
– Заканчиваем! – раздался чей-то сильный голос. Работающие на машинах тотчас распрямились, и напряженная атмосфера разрядилась.
– Набор готов, – объясняет нам наш приятель журналист. – Придется подождать Вилли, а пока я познакомлю вас с нашим «обществом».
«Общество» оказалось кружком прекрасных молодых людей, по мере своих сил старавшихся занять нас. Их проницательность была поразительна. Не успев опомниться, мы выложили им все: и наши каникулярные планы, и нашу надежду работать для «Обозрения», сами того не понимая, как это могло случиться.
– Сегодня Вилли долго нет, – замечает один из них, и на наш вопрос, кто это Вилли, Ватсон объясняет:
– Это редактор хроники. Зовут его собственно Вильям Вальдрон Уоллес, но мы его зовем уменьшительным именем Вилли.
В это время вошел Уоллес; это был нездорового вида человечек, нервно жующий окурок сигары. Бросив короткое приветствие, он быстро прошел в свою комнату и, по-видимому, тотчас же окунулся в работу, так как не прошло и двух минут, как им уже были разосланы три или четыре мальчика. Затем были вызваны и отправлены с различными поручениями три хроникера, и только после этого Ватсону удалось ввести к нему нас. Наш разговор был очень короткий и меня мало удовлетворил.
Я сильно смутился, да и у самого Ватсона был очень почтительный вид. Редактор принял нас дружелюбно, но у него, безусловно, не было времени. Узнав, кто мы такие, он сказал, что рад с нами познакомиться и надеется, что мы проведем очень интересное лето. Затем без лишних разговоров он вернулся к своей работе, окунул перо в чернильницу и принялся за писанину. Нам ничего не оставалось, как поскорее выйти.
– Это ваш первый шаг в «храме журналистики». Я бы отвел вас к нашему «старику», но так заведено, что сначала представляются Вилли, редактору хроники, и Чарли, заместителю главного редактора.
Заместитель, высокий представительный мужчина, преисполненный собственного достоинства, так старался подавить нас своей персоной, что я едва дождался конца представления и уже заранее испугался «старика». А он оказался человеком совсем иного рода. Он был так обходителен и доступен, что мы сразу почувствовали себя с ним хорошо. Похвалив нас за наши каникулярные планы, он поручил Ватсону не оставлять нас и помогать, чем можно. Да и пусть он сообщает в «Обозрение» обо всем, что нам случится пережить.
– А почему мы сами этого не можем делать? – спрашиваем.
– Да, может быть, вы и сумеете, – ответил он несколько удивленно. – Попытайтесь, мы вам заплатим, как и всем, по восемь долларов за столбец. Присаживайтесь, если желаете, располагайте местом в тысячу слов для описания всего увиденного вами на постройке Манхэттенского синдиката; у вас час времени для статьи в ближайший номер.
– Только час! – говорю. – Я не справлюсь.
– Ну, принесите ее завтра утром, и мы посмотрим, как вам удастся.
На другой день рано утром мы прибежали с нашей статьей в «Обозрение», и с чувством некоторого сомнения передали ее управляющему вместо того, чтобы отдать самому редактору. Потом бродим по садам около ратуши, шатаемся по улицам Нижнего города, лишь бы скоротать как-нибудь бесконечное время до вожделенного момента появления первого выпуска «Вечернего Обозрения».
– Слушай-ка, сходим в больницу и навестим Дэнни, – предлагает Билл. – Отнесем ему что-нибудь. Что, ты полагаешь, можно подарить такому человеку?
– Не имею ни малейшего представления.
– Может быть, букет цветов?
– Вряд ли цветы доставят ему много удовольствия, но вреда не будет, если мы их ему принесем. Если они ему не понравятся, он сможет отдать их сиделке.
– Ну, а если ему принести что-нибудь вкусное поесть?
– Придется спрашивать разрешения у врачей.
– Спросим у Сквайра, что будет для него самым подходящим.
По дороге мы зашли к Сквайру. Тот, растянувшись на качалке, читал газету. Это было «Вечернее Обозрение» и именно как раз тот выпуск, который мы ждали.
– Извините, пожалуйста, господин Сквайр. – Билл выхватывает у него из рук газету.
– Это сегодняшний номер «Вечернего Обозрения»? Дайте на минутку взглянуть.
Сквайр в недоумении.
– Однако, так-то вы обращаетесь со своими друзьями!
Мне пришлось извиниться за грубость Билла и объяснить, что мы написали для этого выпуска статью, и нам очень хочется посмотреть ее в печати.
– Но ее здесь нет! – говорит Билл, быстро проглядев газету.
– Ты уверен? – меня охватывает чувство тяжелого разочарования.
– Посмотри сам!
Внимательно проглядываю я все столбцы, но нашей статьи не нахожу. Какой удар! Зря потерян целый рабочий день. Как не стыдно «Обозрению»!
– Может быть, ее поместят завтра, – пытается успокоить нас Сквайр.
– Но ведь главный редактор заказал нам написать ее и принести пораньше для первого выпуска.
– А почему бы вам не сходить туда и не спросить о ее судьбе?
– Нет, не хочу, чтобы мне в глаза сказали, что отчет плохо написан. А знаете, зачем мы к вам пришли? Помогите нам придумать, что могли бы мы снести в подарок Дэнни Року.
– Что бы снести? Постойте, надо подумать, – и Сквайр почесал свой затылок. – Придумал: снесите ему хорошего табаку.
– Табаку?
– Это самое подходящее. Бедняга без табаку сам не свой.
Сквайр оказался настолько неравнодушен к Дэнни, что пошел с нами через улицу и выбрал его самый любимый сорт.
К этому мы прибавили великолепный букет роз, и с этими запасами отправились к госпиталю.
Бедный Дэнни был растроган чуть ли не до слез, увидя нас. Но он весь был так перевязан бинтами, что мы его не могли узнать, и нам его показали. Когда он убедился, что мы пришли именно к нему, он протянул к нам свою забинтованную руку и крепко пожал наши.
– Мальчики, вы мое самое лучшее лекарство. Вот уже два дня ни одна живая душа меня не навестила, только этот репортер. Его впустили ко мне, потому что он заявил, что он мой личный друг, но когда он прочитал мне, что написал в газете, я позвал к себе на помощь и вышвырнул его, клеветника. Он рассчитывал польстить мне, намалевав из меня героя, да я понял его хитрости. Ему хотелось только подлиннее написать статью, чтобы побольше заработать.
– Да, – отвечаю, – он и про нас написал кучу всяких небылиц, а при этом еще опубликовал наши имена.
– Я подам на него в суд за эту ложь, уж это я сделаю, – волнуется Дэнни.
– Он вовсе не так уже плох, – вмешивается Билл, – он познакомил нас с редакторами «Вечернего Обозрения», и главный редактор предложил нам писать иногда что-нибудь в газету. Вчера Джим написал очень хорошую статью о постройках Манхэттенского синдиката, а вот пока нет ни строчки. Как только она будет напечатана, мы вам пришлем номер.
– И не будет она напечатана! – возражаю я. – Они обещали поместить ее в послеобеденном выпуске, а там ее нет. Я думаю, она просто была плохо написана.
– Если вы не можете писать лучше этого Ватсона, не пишите вовсе. Так-то и я сумею.
Дэнни все же заинтересовался нашими первыми литературными опытами и пожелал непременно узнать результат.
– О пожаре и писать-то не стоило, – говорит он, – а вот если что-то настоящее случится, я вам дам знать, тогда вы напишете.
Пока мы разговаривали, Билл сидел со своим букетом роз немного смущенный, потому что не знал, как отдать его Дэнни. Да и я не представлял себе, что Дэнни с ним стал бы делать. Этому большому грубому землекопу как-то не шло лежать с букетом роз на белых подушках. Но наши благие намерения нашли отклик в его горячем ирландском сердце. Пачку табаку я ему передал лишь при расставании. Дэнни был так растроган, что сначала не находил слов для выражения своих глубоких чувств. Но когда мы уже уходили, он накинулся на табак и, едва тот попал ему в рот, как вернул, должно быть, способность речи. Он осыпал нас таким потоком благословений, какого мне никогда не доводилось слышать. Всех святых он призывал на нашу защиту, словно наизусть знал все святцы, потому что с дюжину имен оттуда долетело до моих ушей, а он все еще продолжал, когда мы уже закрыли за собой дверь.
Все наше раздражение на редактора «Вечернего Обозрения» улетучилось, когда на следующий день мы нашли наш отчет в первом выпуске газеты. И моя гордость не знала пределов, когда через пару дней я получил чек, выданный на мое имя. Все же хоть маленькую часть наших каникулярных издержек я мог теперь оплачивать сам. И я решил писать в «Обозрение» как можно больше.
Можно было бы подумать, что мы удовлетворились теми сведениями, которые получили в кессонах. В действительности же эти переживания только возбудили наше любопытство, усилили нашу любознательность и жажду приключений. И уже на следующее утро мы строили новые планы о том, как бы нам поглубже заглянуть в таинственные мастерские подземного мира.
– Вот чего я не могу понять, – рассуждает Билл над умывальником, – как удаляют воду из туннелей под руслом реки.
– Мне кажется, это ясно. Так же, как в кессонах, вода вытесняется воздушным давлением.
– Да, я знаю, но это не так просто. Посмотри, – и он опрокинул стакан отверстием вниз в воду.
– Точь-в-точь, как в кессоне, – проговорил Билл. – Воздух наверху удерживает внизу воду, как объяснял нам Сквайр. Смотри дальше!
Он поворачивает медленно стакан, воздух выходит из воды с громким бульканьем, и стакан наполняется жидкостью.
– Видишь? Как же, по-твоему, удерживают воздух внутри и воду снаружи, если туннель открыт на конце, и люди могут убирать песок и ил?
– На этот вопрос я не могу ответить, – сознался я.
– Необходимо посмотреть на работы, и мы тогда узнаем, как это делается. Я думаю, тебе ничего не стоит выдержать давление еще раз.
– Разумеется, ничего не стоит! Не может же меня испугать небольшое заболевание.
По дороге в Нижний город мы зашли в госпиталь и осведомились о здоровье Дэнни Рока. На этот раз нас к нему не пустили, но мы узнали, что с ним все благополучно, и что он в скором времени будет снова в состоянии работать.
Дойдя до входа в туннель, мы натолкнулись на неожиданные трудности. Управляющий совсем не допустил нас к себе, и мы должны были ретироваться, не имея возможности даже заглянуть за забор. На следующий день мы пришли с рекомендательной запиской от Сквайра. Управляющий Браун с нами, правда, разговаривает, но в туннель не пускает.
– Предписание гласит: «Посетители не допускаются», – говорит он. – Ради моего друга Сквайра я бы вас охотно пустил, но, безусловно, запрещено пускать в туннель посторонних.
– Может быть, главный инженер разрешит нам?
– Нет. Такие попытки были, но безрезультатные.
– Следовательно, абсолютно нет возможности туда попасть?
– Нет, насколько я знаю. Впрочем, – и он смеется, – может быть, вы сами поступите в землекопы?
– С удовольствием, – с жаром отвечает Билл. – Послушай, Джим, ведь это великолепное дело!
– Предупреждаю вас, это вовсе не игрушка. Работа очень тяжелая, а я возьму вас только в том случае, если вы найметесь, по крайней мере, на неделю. Сбежите ли вы или захвораете, вы не получите ни гроша. Для начала я дам вам два доллара в день, но если вы останетесь, то через год-другой будете получать по четыре, как и все. Блестящая будущность, ну как?
– Я согласен, – отвечает Билл, – если ты пойдешь.
А в моих мечтах уже мелькает великолепный отчет для «Обозрения» и чек, вдвое крупнее, чем первый.
– Ну, так идите к врачу, – говорит Браун, – для освидетельствования.
– В этом отношении мы вполне пригодны, – прерываю его я, – мы уже побывали под давлением в кессонах.
– Но все же вы должны показаться врачу, – продолжает Браун, – и если он признает вас годными, то в полночь можете явиться к землекопному мастеру Хью Смиту. Приходите немного раньше, чтобы успеть переменить костюм. Сапоги мы даем. Ровно в двенадцать вы начинаете работать, заканчиваете в восемь утра.
– Работать всю ночь? – недоумеваем мы.
– Разумеется. Внизу в туннеле нет дня, одна бесконечая ночь. А сейчас отправляйтесь домой и выспитесь, а то не сможете работать ночью.
Ночью работать, а днем спать – не показалось нам очень привлекательным, но мы решаем, что одну неделю сможем выдержать. Заснуть так рано тоже не сразу удалось, а когда в половине одиннадцатого затрещал будильник, мы не продремали и четырех часов. Нелегко было стряхнуть с себя сонливость, но сколько интересных впечатлений впереди! Ожидание их держит наши нервы в напряженном состоянии и мешает раскиснуть. Второпях одеваемся, плотно ужинаем в соседнем ресторанчике, и в три четверти двенадцатого мы уже в землекопной конторе у Хью Смита.
Надеваем рабочие костюмы, обувь. На всем лежит своеобразный отпечаток; яркие дуговые фонари отбрасывают черные тени по двору; звон и грохот машин; свист выпускаемого воздуха; бадьи с землей, выныривающие из туннеля; скрип песка, сыплющегося сначала в огромные воронки, а оттуда в тачки, которые куда-то его увозят. Не сразу мы осваиваемся со всем, что происходит перед нашими глазами. Раздается свисток, двигаемся вместе с остальными землекопами к входу в шахту и получаем жетоны. Звать отныне будут нас не по именам, а по номерам, проставленным на жетонах.
Из шахты внезапно взлетает корзина, оттуда выходит группа рабочих, а их места занимаем мы. Одна минута, и мы уже на дне шахты, а оттуда выходим в туннель, огромный железный цилиндр метров пяти в диаметре. Довольно хорошее освещение электрическими лампами позволяет разглядеть литые чугунные плиты, которыми он выложен. Вместе с другими двигаемся вдоль него и доходим до перегородки поперек трубы. Здесь помещаются воздушные шлюзы с входными отверстиями, достаточно широкими, чтобы пропускать тачки с песком и илом, удаляемыми из туннеля. Все вместе вползаем в один из шлюзов. Это довольно длинный, лежащий горизонтально цилиндр с сиденьями по одной стороне, на которых мы и размещаемся, пока впускают воздух.
Обе двери закрыты, десятник медленно поворачивает клапан. Я чувствую давление втекающего воздуха на барабаные перепонки, хотя держу нос закрытым и усиленно надуваюсь. Свист воздуха прекращается, это значит, давление его в шлюзе сравнялось с давлением в туннеле. Десятник открывает дверь, и мы выходим. Еще сотня шагов, и мы на месте работ. Десятник расставляет людей и поворачивается к нам. А Билл только того и ждал: его давно мучают всякого рода вопросы, и он выкладывает их. Но десятник заставляет его прикусить язык.
– Что мы сюда болтать пришли? У нас на это нет времени! Здесь нужно работать! Берите ваши лопаты и нагружайте вот эту тачку. Не шалопайничать!
Послушно принимаемся мы за работу и, в то же время, напрягаем все силы, чтобы разобраться в окружающей обстановке, ибо здесь мы всецело предоставлены самим себе. Мы стоим перед своего рода барабаном с открытыми концами и поперечной перегородкой в середине. В этой стене несколько выдвижных дверей, через которые проходят рабочие для выкапывания туннеля. Пробираемся за эту стену, и перед нашими глазами ряд крепей; они тянутся и вверх, и вниз, и поперек, и образуют ниши, в глубине которых землекопы выкапывают грунт перед стеной (щитом). Собственно, наша работа была по эту сторону щита, мы должны были нагружать выбрасываемый через стену песок на тачки, а их затем отвозили маленькие электрические локомотивы.
В этом богатом кислородом воздухе работалось легче, но все же мускулы наши не привыкли к такому продолжительному и тяжелому труду, и мы скоро устали; нашу жизнеспособность поддерживал только тот интерес, с каким мы относились ко всему, что происходило вокруг нас. Мы обратили внимание на то, что щит был несколько больших размеров, чем туннельная облицовка, и нахлобучивался на нее, словно шапка.
Несколько гидравлических домкратов было поставлено вокруг между поперечной и туннельной стеной. Когда все было готово, машины были пущены в ход, поршни задвигались, и щит продвинулся вперед сантиметров на шестьдесят, как раз именно настолько, насколько это нужно было для налаживания следующего кольца туннельной облицовки. При этом надо было действовать крайне тщательно и направлять щит вверх, вниз или в сторону по заранее выработанному плану туннеля, ведь постройка идет одновременно с противоположного берега реки. Если туннель хоть сколько-нибудь отступит от намеченного пути, работы не сойдутся точно в середине. А с какой степенью точности происходит в действительности прокладка туннеля, мы узнали лишь спустя несколько месяцев, когда щиты с обеих сторон встретились под руслом: один из них всего лишь на двенадцать сантиметров лежал глубже другого, и они могли быть правильно пригнаны друг к другу. Подумайте только! Больше полутора километров прорываться в темноте сквозь песок и глину и ошибиться только на двенадцать сантиметров.
Интересно было наблюдать и за облицовкой стен. Так называемый подъемник, род гидравлического крана, поставленный перед щитом, служил для того, чтобы поднимать и накладывать плиты по мере продвижения щита вперед. Плиты были изогнуты по форме туннеля, снабжены широкими фланцами и при помощи болтов скреплялись друг с другом. Сила их сопротивления, благодаря этим фланцам, очень велика.
Четыре часа мы проработали беспрерывно; наконец объявили перерыв для завтрака. Мы думали, что уже восемь часов, и были очень удивлены, когда, вынырнув из туннеля, увидели, что только начинает светать. О завтраке в четыре часа утра мы не подумали, а потому ничего не захватили с собой. Правда, горячим кофе нас напоили, но мы страшно проголодались, а в такой час ничего нельзя было достать. Мы были очень благодарны одному товарищу по работе, который сжалился над нами и поделился своим завтраком. Это был славный парень, давно работающий «на постройках» и хорошо осведомленный в вопросах воздушного давления. Он разрешил нам задачу о стакане с водой.
– Вещь простая, – рассказывал он, – но давление воды соответствует глубине, а потому давление воды на дне туннеля больше, чем под потолком, а разницы между давлением воздуха вверху и внизу туннеля нет. Если давление воздуха достаточно для того, чтобы не допускать воду на дно туннеля, то при раскопке мягких пород давление ускользало бы через верх. Если же давление воздуха сделать равным давлению воды на потолок, то на дне просачивалась бы вода. Почва, которую мы сейчас копаем, глинистая, и нам нечего особенно беспокоиться о разнице давления на дне и под потолком туннеля, но нам приходится плохо, если между щитом и руслом реки попадаются пористые слои сыпучего песка. Мы тогда не рискуем работать за поперечной стеной, а открываем только небольшие окна в стене и вычерпываем песок. Случаются и взрывы. Воздух со свистом просачивается через пористую массу песка; бывает и так, что воздушные прорывы поднимают воду на поверхности реки наподобие гейзеров.
– А что вы делаете, когда наталкиваетесь на твердые породы?
– Приходится взрывать. Самое худшее, если мы наталкиваемся на скальные породы на уровне дна туннеля, поверх которых лежит слой ила или сыпучего песка. Так случилось однажды в Норд-Ривер. Мы устроили род карниза, так называемый «фартук», перед щитом, на середине его высоты, так, что образовались два отделения – верхнее и нижнее. Под прикрытием этого карниза рабочие выбирались за щит, сверлили дыры в скалах и закладывали в них небольшие динамитные заряды, прятались обратно за перегородку и производили взрыв. Потом лезли снова убирать щебень. Все это шло крайне медленно, потому что работать приходилось на тесном пространстве, и за один раз можно было взорвать лишь небольшое количество камня. На наше счастье, скалистая прослойка не была широка и высовывалась в виде рифа в слое ила, До этого места мы находили породу настолько мягкой, что обходились без выкапывания и пробивались вперед щитом, приводя в действие гидравлические домкраты.
Получасовой перерыв за рассказами нашего приятеля показался нам пятиминутным, а между тем был дан сигнал приниматься за работу. Во всем теле чувствовалась боль; как нам выдержать три с половиной часа тяжелой работы до новой смены?
К счастью, десятник теперь меньше обращал на нас внимание, и мы могли позволить себе более частые передышки без того, чтобы ежеминутно слышать над своим ухом:
– Эй, вы там, поворачивайтесь!
Медленно ползло время. Наконец, когда как раз исчерпались все наши силы, был дан сигнал и мы были отпущены.
Усталость! Такой усталости и такого голода нам не приходилось испытывать ни разу в жизни! Второпях разыскиваем кухмистерскую и проглатываем такое невероятное количество еды, что приводим в изумление хозяина. Ну, а теперь скорей в постель!
В середине недели нас перевели в смену, которая работала по другую сторону туннеля. В сущности, наша работа была та же, что и раньше, но теперь она продолжалась с восьми часов утра до четырех часов дня. Это было для нас легче, чем начинать в полночь и заканчивать тогда, когда мы обычно привыкли вставать. С рабочими у нас установились хорошие отношения, мы находили, что это очень славные люди. Случалось, что они над нами потешались, но у нас хватало благоразумия относиться к этому добродушно.
До самого последнего дня нашего договора не случилось ничего особенного. Но этот день уже начался плохо. Не пришел десятник, мы без него спустились в шахту и заняли наши обычные места. Вскоре явился управляющий и назначил десятником одного из наиболее опытных рабочих.
Нам уже и раньше местами попадались каменные глыбы, лежащие на пути щита. Для того, чтобы их можно было удалить, их надо было сначала разбить. Ночью наткнулись на особенно большой камень и сделали попытку его взорвать. Вреда ему нанесли немного, а земля и ил над ним значительно разрыхлились. Будь наш десятник утром на работе, десятник ночной смены, наверно, осведомил бы его о положении дел, и мы действовали бы осторожнее. А мы подкапывались дальше, как будто все было в полном порядке.
Несколько человек было занято в различных нишах перед щитом. Новый десятник вскарабкался в одну из верхних ниш и заметил течь у края карниза. Карниз представлял собой загнутый стальной лист, который выдавался козырьком от верхней части щита и под которым укрывались рабочие от обсыпания их грунтом; покоился он на косых подпорках. Как только десятник заметил течь, он позвал людей, чтобы заделать дыру глиной и песком. Двое рабочих пробрались с мешками песка через дверь поперечной стены. Первый, Джерри, хотел было уже высыпать песок, а другой, Джек, стоял за ним, как вдруг с гулом, похожим на кашель какого-то гиганта, воздух прорвал ил над карнизом; туннель выстрелил, словно духовое ружье.
Воздушный ток подхватывает, как соломинки, рабочих, перевертывает их и разбрасывает куда попало. Мне случайно удалось оглядеться, и не помню, за что я в отчаянии ухватился, чтобы удержаться и не быть снесенным. В тот же момент гаснет свет, мы остаемся в темноте, слышно только, как вода заливает туннель. Начинается паника. Все бросаются, как сумасшедшие, к выходу, толкая и перегоняя друг друга, спотыкаясь о подпорки, всякий скарб и падая; всюду крики. Это была дикая гонка больше чем на сто метров до воздушных шлюзов.
Билл и я, взявшись за руки, улепетываем, как только можем, а наш приятель рабочий, о котором я рассказывал, сильно ушибся о землю и был почти без сознания.
Опомнились мы только уже в шлюзах, когда были вне опасности. Мы попали в положение того ирландца, который плыл к берегу, чтобы сначала спасти себя, а потом плыл обратно, чтобы помочь другому. Десятник, убежавший вместе со всеми, теперь осознал свою ответственность; он пересчитывает людей, не достает двух.
– Их унесло прорывом, – говорит он, – нужно идти назад и спасать их, если возможно.
Достаем свечи и все возвращаемся в черный туннель.
Подойдя к щиту, слышим слабый голос, зовущий на помощь, и отвечаем ободряющим криком. Вода быстро поднимается и доходит уже до колен. Бедняга застрял в иле, сжатый осколком скалы и косой подпоркой карниза. Это был Джек. А что сталось с Джерри? Мы не смогли его найти. Добраться до Джека стоило немало труда. При прорыве его ушибло до потери сознания, но затем вода, льющаяся сверху, освежила его лицо и привела в чувство. Но он увяз так крепко, что не в состоянии был сдвинуться без посторонней помощи, товарищей не было, да к тому же он ничего не видел. Его понемногу затоплял лившийся на него водопад. Положение его ухудшалось еще и тем, что грунт по мере того, как туннель освобождался от большей части своего воздушного давления, начинал давить на щит. Для бедного Джека это означало начало постепенного удушения; медленно, но верно он был бы раздавлен скалой.
Он кричал, звал на помощь. Он отлично знал, что потоки ила скоро зальют туннель. К счастью, он находился в верхней части щита и вода затопляла его медленно. Парень потерял уже всякую надежду на спасение, как неожиданно услышал нас. Не так-то просто оказалось даже вытащить его. Туловище мы кое-как освободили, но ноги были замурованы крепко, а между тем нельзя было терять ни минуты времени, так как вода с шумом прибывала.
– Назад, – кричит один из рабочих, – необходимо закрыть двери щита, иначе зальет весь туннель.
– Как! Оставить несчастного погибать? – кричу я.
– Спасти его мы не можем, а если вода зальет шлюзы, мы не выберемся сами.
Однако закрыть двери рабочему не удается. При продвижении туннеля щит понемногу наклонился, так что колея выдвижной двери лежит косо, а не прямо, и дверь слишком тяжела, чтобы человек в состоянии был задвинуть ее по наклонной поверхности.
Положение было отчаянное, но вдруг раздается торжествующий крик. Десятнику посчастливилось отодвинуть камень, которым был прижат Джек. Это было счастье, так как вода сильно прибывала, она дошла уже до половины туннеля. Мы шагаем по рельсам, но все же находимся по плечи в воде, а двое из нас, что пониже ростом, просто плывут.
Спасенного товарища кладем на доску и тоже пускаем плыть до шлюза. Закрыть двери щита у нас не хватило времени, они были уже под водой. Лишь благодаря тому, что туннель поднимался вверх, шлюзы не были залиты. И когда мы туда вваливаемся, вода лижет порог.
Но что же стало с другой жертвой прорыва? Мы не нашли от него никакого следа, а дальнейшие розыски были невозможны. Как же мы были поражены, когда, поднявшись из шахты, увидели нашего мнимоумершего: он спокойно сидел среди группы удивленных репортеров и рассказывал им свою невероятную историю! Когда туннель выстрелил, словно гигантская воздушная пушка, на долю Джерри выпала роль ядра, он пролетел сквозь русло и оттуда попал на поверхность реки. Двое мужчин на весельной лодке вылавливали плавающие бревна, как вдруг с громким криком выскакивает что-то вымазанное илом и снова захлестывается волнами.
Ужас охватывает их и еще более усиливается при приближении этого существа к ним. Мольбы Джерри о помощи приводят их в себя, но еще не так скоро они усваивают, что перед ними человеческое существо, а не житель подземного мира. Они поднимают его в лодку и доставляют на берег. Сначала Джерри думает, что он сильно пострадал. Да и как могло быть иначе при таком полете через грунт, воду и воздух? Он ощупывает все свое тело, но нигде не находит никаких повреждений! Что остается делать, как не идти снова на работу.
А я стараюсь использовать этот случай. Бегу к ближайшему телефону и вызываю редактора хроники «Обозрения».
– Алло! – кричу я. – Сейчас одного землекопа вышвырнуло воздушным взрывом из туннеля Ист-Ривер через русло реки в воздух. Я был возле него, когда это происходило. Могу я дать статью? Я приготовлю к завтрашнему утреннему выпуску.
– Кто у телефона?
– Я давал на прошлой неделе статью о небоскребах.
– Не помню. Да и безразлично. Протелефонируйте немедленно вашу историю. «Обозрение» не ежемесячник.
И он передал меня человеку, который сумел в одну минуту все из меня выудить. Это было еще небывалое происшествие за все время постройки туннеля, настоящий «рекорд» для меня. При ближайшей встрече с редактором хроники он сейчас же меня узнал.
В течение часа толпа хроникеров толкалась на месте происшествия, но пока они расспрашивали рабочих, уже прибежал запыхавшийся мальчик с экстренным выпуском газеты, в котором было мое описание. Листки разошлись, словно горячие блины, и Джерри мог наслаждаться свежеотпечатанным оттиском о своем чудесном полете.
В этот день мы больше не работали. Это был последний день нашего договора, и мы были очень довольны и концом работы, и нашей получкой.
Прошло два дня. Мы отправились как-то к шахте туннеля, и на наше счастье случилось так, что в тот самый момент, когда мы подошли, из конторы вышел хорошо одетый господин в сопровождении управляющего Брауна.
– А, вот как раз и они! Идите-ка сюда, я представлю вас заведующему работами инженеру Прайсу.
– Ага, – говорит инженер. – Это вы те молодые люди, о которых мне рассказывали? Вы, вероятно, желаете наняться на вторую неделю? Да?
– Не совсем так, – отвечает Билл. – Пока с нас довольно и того, что нам пришлось пережить в туннеле, но мы хотели бы спуститься и посмотреть, как вы освобождаете туннель от ила и воды. Мы с Джимом никак не можем сообразить, как вы это делаете.
– Если бы я сейчас не так торопился, – посмотрев на часы, говорит Прайс, – я бы охотно вам обо всем этом рассказал. Приходите завтра ровно в час в мою контору, мы вместе позавтракаем. Вот моя визитная карточка. – Он передал Биллу свою карточку и ушел прежде, чем мы успели опомниться.
На следующий день ровно в час мы подошли к его приемной, и нас тотчас ввели к нему. Он ласково здоровается с нами:
– Вы точны до минуты, – хвалит он нас. – Ничто я не ценю так, как точность. Теперь пойдем завтракать и обо всем потолкуем.
Помещение, куда привел нас Прайс, было так богато и комфортабельно обставлено, что нам было не совсем по себе, но наш собеседник сумел быстро привести нас в хорошее настроение. Он расспрашивал обо всем, а особенно его интересовало, почему мы поступили в землекопы. Пришлось рассказать всю нашу историю от начала до конца.
– А кто этот дядя Эдуард?
– Инженер Эдуард Джордан.
– Как? Вы племянник Эдди Джордана? Это мой школьный товарищ; много хорошего пережили мы с ним вместе. А кстати, ваш дядя хорошо знаком с постройкой туннелей, хотя это и не его специальность. Он вам никогда не рассказывал о взрыве в Гудзонском туннеле, грозившем разрушить весь туннель?
– Нет, об этом он мне никогда не рассказывал.
– Удивительно! При работах в главном канале, неподалеку от нью-йоркского конца, наткнулись на скалу. Режущий край щита погнулся о камень, нужно было вытаскивать землю, работая впереди щита.
– Да, мы знаем. Тогда перед щитом сооружают карниз, под которым можно работать. Об этом случае нам рассказывал один из ваших рабочих.
– А он рассказывал вам, как заткнули дыру человеческим телом?
– Человеческим телом? Трупом?
– Нет, живым человеком. Дело было так. Шла установка карниза. Прежде всего, натолкнувшись на скалу, вбили доски в ил перед щитом, так что они образовали род крыши. Убрав землю, соорудили боковые стены, наставив короткие деревянные бруски, а затем решили заменить только что настланный тес стальной крышей. Наконец, обнажили скалу для бурения и взрыва. Но все это отняло столько времени, что грунт над крышей туннеля сильно ослаб. Обычно образуется полуметровое отверстие между облицовкой и крышей щита, через которое воздух всегда стремится выйти наружу. Его затыкают мешками с песком.
– Да, мы знаем.
– Разумеется, вам все это известно; я забыл, что вы работали в туннеле. И вам, вероятно, известно, что если щит не продвигается, грунт удерживает давление в туннеле, но при долгой стоянке воздух разрыхляет грунт. Глубина реки в этом месте была десять метров, илистый слой не более двух метров. Мало-помалу грунт рассосался, и прямо над щитом стояла вода. Пока щит не двигали, опасности не было, но надо было продвинуть его дальше для новой обкладки стен туннеля, затычка оказалась недостаточной, воздух устремился наружу, и хлынула вода. Так обстояло дело. Выход был один: спустить в реку груз глины, в то место над туннелем, где дно было разрыхлено воздухом, и устроить искусственное русло, которое удержало бы воздух, пока не будет продвинут щит. Но дело было зимой, копать замерзшую глину трудно, да и река была покрыта льдом. Чем дальше, тем больше шло разрыхление; надо было что-нибудь предпринимать возможно скорее. С лихорадочной быстротой взорвали скалы перед щитом; как только было расчищено достаточно места, инженер, руководивший работами, рискнул продвинуть щит без всякой покрышки. Была поставлена двойная смена рабочих с мешками глины и песка на борьбу с воздухом и водой; воздушные насосы были подготовлены для того, чтобы мгновенно дать в случае необходимости полное давление. Ваш дядя, близкий знакомый этого инженера, получил, в виде особой любезности, разрешение присутствовать при работах. Когда все было готово, пустили в ход гидравлические домкраты, и исполинский щит медленно пополз вперед. Как только сдвинулась затычка между щитом и облицовкой, воздух с оглушающим шумом вырвался наружу. Давление его в туннеле ослабело, поднялся густой туман. Рабочие с мешками были готовы на борьбу с прорывом: опытные землекопы принялись со всей энергией затыкать дыру, но на новичков, никогда не переживавших прорыва, невероятный гул и густой туман навели панику, и они убежали, так что десятник вынужден был звать их назад. Работу воздуходувных машин довели до крайних пределов, но воздух выходил быстрее, чем его успевали накачивать. Ваш дядя Эдуард с самым горячим пылом воевал с песочными мешками, но едва удавалось заложить ими дыру, как сильный воздушный поток снова выбрасывал их кверху, и всю нижнюю половину щита заливала вода.
Люди рассчитывали только ослабить напор воды до тех пор, пока не будет продвинут шит, но как ни напрягали они своих сил над затыканием щели, потеря воздуха была все же больше его притока. Начал уже чувствоваться недостаток материала, использованы были почти все песочные мешки, люди хватали все, что им попадало под руку: старую одежду, плащи, даже рубашки, только бы заткнуть бездонную щель. В одну из критических минут ваш дядя схватил землекопа и втиснул его спиной, прежде чем тот успел что-нибудь сообразить, в злополучную щель. Так он и остался, прижатый давлением воздуха к крыше щита. Перепугался бедняга до смерти, но, сколько он ни бился, встать не мог. Все между тем отчаянно торопились с продвижением щита. Когда, наконец, были заткнуты все дыры, а давление воздуха стало уравновешивать воздушное давление реки, землекопа освободили от такого необычного положения и наложили новый венец плит. Новое продвижение вперед, второе кольцо чугунной облицовки, и опасное место позади, а сверху щита крепкий грунтовый слой.
Прайс улыбнулся, заметив, с какой жадностью проглатывали мы каждое слово его рассказа.
– Не правда ли, как трагично звучит – заткнуть щель человеком, а между тем это нередко случается, и не только землекопу, который попался под руку вашему дяде, пришлось пережить такое положение впервые. И вообще это вещь вполне безопасная. Да вот и теперь, не была бы щель так велика, Джерри заткнул бы ее собой вместо того, чтобы лететь сквозь русло, и наш туннель не был бы залит.
– Ну, а как же вы освобождаете его от воды? – задает вопрос Билл.
– О, это не так трудно. Мы разыскали дыру в русле, и завтра во время отлива закроем ее просмоленной парусиной и засыпем глиной. Получится достаточно крепкий пластырь; затем мы выкачаем воду из туннеля, нагнетая туда воздух. Я дам вам разрешение, если хотите, посмотреть на эту работу.
– Господин Лудло, – подзывает Прайс высокого человека с длинными седыми усами, который проходит мимо нашего стола. – Присядьте на минуту. Я вас познакомлю с двумя молодыми многообещающими инженерами. Это Билл, племянник Эдди Джордана, а это его близкий друг Джим. Господин Лудло, мои молодые друзья, ведет постройку нового висячего моста через Ист-Ривер.
И к нашему великому смущению, он начал петь нам хвалебную песнь перед этим инженером-строителем мостов.
– Целую неделю они прокопались наравне с рабочими в земле, чтобы ознакомиться с туннельной работой на собственном опыте, а не из книг. Необходимо поддержать такую жажду знания и такое пристрастие к инженерному делу. Не могли бы вы показать им ваш мост?
– О, с большим удовольствием покажу. Приходите в мою контору, я вам дам рекомендательную записку к господину Блэнкерду. Это мой главный помощник, который ведет работы.
– Мы вам будем очень благодарны, – с жаром отвечает Билл. – Ознакомиться именно с этим сооружением для нас было бы чрезвычайно интересно.
И пока мы завтракали, мы были представлены еще нескольким инженерам; все они отнеслись к нам крайне дружелюбно и предлагали показать нам различные работы, которыми они руководили.
– Я полагаю, вам надо, прежде всего, посмотреть, как натягиваются стальные тросы, – говорит Блэнкерд, идя с нами к мосту из конторы, где мы передали ему наше рекомендательное письмо.
– Но сначала надо иметь то, к чему их прикреплять?
– Вероятно, к башням, – говорю я.
– О нет, выдержать натяжение этих канатов им не под силу. Башни мы ставим только для того, чтобы мост висел на достаточной высоте над водой, вроде тех подпорок, с помощью которых прачки развешивают белье. Вам трудно представить себе всю силу натяжения мостовых канатов. Нам пришлось возвести крупные каменные постройки и опустить в эти каменные глыбы гигантский переплет стальных прутьев, на которых затем укрепляют тросы. Длина этой опоры моста с обеих сторон равна целому кварталу, а именно двадцати пяти метрам, ширина ее шестнадцати метрам, и когда мы ее закончим, высота ее будет равна восьмиэтажному зданию.
Заинтересовав нас таким вступлением, Блэнкерд ведет нас посмотреть мостовые устои; здесь мы видим воочию громадных размеров цепь из гигантских стальных звеньев. Тросы закрепляются отдельными прядями, и каждая прядь прикрепляется к особой паре стальных петель.
Блэнкерду надо было осмотреть работу на другом конце моста, поэтому он не стал больше нам ничего объяснять, а ушел с нами вперед по временным мосткам, которые под всем тросом были проложены до близлежащей башни.
Пробираться было нелегко, особенно, когда мы подошли к концу, где мостки круто поднимались. Башни возвышались метров на тридцать над поверхностью воды и издали казались слишком тонкими и недостаточно крепкими, чтобы выдержать давление тяжелого двойного моста. Но, подойдя ближе, мы разглядели, что они состоят из сплошных стальных столбов большой высоты, поставленных на каменные массивы.
– А они кажутся чрезвычайно крепкими, способными выдержать любой груз, – замечает. Билл.
– Они выдержат груз, – отвечает Блэнкерд, – но приходится считаться с тем, что они могут немного прогнуться назад или вперед. Поставленная прямо верхушка может отклониться примерно на полметра.
– А почему это? – хочется мне узнать.
– Солнечные лучи летом так разогревают тросы, что они становятся горячими, и вы не сможете дотронуться до них рукой; в это время они значительно расширяются. С другой стороны, зимняя стужа их сильно сжимает. По нашим расчетам, тросы зимой на 40–50 сантиметров короче, чем летом. Изменение длины будет больше в главном пролете, чем на коротком расстоянии между башнями и береговыми устоями, и башни, сгибаясь, приспосабливаются к изменившемуся натяжению. На Бруклинском мосту тросы поставлены на катки поверх салазок, которые двигаются взад и вперед вместе с тросами и этим дают необходимый простор для изменения длины. Я думаю, они не отступают в ту и другую сторону больше, чем на пятнадцать сантиметров, но мы считались с отклонением до полуметра.
Мы спускаемся вслед за Блэнкердом по крутым подмосткам вниз и поднимаемся наверх к башне на противоположной стороне. Это довольно длинная дорога по прямой линии, длиннее чем в сто пятьдесят метров, причем она довольно точно следует изгибу троса.
По всему пути над нашими головами движутся блоки и, словно пауки, растягивают проволочную ткань поперек реки. Кабельная проволока обтягивает блок двумя рядами, и когда блок переносит ее через реку, тянутся сразу две нити.
Когда мы перебрались на другую сторону реки, Блэнкерд объяснил нам, как натягивается проволока. Толщина ее не больше половины толщины карандаша, но она может выдержать тяжесть сорока человек. Намотана она на катушки громадных размеров; вес каждой катушки равен четырем тоннам, длина проволоки на каждой – двадцати пяти километрам. Готовые тросы должны иметь шестьдесят сантиметров в диаметре и состоят из девяти тысяч четырехсот семидесяти двух проволок, сплетенных в пряди по двести пятьдесят шесть штук в каждой. В общем, в четырех тросах тридцать семь тысяч километров проволоки, т. е. столько, что ею можно обтянуть больше трех четвертей земного шара.
Соединенная в одну прядь, проволока на каждом конце моста обвивалась вокруг так называемого «башмака» и тянулась непрерывной, словно шелковой нитью. Как только прядь набрали, ее концы закрепляли, затем временно укрепляли проволоку на одном конце, вытягивали и проводили вокруг башмака. Далее она попадала на блок, и последний по определенному сигналу быстро нес ее через реку.
На вершине первой башни развертываемую проволоку схватывали, выпрямляли и натягивали, придавая ей должное натяжение. Затем ее прикрепляли, и блок тянул проволоку к следующей башне; потом давали сигнал, там тоже ее схватывали и выпрямляли. В последний раз, по сигналу, проволоку окончательно натягивали по ту сторону реки на устоях моста.
Ее снимали с блока, а он нес обратно пару из другой связки; так мало-помалу все пряди приводились в порядок. Проволочным нитям придавали то положение, какое они должны занять в законченном кабеле. Чтобы собрать из проволок связку, обычно требовалось не больше пяти минут. «Башмаки», на которых держались пряди, стояли прямо; когда прядь была готова, они гидравлическим домкратом отодвигались назад, ставились набок и всовывались в пару гигантских петель. Для их закрепления клался поперечный болт. В шесть дней успевали выровнять прядь, посылая по две проволоки одновременно. Для предохранения от ржавчины их густо смазывали маслом и графитом.
На мосту мы пробыли долго и все пересмотрели; мы совершенно не замечали времени, и лишь фабричные гудки напомнили нам, что уже пять часов и нужно уходить.
Идем с Блэнкердом в умывальную почиститься. Мы были на Бруклинской стороне; я мыл руки, глядя вдаль на узкую башню в направлении Нью-Йорка. Тонкая струя дыма взвивалась над самой верхушкой постройки.
– Башня удивительно похожа на фабричную трубу, – говорю я Блэнкерду.
– Как так?
– Видите, оттуда идет дым и как будто становится гуще.
Блэнкерд смотрит на трубу и бросается к телефону, звонит в контору на той стороне, но не получает ответа. Раздраженно вертит ручку, с каждой секундой волнение его растет. В конце концов он бросает трубку и выбегает из комнаты, не сказав нам ни слова. Нам тоже некогда поднять трубку, мы бежим за ним как можно скорее вверх на Бруклинскую башню, а затем вниз по подмосткам. Дым стелется теперь густыми тучами над башней, и далее видно, как пламя пожирает деревянные части. Дорога по длинным мосткам кажется бесконечной, но на этот раз мне не до головокружения. Глаза мои не отрываются от горящей башни, от которой, казалось, нас отделяют целые версты.
Внизу на воде свистит пожарный пароход, слышим сигнальные рожки и догадываемся, что пожарная команда уже на месте. Тушить пожар помогает собравшаяся толпа народа.
Идем по северным мосткам совсем близко от пылающей башни, а группа рабочих спешит по маленькому поперечному настилу перебраться на южную сторону. В руках у них инструменты и, очевидно, перерезав балки, они хотели помешать огню переброситься на Бруклинскую сторону.
– Назад, – кричит Блэнкерд, поняв их намерения, но они так торопятся, что, вероятно, не слышат его. Во всяком случае, не обращая ни малейшего внимания на его предостережение, они направляются к балкам. Блэнкерд, не теряя лишних слов, останавливается у настила и отбрасывает его с силой; от волнения он едва в состоянии говорить.
– Куда вас несет, – кричит он, – разве вы не видите, что кабель раскалился и вы упадете в воду с подмостками и со всеми вашими инструментами?
Наконец рабочие соображают, в чем дело, и бегут назад, а Блэнкерд еще подгоняет отстающих.
Когда он был на полпути между обоими подмостками, трос поддался, и южная часть моста рухнула вниз. Поперечные связующие балки передали толчок нашему мосту, и мы падаем. Билл, шедший с краю, едва не кувыркнулся в воду; к счастью, какой-то мужчина хватает его за брюки и не дает ему свалиться. А я не обратил на это внимания, потому что следил за Блэнкердом. Настил в середине сломался, отскочивший конец едва не сшиб его с ног, но он с большим напряжением удерживается, пока пара рабочих не выручает его.
Обломанные подмостки не упали в воду, а остались висеть на проволоках, только отдельные горящие балки свалились в реку рядом с проходящим пароходом. Бежим дальше к башне по мере наших сил помогать тушить пожар. А здесь дело подвигается плохо: отбросы хлопка, промасленные доски и бочки с дегтем, краской и олифой – все это самая лучшая пища для огня, а для борьбы с ним – единственная бочка питьевой воды, которая была быстро вычерпана до капли. Ни пожарный пароход, ни насосы у подножия башни не достают до огня. Несколько пожарных делают попытку втащить рукав на башню; им удалось туда добраться и дать знак пустить воду, но в это время рукав разрывается, и все их труды пропадают даром. Другой рукав оказывается крепче, но струя воды получается слабая, жалкая, потому что у машин не хватает мощности качать воду так высоко. Кое-кто из пожарных действует ручными огнетушителями, на минуту-другую пожар стихает, а затем снова вспышка; теперь уже ясно, что приходится все оставить и спасать самих себя.