Глава 11. Дарья Березина
Резные наличники ещё покойный муж Дарьи мастерил. Нравилось ему возиться в мастерской, пропахшей скипидаром. Любил дерево, особенно тёплую, лёгкую сосну. Ладные у него были инструменты. Ручки у молотков-напильников на огне обжигал, и никогда от долгой работы мозолей не было. Давний секрет, от деда достался.
Муж Дарьи умер рано, «сгорел от вина». Оставил жене с дочерьми добротный дом с аккуратным палисадником. За красивыми воротами и плотно пригнанным забором – навесы, кладовые, стаечки.
Дарья после его ухода ничего из нажитого не растеряла. Горбилась в огороде. Корпела над грядками. Дом держала в идеальной чистоте. А окна… Они сияли невиданным блеском, за стёклами горели красные шапочки герани с изумрудными ладошками-листьями. За ними густел домашний полумрак, тихий и прекрасный, где царили покой и уют.
Обе дочери давно выросли, вышли замуж, в городе жили. Наведывались к матери летом – чтобы ягоду побрать в соседнем лесочке, да осенью – помочь картошку выкопать. Остальное время жила она одна.
Дарья в девичестве была красавицей: высокая, стройная, синеглазая. Теперь прядки седины появились в пепельных волосах, сеть морщинок наметилась под глазами, на лбу, чуть расплылась фигура. Но, как и в молодости, накидывала Дарья на тугой узел волос яркий платок. Глаза синели под тёмными бровями на смугловатом, чуть скуластом лице, нос был чуть вздёрнут, губы не утратили полноты и упругости.
До сих пор многие мужчины заглядывались на неё, но глаза Дарьи не улыбались, даже когда она смеялась. Они, как вешние льдинки, несли свою скорбь тихо, не напоказ, но столько в них было скрытой боли и строгости, что отпугивали всех претендентов на место Павла Березина.
Таисии она приходилась двоюродной сестрой, и Семён Петрович частенько заходил к ней на правах родственника. После похорон жены в душе его, внешне спокойного, всё что-то скулило жалобно. Голосок этот выл, скрёбся, не было от него покоя, и только вблизи Дарьи – затихал.
Дарья усаживала Семёна за круглый стол в кухонке. Ставила вазочки с вареньем, блюдо с пирогами и сдобой, наливала крепкого, белёного молоком, чаю.
– Две стряпухи и были на деревне, – приговаривал гость, – Таси нет, теперь ты, Дуся, и осталась… Одна. Да…
Дарья давно уж стряпала только на свадьбы и поминки, теперь же стала подгадывать со свежей выпечкой к приходу Семёна. Она говорила себе, что просто жалеет поникшего, осиротевшего мужа сестры. Но не хотела признаваться, что устала от собственной суровости. И не узнала бы себя, когда усаживалась напротив гостя, раскрасневшаяся, оживлённая. Чешское стекло в крошках-серёжках вспыхивало всеми цветами радуги, глаза сияли.
Мерно тикали ходики, мирно посапывал толстый кот у печки… Через кухню и комнату, перепрыгнув порожек, тянулась пёстрая домотканая дорожка.
Семён, румяный от горячего чая, повеселевшим взглядом карих глаз бежал по дорожке, и взгляд его неизменно упирался в пышную вдовью кровать. Она, розово-белая, в кружевах-занавесочках, с отполированными по краям спинки шишечками, казалась неприступной, как гордая невеста.
…Слухи на деревне, как водится, опережали все мыслимые и немыслимые события. Односельчане быстро заприметили, что Семён зачастил к Дарье, покатился осуждающий шепоток: «У жены ещё ноги не остыли, а он…».
…В тот вечер Семён и Дарья допоздна засиделись у Матвеевых. Была глубокая осень, стемнело рано. После выпитой рюмки щёки у Дарьи горели. Она хрустела капустой, а захмелевший Семён поддразнивал:
– Ишь, как коза-имануха, на капусту налегла. Да…
Он, блестя глазами, словно оглаживал Дарью взглядами, а она, казалось, не замечает ничего. Матвеевы, Егор с Анной, не смотрели на них, неодобрение стыло на лицах.
Семён пошёл Дарью провожать, и проводил не только до дома, но и до диванчика в зале. Кровать осталась нетронутой, во всей неприступной красе.
Утром, чуть свет, Дарья проводила Семёна до ворот, и он пошагал домой по стылой, присыпанной снегом пустынной улице.
